Читать книгу Лексикон света и тьмы - Simon Stranger - Страница 5

В как Виннету.

В как Вино и Выпивка.

В как Взросление. У мальчиков в пубертате происходит увеличение яичек и мошонки. Гормональный всплеск приводит к росту волос на ногах и в промежности. Голос ломается, лицо грубеет, теряет пухлость, а щёки и нос покрываются сальным слоем, возвещая скорые изменения в организме и грядущее прощание с детством. Иногда, очутившись в прихожей в одиночестве, Хенри встаёт перед зеркалом и рассматривает себя, думая, что он такого ненормально низкого роста из-за их бедности. А в другие разы он слышит, как мама объясняет подруге или продавцу, что просто он медленно растёт, но, конечно, ещё наверстает, слова обнадёживают его, но ничего не меняется. Хенри взрослеет, но ростом сверстников так и не догоняет. И по-прежнему держится особняком. Говорит, что не пойдёт со всеми играть в футбол, не любит он играть, хотя на самом деле спит и видит, как обводит одного игрока за другим и выходит один на один с вратарём. Элегантно навешивает мяч, и тот пролетает над головой растянувшегося на траве защитника ворот, товарищи по команде кидаются качать Хенри, он взлетает в воздух, и на лице его написаны триумф и восторг. Но ничего такого не происходит. В реальности он ведёт себя тихо. Вежливо. Осторожно. Старается никому не мозолить глаза, ведь кого не замечают, того и не мучают.

Хенри тринадцать, и дядя дал ему почитать журнал с индейцем на обложке. Пока всё семейство пьёт кофе, а отец разглагольствует о необходимости уничтожить в стране всех коммунистов, поотрубать им бошки на площади, Хенри приступает к чтению и обнаруживает портал в другой мир. История о Виннету затягивает его, уносит далеко-далеко от улиц Левангера, школьного двора, опасных парней, встречи с которыми он всячески избегает, но иногда им всё-таки удаётся поймать его по дороге домой из школы и вволю поиздеваться.

Ему четырнадцать, он просыпается ночью с непонятной слизью внизу живота, сжимая руками сиськи соседской девахи, чьей-то старшей сестры, но её голое тело исчезает, стоит ему открыть глаза.

Ему пятнадцать, он конфирмант, и в качестве дорогого подарка на конфирмацию ему, как и многим однокашникам, выдирают гнилые зубы и вставляют протез.

Новые ровные зубы, которые он может погладить языком, в зеркале они сверкают белизной.

Ему шестнадцать, он перестаёт расти. Останавливается на жалком 161 сантиметре.

Самый низкорослый коротышка из всех шестнадцатилеток Левангера. Большинству из них он достаёт до плеча, да вдобавок его тело кажется непропорционально маленьким в сравнении с огромной головой; он как будто принадлежит к другому виду. И к другой, уродливой ветви развития человечества, хотя ум у него острее, чем у многих сверстников, это-то он замечает, вот только ростом он не вышел, и тут никакая вежливость не поможет. Как не поможет и то, что он прилежный ученик, хорошо успевает в школе и выполняет все положенные обязанности. Взрослым это вроде бы и нравится, но исключительно потому, что он создаёт минимум проблем и не выделывается. Для одноклассников он пустое место. Мальчикам он не интересен, девочкам тоже. Ему надо прибавить в росте. Он молится об этом Богу, но всё равно не растёт.

Если бы ещё мать с отцом были маленького роста, тогда можно было бы их обвинять, но они как все. И братья тоже. Он один такой. Почему? И почему именно он? Ответа нет, и выхода тоже нет. Единственное, что он может делать, – это отращивать чёлку, помадить её и зачёсывать наверх как можно более высокой волной в надежде прибавить себе несколько сантиметров, чтобы меньше бросаться в глаза, затеряться в толпе или проскользнуть в какую-нибудь компанию, но тщетно. Он всё равно выделяется своей непохожестью, слабость его очевидна всем, и, конечно же, пацаны не дают ему прохода, что Хенри как раз понятно, такова уж человеческая природа. Куда ни сунься, везде так. Сильнейшие берут что хотят, устанавливают свои правила и заставляют всех прочих подчиняться им. Так есть и будет. Естественно, мальчишки, когда взрослых нет рядом, окружают его кольцом и пихают от одного к другому.

Хенри старается не бередить себе душу, не принимать обиды близко к сердцу, всё равно он ничего не может с этим поделать.

Часто травля возобновляется, когда он ложится спать и закрывает глаза: тогда он видит радостные возбуждённые лица мальчишек и себя, болтающегося между ними с одной только мыслью в голове – не разрыдаться, никогда ни за что не дать себя сломить.

