Читать книгу Эротические записки из желтого дома - Шмиэл Сандлер - Страница 2

Впервые предательскую слабость я почувствовал в 60 лет.

Любовницей у меня была немолодая женщина и в постели я был уже не тот.

А между тем желания мои не угасли.

Я с горечью думал об этом, совершая дежурный променад по тихим аллеям сада Тюильри.

Я любил этот старинный парк с его милыми зелеными лугами и античными скульптурами в стиле архитектурных композиций Лувра.

Раньше здесь гулял весь парижский бомонд, а теперь все больше иностранные туристы.

Любуясь декоративными газонами парка, я увидел девушку замечательной красоты: нежное личико, русые волосы, стройные ноги и высокая грудь.

Я был поражен ее внешностью, у меня заныло в паху и эротические сцены закружились в моем воспаленном воображении. Однако рассчитывать на интерес со стороны этой красотки явно не приходилось. Для меня она была недостижима, как мираж в аравийской пустыне. Мне стало обидно за свои седины и в сердцах я произнес фразу, которая отражала мое упадническое настроение:

«Я бы продал душу дьяволу, чтобы побыть с годик молодым и сильным»

Почему я этого хотел? Потому что в молодости, будучи сильным и страстным парнем я упустил кучу шансов насладиться женскими ласками отчасти по своей природной робости, но больше из-за отсутствия опыта.

Да, я любил, страдал, предавался греховной страсти, но все это по-мальчишески робко, неуклюже и вперемешку с бешеной мастурбацией. Это сейчас я могу заговорить любую женщину, окружить ее вниманием, осыпать водопадом тончайших комплиментов, умело пробуждая в ней чувственность, но от моей выдающейся чувственности остался пшик, за который я не дал бы сегодня и пару китайских юаней.

Не то, что я вовсе не могу завести женщину так, чтобы она зазвенела как струна в руках гениального музыканта. Нет, слава Богу, за счёт опыта и знания женской психологии я вполне способен еще привести ее к ярчайшему оргазму и может быть даже не к одному. Однако, интерес к сексу, юношеский пыл и олимпийскую выносливость, присущую мне в юные годы я теряю стремительно и в этом трагедия моего возраста.

Я не ханжа, не утонченный развратник и не сторонник строгих нравов.

Я по-прежнему заглядываюсь на молодых, красивых женщин и частенько посещаю своих подружек постарше, но они меня, увы, не возбуждают. Дорвавшись до молодой трепетной любовницы, я могу часами смотреть на ее гениталии, восторгаясь дивным творением природы, но ведь не моей художественной оценки ждет от меня молодая красивая пассия. Ей нужен не заумный эстет, а могучий неутомимый член.

Мои желания продолжали бушевать во мне, но незыблемая твердость фаллоса осталась в прошлом. Я тяготился обязательствами по отношению к немолодой любовнице, понимая, что Обязан и Должен, но любой предлог, позволяющий отсрочить интимную близость, воспринимался мной как благо и шанс поправить ситуацию, укрепить свое тело особым питанием и спортом в надежде вернуть утраченную мужскую силу.

Впрочем, никто ведь от меня этого и не требовал: к достоинствам моей подружки Люси я бы отнес и то обстоятельство, что она любила меня без всякой связи с моей мужской состоятельностью, так что я вполне мог примириться с процессами собственного увядания. Но я не желал принимать милостей от женщины точно так же, как великий Мичурин не ждал их от природы. Почему я вдруг вспомнил русского селекционера? Потому что мой подход к прелестному полу целиком и полностью отражал суть его знаменитого тезиса «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Я не ждал от женщин понимания моих возрастных трудностей и считал себя ущемленным, если мне не удавалось раз в сутки одарить ее своим мужским вниманием.

Возвращаться домой мне не хотелось, опять надо лгать женщине, что тебе нынче нездоровится – прозрачный намек на то, что сегодня на жаркую ночь она может не рассчитывать.

