Читать книгу Особенности еврейской эротики - Шмиэл Сандлер - Страница 2

Интерес и влечение к противоположному полу я стал испытывать довольно рано. В детском садике я влюбился в нежную белокурую девочку из младшей группы и ежедневно приносил ей пряник из дома. Но отдавать гостинец своей избраннице я стеснялся и, страдая от неразделенной любви, уныло грыз его в одиночестве.

Мое трепетное, безответное чувство к пухлощекой малышке так и осталось бы для всех тайной, если бы не ревность, из-за которой я прокусил ягодицу чернявому карапузу из параллельной группы, посмевшему ухаживать за моей дивной пассией.

«Извращенец!» – брезгливо сказала мне мать и энергично прошлась ремнем по моей многострадальной заднице.

За свой дикий поступок я был примерно наказан дома, но пряники для любимой по-прежнему таскал и также упорно грыз их в одиночестве, бросая нервные взгляды на более удачливого соперника.

В школе я страстно влюбился в дочь местного сапожника, у которого мой отец наращивал каблуки для своих итальянских туфель

Она была моя одноклассница – синеокая, рыжеволосая и волновала меня до слез своим серебряным голосочком.

За два года совместной учебы я ни разу не заговорил с ней о любви, хотя она этого очень ждала. Пряники за нее я не грыз, но давал списывать контрольные и оберегал от сексуальных домогательств Сеньки Цукермана.

Когда я, наконец, решился открыться предмету своих тайных воздыханий, она сказала мне на английском «Бай» и укатила в Америку, где ее папа открыл двухэтажную обувную фабрику.

Из Америки она прислала пространное любовное письмо, но не мне по рыцарски преклонявшемуся перед ней, а Цукерману, который бессовестно норовил залезть ей в трусики. Он явно преуспел бы в своем злодеянии, если бы не мое героическое заступничество. Но оказалось, что именно этого она от него ждала.

Однажды, когда Алексей Максимович Горький гостил у Льва Толстого, тот, увидев в окне дворовую девочку, сказал ему просто и, не выбирая выражений:

«Чувственность пробуждается в женщине рано, девочке в одиннадцать лет уже хочется, чтобы ее щипали, толкали и…»

В этом месте великий русский писатель употребил слово, которое очень обидело великого пролетарского писателя.

Славный «Буревестник» так переживал сказанное классиком, что посвятил этому эпизоду, целую страницу своих воспоминаний, но если бы он не оскорбился, а просто вник в суть рассуждений гениального старца, он, несомненно, понял бы, что, в сущности, старец был прав.

Подлая измена со стороны неблагодарной «американки» навела меня на мысль о том, что выбор женщины, увы, всегда субъективен и понятие достойный у нее ассоциируется с дефиницией «сильный» «грубый», «самец» или «хам» наподобие Сеньки Цукермана.

И снова я остался у разбитого корыта: без любви, ласки и надежд на лучшее будущее, а мой образцовый отец без высоких каблуков, которые придавали ему чувство уверенности в себе (так ему казалось) – то, в чем он более всего нуждался. И не только он, между прочим…

Я был чудовищно робок и застенчив с девочками, и это лишило мою юность того, что мудрый Фрейд называет либидо, а поэты всех времен – любовной романтикой, хотя в жизни это всего лишь обычное половое томление.

Дорогой читатель, прежде чем я продолжу резвый бег своего повествования, я должен признаться тебе в том, что слишком рано стал открывать в себе признаки божественной гениальности. О том, что я не такой как все, мне стало ясно из книг о великих людях, в жизни которых я замечал разительное сходство с собственной биографией.

Мать Генри Миллера прятала его в шкафу вместе с печатающей машинкой, стыдясь перед соседями того, что он пишет свои «пошлые» романы.

Моя мать с презрением относилась к моим первым литературным опытам, называя меня на людях «мудопис», согласитесь, это куда более оскорбительно, чем отсиживаться в шкафу в обнимку с механической кареткой.

Дом наш стоял на консервативных устоях. Моя глубоко религиозная мамань была ревнителем высокой нравственности, а папа (он доводился ей двоюродным братом) – ужасный подкаблучник, ни в чем ей не противоречивший.

В психоанализе моя мама понимала столько же, сколько коза в электронике, и мое половое воспитание, в связи с этим, имело весьма существенные пробелы. Я не мог, скажем, обратиться к матери с интимным вопросом, как это сделал Сенька Цукерман, доверительно сообщив своей маме о том, что у него на лобке появилась растительность нежно-персикового цвета.