В как Война.

В как Вывоз норвежских евреев и участников Сопротивления в Швецию силами так называемой «Доставки Карла Фредриксена». Эта подпольная организация базировалась в садовом хозяйстве в районе площади Карла Бернера в Осло. За осень и зиму сорок второго – сорок третьего года они спасли тысячу с лишним человек. Одной из спасённых была твоя невестка, Эллен Глотт, бабушка Рикки. А другой – твоя жена, Мария.

В как Вединг. В как Велосипедный магазин. В как Верёвка.

В как Весна тридцать первого года, шестнадцатилетний Хенри идёт по Левангеру мимо Каппеленгора, зелёного деревянного дома на Шёгатен, у самого фьорда. Бегает, по обыкновению, глазами по сторонам и видит, что у магазина спорттоваров Сверре Вединга, в котором служит его дядя, толпятся молодые парни. Хенри бывал в магазине много раз, ещё с тех времён, когда ему приходилось вставать на цыпочки, чтобы, пока отец покупает запчасти для велосипеда или для мастерской, разглядеть прилавок. А сейчас Хенри идёт туда, чтобы посмотреть на купленный дядей «форд». Настоящий «форд», единственный на весь город, у него чёрный блестящий кузов и салон в тёмно-синей коже. После очень долгих размышлений и колебаний магазин решил заняться торговлей автомобилями и одновременно соорудить первую в Левангере бензоколонку, чтобы машины, число которых постепенно начнёт увеличиваться, заправлялись прямо у них. Магазин будет продавать машины и запчасти к ним, и вот, чтобы показать товар во всей красе, у витрины выставили настоящий «форд». Из-за спин зевак Хенри почти не видит автомобиль. Дядя стоит нагнувшись и что-то показывает парням, но вот он распрямляется, взглядывает поверх голов, замечает племянника и окликает его.

Первый порыв Хенри – развернуться и убежать, ну или пройти мимо, сделать вид, что он ничего не слышал, но получится слишком глупо: они с дядей уже обменялись взглядами, теперь тот непременно доложит матери о странном поведении Хенри.

– Хенри Оливер! – кричит дядя. – Иди-ка сюда, я тебе кое-что покажу.

Хенри оглядывает стоящих. Вот парень, с которым он дрался когда-то из-за брата и дамских сапожек. Один из тех, кого девушки всегда провожают глазами. Хенри подмигивает ему, переходит дорогу, огибая лужу, на ходу тужится придумать лёгкую остроту, но что тут скажешь?

– Как приятно, что ты зашёл, – говорит дядя и игриво приобнимает Хенри за плечи. Все расступаются, давая Хенри место. В присутствии дяди ничего другого им не остаётся.

– Вот полюбуйся! – продолжает дядя и кладёт свободную руку на крышу «форда». Хенри наклоняется и через стекло заглядывает внутрь. Смотрит на кожаные сиденья. Руль с бороздками снизу, в них идеально лягут пальцы водителя. Кнопки и ручки.

– Скажи, красавец? – спрашивает дядя.

Хенри кивает, и дядя обходит машину и распахивает переднюю дверцу.

– Я как раз думал попробовать его в деле, – продолжает он. – Составишь мне компанию? – спрашивает дядя и легонько улыбается.

Все завистливо смотрят на Хенри, а он не может удержать улыбку, она всё шире и шире.

– Конечно! Когда?

– Ну-у, – тянет дядя, подогревая внимание мальчишеской компании, но желая покрасоваться и перед молодой женщиной, которая катит детскую коляску по другой стороне улицы. – А почему бы не прямо сейчас?

– Прямо сейчас? – переспрашивает Хенри.

– Момент самый что ни на есть подходящий. Залезай!

Дядя открывает дверцу, а Хенри тянется к ручке со своей стороны и чувствует, как сильно колотится сердце. Парни стоят так близко, что могут и наподдать ему, и пихнуть, но не сейчас же, когда дядя рядом. Хенри открывает свою дверцу, для чего всем приходится отойти ещё на шаг, а он наконец получает возможность залезть внутрь блистательного чуда из сверкающего металла, кожи и стекла. Сюда только меня допустили, думает Хенри и осторожно, чтобы не испортить, захлопывает дверцу. Он выглядывает в окно, видит зависть на всех лицах и чувствует, как гордость прямо-таки распирает его, ведь остальные сейчас просто разойдутся по домам. Им разрешили только поглазеть на машину да повосхищаться ей, а ему позволено опробовать её, прокатиться на ней. Хенри гладит приборную доску, она из тикового дерева и окаймлена ослепительно сияющей стальной рамкой.

Дядя поворачивается к нему.

