Читать книгу Ведьма в Царьграде - Симона Вилар - Страница 4

Святослав забыл о Малуше, едва отбыл к Витичеву. Там в заводях собирался флот княгини и молодой князь расхаживал по пристаням, смотрел за оснасткой судов, расспрашивал корабелов о пути.

Святослав гордился, что ему предстоит охранять караван матери до самых порогов. Это тебе не с викингами по селам вдоль побережья Варяжского моря шастать, и даже не походы в земли дремучих эстов. Это охрана могущественной правительницы и рейд самого Святослава в дикие степи, где всякое может случиться. Наслышан уже был молодой князь, что в степях соперники у него будут непривычные и не похожие на запуганных селян на севере: степняки, или копченые, как их называли, бывалые воины, имеют дерзость решить, что только они в Диком поле хозяева, только с ними считаться стоит. Вот Святослав и обговаривал с побратимами, как они покажут им русскую удаль военную, дадут понять, что и на сильного сила имеется.

Пока же все ожидали срока, назначенного волхвами для отбытия. А те – после жертвоприношений и гаданий – предрекли, что Ольге следует выступать не ранее Ярилина дня[50]. И хоть опытные корабелы ворчали, что слишком поздний срок, что вода в Днепре по летней жаре начнет спадать и трудно будет перебираться через пороги, Ольга решению ведунов перечить не стала. Все равно ей пока надо было дождаться прибытия княгинь-попутчиц, дары к византийскому базилевсу подобрать, а главное – выждать, пока Малфрида раздобудет для нее это чудо Руси – живую и мертвую воду.

Ведьма отправилась на поиски уже через день, едва повидала дочь. Как их встреча произошла, никто не ведал, но, когда Малуша по приказу Ольги отбывала в киевские хоромы – там ей теперь надлежало за хозяйством следить, – она выглядела спокойной и какой-то отстраненной. Святославу об ее отъезде Ольга сама сказала, упредив, что по ее наказу ведьма дала дочери зелья, какое отвратит от него Малушу. Княгиня опасалась, что сын осерчает. Он и впрямь дулся какое-то время, смурной ходил. А потом выехал во главе дружинников в Витичев, и только плащ его забился на ветру от быстрой скачки. Не оглянулся даже. Лишь его ближайшие друзья-побратимы знали, что в ночь перед отъездом Святослав все же гонял коня в Киев, однако вернулся невеселый. Но побратимы о том не распространялись. Да и чего болтать зря, если кручина князя ушла так же быстро, как и речной туман над Днепром. Ну не из-за девки же челядинки тосковать их предводителю! Которую сама же родная мать опоила отворотным зельем. И Святославу после такого надеяться больше не стоило.

Зато теперь князю ничто не мешало готовиться к степному походу. Потому он и приблизил к себе прославленного черниговского воеводу Претича. И хотя у Претича имелось небедное подворье в Чернигове, а сам он считался человеком тамошнего князя, он каждый год отправлялся на рубежи Руси, проверял богатырские заставы на границе со степью, набирал туда воинов, следил, чтобы оружие у них не переводилось. Да и сам не единожды водил отряды на копченых, отбивал захваченных в полон людей, а то и сам нападал на печенежские станы, лил кровь поганых.

Вот этот человек и стал для молодого князя новой привязанностью. Святослава восхищало в бывалом воине все: и манера держаться с людьми, и его сильное, даже тяжеловатое тело при легкой походке и движениях. Бороду Претич брил, зато отпустил длинные усы, и они опускались у него едва ли не по грудь, как два изогнутых рога. А волосы на голове Претич сбрил на хазарский манер, оставив только на макушке длинную русую прядь, какую называл «хохол». Такой «хохол» означал, что витязь знатного рода, а также это был знак, что воин отличился в схватках со степняками. Поэтому ему особый почет и уважение оказывали. Но при этом Претич в общении был прост, на постой расположился не в теремах Витичева, как иные воеводы, а устроился в роще на берегу Днепра, где всегда можно было разжечь костры и спать прямо на земле, на разостланной овчине. В этом была особая независимость Претича, его любовь к свободе, к тому же отсюда было удобно отправляться на ловы в лес или просто порыбачить на берегу.

Как-то под вечер, когда они вместе с молодым князем выудили из затона огромного осетра – князь-рыбу, локтей семи, не менее, – и жарили его на вертеле, Претич принялся между делом пояснять Святославу:

– Хорош только тот предводитель, который перво-наперво о дружине своей думает. Если воины твои не имеют крова, то и ты не спи на перинах. Если дружина изголодалась – и ты не ешь. И следи, чтобы у людей твоих были и добрые кони, и каленый булат, и похлебка наваристая. Разбогатеют твои витязи – и ты будешь богат. А поругание да неудача случится, отступите – на том вина не людей, то главы их вина. Понял, княже? Вот-вот. Ты вон на Свенельда нашего погляди, какую он рать под собой водит! И все его воины, будь то варяги, славяне или древляне, лишь недавно покинувшие леса, – все они за своего главу горой стоят.

При похвале Свенельду Святослав только хмыкнул. О другом спросил:

– Ты бы лучше, дядька Претич, о степных рубежах поведал.

И воевода рассказал, что еще со времен князя Игоря русы начали устраивать в степном порубежье небольшие крепостцы, откуда удобно было наблюдать за степью. Постепенно вокруг этих крепостей стали расселяться крестьяне. Конечно, жить на границе опасно, но земля там хорошая, и, когда нет набегов, можно и землю пахать, скотину разводить, охотиться, рыбачить. К тому же княгиня Ольга повелела дани со степных поселенцев не брать, чтобы те видели смысл обживаться в беспокойном порубежном краю.

Ну а чтобы беды избежать, из приграничных крепостей почти каждый день выезжают дозорные, прослеживают пути, по каким копченые могут нагрянуть. Все знают, что степняк идет там, где есть вода, – у реки или на тропах, где исстари вырыты колодцы. И если замечают объездчики что-то опасное, тут же знак подают: в заветном месте на возвышенности у них располагается столб с осмоленной верхушкой – вязанка дров под навесом или старый, наполненный трухой бочонок, – вот его и поджигают при первом же сигнале опасности. А дым от такого упреждающего знака далеко видно. Тогда-то селяне срываются с мест, кто со скарбом в балках лесных спешит схорониться, кто в крепостцы бежит. И чем бы смерды ни занимались – кто землю ралом пашет, кто охотится, – но всякий выучку воинскую проходит. Без этого нельзя, жизнь там такая.