Моя принципиальная мать отодрала бы меня за это ремнем, а мама Цуцика, между прочим, поздравила сына с наступлением половой зрелости.

Другой мой одноклассник, Салик, уже в шестом классе делился с отцом тревогами по поводу малых размеров своего полового органа.

– Не беда, – сказал ему отец, и рассказал сыну следующую весьма поучительную историю:

«Однажды замечательный американский писатель Скотт Фитцджеральд, будучи в подавленном настроении, пожаловался другому замечательному американскому писателю Эрнесту Хемингуэю на малые размеры своего детородного органа.

– Старина Хэм, – сказал он другу, – это отравляет мне жизнь и мешает моей семейной жизни.

Хэм деликатно предложил коллеге раздеться и, посмотрев на предмет его глубоких разочарований, сказал ему буквально следующее:

«Дорогой Скотт, Он кажется тебе малым, потому что ты смотришь на него сверху вниз…»

– И вообще, сынок, – прибавил уже от себя начитанный отец Салика, – люди с большим творческим потенциалом, как правило, не могут похвастать размерами: Наполеон, например, имел всего лишь девять сантиметров нетто, а Гитлер семь, но это отнюдь не мешало им быть любовниками самых красивых женщин в Европе»

– А у тебя есть такой потенциал? – спросил я Салика.

– Да, – тяжело вздохнул он, – я хочу стать великим полководцем.

Судя по вздоху, я понял, что талант полководца стоил ему нескольких совсем не лишних сантиметров живой плоти, из-за которой так страдал американский классик.

О том, что я могу подойти к своему отцу и дружески поведать ему, какого цвета у меня там растительность, не могло быть и речи.

Однажды я произнес при нем слово «Член» и был поражен его неадекватной реакцией. Он побледнел, покраснел и в глазах его я увидел страх и растерянность. А ведь и спросил-то я его о том, чем отделяется второстепенный член предложения от главного?

Сначала я не понял причину его дикого смятения, но потом сообразил, что отца напугала двусмысленность, заложенная в данном слове. Увы, ничего, кроме поразившего его слух слова «Член», значение которого отец боялся мне пояснить, он в моем вопросе не услышал.

Салик жил в соседнем от меня доме и окна наших квартир глядели друг на друга. Он наблюдал за передвижениями моих родителей в мощный армейский бинокль и с удивлением признался мне, что ни разу не видел мою мать в нижнем белье.

– Может быть, бинокль не в порядке? – сказал я, стыдясь за свою целомудренную маму.

Зная о строгих нравах, царящих в нашей семье, Салик поведал мне о том, что в их доме все по-другому: мать никогда не стыдится детей, а он с сестричкой до 13-ти лет ходили голышом.

Сестричку Салика – Зиву я видел на пляже в модном купальнике, который плотоядно впивался в ее изящный, хотя и несколько гипертрофированный зад. У нее была фигура профессиональной пловчихи, и когда я представил ее обнаженной, то почувствовал предательское волнение в штанах.

Я набрался наглости и спросил у друга, как он владел ситуацией, когда видел сестру без трусиков.

– Я не замечал ее наготы, – просто сказал мне Салик и объяснил, что у спартанцев, которым он любил подражать, девочки и мальчики ходили нагишом до совершеннолетия.

У нас дома все было наоборот. Если по телевизору герои фильма вдруг начинали раздеваться, и было неизвестно, что конкретно они предпримут в следующее мгновение мать молниеносно (со скоростью ковбоя, вырывающего из-за пояса револьвер) хваталась за дистанционный пульт и немедленно выключала телевизор. После этого воцарялась гробовая тишина, во время которой мама с глубоким упреком смотрела на папу, а папа пытливо смотрел на меня, прикидывая в уме, догадался ли я, что именно собирались делать легкомысленные герои в следующее мгновение.

Я, разумеется, делал невинное выражение лица и он, удостоверившись в чистоте моих детских помыслов, дежурным тоном задавал мне один и тот же глубокомысленный вопрос:

– Жан, ты уже сделал уроки?

За пятнадцать лет моего пуританского детства, а потом и отрочества я ни разу не наблюдал интимную жизнь своих родителей. Салик рассказывал мне, что его предки, не смущаясь, продолжали заниматься любовью, когда он случайно вошел к ним в спальню. Он даже описал мне позу, в которой они это делали: «мама сидела на папе верхом, и изображала всадника без головы»

– Почему без головы? – удивился я.