– Готов? – спрашивает он, и Хенри кивает нервно и восторженно, конечно же, он готов!

В ту же секунду дядя выводит машину из спячки: поворачивает ключ в зажигании. Нажимает ногой на педаль, поддаёт газу, отчего из-под капота вырывается рычащий звук, затем берётся за ручку и двигает её вниз и вбок. И они едут по Шёгатен, прочь от зевак, доезжают до Киркегатен, едут дальше, огибают город. Все оборачиваются им вслед.

– Учись, – говорит дядя и показывает Хенри, как переключают передачи, газуют и рулят. Показывает, как он может открыть окно всего лишь поворотом ручки – стекло тут же послушно уезжает вниз. А за бортом проплывают дома и люди. Там свой мир, а в машине свой.

– Ты когда-нибудь водил машину, Хенри Оливер? – спрашивает дядя, когда они выезжают из самого центра.

Хенри мотает головой, и дядя берёт его руку.

– А ну-ка попробуй порулить, – говорит он и кладёт руку Хенри на руль.

Хенри покрывается испариной, хочет отдёрнуть руку, но дядя гогочет и подбадривает его: «Давай, Хенри, не дрейфь, у тебя получится». И Хенри понимает, что ему не отвертеться, да особо и не хочется, искус слишком велик, он переваливается вбок, кладёт и вторую руку на руль и ведёт машину!

Некоторое время прямо действительно сам ведёт! Несколько минут управляет машиной, объезжает выбоину, уходит на разворот и едет назад. Дядя забирает у него руль почти у самого магазина («ну всё, отдохни»), и сам загоняет «форд» на стоянку. Молодёжь успела уже разойтись. Двое в машине молчат. Хенри сидит, положив ладони на колени, как в школе. Дядя откашливается, достаёт сигарету и легонько постукивает ею по бедру.

– Ну, Хенри Оливер. Неплохо было, да?

– Не то слово! – говорит Хенри и улыбается. – Спасибо!

– На здоровье. Будешь? – дядя протягивает ему портсигар, красивую коробочку с арабским дворцом на крышке и словом «Медина», оно змеёй обвивает один из куполов.

Хенри мнётся, что-то мямлит, потому что курить он, конечно, уже курил, но тайком, ворованные у отца сигареты, а так, по-взрослому и открыто, ему ещё никогда не предлагали. Моргнув раз и другой, он говорит «спасибо» и берёт сигарету. Прикуривает и чувствует, как затяжка обжигает всё в груди.

– Ну, Хенри Оливер, – спрашивает дядя и выдувает облачко дыма, которое дрейфует к лобовому стеклу и там развеивается, – как дела у моего племянника?

– Дела… дела хорошо. Спасибо, – отвечает Хенри и тоже затягивается.

– Что в школе у тебя порядок, я знаю. А в остальном? Спортом ты ведь не занимаешься, да? Или я не прав?

Хенри мотает головой. Выпускает дым и тут же делает новую затяжку, чувствуя, как его напрягает необходимость говорить по душам. Он даже сигарету не может держать непринуждённо, стискивает. Не то что дядя, у того сигарета кажется органичным продолжением руки, так естественно она смотрится между средним и указательным пальцами.

– Нет, меня спорт не очень интересует, – наконец отвечает Хенри и искоса смотрит на дядю: как он отреагирует?

Дядя смотрит строго перед собой. Кивает как ни в чём не бывало, словно ничуть не разочарован. Как будто не считает, что с Хенри что-то не так.

– Тогда у тебя, вероятно, бывает свободное время. Хотя ты же ещё с ребятами хороводишься… Или нет?

Хенри снова кивает. Делает ещё одну затяжку. Столбик пепла уже угрожающе длинный. Не хватало только насвинячить в машине, думает Хенри. Дядя опускает окно. До чего аккуратная ручка, чудо, думает Хенри, крутит такую же ручку со своей стороны и как зачарованный следит, как стекло опускается в прорезь и исчезает. Дядя высовывает руку и стряхивает пепел за окно. Хенри делает так же.

– Мы со Сверре… – говорит дядя и показывает на витрину.

– Да?

– Мы со Сверре подумываем о помощнике. Мы уж несколько раз говорили, что нам бы человека ещё на одну смену. Тебя такое не заинтересует?

– Заинтересует, конечно, – выпаливает Хенри и нервно улыбается, потому что мышцы лица не очень слушаются. Слишком о важном речь. Летом он окончит среднюю школу. Вот бы сразу и выйти на работу, да ещё такую стоящую.

– Отлично. Тогда я поговорю с твоей мамой. А ты не мог бы начать завтра? После школы? Ну, чтобы попробовать.

