Читать книгу Не спи под инжировым деревом - Ширин Шафиева - Страница 4

Ниязи, живущий таинственной жизнью, был настолько занят, что аудиенцию мне назначил прямо в метро. Я сказал – нет, не полезу в эти подземелья, полные гоблинов. Он удивился, ведь я не девушка, чего мне бояться в метро? Почему-то меня не покидает стойкое убеждение: как только человек допускает для себя возможность использования общественного транспорта, его жизнь начинает катиться в пропасть нищеты и тяжёлого ежедневного труда (хотя умом я понимаю, что связь здесь как раз обратная, а порою и вовсе никакой связи). Но перед глазами у меня пример Зарифы, которая вскакивает каждое утро, словно дозорный, проспавший наступление вражеских войск, а возвращается, как после тяжёлого боя. Когда она рассказывает об увиденном в метро, я каждый раз удивляюсь, как это она не вышла оттуда с поседевшими волосами.

Но Ниязи убедил меня, что другого случая встретиться нам в ближайшее время не представится, а предсмертное письмо ему нужно немедленно. Пришлось мне собрать всё своё мужество и приготовиться к спуску. Возле станции метро я постарался принять самую аэродинамическую из всех доступных моему телу форм, чтобы как можно быстрее и безболезненнее маневрировать в толпе. Толпа была чёрной и состояла в основном из молодых мужчин – если так можно назвать чёрных, маленьких, скрюченных существ, похожих на муравьёв, попавших под лазерный обстрел лупой. Я бы с удовольствием натянул на голову капюшон, но, к несчастью, всё ещё было лето. Точнее, оно только начиналось.

Удивительно, но Ниязи явился вовремя, хотя, когда он сказал «шесть часов», я был уверен, что он имеет в виду азербайджанские шесть часов, то есть шесть сорок пять, и даже заранее ругал себя за то, что припёрся слишком рано. Он подошёл ко мне, неся под мышкой костыли.

– Это зачем тебе? – Я кивнул на костыли.

– Это реквизит, – сказал Ниязи.

– Ты что, в театре играть собираешься?

– Ах, друг мой, разве ты не знаешь, что весь мир – театр? – Ниязи рассмеялся приятным смехом уверенного в себе человека, разгадавшего все тайны мирозданья.

Меня пожирало любопытство, но я не стал допытываться. В конце концов, может быть, костыли понадобились его тяжело больной бабушке и он не хочет об этом говорить? Я отдал ему письмо, не без вдохновения сочинённое после удачной беседы с мамой, и надеялся улизнуть, но Ниязи захотел обсудить со мной детали.

Мы спустились в подземное царство, в детстве казавшееся мне таким таинственным. Как и многие люди, я люблю запах метро.

У подножья эскалатора Ниязи опёрся на костыли, принял жалкий вид и побрёл к ближайшему вагону. Я был так ошеломлён, что затормозил, не зная, идти мне за ним, или у него какие-то другие планы насчёт этого вагона. Может, решил милостыню пособирать? Мой товарищ по заговору обернулся и прошипел:

– Давай залезай, а то останешься здесь один.

Я начал поспешно продираться сквозь поток людей, рвущийся из дверей. Следуя букве закона джунглей, я не давал пощады никому, так же как никто не давал пощады бедняжке-инвалиду Ниязи, который орудовал костылями, как заправский мастер по бодзюцу[12]; его противники даже не понимали, откуда прилетел удар и как они оказались совсем не в той точке пространства, в какую планировали попасть. Только благодаря чуду мы проникли в вагон раньше, чем нас расплющило дверьми, и поезд тронулся. Словно коршун, Ниязи высматривал свободное место, пока кто-то из совестливых пассажиров не прогнулся под его укоризненно-агрессивным взглядом и не уступил ему место. Мне же осталось только нависнуть сверху, путаясь ногами в костылях, которые он демонстративно протянул поперёк прохода.

– Еду с тобой только одну остановку, – предупредил я его.

– Как хочешь, – усмехнулся Ниязи. – Но я бы задержался. Ты же любишь сочинять песни про ад и страдания. Вот тебе ад, вот тебе страдания. В метро столько источников вдохновения!

Я с чувством лёгкого ужаса посмотрел по сторонам. Действительно, люди вокруг страдали, как грешники на средневековых миниатюрах. Хотя некоторые уткнулись носом в телефоны и электронные книги, как, например, сидевшая неподалёку от нас молодая девушка в очень короткой юбке, настоящая камикадзе. Над ней стоял статный седоголовый мужчина лет шестидесяти и рассматривал её, чуть ли не облизываясь. Рядом сидела отвратительного вида старуха с таким выражением лица, что было ясно: злобная энергия распирает её изнутри, как атомную бомбу. Я стоял и гадал, когда же рванёт эта бомба и случится ли это в моём присутствии. Хотелось знать, из-за чего всё-таки разразится скандал, но мирная часть меня мечтала оказаться в этот момент как можно дальше.

Мы не проехали и двух минут, когда хамство внутри старухи достигло критической массы и она набросилась на несчастную девушку. Говорила она по-азербайджански, невнятно и не очень грамотно, но общий смысл я уловил:

– Сейчас так да стало, одеваются как шлюхи, сидят, кроме своего телефона ничего не видят, а старые люди стоят, а эти молодые наглые даже места им не уступят. И стыда никакого нет, и продолжает сидеть, старый человек стоит, а она в телефон смотрит.

– Сие есть электронная книга, – громко произнёс Ниязи, на всякий случай помахав костылями в воздухе. Старуха на мгновение опешила. Ни разу за всю свою долгую старушечью жизнь она не сталкивалась с тем, кто осмелился бы перебить её во время гневной обвинительной речи. Она решила сделать вид, что не расслышала, и продолжила брюзжание:

– И все такие стали, ни одного нормального. – Девушка игнорировала её, и старуха не выдержала. – Я тебе э говорю! – гаркнула она девушке прямо в ухо и пихнула её локтем в бок. Та покосилась на старуху, потом начала в панике рассматривать пассажиров, пытаясь понять, кто из них – тот самый немощный дедушка, который умирает от усталости, пока она здесь с комфортом сидит.

Вагон в предвкушении травли навострил уши. Подключился хор сидящих рядом женщин без лиц и возраста:

– А зачем им уступать место? Никакого уважения к старшим.

– Вот доживёт до таких лет сама, узнает, ей самой тоже никто места не уступит.

– Они всё наглее и наглее с каждым днём.

– А это их родители так воспитывают. Мне родители так одеваться не разрешали. Ещё татуировку сделала себе, бесстыдница!

У девушки было донельзя растерянное выражение лица, а до седоголового мужика вдруг дошло, что это из-за его старческих страданий так негодует народ. Он покраснел и попытался сделать вид, что его здесь нет, а на остановке выскочил из вагона с прытью молодого горностая.

Скандал мало-помалу улёгся, девушка с убитым видом уткнулась носом в книгу ещё глубже, старухино бормотание ввиду отсутствия жертвы преступления сошло на нет, и тут в установившейся тишине грянул голос Ниязи, красивый, звучный, театральный и слегка дрожащий от неподдельного негодования:

– Вот ты только представь себе – ты зрелый мужчина. – Он обращался вроде как ко мне, но все в вагоне его прекрасно слышали, как до этого – старуху. – Едешь себе в метро, смотришь на красивую девушку, раздеваешь её мысленно и вдруг узнаёшь, что все вокруг, оказывается, считают тебя дряхлой развалиной, а эта девушка, с которой ты уже в мечтах занялся любовью, должна уступить тебе, почтенному старцу, место! Вот ты бы что почувствовал? Я бы пошёл домой и сразу повесился!