– В этой позиции голову слегка откидывают назад, – с поучительными интонациями в голосе сказал мне Салик.

– Зачем? – спросил я, демонстрируя свое полное невежество.

– Для наслаждения, – сказал Салик, не вдаваясь в детали.

Лишь потом, по завершению бурного полового акта, невольным свидетелем которого он стал, отец сделал ему замечание, вполне безобидное, впрочем: «Принято стучать в дверь, молодой человек»

Мои родители спали в разных комнатах, и я ни разу не видел, как мама раздевается. Тут Салик был прав на все сто процентов и с биноклем у него был полный порядок.

Она всегда носила длинные до пят платья, как и подобает набожной женщине, и я не знал, как в жизни выглядит мамина коленка. Боюсь, что этим не мог похвастать и мой кроткий папаша, которого она замордовала до такой степени, что он стал интересоваться трудами Иосифа Сталина. Некоторые особо сильные изречения отца народов, а также итальянские туфли на высоком каблуке (которые он стал покупать после эмиграции отца моей подруги в Америку) делали его более значительным в собственных глазах и он не столь болезненно переживал гнет своей подкаблучной жизни.

Во всем остальном мой папаня был трусливый еврейский лопушок и потакал мамаше, когда она говорила, что все пороки от разврата и от него же вскоре наступит конец света.

Директор нашей школы Григорий Аронович Фишман утверждал, что женский ТАЗ (под этим банным термином он подразумевал женскую красоту вообще) не что иное, как гениальное творение природы, превосходящее по своей изобразительной мощи все мыслимые произведения искусства, созданные величайшими гениями человечества.

Увы, мать моя считала порочным все, что находилось у женщины ниже пояса (быть может, потому что сама имела не таз, а круп, причем довольно увесистый) и воспитывала меня в пуританской строгости.

Однажды Григорий Аронович устроил родительское чаепитие в школе, где сказал, обращаясь непосредственно к моему отцу: «Если мальчик под запретом наказания украдкой видит наготу своей мамы, это значит, мы подарили обществу неполноценную личность»

Моему отцу была глубоко безразлична моя неординарная личность и единственный вопрос, который я слышал от него от случая к случаю, был на удивление однообразен: «Жан, ты уже сделал уроки?»

Я боялся сказать отцу, что мне вовсе не до уроков и что во мне давно уже бушуют гормоны, и в школу я хожу только затем, чтобы украдкой заглядывать под юбку нашей новой учительнице по русской литературе.

Целыми днями я испытывал острое половое возбуждение, которое вызывали во мне два конкретных человека – наша новая учительница мадам Глейн и член сборной школы по баскетболу мадмуазель Т. из двенадцатого «Б», носившая бутсы сорок пятого размера.

Эта мучительная любовная мука к двум прекрасным созданиям, которых я так страстно желал, совершенно изнуряла меня, делала апатичным и неспособным как к восприятию русской литературы, так и к баскетболу, который я с трудом отличал от волейбола.

Я учился в знаменитом выпускном классе средней израильской школы. Знаменитым он считался, потому что был самым эрудированным и самым сексуально продвинутым в нашем учебном заведении.

«Основным показателем сексуальной эрудиции, – говорил на педсовете наш директор, – является ранее приобщение учащихся к половому воспитанию».

Григорий Аронович Фишман был один из первых израильских педагогов, ратующих за включение в школьную программу уроков сексуального образования. Он лично разработал методику преподавания нового предмета, а на одном из показательных уроков предложил нашему физкультурнику снять с себя одежду, чтобы продемонстрировать классу особенности строения мужских гениталий.

Физкультурник, бывший десантник ВВС, охотно скинул трико, плавки и мужественной походкой прошелся по подиуму, демонстрируя подрастающему поколению свое отменное орудие воспроизводства.

Баскетболистка Т., присутствующая на этом любопытном эксперименте, восторженно захлопала в ладоши, остальные почувствовали некоторое смущение – столь ошеломляющими были мужские достоинства десантника.

Все это необычайное зрелище директор сопровождал блистательными комментариями типа: «Обратите внимание на отсутствие крайней плоти, у евреев она обрезается в младенчестве…»

В этот день Григорий Аронович был в особенном ударе и поведал нам много интересного о строении мужских половых органов, что дало повод Салику предположить, что директор, вероятно, педик:

– Дон Педро из Сиона, – насмешливо сказал Салик, и кличка насмерть прикрепилась за директором.