– Завтра? – с жаром переспрашивает Хенри.

– А чего ждать-то?

Хенри снова торопливо кивает, он не верит, что всё это происходит на самом деле: он сидит в новеньком «форде» и ему предлагают работу! Дядя улыбается, выпускает тонкую струйку дыма и щелчком отправляет окурок за окно.

Хенри со всех ног мчится домой и рассказывает новость отцу, тот не расщедривается на энтузиазм, наверняка просто завидует преуспевающему шурину, сперва думает Хенри, но тут до него доходит, что отец всё знает. И что всё это сладила мама.

Всё утро Хенри готовится, отец в качестве извинения начистил его башмаки. Хенри проходит вдоль кладбища, сворачивает за угол и идёт в сторону магазина и мастерской. Он бывал там с детства и знает, где что лежит и как всё устроено. Он мог бы с закрытыми глазами описать магазин: деревянный прилавок от стены до стены и коричневый кассовый аппарат с кнопками и рычагами и чёрной деревянной рукояткой сбоку – её нужно опустить наполовину, чтобы освободить пружину, которая выбрасывает ящик. И распродажные рюкзаки, вывешенные в витрине, он бы тоже смог описать, и рассказать о «форде», выставленном рядом с магазином. Истинное чудо: тёмный металл, блестящий хром и детали из дерева тёмно-орехового цвета. А вот с чем бы он не справился, так это с описанием ощущения, когда снимаешь с вешалки фирменный магазинный халат, просовываешь руки в рукава, смотришься в зеркало и видишь нового, преображённого человека. Хенри не сумел бы рассказать, как по мере переоблачения отступают вечная тревожность и неуверенность, как старинное уважение к человеку в такой униформе поднимает самоуважение, даёт ощущение собственной значимости. В роли продавца Хенри легко заводит беседы с незнакомыми людьми, быстро узнаёт, что бы они хотели купить, дружелюбно помогает им найти и выбрать подходящее. Обычный Хенри, тихий, вежливый и незаметный, подсказывает ему нужные слова и вдобавок учит по-другому смотреть на людей. Убирает налёт его личных комплексов, и он как по маслу входит в роль бывалого продавца. Такого, которому точно известно, где что в магазине лежит и какого покупателя можно побудить купить ещё и всякую ерунду, перчатки там, или варежки, или маленький инструмент, или смазку для цепи, даже когда он только что отдал велосипед им в ремонт. Хенри ловко справляется с верёвочной конструкцией, когда надо опустить товары, подвешенные под потолком. Он даёт почувствовать покупателям, что им здесь рады.

Он приносит матери деньги и диву даётся, что мастеровитость и уверенность приходят вместе с форменной одеждой и исчезают в тот же миг, как он снимает халат и превращается в Хенри Оливера, озабоченного тем, как бы быстро и незаметно добраться до дома, никому не попавшись на глаза.

А ещё он никогда не думал, что заправлять машину – такая радость, жаль, редко к ним за этим заезжают. Возня со шлангом, волшебный запах бензина. Его пары заставляют воздух вибрировать и превращают его в нечто иное, нечто вроде зыбкого миража, и это длится, пока бензин льётся в машину, где он переработается в скорость, в звук, в наслаждение.