– Да, бедный мужик, – вздохнул я.

Глаза у старухи полезли из орбит, а голова затряслась. Я подумал, что сейчас её удар хватит, но, честно говоря, и поделом ей. Девушка уставилась на Ниязи, как на ангела с огненным мечом, спустившегося в эту преисподнюю в столбе света.

– Как я погляжу, собравшихся здесь людей родители вообще не учили, что нужно держать своё глупое мнение при себе, а делать посторонним замечания – верх невоспитанности, – бесстрашно припечатал Ниязи, которому щитом от избиения разгневанными женщинами служили его костыли и печально подвёрнутые ножки.

Старуха забулькала, словно котёл с жабами, запыхтела и выронила несколько мятых целлофановых пакетов, которые прижимала к своей могучей груди. Девушка с нескрываемым злорадством наблюдала за тем, как старуха сражается с собственным животом, мешающим ей поднять пакеты. Никто ей так и не помог. Я был в восторге, и в этот миг понял, что стал поклонником Ниязи.

– Теперь вернёмся к нашим делам, – обратился ко мне Ниязи уже обычным, не божественно-карательным голосом. – Что ты там говорил насчёт похорон?

– Люди же, наверное, захотят прийти на мои похороны, – сказал я неуместно громко, всё ещё возбуждённый адвокатской речью моего приятеля. Народ шокированно посмотрел на меня.

– Твои друзья – молодые, у них нет привычки таскаться на похороны, – успокоил меня Ниязи. – Особенно если их туда никто не позовёт.

– Это ты так думаешь, что молодые, – с горечью ответил я. – Некоторые из них родились старыми. А ещё есть друзья моей мамы. Эти уж точно организуют коллективный плач.

– Хммм. Значит, наша цель – избавиться от двух десятков весёлых бездельниц в возрасте от сорока пяти до семидесяти лет? – уточнил Ниязи.

– Ага, что-то вроде того.

– Хорошо… Теперь представь себе, что ты действительно завтра умрёшь.

– Ну?

– Какие бы похороны ты захотел?

Я задумался. Уж точно не хотел бы, чтобы у нас дома собралась толпа кудахчущих женщин. Мама хранит дома коллекцию разнообразных домашних тапочек для гостей. Это ужасно. Я представил себе, как об эту гору, сваленную в коридоре, споткнутся суровые, хмурые, незнакомые мне мужчины, вынося моё тело, завёрнутое в ковёр, словно буррито. Слёзы, заунывные молитвы Богу, в которого я не верю, халва (м-м-м-м, обожаю халву! В детстве я всё время с удовольствием посещал с мамулей всякие похороны да поминки ради удовольствия откушать халвы)…

– Халву можно оставить, – сказал я. – А всё остальное убрать. Чёрт, почему у нас нет крематориев?!

– Это тебя сейчас не должно волновать. Пусть твоя мама скажет, что исполняет твою волю, не устраивая традиционные похороны.

– Тогда получится, что я предупредил её, что пошёл топиться.

– Может, ты написал ей отдельное письмо.

– Да нет, совсем без похорон как-то неубедительно получается. Очень подозрительно. И потом, мамкины подружки знают, что она всё равно поступила бы по-своему. Традиции превыше всего. И так у неё репутация из-за развода слегка того. Ещё и на похороны родного сына не позвать. Нет, на такой экстравагантный шаг она бы не пошла.

– Так и быть. Я найду для тебя подходящий труп, который будет счастлив быть похороненным под твоим именем.

– И где хоронить? Нужно место на кладбище… блин, что мы затеяли. Может, ну его?

– Не ну его. Если уж я за что-то взялся – доведу до конца. Будет тебе и место на кладбище, и похороны.

– Только поминок в мечети не надо! – взмолился я. – Моя душа не достигнет нирваны, если меня будет отчитывать какой-то пройдоха!

– Не по-людски без поминок-то.

Я задумался под выжидающим взглядом Ниязи.

– А что, если вместо поминок организовать большой концерт, как бы в память обо мне?

– Отличная идея! На этот раз люди не смогут проигнорировать приглашение, потому что это всё равно что не прийти на поминки. Видишь, ты отлично справился.

– Идеи рождаются в диалогах, – философски заключил я. – А в середине концерта я выйду к потрясённой публике и начну играть сам!

Ниязи крикнул «Ты что?!» и выронил костыль.

– Ни в коем случае! Нельзя отнимать у людей право порезвиться на твоей могиле. Ты сразу перестанешь быть интересен. Интересным может быть только мёртвый герой.

– И долго мне быть дохлым?

– Сколько надо, столько и будешь. Пока тебя не будут знать все. Пока о тебе не снимут фильм.

– А что, и такое бывает?

Ниязи нервно подёргал носом.

– Может быть, – обнадёжил он меня. – Все должны почувствовать себя виноватыми, понимаешь? За то, что не ценили тебя при жизни. За то, что своим равнодушием свели тебя в могилу. И попытаться свою вину загладить.

– У меня и знакомых-то столько нет.

– Тогда пусть незнакомые почувствуют себя виноватыми, что не были знакомы с тобой!

Мне показалось, что в этом есть определённый смысл. В конце концов, у нас в стране не так уж много групп, исполняющих метал, а тем более исполняющих хорошо, как это, смею надеяться, делаем мы. Нас могли бы и знать, если бы мы уделяли самопиару больше времени, чем самой музыке. Я представил себе, как это могло бы быть.

Обитает в социальных сетях медиаличность – говорящая райская птичка, владеющая мозгами нескольких тысяч своих френдов и фолловеров. Это существо чаще женского пола, с неудавшейся личной жизнью, ибо безмерна самооценка и слишком завышены требования, поклонники предпочитают ставить лайки, вместо того чтобы звать на свидания, да и вообще – ей некогда. Кроме того, периодически в рекламных целях выставляет неаппетитные фото интимно-гигиенических процедур, вроде наращивания глазных яблок и эпиляции ногтей, что тоже самцов не привлекает. Работает в сфере искусства или скорее коммерческого околоискусства и неплохо зарабатывает не только потому, что знает своё дело, но и потому, что не стесняется позиционировать себя как великого творца, крича об этом на всех углах. Вообще же не гнушается актами нарциссизма на публику и почему-то особенно любит бравировать цветом волос, который у популярной личности не врождённый, а приобретённый, насильственно закреплённый на волосах годами тщательных трудоёмких окрашиваний. Во времена смут является эдаким Хароном, перевозящим истину в мрачное царство злобы и невежества, высказывая своё авторитетное мнение по любому поводу. Иногда мнение оказывается слишком отличным от суждения толпы, и аудитория высказывает своё «фи». Тогда медиаличность в зависимости от воспитания и темперамента либо кроет всех ироничным матом, либо робко удаляет не приглянувшийся публике пост. Но чаще, чем крупицами мудрости, звезда интернета осчастливливает почитателей демонстрацией своих насыщенных будней: вот я с подругой в ресторане, вот я на презентации чего-то там очень интеллектуального и одновременно гламурного, вот моё фото вроде как без макияжа, восхищайтесь. Обладает талантом так красочно и многословно расписывать бытовые происшествия с собой любимой в главной роли, что поход в ближайший киоск за сигаретами превращается в экспедицию хоббита к дракону за сокровищами, не меньше. Если позволяет наличие свободного времени и уровень грамотности, медиаличность даже может написать пару книг и издать их не за свой счёт в местном издательстве благодаря дружеским связям и активной светской жизни, о чём не устаёт напоминать своим ни о чём не догадывающимся фанатам. Эти книги похожи на бесконечно затянувшиеся статусы в Facebook и повествуют о героине, наделённой всевозможными достоинствами, но прискорбно неудачливой в любви. Героиня эта всегда подозрительно напоминает саму авторшу, которая, однако, отрицает свою тоску по отношениям. Мизандричка поневоле, постоянно пишет жалобные статусы страдающей от одиночества женщины о том, как ей хорошо без мужика и какие убогие все мужчинки в принципе. По душевной доброте (а может, от необоримой склонности к дешёвой популярности) наша звезда добавляет в друзья «народ». «Народ», будучи не в силах преодолеть генетическую тягу к не несущему никакой выгоды лизоблюдству, периодически разражается восторженными комментариями типа «Сеяющае и охутворённое лицо». Предпоследнее слово лично я бы испробовал в нескольких вариантах. «Охудотворённое». «Уходотворённое». Пишите «охуетворённое», чего уж там.