Святославу слушать о крестьянских нуждах не интересно. А вот о службе – любо. И Претич по его просьбе поведал:

– Тот, кто года два-три прослужил на степных дозорах, уже витязем может считаться. Пусть хоть в лаптях явится на заставу, но если сумеет отличиться и себя показать, то и доспехом разживется, и конем. Ведь в лесных и заболоченных краях у нас лошадь трудно раздобыть, а в степи дикие лошади тарпаны бегают, и копченые порой не только воюют, но и торговать являются. Коней добрых у них немало, целые табуны гоняют по просторам открытым.

– Ой, ой, так и есть, – встревал в разговор юркий новгородец Семецка. Он уже изрядно хлебнул медовухи, а потому тянуло его не слушать, а самому слово вставить. – Вон у нас на севере землю все больше леса ограждают. А в степном порубежье, сказывают, и зарослей-то нет. Одни травы…

– Помолчи-ка, Семецка! – оборвал Святослав приятеля. И к Претичу обратился: – Так служат три года на заставах, говоришь?

– Бывает и более. Знавал я одного витязя, так он, почитай, лет десять нес службу в порубежье. Приехал однажды на заставу, да и остался там. Откуда родом – не ведаю, а он не рассказывал. Нелюдимый был, вот его Волком и прозвали. Но он ничего, не обижался. Зато богатырь был, каких еще поискать, смелый, отчаянный. С отрядом в дозор не часто ходил, все больше в одиночку отправлялся, и пропадал по нескольку дней. И редко когда без добычи возвращался. Если не печенега на аркане притащит, то с десяток диких тарпанов приведет, а то и тура, бывало, сам брал. Короче, ловкий, бесстрашный и одинокий. Истинный Волк. Замечу, что я порой зазывал его в свою дружину, обещал в Чернигове поселить. Отказался Волк. Да я и не настаивал, ведь такие в порубежье всегда нужны. А этот к тому же в одной из самых дальних застав служил, там, где речка Псел степь разрезает. Печенеги в те места, почитай, каждое лето приходят. Печенеги, они такие: пошарят по берегам Днепра, захватят людей в степных селищах и по балкам, ну, сколько придется. Могут и коней угнать или там на ладью, идущую рекой, наскочить. Ибо печенеги не могут своим прожить, им у других надо брать, это их доблесть – так они считают.

– Ты про Волка лучше расскажи, – подался вперед Святослав.

Воевода повернул насаженную на вертел тушу осетра, отмахнулся от повалившего в глаза дыма.

– Ну что Волк? Сдается мне, он сам из варягов был – рослый такой, как эта северная порода, рыжий. Когда он только стал обживаться на заставе, я думал, что надолго не останется: варяги-то хоть и мастера в бою, но не в степном. Тут особое чувство надо иметь, как нюх у собаки. Вот у Волка таковое имелось. А уж как печенеги его боялись! Поболее, чем гнева своего небесного Тенгри[51]. Называли Красным Волком, ну это из-за цвета волос и из-за ловкости его звериной, силы, потому что охотился он, как матерый волк-одиночка. Я же за удаль и мастерство сделал его главой одной из застав. И хотя люди не больно любили Волка за его нелюдимый, мрачный нрав, однако признали его верховодство. Но – Перун мне свидетель! – Волк и впрямь оказался достоин нового звания. И дозорных умело направлял, и знал, где обычно копченые ходят. Бывало, встанет вдруг среди ночи, уедет в степь один, как и прежде, а потом явится и велит созывать сбор. Поведет людей по оврагам и балкам, пока не выйдут они на след отряда печенегов. Люди дивились – вон какое чутье у старшого на степняков! Никогда зазря их в степь не выводил, всегда с толком. Вот и получалось, что все устье Псела и земли за ним стали безопасными, ушли оттуда страшившиеся Волка печенеги. Ушли, ну да потом вернулись, – закончил со вздохом Претич. – Ибо, как говорится, удача – птица перелетная. Да и Доля с Недолей не всегда силой может померяться[52].

Претич замолчал, огладил длинные усы. Святослав смотрел на него горящими глазами. Ему подобные рассказы о воинских делах были интереснее, чем все сказы о жар-птице или мече-кладенце.

– Ну и чё? – с еще не избытым новгородским говором спросил молодой князь. – Чё с Волком тем?

– Толком этого никто не ведает. Но однажды перестали поступать вести с дальней заставы, где Волк воеводствовал. Я как-то сразу о дурном и не подумал. Ведь столько лет удачлив был Волк, да и застава его поднялась, обстроилась, селение рядом возникло. А нет вестей, значит, туго пришлось. Набрал я отряд, поехал на реку Псел – думал, что свежих воев[53] привезу туда и подсоблю, если что. А как приехали… Одно пепелище да обуглившиеся остовы изб обнаружили, а еще непогребенные тела. Надеялся, что хоть кто-то уцелел, мои дружинники, почитай, седмицу искали по окрестным балкам и затонам Псела. И нашли-таки мальчонку одного из детских[54] отряда Волка. Да только дурачком тот стал от страха. Еле выпытали у него, что был набег большой орды, что не справились порубежники, сгинули.

– И Волк сгинул? – спросил кто-то из слушателей.

– Про него мальчонка и говорить не хотел, сразу в плач срывался. Но тело Волка среди павших мы не обнаружили. А ведь такого мудрено было не заметить. Здоровенный был детина, рыжий такой, голова просто огненная.

Собравшиеся сокрушенно молчали. Думали – попал в полон славный витязь. А это ох как плохо. Погибнуть для воина в сече – сразу попасть в Ирий[55]. Сама перунница дева Магура[56] за такими является, забирает душу особо отличившегося да отважного. Стать же невольником, погибнуть в полоне… Это и за кромкой[57] оставаться на веки вечные рабом. Нет, лучше смерть, чем вечное рабство униженной души.

Вот о чем думали, глядя на язычки пламени, примолкшие витязи. Потом Семецка спросил:

– А может, все же сбежал удалой витязь, может, обманул копченых?

– Сам хочу в это верить, – вздохнув, ответил Претич. – Но случись такое, думаю, он бы уже объявился. Его бы приняли в любую дружину, пояс гридня[58] бы дали.

– Вот вокняжусь, – сжимая кулаки, молвил Святослав, – я уж позабочусь о том, чтобы разделаться со степью. Обходить нас будут за дальними порогами!

Немного позже, когда воины уже ели осетрину, к костру, словно тень, неслышно приблизилась Малфрида. Она лишь вновь служила при княгине и теперь, пока посольство не отбыло, ведьма ходила где ей заблагорассудится. Кто же чародейку самой Ольги тронуть посмеет? Но сейчас, когда она молча села у костра, кое-кто из дружинников привычно сделал предохраняющий от темных сил жест.