Проходит месяц. Дядя не нарадуется на него, как и сам Сверре Вединг, и мама всячески даёт понять, что очень благодарна за деньги, которые Хенри приносит в дом. По вечерам ему разрешают помогать в мастерской на заднем дворе и чинить машины вместе со взрослыми. Он выучивает название всех деталей мотора и для чего они нужны, он вообще всё время, какое только может выкроить, проводит в мастерской, согнувшись над капотом, руки у него по локоть измазаны в машинном масле. Лишь одно слегка омрачает радость его новоустроенной жизни: размер жалованья. Он отдаёт родителям деньги на хозяйство, да ещё они выплачивают кредит, так что в результате Хенри остаётся с пустым карманом. Конечно, он мог бы спросить у мамы, нельзя ли ему хоть что-то оставлять себе, пускай совсем немного, но он не хочет заводить такой разговор, не решается спрашивать, потому что при одной мысли об этом ему представляется мама, которая стоит на кухне, мотает головой, смотрит на него строго, а потом заводит старую песню о том, на что именно им не хватает денег. Тут и возражать глупо, выиграть эту битву у него, естественно, шансов нет. А сама мать никогда не поймёт, как для него важно хоть изредка посидеть с ребятами в кафе Общества трезвенников и, подобно всем прочим, заказать какао с булочкой. А не увиливать каждый раз от приглашения под выдуманным предлогом, не сочинять отговорки, что он занят и его ждут дома. Он должен поговорить об этом с мамой, но духу не хватает. Поэтому он вынужденно остаётся отщепенцем, выключенным из общения с другими, из их жизни и дел, а поскольку мама отлично знает, сколько он зарабатывает, у него нет ни единого шанса схитрить и выгадать себе на поход в кафе или на что-нибудь вкусненькое. Это несправедливо, думает Хенри, идя в магазин. Почему ему всё не по чину, сколько бы он ни работал?! Это же нечестно. Получается, кому что-то сразу дадено, у того всё всегда и есть. Деньги липнут к тем, кто родился в достатке, кто красив и уверен в себе. Его богатеньким сверстникам по карману ходить в кафе на главной улице – там они все и встречаются, кто не ноль с палочкой. И покупать сигареты. Или шоколад. Или билет в кино. Он один живёт, отгороженный стеклом от настоящей жизни, как аквариумная рыбка: видит, как они развлекаются по ту сторону стекла, но никогда не сможет его пробить и присоединиться к их разговору, стать одним из них. Никогда, никогда, никогда, сколько бы он ни работал. Только его одного никогда не зовут на дни рождения или погонять в футбол, и девушки никогда не обращают на него внимания. Один он ходит в обносках двоюродного брата и не только брюки подворачивает, но и рукава свитеров и рубашек закатывает, чтобы руки не тонули в недрах ткани и не казались маленькими испуганными зверьками, которые боязливо высовывают из норки нос, чтобы принюхаться, не опасно ли тут.

Может быть, надо попросить прибавки к жалованью, думает Хенри, но тут же отгоняет эту мысль. Сверре Вединг никогда не согласится дать ему прибавку, хотя торговля идёт с блеском, а сам Сверре ходит в костюме с жилетом и ездит на собственном авто. И обороты с приходом Хенри здорово выросли, потому что он отличный продавец. Это несправедливо и нечестно, думает Хенри, ведя пальцем по боковине кассового аппарата, внутри которого, по ту сторону холодного металла, в ящике лежат деньги. Мысль западает ему в голову, входит туда, простая и ясная: возможность исправить положение существует. Есть лёгкий способ поднять жалованье до должного уровня, сделать так, чтобы Хенри получал столько, на сколько он на самом деле нарабатывает. А всего и фокус – изредка не пробить покупку и забрать деньги себе, ну, типа чаевых, раз уж доходы магазина растут во многом за счёт его талантов продавца. Конечно, брать по чуть-чуть, совсем помалу, чтобы никто не заметил. Для хозяина магазина такая мелочь никакой роли не сыграет. А для Хенри? Для него это возможность сходить со всеми в кафе. Наблюдать за компанией извне и быть её членом – принципиально разные вещи, вот о чём речь-то. А деньги эти он всё равно заработал, разве не так?

Хенри сжимает кассу руками и косится в сторону конторы, где корпит над документами Сверре Вединг, сидит, согнувшись, за столом в облаке сигаретного дыма. Дядя отлучился куда-то или ушёл в мастерскую. Входит посетитель. Пожилой мужчина. Идеальный случай поучиться, думает Хенри, и сердце у него начинает колотиться быстрее, но кто это заметит, если Хенри, как всегда, улыбается и вежливо здоровается, не забывая при этом держать спину прямой и обе руки на прилавке, а говорить громко и чётко. Пока седой господин шарит в карманах пальто в поисках чего-то подходящего, чтобы вытереть вытекающий из ноздри блестящий сгусток соплей, Хенри успевает рассмотреть посетителя и отметить, насколько он рассеян и невнимателен.

Вот и шанс.

До чего ж лёгкое дело, оказывается! Вставить палец, задвигая ящик, чтобы касса не защёлкнулась, дождаться, пока покупатель выйдет, вытянуть монеты и опустить в карман. Когда секунду спустя снова звякает дверной колокольчик, сердце Хенри ещё бешено бьётся, но следов предыдущей покупки уже нет, а деньги есть, вот они, он прижимает их правой рукой к подкладке кармана. А после работы неспешно направляется в заветное кафе, где проводят время все эти счастливчики, по дороге встречает парня из своего района, осторожного тихоню тоже не из числа заводил, и спрашивает, не зайдёт ли он с ним в кафе, говорит, что угощает. Парень, к радости Хенри, соглашается. Хенри всё время сжимает монеты в кармане. Кафе принадлежит Обществу трезвенников, поэтому там нет ни пива, ни тем более крепкого алкоголя, но курить можно, и болтать можно. Хенри покупает две чашки какао. Он ловит обращённые на него взгляды, слышит гул оживлённых бесед, смех и звяканье чашек. Знакомец ведёт его к столу, где собрался народ из их района. Хенри придвигает стул. Он старается не показать волнения, пьёт какао маленькими глоточками и слушает. Кто-то пересказывает кино о ковбое, как он спас целый город. Все внимательно слушают, но рассказчик, не удержавшись, говорит, чем дело кончилось. В наступившую тишину вклинивается Хенри с вопросом, слышали ли они историю о другом ковбое, он вычитал её в журнале. Все смотрят на него поверх чашек какао, ни тени сарказма во взглядах. Наоборот, они всерьёз готовы его слушать и лишь спрашивают: какую историю?