Я представил себе, что мы – благополучный сытый Мика, кислолицый Эмиль, злобный Джонни с профилем молодого Данте Алигьери, Сайка с её модельной внешностью и я – талантливый и красивый – пытаемся стать медиаличностями. С Сайкой всё понятно – это её открытые для всех фотографии притягивают к нам тех немногих поклонников, которых мы имеем, извиняюсь за выражение. Джонни, если бы начал писать всё, что говорит (а не выставлять по одному чужому музыкальному клипу раз в два месяца), мог бы иметь скандальный успех среди подростков. Я, что бы ни делал, умудряюсь оставаться в интернете совершенно незаметным, ну а Мика и Эмиль вообще не могут быть никому интересны ни в каком качестве.

– Да, – сказал я, – ты прав. Надо оставаться мёртвым до победного конца.

– И вот ещё что. У меня есть знакомый журналист, специализируется как раз на всяких происшествиях типа самоубийств и изнасилований. Я его попросил статейку сделать о тебе, для достоверности. Если на новостном портале опубликуют материал о твоём самоубийстве, это добавит тебе популярности. На одном напишут – на остальных тоже напишут. Они все копипастят друг у друга новости.

– А если они проверят и узнают, что я жив?! – в ужасе спросил я.

Ниязи посмотрел на меня с сочувствием, как на глупого ребёнка:

– Ты что, всерьёз думаешь, что наши журналисты проверяют информацию, прежде чем её выпускать? Им бы хоть какую новость выложить. Здесь же ничего не происходит.

Припомнив заголовки всплывающих у меня в ленте новостей («Шок!!! В селе Зяхримар муж застукал жену с любовником!»), я согласился.

Мы сердечно распрощались, и на следующей остановке я с облегчением покинул вагон. Тут мне позвонили и срочно вызвали на одну из фирм, которые я имею несчастье периодически обслуживать. До семи, то есть до конца их рабочего дня, оставалось сорок минут, и за эти сорок минут мне предстояло добраться до места, выслушать жалобы капризных девиц и всё исправить, а если не исправлю, то задержаться в стремительно пустеющем офисе и сидеть там до тех пор, пока проблема не будет устранена. А потом шеф скорее всего заявит, что денег на непредвиденные расходы у него с собой нет, и я буду так любезен, что соглашусь прийти за деньгами завтра, или послезавтра, или никогда.

Я готов сто раз умереть, если это сделает меня богатым и знаменитым.

Когда я вернулся домой, уже стемнело. Мама смотрела по телевизору какую-то малоинтеллектуальную местную передачу, ведущая которой, находясь в прямом эфире, вытягивала выпавшие длинные чёрные волосы из причёски и кидала их на пол. Зарифа, как всегда, сидела в своей комнате, словно паук. Стоило мне появиться в дверном проёме гостиной, как мама разразилась гневной речью:

– Ты бы хоть предупредил мать свою, что задерживаешься! Я так понервничала! В могилу меня решил свести! Пока он там шляется, я тут, как дура, отвечаю на звонки, принимаю соболезнования… – Она с трудом перевела дух и продолжила: – А они ещё вопросы задают, на которые я не знаю как ответить! Решат ещё, что это я тебя довела до самоубийства! А что мне сказать про похороны твои? Все хотят прийти, уже и Егяна, и Наиля, и Аллочка меня спрашивали. Дуру делаешь из матери своими игрищами!

Я в приличных словах объяснил маме, куда Аллочке и прочим стервятницам следует отправиться на мои похороны.

– Что я скажу им?! – взвыла мама.

– Не беспокойся. Один мой друг всё уладит. Устроишь похороны, порадуешь подруг.

– Это ж какие деньги! У нас нет лишних денег! У нас даже участка на кладбище нет, не купила я ещё! А даже если был бы! Кого похороним? Живьём тебя? Эти твои шалости плохо кончатся!

Мама долго носилась по комнатам, хватаясь то за сердце, то за какие-то просроченные капли от этого самого сердца, которые никто никогда не пил, но которые всегда имелись дома на всякий случай. Я, как отдавленный хвост, волочился за ней и пытался убедить, что всё будет в порядке, хотя и сам не был уверен в этом. Зато мне было ясно, что это представление мама устроила исключительно для порядка, тогда как на самом деле мелкомошенническая натура её горела желанием узнать, что из всего этого выйдет.

– А вместо поминок все желающие могут прийти на наш концерт, который состоится в память обо мне! Мы как раз заканчиваем записывать новый альбом, он называется…

– Да кому он нужен?! – взбеленилась мама. И она, и сестра считают мою музыку просто блажью, чем-то вроде хобби, которому я уделяю слишком много времени – наверное, свихнулся. Их друзья разделяют эту точку зрения, эту убогую, пораженческую точку зрения. Никто не верит, что наша группа может добиться большого успеха. Что я могу добиться успеха.

– Опять ты со своей музыкой! Кто здесь будет вас слушать? – разорялась мать. – Спустись с небес на землю!

Если бы я стал властелином мира, я бы приказал расстреливать за слова «спустись на землю» без суда и следствия.

– Вот поэтому папа ушёл от тебя, – отпарировал я и сбежал в свою спальню. Это был очень жестокий ответ, но я не переступил допустимого предела жестокости, потому что мама – существо достаточно толстокожее, да и отца, как я понимаю теперь, никогда особо не любила, а замуж вышла опять же «для порядку». Дабы «Егяна, и Наиля, и Аллочка», все эти вот, не смотрели на неё с жалостью, что она в тридцать лет всё ещё не замужем и без детей.

Минут пятнадцать я теребил гитарные струны, успокаиваясь. Пытался придумать соло для новой песни, но ничего у меня не получалось, и я решил вкусить лести, которой заваливали мою страницу убитые горем френды на Facebook.