Погода быстро менялась, холодный ветер щипал мне нос и уши.

Я зашёл в неаполитанское кафе согреться и поразмыслить над сомнительной дефиницией Шопенгауэра: «Оптимизм, как порочный стиль мышления»

Я выбрал столик и подозвал официанта.

Подошел гарсон русского происхождения. Это был крупный лысый мужчина с потертым фраком и несвежим полотенцем, перекинутым через левую руку.

С похвальной скоростью русский принес мне маслины, пиво и пиццу под сицилийским флагом.

«Мерси» – сказал я, и приступил было к пиву, как вдруг услышал голос человека, подсевшего, напротив, со стаканом апельсинового сока:

– Еда – последнее удовольствие, которого судьба не может лишить нас, не так ли, сударь?

Человек этот был одет старомодно – сюртук, бабочка и цилиндр с плоскими полями. Нос с горбинкой и бородка «А ля Ришелье» делали его похожим на сурового дона, который железной рукой правит преступной мафией, наводя ужас на местных лавочников. Я ощутил смутное беспокойство: подозрительная личность.

Невольный сосед мой смотрел на меня пытливо и мне показалось, будто он знает или догадывается о моих мыслях. Дерзкие зеленые глаза его пронзали меня насквозь, а лицо имело выражение недоброй усмешки. Он говорил с тяжелым немецким акцентом и держался с фамильярностью провинциального коммивояжера. Впрочем, у меня не было повода послать его к чертям, да и небезопасно это по нынешним временам, поди, знай, может он и в самом деле крутой гангстер, а мне неприятности ни к чему.

– Мсье обращается ко мне? – вежливо спросил я

– Да, – сказал он, – я тот к кому ви взываль час назад со специфический просьба…

Я напряг память, честно говоря, в последние дни у меня не было желания общаться с кем-либо и тем более взывать со специфической просьбой.

– Извините, не припоминаю»

– Уважаемый мэтр, ви сказаль: «Я бы продавал душу дьявол, чтобы быть один год молодой и сильный»

– Да, кажется, я сказал это… Но позвольте, кто вы такой?

– Граф де Шатильон Валлийский, – представился он голосом мажордома объявляющего очередного гостя, – я готоф купить ваша душа, сэр.

Он сказал это с таким видом, будто посвящал меня в рыцари круглого стола.

Граф носил старомодный сюртук и орден почетного легиона. Старый цилиндр и орден на ленточке не очень вязались с его щегольской бабочкой, и это утвердило меня в мысли, что передо мной шут пытающийся выдать себя за дьявола.

– Душу! – насмешливо спросил я, – вы сказали душу, милостивый государь?

– Ви не ошибались, майн либер фройнд, я предлагаю говорить про ваша цена унд спекулясьон: я получаю ваш бессмертный душа, а вы получайте молодость и возможность поиграть с молодая фройлен сколько ваша душа угодно…

– Моей душе, – поправился он, криво усмехаясь, – поскольку согласно нашему контракту она будет принадлежать мне.

Акцент его внезапно исчез, и он заговорил на чистейшем французском.

– Согласен, граф!» – сказал я с преступным легкомыслием, которое позже не мог себе простить. Не знаю почему, но я поверил этому старому клоуну.

Вероятно, это был гипноз: я чувствовал и понимал, что немец говорит дело и мне не следует упускать столь редкую возможность переменить свою судьбу.

Дьявол он или его наместник во Франции мне наплевать, главное, он угадал мои мысли и предложил то, что созвучно моим желаниям. Мне и в голову не пришло в эту минуту, что эта нелепая сделка может иметь какие-то последствия.

– В таком случае, мосье, подпишет следующий документ.

Он подсунул мне бумагу с непонятной вязью латинских букв

– А потом, – он плутовато оглядел меня, – я предложу вам заглянуть в ближайший мужской писсуар.

