Читать книгу Социальное общение и демократия. Ассоциации и гражданское общество в транснациональной перспективе, 1750-1914 - Штефан-Людвиг Хоффманн - Страница 4

1. Общество социального общения – от Бостона до Санкт-Петербурга
(1750–1789)

Чиновник Алексей Ильин посвятил в своем неопубликованном дневнике много места описанию своей общественной жизни в Москве и Санкт-Петербурге в 1770-х годах. Как и многие молодые люди, в поисках галантных встреч А. Ильин ходил гулять в московский Головинский парк; он посещал костюмированные балы, концерты и музыкальные общества. Брат Петр ввел его в элитный Английский клуб; несколько раз в неделю он принимал приглашения на обед, читал и обсуждал с близкими друзьями новейшие журналы, посещал различные ложи в обоих городах. Его общественная жизнь не отличалась в этом от жизни представителей европейских образованных слоев эпохи. XVIII век был, как точно подметил исследователь, «веком социального общения»[30].

Культура социального общения стремилась перерасти пространственные и государственные, социальные и конфессиональные границы. Она охватывала географическое пространство, которое простиралось на западе до английских колоний в Северной Америке, а на востоке до провинциальных городов России. Она сознательно включала в свои рамки – во всяком случае, в Западной Европе – дворян и буржуа, чиновников и торговцев, иногда и мастеров с ремесленниками, и сводила вместе в образованных слоях местных и чужеземцев. Кроме того, она преодолевала конфессиональные границы – прежде всего, но не исключительно, внутри христианского мира.

Именно эта черта преодоления существующих границ придала культуре социального общения XVIII века политический подтекст. Конечно, многие формы общественных объединений Просвещения имели предшественников в Средневековье в лице цехов, академий или протестантских сект. Часто, как в случае с ложами, они даже имитировали их ритуалы и символы. Порожденные контрреформацией религиозные братства (confréries), как и распространенные в Южной Франции покаянные братства (pénitents), также уже имели схожие с ассоциациями структуры[31]. И все-таки общественные объединения Просвещения сулили и нечто новое: независимый от государств, сословий и конфессий свободный союз индивидов, которые надеялись усовершенствовать себя и все человечество. В формально неполитических общественно-нравственных идеях и практиках ассоциаций XVIII века часто видели поэтому фактор подспудного расшатывания политического порядка Старого режима.

В центре этих дебатов, по сути ведущихся со времен Французской революции, – франкмасонство. Оно было не только самым большим по численности, но и первым секулярным добровольным объединением на общеевропейском уровне[32]. Масонство было своего рода «моральным интернационалом» (Райнхард Козеллек), который охватывал географическое пространство от Бостона до Санкт-Петербурга, от Копенгагена до Неаполя. В нем циркулировали идеи, мнения, практики и практикующие их люди Просвещения.

Впрочем, новые исследования обнаружили существенно иную картину лож, нежели та, которая известна по популярным работам Райнхарда Козеллека или Франсуа Фюре[33]. Особенно четкие различия можно показать в интерпретации мистического культа лож, представляющегося современному наблюдателю столь странным. Просветительскую мораль вольных каменщиков Р. Козеллек и Ф. Фюре считали идеологией освобождения бесправного и безвластного третьего сословия, которое объединялось в ложах для свержения Старого порядка. Этим объяснялся и культ мистики масонов, самовозвеличивание и заговор нравственности против политики абсолютистского государства. Однако такая точка зрения, как согласно показывают новые исследования западноевропейского и русского масонства, упускает из виду их самосознание и социальные практики; не говоря уже о том, что она не может объяснить популярность лож на англосаксонском пространстве[34]. В континентальной Европе ложи привлекали в равной степени поднимающихся по социальной лестнице буржуа и просвещенных дворян, которые вместе отделяли себя снизу от «простого народа». Таким образом, окруженные тайной, пространства лож в Париже, Берлине, Вене или Санкт-Петербурге были не местом встречи просвещенной контрэлиты, оппозиционной абсолютистскому государству, а «пространством социального компромисса»[35].

Объединение, членами которого были многие высшие чиновники и члены европейских династий, не могло представлять собой по-настоящему тайный заговор. Наоборот: излюбленной темой для разговоров в эту эпоху было, кто состоял членом лож и на что были направлены общественно-нравственные идеи масонства. А. Ильин в своем дневнике отмечал много случаев, когда не-масоны и их супруги интересовались его членством в ложе, о котором они не были извещены заранее.

Зачем же тогда мистический культ лож? Мистика должна была создать в обществе место, которое было бы не секретным, но лишь защищенным, для того чтобы создать искусственное пространство для развития добродетели – ключевого концепта века. Этим объясняется популярность, которой пользовались масонские ложи в Англии и ее североамериканских колониях. На это также не обратил внимания Токвиль – как позже Р. Козеллек и Ф. Фюре, он видел в тайных обществах продукт континентально-европейского противоречия между государством и обществом.

