Читать книгу Год, когда я всему говорила ДА - Шонда Раймс - Страница 7

Граната несколько недель лежит в анабиозе.

Она катается в моем мозгу, ее чека благополучно сидит на месте. Настолько тихо и незаметно, что я могу позабыть о ее существовании. Я живу своей обычной жизнью. Езжу на в офис, пишу сценарии, работаю над эпизодами на ТВ, возвращаюсь домой, обнимаю малышек, читаю сказки на ночь.

Жизнь в норме.

Происходит одно событие, выходящее за рамки обыденности: я лечу в Вашингтон как новый куратор Кеннеди-центра. Я присутствую на праздниках, впервые побывав в Белом доме. А потом по каким-то волшебным причинам, которые я и по сей день не понимаю, мне говорят, что я буду сидеть вместе с президентом и первой леди в их ложе на церемонии вручения наград в Кеннеди-центре.

Меня не спрашивают. Мне сообщают. Мне не дают шанса сказать «нет». Уверена, в основном потому, что никому и в голову не придет, будто я пожелаю отказаться от такой чести. А кто бы отказался?

Я надеваю очень красивое, расшитое бисером вечернее платье. На моем спутнике – новенький смокинг. Мы сидим прямо позади президента и миссис Обамы на протяжении всей церемонии. Я слишком стесняюсь и нервничаю, чтобы прохрипеть больше пары слов, когда мне представляется шанс поговорить с действующим президентом и его леди. На связные предложения меня уже не хватает. Но я собой довольна. Я получаю удовольствие.

Мы пьем коктейли в одном зале с Карлосом Сантаной и Ширли Маклейн. Причащаемся «культурой улиц», получая возможность сказать, что «были там», когда Снуп Дог благодарил Херби Хэнкока за изобретение хип-хопа. Мы слушаем, как Гарт Брукс поет песню Билли Джоэла «Goodnight Saigon» вместе с хором ветеранов. Это упоительно. Кажется, что весь этот вечер пропитан колдовством. Каким бы циничным ни считал это Белтвэй[7], какими бы пресыщенными ни казались политики, все же Вашингтон – город, которому не хватает истинного цинизма Голливуда. Люди там по-настоящему радуются и волнуются, и этот энтузиазм заразителен. Я лечу обратно в Лос-Анджелес, наполненная бьющим через край чувством оптимизма.

Граната взрывается без предупреждения.

Это случается в четыре утра за пару дней до Рождества. Я лежу на спине посреди своей королевского размера кровати. Глаза распахиваются помимо моей воли. Что-то рывком пробуждает меня, выдергивает из сна.

Такое внезапное пробуждение для меня не новость.

Как и все прочие матери на планете, с того момента, как мой первый ребенок появился на свет, настоящего крепкого сна я лишилась. Материнство означает, что я постоянно немного бодрствую, немного настороже. Бдю, так сказать, одним глазом. Так что в пробуждении из-за чего-то посреди ночи для меня нет ничего необычного. Удивительно то, что это «что-то» никак не связано с ребенком, который вопит во весь голос, стоя в колыбельке. Дом безмолвствует. Мои девочки крепко спят.

Так почему же не сплю я?

Если бы меня спросили, я бы сказала «нет».

Эта мысль заставляет меня сесть в постели.

Что?

Если бы меня спросили, я бы сказала «нет».

Мое лицо начинает пылать. Мне стыдно, словно кто-то другой, находящийся в комнате, подслушал слова внутри моей головы.

Если бы меня спросили, хочу ли я сидеть в президентской ложе на церемонии вручения в Кеннеди-центре, я сказала бы «нет».

Абсурд!

Но это правда. Это совершенно точно правда.

Я уверена в этом так же, как в своей потребности дышать. Я сказала бы это «нет» осторожно. Уважительно. Изящно. Я придумала бы творческий предлог, выразив одновременно и восхищение, и сожаление. Этот предлог был бы хорош, он был бы блестящим.

Я имею в виду – чего уж там! Я же писатель.

Я была бы красноречива и мила – никто не смог бы отклонить приглашение так изящно, как я. Все вы отмазываетесь по-дилетантски – я же отмазываюсь настолько умело, что могла бы выступать в высшей лиге по отмазкам.

Я киваю самой себе. Конечно. Как бы я с этим ни справилась, я определенно сказала бы «нет». Это неопровержимый факт.

Если бы меня спросили, я бы сказала «нет».

Серьезно?

Я вылезаю из постели и встаю на ноги. Теперь у сна нет ни одного шанса. Это требует осмысления. Это требует вина. Спустившись вниз, я падаю на диван и вглядываюсь в огоньки наряженной елки. Держа в руке бокал с вином, запиваю этот вопрос.

Почему я сказала бы «нет»?