Я повернулся в направлении его взгляда и увидел старый буфетный туалет, где отливали парижские наркоманы.

– Пардон, а зачем туалет?

– А затем, сударь, что там вы сможете увидеть и изучить в зеркале то, что хотели видеть до момента нашей сделки.

Я лихо подписал бумагу с вензелями и собрался было последовать его совету, но в эту минуту к нам подошел русский гарсон с потертым фраком и предложил графу карту вин холодного разлива

– Товарищ председатель ВЦИК, – сказал он, – желаете Château Montrose?

– Нет, – сказал граф, – подай-ка мне водочки, товарищ, да огурца посолонее…

Граф выпил водку, крякнул, нюхнул огурца, сложил бумагу, подписанную мной в портмоне, и вежливо приподнял цилиндр:

– Примите уверение в моем искреннем уважении

Он направился к выходу и уже не имел того зловещего вида, каким казался мне поначалу, а был скорее похож на безобидного старичка дефилирующего по Унтер ден Линден штрассе в самом сердце Берлина.

Между тем гарсон во фраке сделал мне предложение, от которого я не счел нужным отказываться:

– Мосье Жан, желает шампанского?

– Вы знаете этого человека? – спросил я, указывая на удаляющегося графа

– Знаю, – сказал он, – это член РКП (б) с 1898 года товарищ Шульман Лев Давидович

Я залпом осушил бокал шампанского, порылся в жилетном кармане и дал русскому на чай. Мне и в голову не пришло в эту минуту, откуда русский знает моё имя, ведь я не работал в аппарате ВЦИК и никогда не был членом партии

Сгорая от любопытства, я поспешил в буфетный писсуар. В нос ударил запах мочи, пота и дешевого одеколона. Я подошел к зеркалу и заглянул в него. «О, Боже! Кто это?» передо мной стоял широкоплечий парень лет двадцати в пестром одеянии матадора, бычьей шеей и ниточкой темных усиков над губой. «Неужто это я?» вырвалось у меня. Парень в зеркале смутно напоминал мне моего отца в молодости. Незнакомец не обманул меня: я был похож на смазливого, самоуверенного мачо из дешевых бульварных романов в стиле незабвенного Ксавье де Монтепена

Войдя в кабину, я закрыл за собой двери, спустил штаны и глянул на полученное новое хозяйство. С хозяйством тоже был полный порядок: орудие крупного калибра, толстое и горячее нервно пульсировало в ожидании боевых действий. Мое новое достоинство отнюдь не было похоже на тот жалкий старческий стручок, владельцем которого я был пять минут назад! У меня тотчас улетучились все мои грустные мысли. Настроение стало игривым и беспечным. Хотелось вырвать шашку из ножен и порубать в капусту гвардейцев Бонапарта.

Чтобы у вас не возникли сомнения относительно моего психического здоровья, я должен ознакомить вас с некоторыми этапами моих прошлых жизней.

В июле 1814 году под Смоленском имела место моя первая реинкарнация в лице вахмистра лейб-гвардии казачьего полка, Епанчина Степана Ерофеича, которого я окрестил Унтером.

Мое второе пришествие в мир состоялось между 1199 и 1231 гг. Я носил тогда имя туркменского принца Джамал ад-Дина известного тем, что в битве при Парване, он нанес поражение самому Чингисхану.

И Принц, и Унтер часто вторгаются в мою частную жизнь, что весьма раздражает меня и отражается на моем поведении. Профессор Лежье называет это параноидной шизофренией, а Епанчин утверждает, что профессор контра и пора его уже кончать.

Но вернемся к моему новому хозяйству:

Еще раз не без удовольствия я глянул на содержимое своих штанов и залюбовался: «Красавец бля!» вырвалось у меня, а скорее у Епанчина, потому что как француз я хорошо воспитан и имею светские манеры в то время как реинкарнационный двойник мой большой мастер русского мата, переливы которого нередко доводится слушать профессору Лежье.