Расторопный Ниязи уже отсканировал моё «предсмертное» письмо и вывесил его на моей странице. Народ рыдал и рвал волосы на головах и прочих частях тела. Каждый увидел в моих проблемах зловещее отражение своих собственных, отчего моя смерть стала гораздо более значимой персонально для каждого. Жаль, не было возможности сопроводить письмо музыкой. Может, следовало просто снять видеообращение? Хотя я не настолько хороший актёр. Пусть будет просто письмо.

На странице группы Death and Resurrection, которая до моей внезапной трагической кончины нравилась трёмстам шестидесяти пяти людям, количество лайков выросло до тысячи с лишним – и это всего лишь за один день! Эти люди меня даже не знали, но слетались на запах трагической смерти.

Кстати, о запахе смерти. То, что вчера показалось мне лёгкой игрой воображения, сейчас вдруг резко ударило меня по обонятельным рецепторам и возвестило о том, что в комнате кто-то сдох, и отнюдь не символически. В поисках источника этого зловония я начал обнюхивать углы комнаты. Самой высокой своей концентрации оно достигало под письменным столом, там, где обычно находились мои ноги. Я нырнул под стол – совсем как во времена детства, когда кто-нибудь из семейства меня обижал и мне приходилось искать укрытия. Несколько паркетных дощечек вынимались – в своё время я сам об этом позаботился, – доска пола под ними была выпилена (опять же мной). Там, в свободном пространстве между лагами, я хранил разную ерунду, детские сокровища вроде ракушек, камушков, цветных стёкол и манускриптов на выдуманном языке, обожжённых спичкой по краям и окрашенных чаем. Весь этот хлам давно уже был ликвидирован во время очередного приступа взросления. Убийственный запах тухлого мяса шёл именно из моего тайника. Снятие первой паркетины чуть не закончилось для меня ранним расставанием с недавно съеденным на ужин фастфудом. Сгоняв на кухню, я вернулся с фонарём (таким мощным, что его лучом можно было ослеплять пилотов в самолётах высоко в небе) и снова опустился под стол, стараясь побить мировой рекорд по задержке дыхания. Яркий луч фонаря упал на жалкую тушку мёртвой крысы, осветив её так, словно она была звездой современного балета на сцене. Рядом с крысиным телом валялся пыльный листок бумаги. Содрогаясь от отвращения, я всё же сунул руку в тайник и взял листок. Что это – крыса тоже оставила предсмертную записку?

Уже по обожжённым краям бумаги я догадался, что она принадлежит мне: в детстве у меня была какая-то острая потребность оформлять огнём края всех своих бумаг, наверное, ровные, острые кромки пугали меня. Судя по почерку, мне было лет десять, когда я написал это. Я пошёл на кухню, где никто не мог меня потревожить, в том числе и амбре, источаемое бедным скончавшимся животным в моей спальне, и прочитал свой старинный документ:

«Когда мне будет двадцать пять лет, я буду знаменитым музыкантом и у меня будет своя рок-группа. Я буду жить в Америке, и у меня будет много денег. Моя мама и моя сестра тоже будут жить в Америке, только не в одном доме со мной, потому что к себе домой я буду приводить своих поклонниц. Их у меня будет очень много, ведь я буду богатым и знаменитым! Поскорее бы мне исполнилось двадцать пять!»

Из глубины прошлого на меня смотрел маленький я – выжидающе, осуждающе. «Что?! – с вызовом спросил я маленького себя. – Мне ещё нет двадцати пяти, и за пару лет всё ещё может измениться!» К тому же в Америку мне уже совсем не хотелось. Я поджёг записку от плиты и держал её, горящую, пока не обжёг пальцы, и тогда я бросил её в раковину. На запах дыма прибежали мама и сестра.

– Что горит?! – в панике голосила мать.

– Горят мои мечты и надежды, – мрачно ответил я. – Кстати, у нас под полом крыса сдохла.

Утром меня, спешащего на срочный вызов к собственной сестре – у Зарифы на работе опять произошёл компьютерный коллапс, – задержал во дворе дядя Рауф. Он любит животных и всегда их подкармливает, поэтому нравится мне, несмотря на то что консервативен – иногда до наивности. Помню, однажды он вбежал на нашу часть балкона и крикнул в окно кухни, где в это время возилась мама:

– Зохра, ты не представляешь! В семье Гасана произошло чудо! У него родился пятимесячный внук! И уже такой большой, здоровый…

Мама тогда смутилась и уклончиво ответила:

– Да, Аллах велик. – А потом, когда дядя Рауф понёсся распространять дальше весть о чуде, добавила: – Надеюсь, хотя бы муж дочери Гасана и отец её пятимесячного сына – это один и тот же человек.

Так вот, этот дядя Рауф сидел во дворе и наслаждался временем заслуженной пенсии – играл в нарды с другим соседом и следил за всем, что происходило в доме.

– Я слышал – вы крысу нашли вчера под полом, – сказал он, увидев меня.

– Да, нашли.

– Что-то не так в нашем доме. Кошки вот жмутся друг к другу, как будто они чего-то боятся, а крысы ходят туда-сюда, как у себя дома! У меня раньше – веришь?! – ни одной крысы не было, уже шестьдесят семь лет здесь живу, и ни одна крыса к нам в квартиру не заходила. В подвале были, да. А вчера в туалет захожу, смотрю – сидит одна, на меня смотрит. Хорошо, жена моя этого не видела. А потом ещё вторая вышла, рядом с первой села, и сидят, смотрят на меня. Шахла хала вон тоже жалуется, говорит, слышит, как они ночью бегают по комнате, боится из-под одеяла вылезти, а жарко! Однажды, когда я был маленький, у нас здесь соседка Мануш во дворе в кресле спала с открытым ртом, и крыса укусила её за язык. Так она и умерла. В вашей квартире жила, кстати.

– Какой ужас, – вежливо сказал я, а сам подумал: так вот что случилось с нашим привидением. А ещё я отчаянно попытался вообразить себе мотивацию существа, которое взяло на себя труд взгромоздиться на спящего человека и укусить его за язык. Не смог.

– Да, помню, странная была эта Мануш. – К моему ужасу, дядя Рауф, кажется, собрался предаться воспоминаниям о счастливом интернациональном детстве. – Она ни одного языка не знала.

– Как это?

– Вот так. По-русски говорила с трудом, твоя-моя, по-азербайджански – тоже. Как рот откроет – все вокруг мучаются, и она сама в первую очередь. Я один раз у другой соседки-армянки спросил – она, наверное, по-армянски умеет хорошо говорить, да? А тётя Эльза рукой так махнула: нет, говорит, по-армянски говорит точно так же. А с крысами вы там будьте поосторожней. Маме передай – пусть в гости заходит.

– Хорошо, спасибо!

Зарифа работает в частной фирме, специализирующейся на дизайне интерьеров, маленькой, но респектабельной. Из сотрудников там – пятеро девиц разной степени молодости и один утырок, у которого компьютерная мышь всегда измазана чем-то, похожим на засохшие сопли. В общем, неудивительно, что Зарифа не может найти себе мужика.

– Привет, братан! – крикнул тот самый единственный в офисе самец, увидев меня, и протянул для пожатия руку с нечистыми обгрызенными ногтями. Он всегда так фамильярно себя вёл со мной, как будто каждую пятницу мы вместе выпивали. На самом деле я его не знал и не желал знать.