А вот Святослав чародейке был рад. Даром, что она Малушу от него отвадила. Зато Святослав не забыл еще, как она его малышом баловала, сказки страшные рассказывала, а то и дивами всякими развлекала: то птицу перелетную заставит на руку княжичу опуститься, то по ее знаку домовой появится. Страшно, но и интересно как! А еще молодому князю было немаловажно то, что Претич тепло Малфриду приветствовал, сам ей отрезал ломоть осетрины, сам подавал на ноже. Уважает, значит. Однако все заметили, что, принимая у воеводы подношение, ведьма случайно коснулась рукой самого клинка, не сильно вроде, но руку отдернула резко, будто обожглась. Даже кусок сорвался с клинка, упал на песок.

Претич хмыкнул.

– Что ты железа опасаешься, Малфрида? Ну, прямо как нечисть лесная.

– Станешь тут нечистью, когда вокруг столько христиан, – буркнула ведьма, поднимая и отряхивая кусок рыбины.

– Где это ты христиан тут видишь? – удивился Святослав. – Уж не среди ли моих побратимов военных? – Он обнял с одной стороны богатыря Инкмора, с другой – красавчика киевлянина Блуда.

Те засмеялись, стали обсуждать христиан, какие советовали не воевать, а если получить по морде, то тут же подставить другую щеку. Нет, среди носящих меч витязей христианина не встретишь.

– Не скажите, – заметил Претич. – Вон и в войске Свенельда такие имеются, и в других дружинах есть поклонники распятого, да и в самом Витичеве христиане появились. Ну так что с того? Они безвредные.

Ему никто не стал отвечать. Подумаешь, христиане! Только Малфрида зыркнула из-под упавших на глаза прядей, но говорить ничего не стала, ела молча.

Она быстро справилась с заданием Ольги, разыскала чародейскую воду, и княгиня похвалила ее. А вот того не понимала, что ведьме пришлось птицей-соколом обернуться, чтобы улететь подальше от мест, где христиане шастают, потом и лисой стать, рыскать в чащах, где людей и вовсе не было. Только там, в полной глухомани, чародейка и разыскала священную воду.

Ольга говорила, что к самому базилевсу ее повезет, а Малфрида только и думала: зачем даром земли своей делиться? Редкостью стали уже тут чародейские источники, исчезают. И скоро люди, какими бы важными и богатыми ни были, что бы за воду ни предлагали, все одно не смогут такую получить. Ибо гаснет вода волшебная, обычной становится. И близится время, когда люди совсем забудут, как долго некогда жить могли, сколько старости не знали. Произойдет это потому, что многие, как и Претич, считают христиан безвредными, миролюбивыми. А вот ведьма уверена – гнать их надо, убивать, а тела сжигать, пепел по ветру развеивать, чтобы и духа их поганого тут не осталось. Да кто ее послушается? Вон и Ольга, когда Малфрида стала настаивать, даже бровью не повела. Наоборот, одернула ее: мол, молчи, не злись, а то опять клыки полезут. И Малфрида сдержалась.

Это Ольга еще терпит, когда обличье ее чародейки меняется, а люди могут и камнями закидать. Хотя нет, не посмеют. Всем известно, что ведьма Малфрида княгиню в пути сопровождать-оберегать будет. Но было нечто, что волновало и саму ведьму. Уж больно легко она стала облик менять: еслигневалась – клыки сразу так и выступают, ногти когтями удлиняются, рык горлом идет. Малфрида решила, что это потому, что с мужчиной она давно не любилась, – это бы враз ее силу колдовскую на нет свело бы. Но нельзя ей сейчас силу терять. И пусть она, как заметил Претич, в последнее время стала, будто нежить, каленого железа побаиваться, но сила-то ее при ней.

И это тогда, когда вокруг так и несет христианами. Вон Малфрида, как прибыла в Витичев, который день уже по округе шастает, а все равно ни одной мавки не встретила, лесовики мохнатые исчезли, да и в избах домовые будто сгинули, овинники не появляются на зов. А ведь ранее стоило только Малфриде отойти от костров к торчавшему у отдаленной заводи камню водяного, и хозяин местных вод тут как тут. Сейчас же никого. Так, только тени какие-то порой мелькнут среди речных ветел, глазки чьи-то блеснут из-под коряги. Но показать себя опасаются. Всех их христианская вера разогнала. И если так пойдет, то настанет время, когда и хозяйки перестанут ставить у порога блюдце с молочком для домового, охотник не положит у опушки подношение лешему, блазней[59] вечерних, какие в темные ночи льнут к окошку, перестанут опасаться, в русалок не будут верить… Да, лихие грядут времена. А эти у костра только и говорят, мол, кому вредят те христиане. Да всему окружающему миру!

– Что-то ты совсем закручинилась, Малфрида, – подсел к ней Святослав. – Скажи лучше, кого ты видела, когда матушку в Киеве навещала?

И вроде как улыбается, а глаза у самого внимательные, ждущие, пытливые.

Ведьма поглядела на него, да так, что князь невольно потупился, вздохнул глубоко.

«То-то, не приставай», – подумала чародейка. Это перед дружинниками своими Святослав может гоголем расхаживать, а к ней с иным подступает: неужели же правда, что дочку от него отворотила? Может, снимет заклятие, а уж он ей добром отплатит, наградит богато. И все бы ничего, но было ощущение у Малфриды, что словно выкупить у нее князь любовь Малуши хочет. И если ведьма сперва только отшучивалась, то потом раздражать ее Святослав стал.

Вообще, ей вся эта история поднадоела: Ольга велит отвадить от него Малушу, сам-то он гордый, не побежит за девичьим подолом; Свенельд упрашивает не губить Малушу, он, дескать, сам ее выдаст выгодно, а князю она нипочем; Святослав кругами ходит и донимает: пусть Малуша вновь полюбит его, пусть только улыбнется заманчиво… Но перед дружинниками своими страсть сердечную не показывает, а то и отзовется о молоденькой ключнице пренебрежительно. Нет уж, пусть Малуша живет в стороне от него. Малфрида и сама уже решила – так лучше будет.

И все же ее отказ отношений со Святославом не испортил, их часто видели вместе. То поднимались вдвоем на высокую срубную башню Витичева, оглядывали окрестности, то катались на лодке, били острогой рыбу, то наблюдали в гавани Витичева собиравшиеся тут большие ладьи княжеского каравана.