Я был взволнован и возбужден: дяденька в цилиндре явно знал, что он делает.

Это был момент истины, праздник души тела и радужных надежд. Теперь, дамы и господа, по закону жанра следовало завязать зажигательную интрижку с доступной парижанкой.

Я упивался своим новым состоянием, от избытка счастья я был готов расцеловать потертый цилиндр графа Валлийского. «О, Их Сиятельство благородный человек, он совершил чудо, он перевернул грузовик моей судьбы»

Я приосанился и кончиком мизинца провел по ниточке изящных черных усиков «А ля Дон Сезар де Базан».

Когда я покидал кафе ко мне подошел русский гарсон и восхищенно произнес:

«О, майн гот, эс ист колосаль!»

Я бросил ему на чай еще пару юаней и он поблагодарил меня уже по-русски: – Премного благодарен, Вашескородие!

Затем, склонив лысый череп в мою сторону, он прошептал приватным тоном:

– Будьте осторожны, товарищ, господин Шульман чрезвычайно опасная личность.

– Это вы про графа?

– В 1918 г. в Екатеринбурге он командовал расстрелом императорской семьи. «Еще один бедолага, – подумал я, – из пациентов профессора Лежье».

Мне показалось, что где-то я уже видел этого русского парня, но вспоминать, где и когда у меня не было времени: желание встречи с женщиной всецело занимало мои мысли. Кровь бурлила в моих жилах, я распалялся от каждого случайного прикосновения женщин. Мне хотелось немедленно испробовать «Агрегат» в действии. Я оглянулся, вокруг, словно ястреб, высматривая добычу, но стоящую кокотку следовало искать не здесь, а на Елисейских полях и в увеселительных заведениях Монпарнаса.

Я направился на автостоянку, она стояла на месте, но выглядела иначе.

Своего автомобиля здесь я не обнаружил, зато понял, что незнакомец сдержал слово – я был отброшен лет на сорок в прошлое, когда у меня не было ни денег, ни дома, ни машины, зато был прекрасный волнующий член под брюками и желание покорить Париж, этот вертеп разврата и безумных страстей.

Теперь я мог предаться великому траху и любовным авантюрам, которых мне так не хватало в моей молодости.

Мой дом стоял на проспекте Георга пятого.

Грузный швейцар в белых чулках и позолоченной ливрее не узнал меня:

– Чего изволите, сударь, – спросил он сонно, как умеют спрашивать одни лишь лакеи.

– Господин Жан дома? – сказал я.

– Еще не вернулись, – отвечал лакей.

Я поднялся на пятый этаж и нажал на кнопку звонка.

Я ожидал увидеть женщину, с которой делил унылое ложе в последние годы, но дверь неожиданно отворила моя мать.

«Боже мой, – вырвалось у меня, – Мама!»

Это была моя матушка, но не та аккуратная маленькая старушка, за которой я так трогательно и нежно ухаживал до самой ее смерти, а молодая девушка 18 лет, нежная, изящная с тонкой талией, стройными ножками и коротком платьице: точная копия с фотографии мамы, которая хранится в нашем семейном альбоме.

Увидев меня, девушка вскрикнула и радостно бросилась мне на шею. Я ощутил аромат тонких духов и обжигающее прикосновение налитых грудей обтянутых тонкой блузкой.

Я не очень помню мать молодой, но теперь она была полна грации и обаяния – женщина, созданная для любви.

– Жан! – вскрикнула она, – Жан, милый, ведь ты сказал, что приедешь через три дня.

Жан, так звали моего отца, так же, впрочем, как и меня. Не трудно было догадаться, что она приняла меня за отца. Она покрыла мое лицо быстрыми жгучими поцелуями. Я крепко обнял ее, она жадно впилась в мои губы.

Поцелуй был страстный и продолжительный. Против воли я почувствовал, как мое новое орудие налилось томной силой. Я напрягся, меня охватила дрожь нетерпения.