– Привет, э-эм… – Я забыл его имя и поспешно, но с достоинством отступил в комнату, где работала сестра.

– Пришёл наконец. – Зарифа не стесняется быть сварливой даже на работе.

– Ну извини, телепортатор ты мне пока не подарила! – огрызнулся я. Эта реплика почему-то привела в восторг задастую Айгюль, которая разразилась непристойно громким звонким смехом – такой, наверное, раздавался в лучшие времена из портовых публичных домов. Раздосадованный, я отвернулся от неё.

Она считает себя очень прогрессивной, эта Айгюль. Но я готов навсегда отказаться от славы музыканта и пойти работать официантом за двести манатов в месяц, если она не выйдет замуж за того, кого ей выберут родители. А пока что она пытается закадрить меня, разумеется, у неё нет надежды на успех, но, как все недалёкие люди, она этого не понимает.

Я принялся за работу, а Айгюль распростёрла свои монументальные ягодицы по столу, за которым я сидел (самой ей, наверное, казалось, что она изящно присела на краешек), и сказала:

– На твоей страничке в Фейсбуке я видела, все пишут про твою смерть. Что э-э-э за дела?! У меня сердце взорвалось э-э… Зачем так шутишь?

– Это не шутка, – с достоинством ответил я, делая, как это назвала бы Айгюль, «зяхримарское» выражение лица, рассчитывая, что она поймёт намёк и отвалит. Но в случае с глупой женщиной, пытающейся понравиться, никакие расчёты не помогают.

– Ты с ума сошёл! – безапелляционно заявила она, вытаращив свои и без того слишком выпуклые глаза. – Такими вещами не шутят!

– А какими вещами шутят? – рассеянно спросил я, пытаясь сосредоточиться на компьютере, которому срочно требовалась реанимация.

– Странный, э-э-э, ты какой! – Базарная интонация её визгливого голоса привела меня в неожиданное бешенство, которого я от себя даже не ожидал. Почувствовав, как прилившая кровь обжигает изнутри моё лицо, я выдал:

– Зато ты совсем не странная. Ты самая обыкновенная. Когда у твоих родителей пропадёт надежда на то, что на тебе кто-нибудь женится по любви, они выдадут тебя замуж за твоего двоюродного брата, и ты станешь домохозяйкой, бросишь работу, растолстеешь, и муж запретит тебе общаться с подругами и будет тебе изменять.

Раньше я думал, что выражение «повисла звенящая тишина» – довольно-таки расплывчатое и не отображает реального положения вещей. Теперь я убедился, что в таких ситуациях тишина действительно повисает – на тоненькой ниточке, и любое неосторожное движение может уронить её. Стало так тихо, что я мог слышать внутри своего черепа мистический звук Нада, в простонародье известный как «звон в ушах».

Я полюбовался реакцией девушек, которые находились в комнате. Если бы я сейчас разразился сумасшедшим хохотом, это бы, наверное, уже никак не повлияло на их мнение обо мне, но я всё же удержался, хотя и с трудом: сотрудницы моей сестры выглядели так, словно они пришли на концерт любимого исполнителя слащавых песенок про любовь, а он вдруг расстегнул штаны и оросил мочой их восторженные лица.

– А теперь, с вашего позволения, я закончу то, зачем пришёл сюда, – пафосно изрёк я и невидящим взглядом уткнулся в монитор, такой большой, что за ним можно было укрываться, как за мантелетом. Больше ко мне никто не приставал с разговорами, очевидно, они решили, что я – опасный асоциальный тип, который до сих пор маскировался под приличного парня. Подозрительным показалось мне то, что и Зарифа тоже промолчала, и это могло означать одно: дома меня ждёт скандал, а уж если сестра призовёт на помощь тёмные силы (я имею в виду маму с её большим опытом в домашне-бытовых баталиях), то мне точно придётся тяжко.

Джонни, которому я потом рассказал о своей выходке, очень смеялся. Мы сочиняли песню у меня дома (мать и сестра ещё не вернулись), точнее, под благовидным предлогом пили пиво и сплетничали.

– Ты лишился поклонницы, поздравляю, – сказал Джонни. – Но ничего, на её место скоро придут другие.

– Зачем? – испугался я.

– Теперь ты мёртвая знаменитость. – Мой друг напомнил мне, что пора посетить страничку в Facebook и посмотреть, что там изменилось за ночь.

Скорбь, переходящая в истерию, расцветала пышным цветом, и я надеялся, что цветочки однажды превратятся в плоды.

Вышла обещанная Ниязи статья, точнее, конечно, не статья, а так, заметка – для большего я, естественно, был слишком мелкой пташкой. В заметке приводились красноречивые цитаты из моего предсмертного письма, перечислялись мои заслуги перед музыкальной культурой страны (некоторые весьма неоспоримые) и сообщалось, что будет иметь место прощальный концерт. Ниязи запостил заметку на мою кладбищенского вида страницу. У заметки было более тысячи просмотров. Это с заголовком-то «Лидер известной рок-группы совершил самоубийство», ха! Широко известной в очень узких кругах, как это называется.

За прошедший день обнаружились люди, которые знали меня десяток лет назад – по музыкальной школе, по каким-то многочисленным кружкам, которыми нас с Зарифой истязала всё наше детство заботливая мама. Сам факт того, что они помнили меня, показался мне невероятным. Люди-призраки из прошлого вдруг восстали из небытия и собрались на моей странице, чтобы почтить мою память. Нашёлся даже Сулик, лучший друг детсадовских времён. Он написал: «Я помню, как мы играли вместе и хотели когда-нибудь, когда вырастем, убежать из дома и отправиться в кругосветное путешествие. Мы выросли, и наши дороги разошлись. Ты отправился в путешествие, которое будет длиться гораздо дольше, чем кругосветное, и, надеюсь, там тебе будет интересно. Терпения твоей семье. Мы всегда будем помнить тебя, мой талантливый друг!»

– Какой красноречивый х…, – прокомментировал Джонни, читавший всю эту дребедень через моё плечо, обдавая меня пивными парами. – Позовём его на наш концерт, пусть проп…т что-нибудь.

– Мы всех позовём, – злорадно ответил я. – И деньги за вход возьмём. Они расплатятся за всё время, что игнорировали меня и мою музыку.

– Нашу музыку, – мягко поправил меня Джонни.

В этот момент дверь платяного шкафа с наводящим ужас скрипом открылась.

– Полтергейст, – сказал Джонни и глумливо захихикал, но я пихнул его в бок:

– Я забыл тебе рассказать…

– Что, ваше привидение знаменитое? Ты всё время о нём п…шь, но я ни разу его не видел.

– Она в последнее время странно себя ведёт, посуду нам вчера всю перебила.

Воздух в комнате едва заметно заколебался, и мне стало не по себе. Я чувствовал, что на меня смотрят нехорошим взглядом.

– Ё…й стыд, ты что, правда в это веришь? – Цинизм Джонни бывает забавным, когда не касается лично вас.