Судов было множество: крутобокие насады, юркие однодревки, варяжские ладьи-драконы. Корабль, который приготовили для княгини, был обустроен особо богато. Посредине, ближе к мачте, на дощатом настиле, должен был расположиться шатер для государыни, под настилом стояли ее сундуки с самым необходимым. Высокий штевень корабля украшала выкрашенная в алый цвет диковинная голова – то ли птица оскаленная, то ли дракон узкомордый. Не поймешь, но впечатляло. Причем корабль так и называли – «Оскаленный». А вот на задний штевень «Оскаленного» при отплытии водрузят большой череп круторогого тура – знак покровителя богатства и дорог Велеса. Это для того, чтобы благословляющий в пути Велес всегда при княгине был и отпугивал чужих духов, когда поплывут в незнакомых местах. Без Велеса торгового и путеводного, без знака его в пути никак нельзя. Такой же знак – голова рогатого быка – будет выткан и на парусе, но парус пока не ставили, ждали, когда Ярилу отгуляют.

В преддверии праздника неожиданно налетели грозы. Что ни день, то ливень стеной, раскаты грома, всполохи молний. Корабелы говорили, что это хорошо, мол, вода в реке поднимется, силу наберет. Воины тоже считали, что если перед походом Перун столько молний наслал, то это знак воинской силы, добрый знак. Малфрида также была рада – она любила грозу, ибо от Перуна сила ее колдовская обновлялась и росла.

А вот княгиня, как раз приехавшая в Витичев с целой свитой княгинь и боярышень, такой погоде не радовалась: из-за дождей опять приходилось перепаковывать товары, сушить, вновь покрывать промасленной парусиной и кожами. Недовольны были и те, кто надеялся на Ярилин день отгулять по полной. А под дождичком праздник вышел так себе: ни больших костров, ни долгих праздничных хороводов. Но требы принесли, как и полагалось, богатые: и человека клали на алтарь, и быка, и овец, и немало петухов белых и черных. Окропили всех кровью служители волхвы, пожелали сил и удачи.

И небеса смилостивились, утро после Ярилиного дня вышло светлое и ясное, мягкий ветерок разгонял уплывающие вдаль облака. Корабли отходили от пристаней Витичева один за другим, производя обычный шум и сумятицу.

На берегу оставались многочисленные провожающие, махали вслед, смотрели, как развеваются яркие паруса, как разрезают воду крутой грудью могучие ладьи – каждая со своим охранителем на штевне, разрисованным, скалящимся или важным от какой-то своей, придуманный для каждого изваяния резчиком значимости.

Ускакала вдоль берегов и конница – Претич повел воинов левым берегом, Святослав – правым. Воевода Свенельд занял место на первой ладье, двигался впереди каравана, осматривая речной путь и лишь порой поглядывая туда, где на втором корабле обустроилась княгиня. Малфрида плыла вместе с ней, и ее накидка цвета запекшейся крови мелькала там же, где и Ольга в своих светлых одеждах. Ну а священник Григорий плыл на одном из последних в караване судов. То была воля Малфриды, ее условие непреклонное. Сказала Ольге: не удалишь попа своего – исчезну однажды, мне и воля твоя не указ.

Весь день плыли ладьи по блестящему под солнцем Днепру, благо, что ветер и течение давали гребцам возможность не расходовать силы. Но и ночью продолжали идти, когда ветер стих и пришлось сесть за весла. Конники же окликали корабелов с берегов, кричали о том, что лошадь живая тварь, не ладья бездушная, вот и надобно им остановку сделать. Корабли медленно и величаво прошли мимо, а конники лишь к рассвету опять нагнали караван.

Ольга после всех хлопот перед отплытием сладко выспалась в своем шатре, закутавшись от речной сырости в меха. Утром проснулась и лежала какое-то время, глядя в полог, прислушиваясь к скрипу уключин, плеску воды за кормой.

Хорошо было дать себе некое подобие отдыха, довериться другим. Когда все же вышла из-под полога шатра, то перво-наперво посмотрела туда, где впереди плыл корабль-дракон ее воеводы Свенельда. Варяг сам стоял у рулевого весла, сменив кормщика, ветер трепал его длинные, соломенного оттенка волосы, рвал за плечами алый плащ. Глаз не отвести, как хорош!

Всегда в радость любоваться тем, что прекрасно. А Свенельд воистину был прекрасен, так отчего ж не поглядеть на него сколько душе угодно. Ведь сердце уже не трепыхалось так, как в былые годы, когда Ольга думала, что она, княгиня Руси, как какая-то девка теремная, потеряла голову от пригожего варяга. Осилила государыня свою любовь, успокоилась. Но все же хорошо и спокойно, что именно Свенельд будет подле нее в далеких пределах.

На каком-то из кораблей гребцы затянули песню. На другом подхватили:

Сидевшая подле палатки княгини Малфрида тоже слушала. Ишь какие песни ныне поют! Раньше пели все о доблести и удаче в походе. Это когда она проплывала тут с Игорем, а витязям князя не нравилось, что их глава столько внимания чародейке уделяет, каждый миг хочет ее подле себя иметь, обнимает, не стыдясь взглядов дружины[60]. Ибо Игорь ее любил.

Она же… Наверное, и она его любила. Но мало, видать, раз оставила и не была с ним в тот час, когда гибель страшная его настигла. Из-за нее погиб Игорь. Пошел за данью к древлянам, они озлились и придумали, как погубить князя: заманили назад, сказав, что она, Малфрида-чародейка, ждет его в глухой чаще. Вот князь и повернул обратно с малой дружиной. Людям своим не решился сказать, что за ладой едет. Зато объявил, что еще дань хочет взять с древлян. И слова те древляне слышали. А потому сказали: «Если повадится волк к овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его. Так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит». И убили, казнили страшно… Малфрида же теперь несет в себе вечный груз вины. Не уберегла… И другая за него помстилась. Жена. Княгиня Ольга. Может, потому ведьма и готова служить ей до конца, ибо благодарна за ее месть. Но останься Игорь жив, неизвестно еще, как бы меж ними с Ольгой сложились отношения. Теперь же подругами стали.

Малфрида вспоминала все это с болью и радостью. Хорошо было думать, что тебя кто-то так сильно любил, что не изменил, не пошел против твоей воли, против твоей сущности, поддавшись сладким и притворным речам христиан. Как тот же Малк сделал… А ведь Малфрида ранее была уверена в муже, ей легко жилось с ним. Думала, вот же есть на свете близкий человек, который примет ее такой, как она есть, любить будет вечно … Ласкать, голубить, радость дарить такую, что слаще ее и нет ничего… Ну, может, чародейство только и слаще. Или нет?