«Эскадрон к бою!» – рявкнул за дверью Епанчин, но я с укоризной осадил его:

«Остынь, Унтер, чай не в казарме находисся» Этот бравый казачок имел обыкновение говорить невпопад, проявляя полное непонимание situation, деликатности момента.

Да, господа присяжные – это была моя матушка и по законам чести, я должен был остановить ее, сказать ей правду, ведь она не подозревала, что я лгу и что-то скрываю. Я смутился и отстранился от нее:

– Погоди, мама, – сказал я

– Жан, душа моя, – она бросила на меня недоумевающий взгляд, – я так постарела, почему ты называешь меня мамой? – Голос у нее задрожал.

– Пойми, ма, этого нельзя, понимаешь?

– Не хочу ничего понимать, – капризно сказала матушка. Длинные ресницы ее дрогнули, в глазах заблестели слезы, – я так ждала тебя, я так люблю тебя… Не веришь, хочешь покажу… Я все сделаю, как ты любишь…

Не успел я опомниться, она присела на корточки, расстегнула мне ширинку и вмиг вынула мой огромный сладко пульсирующий и готовый к бою агрегат.

Все дальнейшее было как в нереальном гипнотическом сновидении: я стонал, охал и примитивно мычал, пока острое наслаждение не взорвалось бомбой в моих чреслах.

Это произошло, это настигло меня как неумолимая дождевая туча в открытом поле, где невозможно укрыться. Я обмер, я окаменел. Как это могло случиться? Я самый мерзкий негодяй, который обманул и надругался над своей ничего не ведающей матерью.

«Ну, будя, будя, мусью» пытался приободрить меня Епанчин, но я не слышал его увещеваний. Я ослабел и пал духом. Я почувствовал себя ничтожным и возненавидел себя всею душою.

Я поднял маму на ноги, я положил свою преступную голову ей на грудь, как в детстве, когда был напуган молнией и оглушительными ударами грома.

Я горько заплакал и попросил у нее прощение. И, как в детстве она стала меня утешать, нежно поглаживая мне затылок и уши.

– Ну что ты, милый, сейчас все пройдет, сейчас выглянет солнышко. Ты не хочешь принять ванну, устал, поди, с дороги?

– Нет, Николь, я погуляю немного на свежем воздухе.

Я назвал ее по имени и мне надо было привыкнуть к нему, чтобы снова невзначай не назвать мамой.

– Вот и прекрасно, mon cher, – сказала мама, – только возьми, пожалуйста, этот талисман…

Она вложила мне в руку золотой медальон в форме сердца.

– Я купила его вчера, чтобы с тобой никогда ничего не случилось.

Мама искренне заботилась обо мне, как делала это всегда на протяжении всей своей жизни, ведь я был её любимым и единственным ребенком

– И смени, пожалуйста, рубашку, мон шер, – сказала она вдогонку, – Софи, постирает.

Софи работала у нас горничной и много лет заботилась обо мне в далеком детстве. Я помнил, как эта статная рослая девица прижимала меня к своим пышным грудям, утирала сопли и кормила блинчиками с изюмом.

Это были дорогие моему сердцу воспоминания отрочества и я радовался скорой встрече с моей очаровательной няней.

В почтовом ящике я обнаружил письмо от профессора Лежье. Он спрашивал меня, принимаю ли я таблетки Барбенала. Я выбросил письмо в мусорную корзину, вышел на пустынную пахнущую дождем улицу и предался горьким размышлениям.

Холод пронизывал меня до костей, уныло скрипя, качались на ветру тусклые фонари. Я накрыл голову меховым капюшоном, но укрыться от себя было невозможно. Гнетущая тоска охватила меня, мысли путались, я шел словно в бреду и сиплым от сырости голосом искал и не находил оправдания моему малодушию: почему я не открылся ей, почему не пресек?