Теперь я знаю ответ. Я знала этот ответ еще до того, как встала с постели. Мне просто хотелось вина.

Потому что это страшно.

Я ответила бы «нет» на предложение сидеть в президентской ложе в Кеннеди-центре с президентом и первой леди, потому что перспектива сказать «да» меня пугает.

Я сказала бы «нет», потому что, если бы я сказала «да», мне пришлось бы на самом деле сделать это. Мне пришлось бы действительно пойти и сидеть в ложе, присутствовать там и познакомиться с президентом и первой леди. Мне пришлось бы вести светскую беседу и о чем-то говорить. Мне пришлось бы пить коктейли рядом с Карлосом Сантаной.

Мне пришлось бы делать все то, что я на самом деле делала в тот вечер.

И я замечательно провела время. При всем при том это был один из самых памятных вечеров в моей жизни.

Слушайте, я же славлюсь тем, что умею сочинять хорошие истории.

Того рода хорошие истории, которые, будучи рассказаны за ужином, смешат моих друзей. Которые порой заставляют моего спутника на свидании поперхнуться коктейлем и забрызгать весь стол. Того рода хорошие истории, из-за которых все просят меня «еще раз рассказать вот эту». Это моя суперспособность – рассказывать хорошие истории. Гладкие истории. Забавные истории. Эпичные истории.

Я могу сделать хорошей любую историю. Я могу взять самую невыразительную историю и сделать ее привлекательной. Дело в том, что хорошая история – это не преднамеренное вранье. Самые лучшие истории правдивы. Чтобы история была хорошей, от меня просто требуется… опустить неприглядные фрагменты.

Те фрагменты, в которых, прежде чем отбыть в Белый дом, я десять минут убеждаю себя, что у меня нет желудочного гриппа, что я в порядке. В которых я всерьез раздумываю, не вылизать ли пыль с донышка пузырька от ксанакса[8], потому что – о да, я больше не принимаю ксанакс, прошло двенадцать лет с тех пор, как этот препарат был моим другом. Фу, ведь этой ксанаксовой пыли действительно двенадцать лет?

В которых я сплю четырнадцать часов подряд, потому что настолько отупела от стресса, что теперь – либо спать, либо бежать. И я не имею в виду – бежать на беговой дорожке. Я имею в виду – спасаться бегством. В смысле прыгнуть в машину, поехать в аэропорт, сесть в самолет и скрыться.

Бежать.

Это кажется мне гораздо лучшим планом, чем выходить на публику, ощущая, как в моем теле вопит каждый нерв.

Вот кто я есть.

Молчунья.

Тихоня.

Интроверт.

Мне комфортнее с книгами, чем с новыми ситуациями.

Я с детства живу внутри своей головы. Мои самые первые воспоминания – о том, как я сижу на полу в кухонной кладовке. Я сидела там, во тьме и тепле, часами, играя в королевство, которое создавала из консервных банок.

Мое детство не было несчастливым. Поскольку я была младшей в семье из восьми человек, в любой конкретный момент рядом находился кто-то готовый почитать мне, аплодировать придуманной мною истории или позволить подслушать свои подростковые секреты. Любые сестринские и братские ссоры из-за лишней печеньки или последнего куска торта всегда заканчивались уравнительным вздохом: «Отдай это малышке».

Я была любима, я была звездой, я была Блю Айви[9] своего мира. Я не была несчастливым ребенком.

Я просто была необычным ребенком.

К счастью для меня, родители высоко ценили все необычное. И поэтому, когда мне хотелось часами играть в кладовке с консервными банками, мама не велела мне прекратить баловаться с едой и пойти играть в другое место. Вместо этого она прикрывала дверь и оставляла меня в покое, объявляя это признаком творческой натуры.

Вы должны поблагодарить ее за мою любовь к длинным сериальным драмам.

Мир, который я создавала в маленькой кладовке, наполненной консервными банками и коробками круп, был серьезен: в те дни я описала бы его как сольную игру в стиле «зима-близко-где-мои-драконы», но это было не HBO[10]. Это были пригороды 1970-х. Нам не требовались реалити-TV, потому что TV было реальным.

Это было время заката Никсона. Когда в крохотном черно-белом телевизоре, который моя мать притащила в кухню и установила на стул рядом с дверью кладовки, разыгрывался Уотергейт, мое трехлетнее воображение создавало собственный мир. Большие банки с ямсом повелевали горошком и фасолью, в то время как крохотные горожане Помидории планировали революцию с целью свергнуть власть. Там были заседания правительств, неудачные покушения и отставки. Время от времени мама распахивала дверь кладовки, наводняя мой мир светом. Она вежливо сообщала мне, что ей нужны овощи к ужину. Консервное судилище приговаривало банку кукурузы к смерти за предательство, и я передавала обвиняемую в руки палача.