– Не вопрос это веры, но вопрос… – договорить мне не дали мои собственные джинсы, которые вдруг со смертоносной яростью пушечного ядра полетели мне в голову с верхней полки шкафа. Следом ринулись ещё одни джинсы, точно такие же, запасные, потом брюки, свитера – меня атаковал мой собственный гардероб. Ремни бросались в лицо, словно взбесившиеся змеи, рубашки валились в одну кучу, как фанатички, в экзальтации готовящиеся к добровольному аутодафе – оцепенев, я наблюдал за этой рвотой, одолевшей мой шкаф, а Джонни бегал вокруг и потрясённо матерился. Наконец шкаф опустел, а у меня в голове таинственным образом попавший туда женский голос выкрикнул:

– Пошёл вон с мой дом!

– Простите, дамочка, но это уже давно не ваш дом, – сказал я вслух.

Джонни уставился на меня:

– Бля, это вот что щас за на х… было?

– Почему-то бывшая хозяйка этой квартиры только сейчас заметила наше присутствие.

Джонни стоял на месте, выпучив глаза. Минут десять мы молчали, разглядывая кучку моей одежды.

– На х… тебе столько одинаковых джинсов? – спросил наконец Джонни. Очевидно, такова была защитная реакция его мозга: отчаявшись понять произошедшее, он решил переключить внимание на что-то более земное.

– Чтобы в грязных не ходить. – Нагнувшись, я рассеянно подобрал один носок. – Надо же, а я его везде искал.

– И давно у вас эта пое…нь?

– Вчера она перебила посуду на кухне, – равнодушно ответил я, роняя носок обратно в кучу, невзирая на риск вновь расстаться с ним без возможности воссоединения.

– На…?!

– Понятия не имею. Мне некогда было об этом думать. Нам надо дописать песню.

– Я что-то не хочу здесь оставаться, извини, съё…юсь, – заявил Джонни, прихватил со стола недопитую бутылку пива и направился к выходу. – Ой, здрасте, тётя Зохра. – Моя мама, оказывается, уже вернулась и переобувалась в коридоре.

– Ты песню сам допиши, у тебя классно получается, я тебе не нужен особо, – умаслил меня на прощанье Джонни и поспешил убраться.

– Что случилось? У мальчика был испуганный вид.

– Это потому, что я признался ему в любви.

– Как?! – Я догадался, что мама хотела выронить из рук кулёк с покупками, но потом вспомнила, что там лежат яйца, и решила обойтись без театральных жестов.

– Да, я сказал, что всё это время только притворялся его другом, а сам пылал тайной страстью, – сказал я и удалился в свою комнату, хихикая, как идиот. События двух прошедших дней слегка расшатали мои нервы, и без того чересчур артистические. Мама побежала за мной.

– Что тут произошло? – закричала она, увидев поле битвы с павшей одеждой.

– То же, что вчера на кухне. Меня пытались избить моими собственными вещами. Поэтому Джонни был напуган.

Мама присела на край кровати с огорчённым лицом.

– Нет, так же невозможно жить! Мало того, что теперь мне приходится мыть посуду самой, теперь ещё это! А если завтра она возьмёт и вышвырнет в окно моё золото?

– Носи его всё на себе, как арабская женщина. – Неужели можно беспокоиться о каких-то жалких двух с половиной золотых браслетах, когда происходит нечто настолько необычное?

Скоро и Зарифа пришла домой. Мы рассказали ей о новой активности призрака, и таким образом гроза меня миновала: сестре стало не до моего хамства, ей было страшно, она даже собиралась не ночевать дома, пока я не напомнил, что ей не у кого ночевать. Настолько близких подруг Зарифа себе не завела. Подозреваю, что во всём виноват её змеиный характер.

Я навёл в комнате порядок и попытался дописать песню. Она называлась «Эскорт утопающих» и должна была замыкать альбом этаким символическим пророческим посланием от меня всему человечеству. Я провёл немало весёлых минут, представляя себе, как мои знакомые, если кто-то из них сподобится прочитать и перевести текст или хотя бы название песни, будут содрогаться от мысли, что я, как и подобает истинному поэту, предрёк собственную смерть. Песня получилась слишком лирической, но так даже лучше: первая часть альбома звучала брутально, особенно там, где злобный Джонни рычал на бэк-вокале. К полуночи она была полностью готова – слова на листке бумаги передо мной и музыка в моей голове. Завтра мы запишем её, она обретёт плоть и свободу, отправится в полёт, и больше я над ней буду не властен. И если когда-нибудь, спустя десяток лет, я услышу её и ужаснусь («Что за сопливого монстра я сотворил, я, должно быть, был чертовски несчастлив в тот период моей жизни»), то никак не смогу изменить или уничтожить её. Разве что лениво открещиваться от авторства.

Активная творческая работа перегрела мой мозг, а глаза словно засыпало всепроникающим бакинским строительным песком. Напоследок я проверил социальные сети и с удовольствием увидел, что количество лайков у страницы нашей группы снова увеличилось. Просмотрел я и наш канал на YouTube – люди начали нами интересоваться. Не зная, злиться мне на них или радоваться, я отправил месседж Ниязи с текстом: «План работает». Через минуту пришёл ответ: «Если хочешь, могу достать ещё», а ещё через минуту: «Ой, это ты. Я тебя с другим перепутал. Рад, что тебя лайкают».

Размышляя о таинственной жизни Ниязи, я заснул. Мне снилась низенькая толстоватая женщина, которая подхватила меня на руки, словно я был невесомым, и вышвырнула меня в открытое окно, и я летел долго, гадая, почему наш второй этаж вдруг вознёсся так высоко. Потом я больно ударился о землю и снова взлетел, и остаток сна парил над незнакомым городом, то снижаясь так, что по лицу меня хлестали ветви диковинных деревьев, то поднимаясь так высоко, что город казался тщательно проработанным макетом с черепичными крышами, острыми шпилями и маленькими уютными площадями.

Меня разбудил «Master of Puppets» Металлики. И, кажется, не только меня одного. Эта песня уже пару лет служит мне сигналом будильника, которым я пользуюсь крайне редко, ибо считаю, что вскакивание под будильник – одна из привычек, присущих рабам. Так что мои соседи и домочадцы как-то не успели морально привыкнуть к бодрящим звукам хэви-метала по утрам, и каждый раз, когда обстоятельства принуждали меня встать рано и не по своей воле, гитарный рёв, оглашавший идиллическую тишину утра, становился для окружающих сюрпризом. При первых же аккордах я вскочил, схватил телефон и вырубил его. Только после этого разлепил глаза.

Мы ехали – опять верхом на Мике – записывать мою последнюю песню. По дороге разговоров только и было что о моей смерти.

– Это как-то странно, – осторожно высказал свою точку зрения несклонный к спорам Мика. – Ну, допустим, ты вот притворяешься мёртвым месяц, два. А потом что? Кто-нибудь из знакомых тебя точно увидит. И как же родственники?

– У нас нет родственников, – не без веселья ответил я, нежно дёргая Сайку за колючие кончики длинных волос. – Мама избавилась от всех родственников, да и Зарифа никогда не была общительной очаровашкой. Так что толпы скорбящей родни к нам домой ломиться не будут. Мамкины коллеги – эти могут, да, но, когда они приходят, я всегда ухожу из дома, так что всё в порядке.

– Если это была идея Ниязи, – в голосе Мики зазвучал маниакальный ужас, – то это вообще да-а…

– Мика, у тебя бзик на Ниязи, – встряла Сайка. – Ты с самого начала пытаешься нас настроить против него. Он что, увёл у тебя девушку?