Чувство гадливости и болезненного отвращения переполняло меня, ничто в мире не могло оправдать моего поступка. Оставалось только уйти в монастырь и всю жизнь замаливать грех, который я невольно взял на душу.

Неожиданно повалил мокрый снег, который тут же таял на земле. Злющий ветер хлестал меня по лицу.

Я подошёл к телефонной будке, чтобы поговорить с незнакомцем. Я не знал номера телефона, но был уверен, стоит мне взять трубку и я услышу отвратный голос этого грязного старикашки.

Я совершил ужасную ошибку, подписав с ним контракт.

Это было самое страшное несчастье когда-либо случившееся со мной.

Я не сомневался, возмездие неизбежно настигнет меня.

– Зачем вы устроили мне эту встречу, – сказал я, до боли в пальцах сжимая трубку и, пытаясь справиться с гневом, – теперь я преступник, я совершил кровосмешение…

– Перестаньте делать из пустяка трагедию, – сказал он, – теперь вы присоединились к пантеону великих. Вспомните, Нерон спал, со своей матерью, Эдип женился на своей матери. Вы ведь хотели необыкновенных возвышенных чувств и приключений, вы имеете их. Неужто вы думали получить удовольствие в объятиях молодых и продажных самок? Взять свою мать в расцвете красоты, женщину, которая дала тебе жизнь, вот истинное и высшее удовольствие. И кто сказал, что это плохо, бледнолицые и лицемерные служители церкви?

Они не правы: Nur die Liebe der Mutter ist ewig, – продекламировал он, – только мамина любовь длится вечно.

В голосе графа звучал трагический пафос и я представил себе его холодные глаза, в которых не было ни Бога, ни Совести, ни Советской власти.

– Не терзайте себя, майн либа, – примирительно сказал он, – там за углом есть цветочный магазин, вы ведь знаете, какие цветы любит ваша мутер.

Nur Meine Mutter ist meiner Liebe wert – как сказал поэт: «Моей любви достойна только мать!» Речь, конечно, идет о вашей матери, друг мой.

– Негодяй! – взвизгнул я, голос мой сорвался, как у женщины, с которой случилась истерика. Я много хотел сказать этому подонку, но трубка замолкла и я остался один с невыразимой горечью в сердце и невеселыми думами в голове.

Я обожал свою маму в детстве, я действительно знал все ее прихоти, желания и мне доставляло радость делать ей маленькие приятные презенты.

Я купил фиалки, ее любимый бордо марки "R.Arnoux» и воздушные пирожные, которые она приносила в детстве, когда хотела меня побаловать.

Я взял себя в руки, я победил свой страх. Случилось то, что случилось, я не в силах ничего изменить, следует покориться необходимости.

Я всегда любил эту восхитительную, лучшую из женщин и теперь, после этой роковой развязки смотрел на нее как на божество, воплощение вселенской любви и нежности.

Я смирился, я знал, что не смогу противостоять ее неистовому любовному натиску. Это судьба и я готов принять эту сладкую муку – любовь женщины, породившую меня. Дьявол прав: она единственная могла дать мне за одну ночь, то, что я собирался получить в подаренный мне год от целого сонма продажных шлюшек.

«И ты прав, мусье, – одобрил меня Епанчин, – натура – дура, судьба – индейка, а жизнь – копейка!»

– Но ведь она не знает, кто я, – возразил я ему, – это подло, это гнусно, Унтер, вероятно, я нравственный идиот….

– Эт точно, – подтвердил вахмистр, – Иванушка одним словом, дурачок…

«Ну и пусть, – отрешенно твердил я себе, – пусть я буду гореть в аду в самой жаркой печи. Я люблю эту женщину, господа присяжные, я люблю ее не только как мать, но и возлюбленную и только страх омрачает мою душу. В любви не должно быть страха, совершенная любовь изгоняет страх, ибо в нём есть мучение. Моя любовь противоречит природе, я восстал против законов жизни и потерял всё»

Дома меня встретила Софи, моя добрая, милая фея.