Малфрида закрыла глаза, явила себе облик мужа. Глаза-то какие ласковые, руки нежные. Ради этой услады любовной ведьме и впрямь порой было не жалко отказаться от чародейства. А Малк, когда любился с Малфридой, когда делал ее обычной бабой и плотской любовью лишал колдовских сил, говаривал бывало: мол, давай будем жить, как все, деточек нарожаешь мне… Она отказывалась. Вон у них Малуша и Добрыня, ее порождение, и Малк их любит, как родных. А что своего мальца ему приспичило… Вот-вот, приспичило, она так ему и говорила. А он все равно хотел… Может, потому и обиду затаил, с христианами в отместку связался. И как же ей теперь без его любви и ласки, без надежной защиты?

Малфрида тряхнула головой, откинув за спину толстые косы. И что это ее разобрало так? Ох уж эта ведьмовская натура! Любой бабе с милым любиться-тешиться услада, а колдунье особо.

Она поднялась, прошла к носу корабля, переступая через скамьи гребцов. Сейчас корабль шел еще по своим землям, где случись что, с берега сразу упредят. Вот многие из гребцов и поснимали доспехи, плыли под теплым солнышком в одних рубахах, а то и полуголыми. Было видно, как перекатываются под кожей их литые мускулы, играют мышцы, расправляются плечи. Ох… какие! Так бы и приникла к кому из них, огладила бы, а то и лизнула, укусила… впилась, дала телу усладу. Но нельзя. Она Ольге нужна как чародейка. А что с самой происходит… Кому до того дело?

Испытывая раздражение и злость, Малфрида остановилась у штевня подле Ольги. Заметив, как та глядит на Свенельда, сказала с вызовом:

– Ну что ты маешься? Покличь, позови – он вмиг прилетит.

Серые глаза княгини так и сверкнули булатом.

– А ну рот замкни! Взяла волю.

На передней ладье Свенельд, будто почувствовав их взгляды, оглянулся. Блеснули в улыбке его зубы. Сам же рукой на что-то указывал. Крикнул:

– Видите? Это те самые Змиевые валы!

Они уже проплывали устье реки Трубеж, за громадами Змиевых валов виднелись бревенчатые вышки Переславля. Люди, живущие тут, любили рассказывать, что и ныне в лунные ночи можно разглядеть силуэт богатыря, который впряг в дышло огромного змея и проходится по валам, как и в те незапамятные времена, когда он оградил землю славян от находников этими гигантскими рвами, возведя валы, отделяющие Русь от степей. Давно это было. С тех пор русы не только смогли отстоять свои земли, но и сами постепенно селились ближе к открытым просторам степи.

Вон справа по берегу видны частоколы и вышки русских крепостей Чучин, а далее Заруб. К вечеру уже до Канева доплывут. Земли тут все больше открытыми становятся, леса уходят в дальние дубравы балок, ширь открывается.

На вечерней зорьке караван сделал остановку у Канева. Княгини-спутницы и боярышни Ольги побрели с мамками и няньками по широкой тропе к бурым частоколам града на холме – утомили их дорога и качка, хотелось баньку принять и поспать под тесовыми кровельками.

Наблюдая за ними, Малфрида хмыкнула, представляя их разочарование. Канев – это не терема Киева да Вышгорода, не высокие горницы Витичева. Тут за частоколами только крытые дерном полуземлянки да службы, где скотину содержат. Но баньку им обеспечат. В любой крепости банька имеется, нельзя без этого. На охоте ли ловцы зверя забили, из похода ли витязи воротились, им возбраняется, не смыв кровавых отметин, входить под матицу[61] избы, где домовые духи обитают. Так испокон повелось.

Малфрида осталась на берегу. Нашла заводь отдаленную и наплескалась вволю. Глубоко ныряла, смотрела в муть подводную. И обрадовалась, заметив в глубине темную массу водяного. Она не ошиблась – не сом огромный повел плавником, не осетр саженный мелькнул острым рылом – разглядела Малфрида и пузатое брюхо с пупком водяного, и гривастую, как у какой русалки, голову, нос уточкой, маленькие глазки под мохнатыми бровями.

Водяной поначалу к ней поплыл, любо ему ныряльщиков хватать да топить, но, видать, углядел, как сквозь мрак воды сверкают желтым огнем колдовские глаза ведьмы. И тут же ринулся прочь, исчез среди водорослей, наслав облачко мути донной.

Однако Малфрида все равно была довольна. Выходит, что тут, в стороне от мест, где влезли среди люда христиане, местные духи еще не пропали. Малфрида вынырнула, покачивалась на воде, даже думала повелеть водяному явиться на зов, но отказалась от затеи. Ведь и среди корабелов может кто из христиан оказаться, да и священник Григорий чего стоит. А Ольге с ним интересно, вон только сошла, сразу попа своего покликала. Говорит, что еще с прошлой осени Григорий ее речи греческой обучает, что хочет Ольга не только на толмачей опираться, но и сама все понимать и учитывать.

Конная дружина тоже была рада остановке. Святослав походил по округе, пока не смерклось, поглядел следы на земле и воодушевился. Тут и кабаньи следы, и косули, там широкое копыто тура обозначилось, а в дальней балке можно углядеть и раздвоенное копыто лося, совсем свежее, с кустов еще бурая шерсть сохатого не слетела. Вот бы поохотиться! Но уже вечером, когда делился с сотоварищами планами, Претич сказал как отрезал: никакой охоты! Не на ловы, чай, выехали.

Рано утром, когда Святослав еще спал, подложив под голову седло, в стан с объезда прискакали дозорные. Князь спросонья не сразу осознал, в чем дело, а как понял… Запустил пятерню в кудрявый русый чуб, будто так лучше думалось. Таааак… Выходит, видели его разъездчики на дальнем холме степняков. Трое или четверо тех было, смотрели на суда у берега, на костры стоянки русских воев. А как дозорных завидели, сразу в степь ускакали.

Святослав поведал о том Претичу. Тот покачал головой. Плохо, что копченые так близко к русским заставам являются. Но ничего, на столь мощный караван они напасть не посмеют. Если не орда идет. Вот если орда… Тогда всякое может быть.

Претич пытался выяснить у дозорных, каковы собой замеченные ими степняки. Может, бунчук[62] какой несли? По бунчуку он бы сразу определил, к какой орде те принадлежат. Но, похоже, это были просто доглядники печенегов, никаких определенных знаков на них не имелось. И все же воевода отправился к княгине, попросил выждать денек-другой, пока он не поездит по округе, посмотрит на следы, определит, куда ведут и сколько.

Княгиня сочла это разумным, спутницам своим тоже велела не торопиться со сборами. Те хоть в тесноте ютились, дыма из курных изб наглотались, но с пугавшими их печенегами встречаться не захотели. Ну а Святослав, как узнал, что передышка в пути, сразу же отправился на охоту с дружинными побратимами.