Масонство вышло из политической культуры Англии и Шотландии конца XVII века, эпохи, последовавшей за гражданской войной и революцией. Ложи стремились стать нейтральным социальным пространством, свободным от любых политических или конфессиональных споров[36]. Для этого они выработали собственное устройство, ритуалы и правила поведения, претендуя на то, что, культивируя личную добродетель, дружеское общение и благотворительность, они служат общему благу. Virtue, merit и harmony (добродетель, личная заслуга и гармония) должны были вытеснить passion, rank и discord (страсть, ранг и разногласие). Уже современники замечали, что идеи и социальные практики лож, несмотря на странный мистический культ, были схожи с другими британскими клубами и ассоциациями этого столетия[37]. Ложи, клубы и ассоциации были феноменом быстро растущих городов Англии, особенно Лондона как главенствующего центра. Они непринужденно объединяли новую потребность мужчин к препровождению свободного времени (в эту эпоху встречи устраивались еще не в специальных домах для обществ, а исключительно в тавернах и кофейнях (coffee houses) со стремлением к реформированию общества и морали. Это стремление усилилось с 1780-х годов, когда направленная на «совершенствование нравов» деятельность новых религиозных, моральных и филантропических объединений переориентировалась с приоритета воспитания собственных членов на «простой народ». Ложи с их благотворительной активностью также стали служить здесь образцом.

На европейском континенте масонство сохранило основные черты из первоначального контекста политической культуры Англии и Шотландии. «Британский церемониал, ритуалы и язык были перенесены на новые культурные реалии, совершенно специфические для своей эпохи, территории и языка. ‹…› Большая часть ритуала в континентальных ложах будет переработана и переосмыслена. Но сердцевина идеализма… в его утопической форме останется узнаваемой во многих европейских языках вплоть до 1780-х годов и это будет привлекать и лиц среднего класса, и аристократию»[38].

Именно претензии масонства на то, что оно стоит выше сословных и конфессиональных порядков, составляли его особую притягательность в континентальной Европе и утверждались в тщательно продуманных ритуалах. «Как только мы собираемся, мы становимся братьями, прочий же мир нам чужд», – говорится в масонской речи в Германии 1753 года. «Владыка и подданный, благородный и мещанин, богатый и бедный – все едины, ничто не отличает их друг от друга и ничто не разделяет их. Добродетель уравнивает всех»[39]

30

Im Hof U. Das gesellige Jahrhundert. Gesellschaft und Gesellschaften im Zeitalter der Aufklärung. München, 1982.

31

Reichardt R. Zur Soziabilität in Frankreich beim Übergang vom Ancien Régime zur Moderne // François E. (Ed.), Sociabilité et société bourgeoise en France, en Allemagne et en Suisse, 1750–1850. Paris, 1986. P. 27–41, 36; Agulhon M. Pénitents et Francs Maçons de l’ancienne Province. Paris, 1984. P. 166–211. Фундаментальное исследование о предшественниках модерных ассоциаций: Hardtwig W. Genossenschaft, Sekte, Verein in Deutschland. Bd. 1: Vom Spätmittelalter bis zur Französischen Revolution. München, 1997.

32

Van Horn Melton J. The Rise of the Public in Enlightenment Europe. Cambridge, 2001. P. 252.

33

Koselleck R. Kritik und Krise. Eine Studie zur Pathogenese der bürgerlichen Welt [1959]. Frankfurt, 1989; Furet F. 1789 – Vom Ereignis zum Gegenstand der Geschichtswissenschaft. Frankfurt, 1980.

34

Jacob M. C. Living the Enlightenment. Freemasonry and Politics in Eighteenth-Century Europe. New York, 1991; Saunier E. Révolution et sociabilité en Normandie au tournant des XVIIIe et XIXe siècles: 6000 franc-maçons normands de 1750 à, 1830. Rouen, 1995; Smith D. Freemasonry and the Public in Eighteenth-Century Russia // Eighteenth-Century Studies. Vol. 29. 1995. P. 25–44; Idem. Working the Rough Stone. Freemasonry and Society in Eighteenth-Century Russia. DeKalb, 1999; из более ранних работ по русским ложам: Соколовская Т. Русское масонство и его значение в истории общественного движения (XVIII и первая четверть XIX столетия). М., [1907] 1999; Bullock S. C. Revolutionary Brotherhood. Freemasonry and the Transformation of the Amercian Social Order, 1730–1840. Chapel Hill, 1996.

35

Roche D. Die sociétés de pensée und die aufgeklärten Eliten im 18. Jahrhundert // Reichardt R., Gumbrecht H. – U. (Hrsg.), Sozialgeschichte der Aufklärung in Frankreich. München, 1981. S. 77–115, 115; в общем: Idem. Les républicains des lettres. Gens de culture et Lumières au XVIIIe siècle. Paris, 1988. В Англии клуб также был «средой для смешанных собраний» и находился «в согласии, а не в оппозиции с традиционными элитами». Klein L. E. Politeness and the Interpretation of the British Eighteenth-Century // Historical Journal. Vol. 45. 2002. P. 869–898, 894.

36

Ср.: Jacob M.C. Enlightenment. Ch. 1 & 2.

37

Clark P. British Clubs and Societies 1580–1800. The Origins of an Associational World. New York, 2000. P. 312; а также в общем: Idem. Sociability and Urbanity. Clubs and Societies in the Eighteenth-Century City. Leicester, 1986; Money J. Experience and Identity. Birmingham and the West Midlands, 1760–1800. Manchester, 1977. P. 98–102; Borsay P., The English Urban Renaissance. Culture and Society in the Provincial Town, 1660–1770. Oxford, 1991. Ch. 10: Civility and Sociability; Brewer J., The Pleasures of Imagination. English Culture in the Eighteenth Century. New York, 1997. P. 98–113.

38

Jacob M. C. Enlightenment. P. 72.

39

Цит. по: Schindler N. Freimaurerkultur im 18. Jahrhundert. Zur sozialen Funktion des Geheimnisses in der entstehenden bürgerlichen Gesellschaft // Berdahl R. M. et. al. (Hrsg.), Klassen und Kulturen. Frankfurt, 1982. S. 205–262, 210.