В детстве я был очень привязан к ней и называл ее Фаня, потому что не мог произнести слово няня. Возможно, по причине своей бездетности она любила меня, как родного и называла не иначе как «mon petit coeur» – мое сердечко или постреленок Вальжан. Епанчин не мог приноровиться к французскому Вальжан и звал меня на русский манер Иван.

Софи была девушка лет 25-ти с крутыми бедрами, могучей грудью и грубыми чертами лица. Мои родители выписали ее из Прованса для домашней работы. Скоро она прижилась у нас и стала полноправным членом семьи.

«Мсье Жан, – сказала Софи, – мадам Николь ждет вас.

Знай она, что я тот самый постреленок Вальжан, а не мсье Жан-отец, за которого выдаю себя, представляю, сколько было бы визга и радости в наших хоромах.

– Благодарю вас, Софи, вы, кажется, уходите теперь?

Мне хотелось, сказать ей что-нибудь приятное, в знак моей благодарности за те милые шалости, которым мы предавались во времена, когда я был для нее непоседливым постреленком, но она держалась строго и даже официально:

– Я приду утром, – сухо сказала она, – поменять постельное белье, – и вдруг прыснула юным жизнерадостным смехом и, проходя мимо, намеренно (я видел это) задела своей полной грудью мое плечо, а затем игриво и нежно чмокнула в губы. «О ля-ля, вот это номер!»

Нет, я не был шокирован или удивлен, ведь все лежало на поверхности: мой шаловливый папаня находился в преступной связи с нашей прелестной прислугой. «Прохиндей, – подумал я, – с такой-то женой красавицей»

– Эт точно, – подтвердил Унтер.

Но как должен вести себя я в этой щекотливой ситуации?

«Разумеется, со всей мерой деликатности и уважения, – сказал Епанчин, – эта женщина вырастила тебя, Иван, посеяла в твоей душе благородные ростки порядочности и добра… Понятно, что она намерена продолжать отношения с твоим якобы отцом и тебе придется считаться с этим, дружище»

Я был согласен с ним и решил про себя, что стану, не обижая Софи, держаться от неё поодаль из чувства порядочности и во имя той нежной, почти материнской, привязанности, которую она проявляла ко мне в моем отрочестве. Эта тактика казалась мне наиболее приемлемой: старый казак говорит дело, мне с лихвой хватило уже моего падения с мамой и записывать в свой актив еще и победу над бедной Софи, используя ее неведение, было бы большим свинством.

Софи ушла, а я запер за нею двери и затянул окна тяжелыми портьерами, словно закрываясь от собственной совести.

Теперь, оставшись наедине с матерью, я должен был взойти на крест любви, как Иисус взошел на Голгофу, чтобы пострадать за грехи человечества.

В этот вечер специально для моего грехопадения маман приготовила утонченный ужин – нежное мясо форели и рябчика с ананасом и белым вином.

Она надела элегантное платье облегающее талию и грудь. Ее голубые глаза, тонкий нос и чувственные губы придавали лицу милое очарование.

В гостиной стоял аромат фиалок, было тепло и уютно: кресла, обитые красным репсом, старинное бюро с инкрустациями и книжные полки с цветными корешками книг.

Мы подняли бокалы, вино пламенило мне кровь, мутило рассудок.

Единственная свеча на столе горела в бронзовом канделябре, как напоминание о пламени в котором я буду гореть в аду.

В этот таинственный вечер я говорил стихами Хайяма – восторженно и долго.

Со стороны было святотатством называть маму возлюбленной, но я искренне любил ее и слова мои шли из глубины сердца..

Романтический ужин с белым вином придал мне храбрости, а близость молодой женщины волновала и томила меня. Я ведь еще не видел маму обнаженной, вероятно, это картина достойная кисти великого Ренуара. Сначала я робел и старался быть почтительным.