Из приближенных князя к охоте не примкнул только молодой десятник Блуд. Он ходил взволнованный по лагерю и по окрестностям, разыскивая одного из своих отроков[63]. Да не просто отрока, а родича. Сам Блуд был нагулянным сыном одной из киевских боярышень, но род от него не отказался, вот он и считался достойным состоять в окружении князя, тем более что сызмальства даже воспитывался вместе с ним в тереме княгини. Собой же Блуд был красень хоть куда – статный, сильный, лицо костистое, но пригожее, светлые глаза янтарем отсвечивали, волна пышных каштановых волос до плеч ниспадала. Но помимо родовитости и красы Блуд отличался смелостью, вот молодой князь и приблизил его к себе, воинским побратимом сделал. И, зная, что парень на хорошем счету у Святослава, родня отправила с ним одного из родичей, молоденького да неопытного еще, велела приглядывать за отроком. Блуд к делу отнесся серьезно, сам понимал, что в семье его положение шаткое. Думал похвальбу от родичей получить, а тут и отъехать далеко не успели, как парнишка на первой же стоянке сгинул. Конь его стоит, седло с тиснением валяется в кустах, доспех кольчатый через сук перекинут, а самого и след простыл.

Блуд решился даже пойти к ведьме, сказал, что волнуется.

– Он ведь братанич[64] мне, сестрица просила за ним, как за самим собой, приглядывать. И куда его понесло? Не поворожишь ли мне, чародейка, где искать родича… живого или мертвого. А то вон в стане о печенегах поговаривают.

Малфрида согласилась. Такому красавцу отказать трудно. Кровь горит при одном взгляде в его золотистые прозрачные очи. Но Малфрида отогнала эти думы, пошла к дальнему омуту, стала смотреть в стоячую воду, шептала заговоры.

Вернулась мрачная.

– Нет твоего братанича среди живых, Блуд. Но он где-то поблизости. А вот где? Ну уж ладно, сама поищу. Дай мне только его вещицу какую.

Блуд принес ту самую кольчатую кольчугу, какую богатая родня выделила для отрока. Но ведьма только понюхала ее, прикоснуться не посмела, даже шарахнулась осторожно.

«Вот уж нечисть!» – подумал Блуд, глядя вслед удаляющейся ведьме и делая предохранительный жест. Надо же, а его князь все время говорит, что от Малфриды им удача будет. Какая в том удача, если на первой же стоянке своего потеряли!

Малфрида отошла подальше, где ее уже не могли заметить княжеские дозорные, потом разбежалась. Взлетели ее темные косы, заметались, как темное облако, глаза вспыхнули желтизной. На бегу она сделала скачок, перевернулась в воздухе… И уже пушистой росомахой побежала дальше по бережку вдоль реки.

Вот это Малфрида и любила в своей колдовской силе – чудо. Интересно ей было ощущать себя в ином теле, иные чувства испытывать, покорять человеческим разумом прорывающуюся волю дикого зверя.

Мощные лапы росомахи по-медвежьи косолапо переступали среди высокой травы, пушистый хвост стелился следом, продолговатая морда к земле была опущена. Вот тут прошел родич Блуда, тут. Она уже миновала заводь, где вчера приметила водяного… А ведь сперва было решила, что его это шалости. Нет, дальше прошел отрок. Вон и след сапожка виден на мокром песке. Похоже, бежал куда-то.

Уже закат заалел, когда она обнаружила ответ. И увидела ее – русалку. И какую красивую! Правда, Малфрида поняла это, когда опять человеческий облик увидела. Первым желанием ведьмы, принявшей облик росомахи, было стремление спрятаться, кинуться прочь от нелюди. А как собой стала – уже иначе посмотрела.

Да, на редкость хороша была речная дева. В свете закатного солнца ее длинные волосы казались розоватыми, бледное тело тоже как спелый плод выглядело – ладное и гибкое, с высокой округлой грудью, крупными, как цветы, сосками. Русалка сидела на камне, опустив длинный хвост в речную воду, чесала волосы пальцами. И улыбалась довольной, сытой улыбкой.

– Что это ты до темноты показалась, красавица? – выйдя к ней, спросила ведьма. – Или к теплому человеку прикасалась недавно? Тепло в себе чуешь и солнца луч не пугает?

Русалка встрепенулась, хотела было в воду кинуться, но не смогла. Посыл с руки чародейки удержал ее, и она будто налетела на невидимую стену, охнула, понимая, что не сойти ей с камня, что прегражден путь к воде. А ведь долго без воды речной деве не продержаться: тело, кожа сохнуть начнут, хвост рыбий истончится.

И тогда русалка открыла рот, будто в неком немом крике, лицо ее исказилось от натуги, из прекрасного безобразным сделалось. Малфрида же в первый миг пошатнулась, зажала уши. Хотя со стороны глянуть – ни звука не издала водяная дева. Да только волна по реке вдруг пошла, камыш затрещал, кроны высоких ветел на берегу стали раскачиваться и гнуться, будто при сильном урагане. И пронзительно высокий, не слышный людскому уху вопль русалки словно стальной иглой проник в голову ведьмы, вызвал дикую, оглушающую боль. Но через миг она уже справилась, выпрямилась, сама закричала так же немо и пронзительно. И звук этот был настолько силен, что воронки водоворотов забились на водах Днепра, забрызгали пеной, на берегу рухнула ива, сломанная силой колдовского крика чародейки, такого высокого, что обычное ухо и не различит его. А вот нежить… а вот природа…

Русалка поначалу соревновалась с ней в губительном вопле, не желая смиряться. Уже и смеркаться стало, недавно розовое тело русалки голубоватым сделалось, она опала на камень у воды, скреблась пальцами о невидимую преграду. И выдохлась первой: перестала глушить немым воплем, взмолилась по-человечьи:

– Отпусти! Ты ведьма сильная, я поняла. А вот что тебе от меня надобно?

– Три зарока выполнишь для меня – отпущу на волю. Сперва отвечай – ты отрока глупого поманила?

– Да он сам рад был! Я плыла, смеялась, а он несся за мной по бережку, звал, просил приблизиться.