Можно подумать, они только и ждали, чтобы кто-нибудь пришёл их развлекать, и теперь заворожённо ловят каждое слово Хенри, пока он рассказывает им о пыльном американском городишке, ограблении банка и полных чемоданах денег. Он взглядом приклеивает их к стулу, владеет их вниманием и может говорить так тихо, что они подаются вперёд, сдвигаются на краешек, лишь бы слышать всё и не упустить ни одной детали. Его истории начинаются как пересказ прочитанного в журнале, но очень быстро он сам становится главным действующим лицом, и никто из слушателей не возражает против подмены, не возмущается самозваным ковбойством Хенри, потому что сейчас он, и никто иной, в центре внимания, сейчас история зависит от него. Парень, которому он купил какао, смотрит на него с телячьим восхищением.

Довольно скоро Хенри встаёт – ему пора домой, надо поспеть к ужину, – и кто-то из ребят тут же спрашивает, придёт ли он завтра.

– Конечно, – спокойно и уверенно отвечает Хенри. – Здесь приятное место, – и идёт к дверям, а в душе пузырятся радость и гордость. Всю дорогу до дома он строит план на завтра. Ему надо будет стянуть ещё денег, чтобы хватило на кафе. А историю, которую он расскажет им завтра, он уже почти придумал.

Так продолжается до конца года. Он осторожен. Никогда не берёт слишком много, не позволяет себе поддаться искушению, пусть недостачу никто ни разу не заметил. Нет-нет, ровно столько, чтобы иногда выпить чашку какао в кафе да изредка сходить со всеми в кино на главной улице. Зайти в зал с толпой молодёжи, разгорячённой предвкушением. Под жужжание голосов ждать момента, когда красный бархатный занавес начнёт разъезжаться в стороны, как будто распахивается огромный глаз и открывается дорога в совсем другой мир. Теперь, со звуком, кино стало прямо как настоящая жизнь. Пистолеты стреляют, двери хлопают, и тебя, зрителя, затягивает в экран, ты как будто сам становишься героем фильма. Музыка, декорации, диалоги настолько вовлекают тебя в действие, что ты переживаешь драму на экране, как свою личную. Но билет стоит одну крону, это значит, что Хенри надо пускать мимо кассы больше денег: приветливо улыбаться покупателю у прилавка, без остановки болтать с ним о погоде или о чём-ещё-болтают, а пальцами незаметно удерживать кассовый ящик. «Всего доброго, до свиданья!» Дребезжащий звон дверного колокольчика, и монеты снова перетекают из кассы в карман. И лежат там, тихие, но всесильные, пышущие возможностями. И вдруг…

Как-то в середине дня, когда Хенри в магазине один, дверь вдруг распахивается, и тяжелой поступью заходят двое из той своры, что издевались над ним, потому что могли. Естественно, эти гады выбрали момент, когда он один. Дождались, чтобы дядя и Сверре Вединг ушли обедать, как делают в этот час все, отчего город полностью пустеет. Хенри чувствует, что его сердце падает куда-то в промежность и дрожит там.

– Вот, значит, где ты прячешься, – говорит один, подходя к прилавку. – И как же ты забрался так высоко, а, пигмей?

Второй охотно ржёт, гы-гы, гы-гы, хлопая ладонью по губам на манер индейцев.

Хенри ничего не отвечает. Нельзя показывать, что от их слов у него огнём горят все внутренности. Старший из парней хватает крюк, которым поднимают повыше велосипеды для починки. А потом перепрыгивает через прилавок. Хенри вырывается, но второй хватает его за руки и крест-накрест прижимает их к прилавку, так что Хенри невольно утыкается лицом в него же.

– Что вы делаете? – спрашивает Хенри в отчаянии.

– Помогаем пигмею подняться повыше, – отвечает тот, что стоит у него за спиной, растягивая последнее слово, потому что одновременно он тащит на себя крюк, выбирая протянутый через шкив на потолке тонкий канат. Хенри чувствует, как что-то пропихивают в шлёвки его брюк. Холод металла под рубашкой. Пальцы, которые что-то закрепляют. Верёвка касается тела, сухая и обжигающая, как наждак.