– Не тупи, ты прекрасно знаешь, что Мика – порядочный парень, он до свадьбы с девушками не е…ся! – фыркнул Джонни.

– Джонни, я тебе много раз говорил и ещё раз скажу – иди в жопу! – обиделся Мика.

– А мы разве не в ней? – с искренним удивлением спросил Джонни, выглядывая в окно. Мы проезжали мимо плоских заборов, которые тянулись по обе стороны дороги, высокие, безмолвные, и казалось, что за ними вообще ничего нет. Абсолютная пустота. Как будто мы ехали на машине в какой-то гоночной компьютерной игре. В таких я всегда пытался выехать за пределы дороги, разузнать, что там есть, но там, конечно же, ничего не было – разработчики игры не ориентировались на любознательного пользователя, обладающего исследовательским духом.

Ничего, когда-нибудь по этой дороге я поеду в аэропорт, и на этот раз она точно куда-нибудь приведёт. Я вспомнил город, который снился мне этой ночью. Меня тревожило чувство, что в этом городе я уже когда-то бывал.

Избавив студию от заселившей её саранчи, мы записали последнюю песню, и она показалась нам такой прекрасной, что даже коровья морда Эмиля приобрела слегка одухотворённое выражение, а Джонни на некоторое время перестал материться.

– Кажется, мы перешли на какую-то новую ступень, – поделился мнением мой лучший друг.

Сайка внезапно разрыдалась. Когда при мне плачет женщина, я становлюсь как осётр – женские слёзы, словно соляная кислота, превращают мои кости в хрящи. Омерзительное чувство. Только что ты был горд, смел и готов в одиночку вступить в словесную схватку с полчищем блогеров, и вот через минуту стоишь перед плачущей девушкой и жалко блеешь, пытаясь узнать причину её внезапных слёз, а если повезёт – то и утешить. Плакать Сайка любит и умеет, картинно размазывая по щекам косметику, проливая чернильные слёзы и заламывая красивые тонкие руки. В конце концов я разозлился и сказал:

– Ты решила сделать это доброй традицией, да? Каждый раз плакать, когда мы приезжаем к Мике на дачу?

– Мне страшно, – проскулила Сайка. Джонни округлил глаза, в правом было написано: «И вы ещё хотите», а в левом – «иметь девушку». Спиной же я чувствовал осуждающий взгляд Эмиля, который, когда речь заходила о Саялы, считал меня кем-то вроде Синей Бороды и Отелло в одном лице.

– Чего тебе страшно? – рассеянно поинтересовался я, разглядывая усатую членистоногую тварь, ползшую по отсыревшей стене.

– У меня предчувствие.

– Ну, – выдавил из себя я и замолчал. Никогда раньше моя девушка не страдала предчувствиями. Скорее наоборот, она могла бы положить руку на раскалённую плиту и искренне удивиться, обжёгшись. Я списал её предчувствие на мою – ну ладно, нашу, – душещипательную песню, летнюю жару и впечатления от этой истории с моей мнимой смертью. Оказывается, Сайкина мама, Ирада ханум, прочитав в Facebook о том, что я почил в бозе, начала поспешно искать замену усопшему мне.

Не зная, что сказать, я плавно (надеюсь) перевёл внимание группы на обложку альбома. Обложка альбома – это крайне важно. Мы уже вели переговоры с фотографом-концептуалистом, как он себя величал, по имени Бабек. Этот хмырь был знакомым Мики и при первой встрече сразу был мысленно окрещён мною «опереточным дьяволом». Брюнет с гладко зализанными волосами, он носил маленькую острую бородку и под стать ей ухоженные усы, изгиб бровей имел надменный, а выражение лица – брезгливо-скучающее. Меня сразу начали терзать подозрения по поводу его ориентации. Кажется, никто, кроме меня, не воспринял его таким образом; Сайка, разумеется, сказала, что он красивый, Эмиль млел перед местной знаменитостью, а Джонни, как говорится, didn’t give a shit. Концептуалист обещал заняться обложкой самого важного, предстоящего, альбома группы. Я как-то сомневался, что наши с ним вкусы совпадают, но решил не трепыхаться раньше времени. Хуже всё равно не будет. Обложку нашего первого альбома – «Time in the canted boat» по никому не ясной причине украшали скелеты. За её дизайн отвечал один из давних друзей Джонни, влюблённый в death-metal мальчонка, наряжавшийся, как чучело гота в музее субкультур, который, вероятно, создадут в далёком странном будущем, набивший зачем-то на своих дряблых тонких предплечьях татуировки, которые едва там поместились. Исключительно из любви к искусству художник-самоучка чуть ли не силой навязал нам свои услуги. Я хотел изысканный остов перевёрнутой рыбацкой лодки, но большинством голосов было решено, что нужны унылые, банальные и совсем не страшные скелеты. Боль от этой неуместной обложки до сих пор преследует меня.

Погода немного улучшилась – то есть на небо набежали неуверенные, полупрозрачные тучи, а температура воздуха слегка понизилась, и мы устроили чаепитие под тем самым инжировым деревом, которое послужило нам в прошлый раз для метеорологического ритуала. Под деревом стоял или скорее уже рос стол, сколоченный наспех из оставшихся от давнего ремонта досок. Между двух стволов смоковницы, отчего-то удачно решившей раздвоиться у самой земли, висел гамак, полуистлевший от дождей и ветра, – никто и не думал убирать его в дом с тех пор, как много лет назад его здесь подвесили. В гамак улёгся я, отважный. Сайка хлопотала вокруг меня, поднося чашки с чаем, конфеты и печенье. Я подумал, что моё самоубийство пошло ей на пользу, она сделалась заботливее. Хотя её удручало, что, пока она скорбит по мне, ей нельзя выкладывать в сеть свои селфи. Может, и в самом деле жениться? Пока её мама с тёткой не нашли кого-нибудь более подходящего и не запудрили ей мозги.

Лето никогда не располагало меня к активным действиям. В моём представлении этот сезон – нечто вроде лимба, хотя пребывание в нём, к счастью, бывает ограничено по времени. Невозможно браться летом за серьёзные дела. Прикрыв глаза, я удивлялся, как мне удалось в разгар ненавистного лета написать свою, пожалуй, лучшую песню, и прислушивался к звону, который издавал телефон Мики. Наш успешный друг с кем-то переписывался.

– Это Бабек, – сообщил он. – Прислал мне варианты обложек. Вот, посмотрите.

Он протянул мне смартфон, и его тонкие края впились в мои пальцы. Я взглянул на экран, дабы ознакомиться с предложениями фотографа-гения. То, что я увидел – потенциальное лицо нашего детища, – охарактеризовать можно было лишь ставшим с некоторых пор ироничным словосочетанием «современное искусство». На невнятном сером фоне, в композиционно выверенном месте (если поделить обложку на равные участки двумя горизонтальными и двумя вертикальными линиями, то ровно на пересечении вторых, в правой нижней части), белело что-то вроде умеренно-экспрессивного пятна краски. Как бы смотрелся на этом агрессивно-шипастый наш логотип? Как хулиганство? Варварский набег граффитистов – фанатов Cradle Of Filth на музей Гугенхайма?

Остальные варианты выглядели не лучше. Не обращая внимания на испуганный вопль Мики, я перебросил его драгоценный смартфон (приобретённый по цене пары просветляющих поездок на Гоа) Джонни. Тот взглянул на первый экземпляр и удивлённо присвистнул:

– Так это ж птичье говно!