Малфрида будто воочию увидела: спешит глупый мальчишка вслед за плывущей по воде красавицей, а та то плечом округлым поманит, то грудь покажет, то очарует тихим русалочьим смехом. Где глупому отроку было устоять против красы такой? Русалка наверняка свой рыбий хвост ему не показывала, а глупый парнишка и не понял, что речная дева его завлекает. Может, возомнил, что девка какая местная тут нагишом купается, может, кто из спутниц княгини ему улыбается на воде. Хотя… видать, уже и не соображал ничего. Когда русалка поманит – трудно устоять. Краса их редкая, соблазнительны они и сильны. Вот и заманивают речные девы людей под воду, под коряги, играют с утопленниками, целуют, милуют, пока те теплые. Им, холоднокровным, страсть как любо к теплу человеческому прикоснуться.

– Ты его тело спрятала? – спросила Малфрида.

– Я. Но не намиловалась еще. Мой он. Вот когда красоту потеряет, когда раздуется – тогда забирай. Хочешь, призрак его возьми.

Малфрида покачала головой, укоризненно поцокала языком.

– Отдать придется сейчас. Он из княжьей дружины. Это тебе не селянин какой, не рыбак, о котором поплачут и позабудут. Этого надо погрести по покону[65]. Незачем душе его неприбранной потом шляться по бережку призраком унылым и людей пугать. А пока тут его родич, он о погребении позаботится. Вот ему и вернешь. В том мое слово. И чтобы к рассвету тело отрока было в одной из заводей, где речка Рось в Днепр впадает.

Русалка сидела, обиженно надув бледные губы. Потом вдруг улыбнулась и спросила:

– Хорошо, все сделаю, как прикажешь. Ну а третий зарок какой?

– Как третий? – возмутилась Малфрида. – Я еще…

Но умолкла, поняв, что перехитрила ее нелюдь речная. Она сперва на вопрос ответила, потом согласилась тело вернуть, вот и выходило, что лишь один наказ остался.

Это рассердило Малфриду, и она потянулась к русалке. Та зашипела по-гадючьи и заметалась, но не смогла уклониться: рука чародейки вдруг сделалась длинной, когти острые полезли из пальцев, и она резко вырвала прядь из длинных волос речной девы. Русалка затрепыхалась, заплакала слезами-жемчужинами – так и покатились они из ее зеленоватых глаз на камень. А ведьма прошипела зло:

– Как опущу твою прядь в воду, явишься выполнить третий зарок.

Все, она сняла невидимую стену, и русалка плюхнулась в реку, сверкнув в сумерках чешуей хвоста.

К стану Малфрида вернулась лишь под утро. Со стороны поглядеть – смотрелась как и обычно, только растрепана. Разыскала Блуда, сказала, чтобы поискал тело братанича среди камышей у устья Роси. На этом ее дело было выполнено, и она ушла в Канев, отдыхать. И хотя там все клети, все закутки и амбары были полны постояльцами, она неплохо устроилась в остывшей баньке. Даже улыбалась, слыша, как банник ворчит что-то за печкой, недовольный, что его не греют, и просто спать тут улеглась. Малфрида засыпала под его ворчание, довольная, что и этого христиане не спугнули. Значит, нет их поблизости. А с духами ведьме было даже спокойнее.

Претич вернулся, как и обещал, через пару дней. Поднялся к княгине на крепостной заборол[66], где та с ведьмой своей прогуливалась.

Воевода снял свой высокий шлем, откинул назад сползшую на лоб длинную потную прядь.

– Говори, каковы вести, – приказала Ольга.

И Претич поведал: нашел он небольшое укромное селение уличей[67] в дальней балке, и те сообщили, что ходит по округе немалая орда. По всем приметам это орда Куплеи – на бунчуке их три черных конских хвоста развеваются. А возглавляет ту орду молодой хан Куря. Но Куря обычно к Днепру не выходит, все больше вдоль Сулы его батыры носятся, однако сейчас он прибыл сюда, ибо его дядя, старый хан Куеля из орды Цур, сильно болен и шаманы сказали, что пришло его время отправляться к пращурам. А Куеля, как известно, муж тетки Кури, вот Куря и примчался наследство получать[68]. И тут уж как поглядеть: либо Куря будет дожидаться, когда Куеля помрет, – и это продлится долго, что им только на руку, – либо Куеля помрет со дня на день, и тогда Куря, объединив под своей рукой обе орды, должен будет показать, что он достойный хан. А как показать? Скорее всего, поведет отряды пограбить на Днепр. И если столько людей придут к порогам… тут может и сеча произойти.

Услыхав те вести, Ольга сразу же повелела скликать воевод для совета. Явились все, кроме молодого князя. Святослав отправил Блуда передать – с охоты князь, утомлен, а что матушка с советниками решит, он все примет.

Щеки Ольги зарделись гневно. Ну что это за князь, которому потехи да охота важнее совета? Однако при воеводах и слова не сказала о сыне. О другом заговорила: спросила, можно ли доверять сведениям, полученным от уличей?

Этот вопрос больше относился к Свенельду. Именно он несколько лет назад покорил вольное племя уличей и ныне считался князем их. Но трудно быть князем племени, какое после покорения разделилось: часть ушла на низовья Днестра, а те, что остались, разбрелись по степи, по балкам, их и сыскать непросто. Вон Претич сколько коней гонял, пока не обнаружил селение. Там в основном старики остались. Ибо молодежь, когда прошли их войны с Русью, все больше подавалась в более безопасные места, многие поступали на службу, кто в Киев, кто при русских крепостях селились, чтобы защиту воинскую от тех же степняков иметь. Немногие оставшиеся в предстепье уличи вольности былой не забывали и особой любви к покорителям не имели, порой даже со степняками смешивались, чтобы в набеги ходить. Так что веры им мало – подытожил Свенельд.

Тут слово попросил боярин Сфирька. Молвил, что не стоит им задерживаться да решать, что Куря предпримет. Пока вода еще высока, надо плыть. Нападут копченые – пробиваться придется. Не нападут – и то хорошо.

Многие на эти слова закивали. Ольга же сказала:

– Куря в детстве при моем дворе воспитывался. Может, попробовать с ним сговориться да откупиться? Ибо с нами много знатных людей, они не воины, и если нападут копченые, то немало крови прольется.

– Все верно, княгинюшка. – Претич поднялся. – Да только где ты того Курю найдешь, чтобы сговариваться? Уж если нападать он станет, то не до сговоров будет.

– Может, послать людей да столковаться до того, как…

– Как столковаться? Где сходку им назначить? Печенеги кочуют по огромным пространствам, они почти неуловимы, поскольку бродят по степи круглый год, проводя время в возах да на конях. Как мы их найдем? Где их орда стоит? Кто об этом знает?