Мы и не заметили, как быстро прошел урок. Девочки были в упоении от античных пропорций физкультурника, а мальчики с нетерпением ждали, когда их будут знакомить с особенностями женской анатомии. Все надеялись, что в качестве демонстратора на сей раз выступит учительница русской литературы мадам Флора Глейн. В прошлом году она заняла первое место в региональном конкурсе красоты, и все мужское население школы, включая бравого физкультурника, млели от ее точеной фигурки.

Нововведения нашего директора пришлись по нраву всем учащимся школы и некоторым родителям, среди которых были адвокат Горвиц и мой отец, чрезвычайно заинтересовавшийся всеми подробностями эксперимента. «Жизнь стала лучше, жить стало веселей!» – выразился по этому поводу мой образцовый папаня, цитируя раннего Сталина.

Мать, до которой дошли слухи о странной инициативе директора, не разделяла, мнение отца народов, пригрозив вывести Фишмана на чистую воду.

Надежды ребят увидеть разочек интимные прелести нашей Королевы не оправдались. Родители стали забрасывать министерство просвещения негодующими письмами, призывая уволить зарвавшегося «Дона Педро».

О скандале «в сфере народного образования» прознали журналисты, поднялся страшный хай в прессе, новаторство директора назвали грубым фарсом, не имеющим никакого касательства к воспитанию молодежи.

Моя мать принимала в скандале активное участие, потребовав провести медицинское освидетельствование «Извращенца» на предмет вменяемости последнего. Один дотошный писака, вняв ее призывам, покопался в темном прошлом директора и обнаружил, что в далекой юности тот дважды проходил курс лечения в городской психиатрической больнице.

Все это вкупе привело к тому, что наш уважаемый директор, этот неоцененный современниками кладезь знаний и передовой педагогической мысли, был с треском изгнан с занимаемой должности. Подвижническая деятельность его, однако, принесла свои плоды. Теоретически почти все наши мальчики были подкованы в вопросах секса, а девочки давно уже приобщились к таковому, предпочитая одноклассникам крутых парней, которых цепляли на дискотеке. Поначалу ребята жутко на них обижались, но Семен, рассудив, что насильно мил не будешь, предложил товарищам визит к Сильвии – уличной проститутке, специализирующейся на несовершеннолетних.

Только два человека не участвовали в этих еженедельных коллективных походах: я и Салик. Я боялся, что об этом узнает моя высоконравственная мать, а Салику это было не нужно, потому что ему все устроил отец.

Папа Соломона Горвица был престижный адвокат, и у него была возможность снять сыну дорогостоящую девочку.

– Проститутки – это опасно, – сказал он моему другу, – я познакомлю тебя с порядочной девушкой.

Порядочной девушке престижный адвокат отстегивал 250 шекелей за час. Это было на двести шекелей больше, чем платили наши ребята Сильвии. Но девушка того стоила: у нее были длинные ноги, тонкая талия и пышная копна льняных волос, делающих ее похожей на голливудскую знаменитость. Она работала моделью в престижном доме «Гольдман и сыновья» и в свободное время оказывала сексуальные услуги, в основном сыновьям Гольдмана.

Я не смел просить своего отца снять мне дорогостоящую манекенщицу. Он панически боялся мамы, и мог настучать ей о моих вредных эротических претензиях. Кроме того, ему это было не по карману: он и себе-то второй год не мог купить приличные итальянские туфли. Всю свою скромную зарплату папа приносил маме и даже сигареты покупал с ее высочайшего позволения – одну пачку на два дня. Ему – заядлому курильщику, этого, конечно, не хватало, и он позорно стрелял курево у румынских рабочих, работающих на ближайшей стройке.

Я мог, разумеется, как иные мои сверстники, обслуживать себя сам (Жан-Жак Руссо в своей исповеди писал, что рукоблудие благотворно сказалось на его детской психике), но один эпизод, свидетелем которого я стал в пятом классе, навсегда отбил у меня охоту к онанизму.

Как-то раз, отчитывая отца, мать (ругалась обычно она, а он, молча, слушал) обозвала его странной кличкой – «Мастурбант».