Парень перед прилавком отпускает руки Хенри, секунда свободы… а затем мерзавцы начинают тянуть верёвку. Брюки врезаются в промежность, и Хенри, раскачиваясь, скользит вверх, прилавок и касса сжимаются в размере, и он зависает под потолком, на высоте нескольких метров.

– Как тебе видок оттуда? – спрашивает один из парней.

Хенри молчит. Хоть этой радости он им не доставит.

– Ну-ка, петрушка, подёргайся! Давай-давай! Да ты не бойся, сейчас кто-нибудь придёт и сжалится над тобой. А если обделаешься, то и подгузничек поменяет, – кричит второй. Он закрепляет крюк на стене, и глаза его блестят от радости и смеха. А потом они оба направляются к выходу.

Звякает колокольчик, блондинистый оборачивается, кричит «Спасибо, хорошего дня!», дверь хлопает, по грязи чавкают, удаляясь, шаги.

Хенри тихо болтается под потолком, молчит.

Сколько ему так висеть, пока его найдут? И что он скажет нашедшим? И переживёт ли, что весь Левангер будет перешёптываться-перемигиваться на его счёт? Чёрт бы побрал этих засранцев! И травлю, и издевательства! И что ж они никак не отстанут, не уймутся, думает Хенри; он пытается повернуться, но не достаёт до каната, верёвка только глубже врезается в спину и жжёт, почти прожигает насквозь. Им овладевает отчаяние, подступают слёзы, но он отказывается плакать. Фиг я вам доставлю такое удовольствие, думает Хенри и стискивает зубы, широко раскрывает глаза и тяжело, глубоко дышит через нос, прогоняя слёзы. Он им отомстит. Как же он им, прости господи, отомстит! Он фантазирует, переписывает случившееся. Вот они входят, его мучители, такие же мерзкие, как на самом деле, но продолжение он в своих грёзах меняет: когда они наваливаются на прилавок, Хенри удаётся остановить их. Он расправляет плечи и взглядом заставляет их замереть. «Обалдели?! Вы что делаете?! – кричит он, заметив, что они теряются. – Если вы ничего не покупаете, проваливайте! Нечего тратить моё время! Понятно?!»

Хенри улыбается, он так и видит, как они неуверенно переглядываются, не в силах решить, что ж делать теперь, когда всё пошло по кривой, не так всё им рисовалось в их планах. Один из них хватает Хенри за грудки, но он проворно выворачивается. И стремительно, как в кино на убыстрённой перемотке, отводит локоть, замахивается и с ходу вмазывает обидчику кулаком в нос. Сильно и метко. Сшибает с поганца спесь, и тот, весь в слезах, ошарашенно валится назад, прижимая руки к лицу. Его товарищ пытается ударить Хенри, но он уклоняется – нет! – он хватает с прилавка пепельницу, хрустальную пепельницу, полную сплюснутых окурков, и вмазывает ею нападающему по скуле! Удар такой силы, что он крошит кость, рассекает сухожилия, а зубы и окурки летят во все стороны. Какое же наслаждение, чёрт возьми! Какой восторг смотреть, как эти подонки, повизгивая и харкая кровью, сплёвывая выбитые зубы, ползут прочь, не в силах ударить его ни кулаком, ни ногой.

Теперь остаётся только перепрыгнуть через прилавок. Элегантный, аккуратный прыжок, и вот он уже берёт их за шкирки, тащит к двери и вышвыривает вон, как маленьких непослушных засранцев.

Время, место – всё исчезает, пока он услаждает себя этими мечтами, проигрывая сцены в голове снова и снова, с небольшими вариациями. Стоит ему шевельнуться, как брюки сильнее вгрызаются в мошонку, верёвка рвёт кожу под мышками и на боках. Сколько времени он провисел под потолком, бог весть, но дверь вдруг распахивается. Взглянув вниз, Хенри видит, что пришёл покупатель, мужчина в возрасте. К счастью, не из постоянных клиентов, так что Хенри не придётся всё время встречаться с ним, каждый раз заново сгорая от стыда за своё унижение.

– Господи, что случилось? – ахает мужчина и устремляется за прилавок, чтобы отвязать канат.

– Балуемся! – смеясь, отвечает Хенри и рассказывает незнакомцу, что у них с друзьями такая шутка в ходу и что они вот-вот вернутся. Ему удаётся убедить в этом покупателя, и он находит в себе силы смеяться и болтать, пока тот спускает его на пол. Встав на ноги, Хенри вешает канат на место и быстро, пока не пришли другие покупатели, собирает весь нужный пожилому мужчине товар.