– Где? – заинтересовалась Сайка, засовывая лицо в экран.

– Да вот эта белая х…ня. Голубь насрал на асфальт.

– Я даже не догадался, – Джонни поразил меня своей наблюдательностью. Потом я задумался. Может быть, дело вовсе не в наблюдательности. Может быть, дело в эрудиции, в образованности. Может, я углядел в голубином помёте произведение современного искусства потому, что лучше, чем Джонни, разбираюсь в искусстве в принципе? Может быть, более низкая осведомлённость позволяет ему видеть вещи такими, какие они есть? Или сказалась его склонность во всём видеть дерьмо?

– Это что, Бабек нам так намекает, на что похожа наша музыка? – задал я риторический вопрос. – Или он думает повторить подвиг Андреса Серрано?

Мы все посмотрели на Мику, будто он был в чём-то виноват.

– Ну, он же концептуалист, мать его, – огрызнулся Мика.

– Почему ты вообще решил, что фотограф лучше художника? – упрекнул его Эмиль.

– Потому что он один согласился работать бесплатно! – крикнул Мика, покраснев. Он у нас в команде всегда выполнял роль организатора. Он находил нам подработки, договаривался с хозяевами клубов и ресторанов о концертах, брал на себя заботу о дисках и футболках с нашими физиономиями. И всё это в условиях строжайшей экономии. – Да блин! Никто больше не хочет работать бесплатно!

– Да ладно, – вставил Джонни, – в этой стране почти все въё…ают бесплатно. У тебя что, нет знакомых, которые хотели бы обзавестись неоплачиваемой, зато постоянной работой? Стабильность – это ведь главное в жизни!

– Так, тихо. – Я из своего гамака простёр к ним руки, миролюбиво покачиваясь из стороны в сторону. Ничто не могло вывести меня, настроившегося на сиесту, из томного состояния. – Никто не хотел работать на нас бесплатно до того, как я совершил зверское самоубийство. А теперь захотят.

Команда посмотрела на меня с недоверием, а Сайка ещё и с укором.

– У Зарифы есть знакомая художница, если я правильно помню. Может быть, она согласится помочь.

– У неё тоже концептуальные картины? – спросил Эмиль, которому, очевидно, не понравилась идея, что я всех спасу.

– Да, но она работает в разных жанрах. Были у неё рисунки в стиле фэнтези… ничего так. Но вообще это должна быть наша лучшая обложка. Это же альбом, посвящённый моей памяти.

– Давайте просто снимем тебя в гробу, – предложил Джонни. Я представил себя на обложке – синего, раздувшегося, с водорослями в волосах и раковинами сердцевидки на глазах, и ответил, что это пошло.

Не знаю, как так получилось, но я заснул. Наверное, мне хотелось просто полежать в гамаке, чувствуя, как лёгкий ветер перебирает мои волосы и качает мою верёвочную колыбель, слушать шелест листьев и Сайкино обиженное сопение. Дневной сон – это смерть. После него просыпаешься с чувством, будто тебя воскресили колдуны-некроманты, притом не сразу после того, как ты умер, а дали тебе слегка разложиться, для пикантности, и всё, что успело произойти с твоим телом, ты теперь ощущаешь. Я пробудился, не понимая, на каком свете нахожусь, вокруг меня столпились маленькие серые хвостатые существа с цепкими лапами и тыкали в меня сухими виноградными лозами. У одного из существ было лицо Ниязи; этот тыкал лозой с особой старательностью.

– Очень символично, – фыркнул я и зачем-то попытался поймать существо за хвост. «Ниязи», повизгивая и поднимая пыль, удирало, но я изловчился и всё-таки схватил его за кончик хвоста, подтащил к себе и скрутил так, что оно не могло пошевелиться, а затем принялся стегать его той же лозой, которой он изводил меня.

– Прекрати! Отпусти меня! – вопило существо, а остальные столпились вокруг нас и тряслись, вроде бы от смеха.

– Не хочу я тебя отпускать. Мне нравится!

– Отпусти! Я тогда твоё желание исполню!

– Не очень-то щедрое предложение. По закону положено три.

– Три не могу, давай два. – Мой пленник решил поторговаться.

– Ну уж нет, три!

– Два желания, и ты меня отпускаешь сей же миг, или я терплю, пока тебе не надоест и руки не устанут, и тогда ты меня отпустишь без единого желания, – быстро разъяснило ситуацию существо. Немного поразмыслив, я согласился:

– Ладно, давай два. Я хочу…

– Мне видней, чего ты хочешь, – сказало оно и с неожиданной силой швырнуло меня на песок. Я попытался встать, но не смог: меня всего опутала виноградная лоза. Это было неприятно, я дернулся посильнее, но проклятое растение вцепилось в меня ещё крепче, а потом рвануло, приложило как следует об землю и потащило куда-то.

Тут я проснулся на самом деле на песке, барахтаясь в ошмётках гамака, который, будучи здорово ветхим, не выдержал моей тяжести. Метрах в пяти от места происшествия стоял Джонни, смотрел на меня и, как положено лучшему другу в подобных ситуациях, хохотал. Сайка с озабоченным лицом поспешила на помощь.

– Ты чего заснул? Не слышал, что нельзя спать под инжировым деревом? Я же тебе говорила! Ты что, спал?!

– Впервые слышу. Почему?

– Говорят, что того, кто уснёт под инжиром, утащат черти, – пояснил приблизившийся Мика, знаток примет, связанных с этим растением.

– Значит, это были черти, – пробормотал я и покосился на виноградник, мирно стлавшийся по земле в нескольких шагах от меня.

– Что? – жалобно спросила Сайка. Я не ответил. Мне страшно хотелось пить. Единственная бутылка воды, которая у нас осталась, была опрометчиво забыта под солнцем и нагрелась. Мне показалось, что на вкус она отдаёт пластиком. Скоро вся еда в мире будет отдавать пластиком.

Мы заметили, что по забору, тому самому, на котором мы сидели в тот памятный вечер, когда нас почтил визитом Ниязи, идёт кошка. Это была очень маленькая, аккуратная серенькая кошка с благообразным выражением мордочки. Тонкие черты её так и говорили: я очень спокойная, воспитанная и самостоятельная маленькая кошка, я вас не люблю, но вы можете покормить меня, если хотите. Бывают такие молоденькие, невысокие симпатичные горничные, которые знают своё место и ведут себя прилично и с чувством собственного достоинства, если хозяин вдруг бросит на них многозначительный взгляд. Вот такая это была кошка. Дойдя до стены дома, в которую упирался забор, она села и принялась умываться, не обращая на нас никакого внимания. Мы тоже не обращали на неё внимания, я и Сайка – потому что еды для кошки у нас всё равно не было, Мика и Джонни – по причине равнодушия к кошкам. Только Эмиль зыркнул на неё с неприязнью, но ничего не сказал.

Так что мы почти забыли про кошку, когда беспокойная соседка по даче, та самая, которая мыла во дворе свои заскорузлые пятки и заподозрила меня в вуайеризме, начала оглашать участок воплями негодования. Я решил было, что за ней опять кто-то подсматривает, но нет. Причиной крика оказалась наша маленькая кошечка.