Самым ходовым термином в ее словаре было слово «Извращенец» значение этого прозвища я узнал позже, читая маркиза де Сада. В толковом словаре слова мастурбант я не обнаружил и обратился к отцу за помощью. По выражению его лица я понял, что ему неловко и попросил Салика разузнать у своего либерального папаши – что такое мастурбант.

На следующий день адвокат Горвиц лично позвонил мне, чтобы дать следующие ученые пояснения.

– Видите ли, Жан, – сказал он, играя своим раскатистым баритоном, как ежедневно делал это, пытаясь обелить своих пронырливых клиентов в суде, – речь в данном случае идет о самоудовлетворении или если хотите – удовлетворении половой потребности подручными средствами. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да, господин Горвиц, понимаю, – краснея, сказал я, догадавшись, что мои родители давно уже не живут как муж и жена и папа занимается онанизмом. Я представил своего безропотного и безучастного отца за этим постыдным занятием и поклялся, что никогда не унижусь до рукоблудия.

Так мирно и беззаботно я прожил до выпускного класса. В выпускном моя неприличная сексуальная непродвинутость стала беспокоить сначала меня, а потом и всех наших ребят, прошедших к тому времени огонь воду и медные трубы.

Криминальный Семен, гроза всех третьеклассниц, которых он тайно обжимал и тискал на матах в спортивном зале, призвал одноклассников на «Дворянское собрание».

Свирский пришел с маслинами я с пивом, а Сеня с вопросом, который нам следовало обсудить.

Дворянское общество – это созданный мною нелегальный институт, где мы обучались красноречию по методике Гитлера, Троцкого и Авраама Линкольна. Каждый выступающий публично член общества обязан был говорить в стиле исторического лица, которое он избрал за образец. Семену это никогда не удавалось, хотя он и подражал Троцкому.

– С болью в сердце и со слезами на глазах я вижу, как гибнет товарищ Бергман, – сказал он, – и мы все собрались здесь, чтобы решить, наконец, ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТЬ?

Салик уставился на Сему, а я на Салика, дожидаясь разъяснений. Но пояснил Свирский – самый выдающийся (после меня, разумеется) интеллектуал в нашей школе:

– Аналогичный вопрос прозвучал в прошлом веке из уст великого русского писателя, – сказал он.

– Нас интересует ответ, – нетерпеливо произнес Салик. – Дал ли русский писатель ответ на вопрос Семена Цукермана?

– Ответ до сих пор не получен, – сказал Аркадий, – но лично я считаю, что Цуцик прав, с Бергманом надо что-то делать.

В классе поднялся шум и благородный Сэл, взобравшись на импровизированную трибуну, произнес прочувствованную речь, которая состояла всего лишь из одного предложения:

– Господа офицеры, – сказал он, – римским легионерам, чтобы они не портили друг друга противоестественным для природы способом, раз в неделю доставляли уличных девок…

– Что ты этим хочешь сказать? – иронично спросил Свирский, что Бергман станет портить нас данным способом?

– Нет, – сказал Салик, – я просто думаю, что воздержание товарища Бергмана становится анальным.

Слово анальный мне не понравилось, и я деликатно поправил Салика:

– Ты хотел сказать, вероятно, аномальным?

– Вот именно, – сказал Салик, – анальным, но с физиологической точки зрения.

– Если уж мы встали на данную точку зрения, – оживился Семен, – я предлагаю Жану довериться госпоже Сильвии.

– Цуцик прав, – поддержал его Свирский, – это единственное оптимальное решение.

– У нас через ее руки прошли все, – доверительным тоном сказал мне Семен, видя мои колебания, – пятьдесят шекелей единовременно в зубы и ты, брат, уже мужчина.

Собрание было бурным и требования ораторов сводились к тому, что меня непременно надо свозить к мамаше Сильвии, если я нормальный мужик, или обратиться в центр сексуальных меньшинств, если я все-таки гомик. Я сказал ребятам, что у меня обычная сексуальная ориентация и на этом извечный русский вопрос был закрыт. Административная часть мероприятия была возложена на Соломона Горвица.

– В пятницу вечером, чтобы у меня был как штык, – сказал Сэл и, видя, как я тушуюсь, улыбнулся. – Не робей, Гиппократ, смелость города берет.

Соломон Горвиц перечитал горы трудов по военному искусству, но разницы между словами Гиппократ и демократ не находил – ошибка простительная для будущего полководца. Он заочно присвоил себе звание полковника артиллерии (подражая раннему Наполеону), а к друзьям обращался, соблюдая суровую воинскую субординацию.