Потом он ворует деньги из кассы, берёт больше, чем обычно, потому что сообразил, что кое-кто может ему помочь. Человечек, который торгует запрещёнными товарами и, как говорят, может добыть что угодно, только заплати.

Скоро возвращается дядя, спрашивает, как дела, и удаляется в контору заниматься новыми заказами, курить и читать газету.

Заходят ещё покупатели, им нужны мячи, насосы и гири, и Хенри натыривает ещё немного. Суёт деньги в карман брюк. Снимает халат, вешает его, кричит дяде «Пока!» и запирает магазин.

Спустя несколько часов он покупает пистолет.

В как Вывеска сельской кафешки на дороге из Осло в Тронхейм, в глубине соснового бора. Гершон увидел её и вдруг не удержался, свернул по ней. Не сказать, чтоб ему страшно хотелось есть, но едут они уже довольно долго, а когда им встретится следующее заведение, неизвестно. Машина тормозит, и голова Эллен падает на грудь. Эллен разлепляет глаза и смотрит на него. Яннике по-прежнему спит, положив головку на материнские колени… закрытые глазки, крупные чёрные кудри, пухлые, мягонькие щёчки. Удивительно, что я женат на Эллен, думает Гершон. Что мы познакомились, стали парой и поженились. Я и Эллен. Напророчь мне кто-нибудь такое до войны, я б ни за что не поверил, а вот поди ж ты. Она очень красивая, да к тому же из очень хорошей семьи. Безусловно денежной, с табачной фабрикой на Торг-гатен и летней виллой, с машинами, шофёрами и портнихами. Эллен рассказывала, сколько в доме было картин и разного антиквариата, не говоря уж об огромном рояле, на котором она играла каждый день, пока им не пришлось бежать. В войну почти всё пропало, это да, однако остаётся надежда хоть что-то вернуть. Впрочем, выбор у каждого из нас был небольшой, думает Гершон под хруст гравия под шинами, потому что среди беженцев в Швеции выбирать было особенно не из кого, а за пределами их поселения он уж тем более никому был не нужен. Еврей, беженец из Норвегии, кого заинтересует такой жених? А его мать рьяно взялась за дело и без устали сводила их с Эллен, то приглашая ее семью на чай, то придумывая им совместные дела. Грета, близняшка Эллен, уже завела поклонника, а Эллен была свободна. Они походили-походили, схороводились и стали парой.

Его мать не смогла скрыть разочарования, когда после войны они наконец сумели вернуться в Норвегию и выяснили, что от огромного состояния семьи Эллен осталась лишь жалкая толика. Иногда Гершон представляет другую жизнь, видит себя в университете, покоряющим вершины науки, вспоминает победу в математической олимпиаде, но тут же гонит картинки прочь… потому что это другая жизнь и она не может стать моей, думает Гершон. Война что только не порушила, ему грех жаловаться, он выжил. Его не отправили ни в концлагерь на борту «Донау», ни в Фалстад, как многих других. Он выжил, не ранен и не изувечен и живёт, что ни говори, совсем неплохо.

– Где мы? – спрашивает Эллен.

– Я решил, что пора остановиться и поесть, – говорит Гершон, по-прежнему сидя к ней вполоборота. Эллен кладёт руку дочке на щёку и убирает прядку волос.

– Отлично, – говорит она с тёплой улыбкой, сейчас она прямо красавица, глаза сияют. Открытая и доверчивая. Гершон чувствует укол совести, надо всё-таки наконец рассказать ей, в какой дом они едут.

– Эллен…

– Да? – мечтательно отвечает Эллен и поднимает спящий у неё на коленях живой свёрток. – Что?

Гершон мотает головой и смотрит на дочку, она такая красивая, такая безгрешная, такая чистая.

– Золотко моё, пора просыпаться, – говорит Эллен. И его дочка глубоко, в несколько толчков, вздыхает, как будто сон был погружением под воду, из которой она теперь высунула голову, лишив Гершона возможности рассказать о доме.

В как Вольфсон, девичья фамилия твоей жены и фамилия другого узника Фалстада, Давида Вольфсона. У него тоже есть свой камень преткновения, он вмонтирован в тротуар около его квартиры, в которой была первая штаб-квартира риннановцев.

В как Воспоминания. По вечерам лагерь смолкает, ты лежишь в тишине на нарах с закрытыми глазами и вызываешь в памяти лица своих дорогих и любимых.

В как Вермахт, Wehrmacht в немецком написании, две стрелки буквы V наложились друг на друга, как струи пота, который заливает глаза в каменоломне в душный летний день, или когда от изнеможения и усталости у тебя двоится в глазах.