Претич был особо взволнован еще и потому, что по уговору с Ольгой он не должен был идти дальше Канева. Ведь у каравана Ольги и стражи на ладьях, и конница Святослава, а Претичу надо было проехать по заставам, доставить свежих воинов, забрать раненых, увезти тех, кто отслужил уговоренный срок. Он не хотел оставаться с караваном, зная, что на любую заставу могли напасть и порушить русские рубежи. Поэтому Претич тоже советовал скорее поднимать паруса и ехать к порогам.

Они еще судили и рядили, но Малфрида уже не слушала. Вышла незаметно и направилась к реке.

Пройдя мимо мест для водопоя, удалившись туда, где не ощущался дым от костров стоянки, она зашла по колено в воду и вынула из калиты[69] холодную и слизкую прядь русалки. Затем опустила ее в воду, замотала, пуская волну. Прядь тут же завилась, зазвенела негромко, позвала хозяйку. Однако пришлось ждать едва ли не допоздна. Малфрида даже заскучала, думала уже уходить, когда та все же возникла макушкой из воды, а там и глаза ее белесые появились. Смотрела, даже лица не высунув полностью.

– Вот что, голуба моя, – строго обратилась колдунья, – поплывешь по всем окрестным рекам и затонам, переговоришь с водяными и травяными, с перекати-поле и игрецами[70] заблудшими, но узнай мне весть, где ныне печенеги станом стоят. И чтобы у печенегов тех на бунчуке три черных конских хвоста были привязаны.

Русалка все же вынырнула, даже всплеснула руками, разбрызгивая воду. Стала возмущаться – мол, какое мне дело до степи? Но Малфрида уже приказывала духам отыскать печенегов, еще когда с Игорем тут проплывала. И духи тогда справились. Они ведь повязаны между собой, вот и могут вести друг другу передавать. А не выполнит наказ русалка, Малфрида ее прядь в печи спалит.

Лицо речной девы исказилось от такой перспективы. Спорить больше не стала, уплыла.

На другой день корабли тронулись по реке. Блестели на солнце осмоленные доски бортов, надували грудь паруса, взлетали и опускались ряды весел. Вроде спокойно пока плыли, однако все равно были настороже. Вокруг лежали чужие неспокойные земли.

Но совсем чужими они стали только после того, как миновали последнюю русскую крепостцу на Днепре – Воинь. Здесь Претич распростился с караваном княгини, отбыл нести дозор в порубежье.

Осталась позади речка Сула, а там и устье Псела миновали. Вокруг расстилались слегка холмистые безлесные берега. Солнце еще не иссушило землю, сочные травы колыхались на ветру, желтые и белые цветы весело рассыпались по пышному ковру зелени. Для коней идущей берегом дружины Святослава тут было подлинное раздолье. Молодой князь, как научил Претич, велел высылать вперед нескольких передовых дозорных, чтобы оглядывали окрестности и предупреждали, если что. Но пока они находили только следы от стоянок копченых, догадывались, что те уходят в спешке, следы от их кострищ были еще теплые, трава не успела выпрямиться. Вот Святослав и решил, что боятся печенеги его сильной дружины, расслабился. Его теперь больше всего интересовали прославленные днепровские пороги, хотелось взглянуть на них.

Первый из порогов – Не спи – уведомил о себе еще издали шумом и ревом воды. Река в этом месте суживалась, острые гранитные скалы вставали из пенящегося потока, как острые зубы. Корабелы стали сворачивать к берегу, сгружаться. Княгиня сама снесла по сходням деревянный обшитый кожей ларец, в котором хранилось самое ценное – живая и мертвая вода. Охраняемая двумя могучими гриднями, Ольга с берега наблюдала, как иные суда причаливают, как спутницы ее знатные сходят на землю, с ними челядинки их, свита. А мужики уже стягивают рубахи, подворачивают порты, готовясь тянуть вдоль берега корабли на канатах, чтобы не увлек их на острые камни поток, чтобы не бросило на скалы.

Пока наблюдали да ахали, когда лопнул один из канатов, отвлеклись от берега. А печенеги тут как тут. Их заметили лишь после того, как стрелы засвистели, а еще громко вскрикнула княгиня черниговская Долхлеба. Пронзенная стрелой навылет, она в своем ярком алом платье рухнула с крутого берега прямо в воду. И пока спохватились, печенеги прошли мимо с криком да гиканьем, увлекли на арканах нескольких коней тех из дружинников, какие помогали удерживать на канатах корабль.

Набег был стремительный и дерзкий. Святослав бы даже восхитился удалью печенегов, если бы не переживал так о смерти Долхлебы. Как-никак княгиня его друга Претича, тот о ней с почтением отзывался, говорил, что она первые роды у его жены принимала.

Ольга тоже расстроилась. Долхлеба едва ли не первой поддержала ее почин ехать в далекий Царьград, другим пример подала. Поэтому, когда Святослав уже намеревался снарядить погоню за дерзкими печенежскими набежчиками, Ольга резко окликнула его, поманила к себе.

– Погонять копченых ты еще успеешь. А ныне, сынок, помощь мне твоя нужна.

И приказала выловить из воды тело княгини черниговской, отнести подальше, где никто их видеть не сможет.

В небольшой низине Святослав уложил на траву бездыханное тело Долхлебы, сломал торчавший из ее груди наконечник стрелы и вырвал из тела древко. Выжидательно взглянул на мать. Его обычно румяное продолговатое лицо с высокими скулами, такое решительное и выразительное, несмотря на юный возраст, сейчас побледнело. Ибо понял уже, что сейчас произойдет. Догадался, как увидел, что верный гридень несет за княгиней ларчик с чародейской водой. Да и Малфрида рядом стоит, а ее родительница так просто не позовет.

Гридень осторожно положил свою поклажу подле мертвой княгини, отошел и остался стоять в стороне, озираясь и держа лук со стрелой наизготове. Ольга приказала ведьме:

– Сними запоры.

На ларце не было ни замка, ни замочной скважины, ни ременной петли. Но попробуй открыть – зря стараться будешь. А вот на слово колдовское отозвался, стал медленно открываться. Святослав заглянул. Так вот какая она, вода чародейская! В бутылях дорогого византийского стекла, проложенных мягким ястребиным пухом, она мерцала на солнце подобно обычной. Но обычной не казалась. То голубым сполохом отразится, то розоватым светом зари. И каждый пузырек был запечатан воском, обернут тонким плетением ремешков.

– Не заслоняй, сыне, – приказала княгиня.

Она провела рукой с мерцающими перстнями по воде, выбирая. Бутылей-склянок было не более семи. Да, раньше у Ольги ее больше бывало. Теперь же каждую каплю приходилось беречь, как чудо невиданное.

Святослав по наказу матери разрезал алую крашенину на груди княгини, оголил тело едва ли не до пупка, так чтобы матери было удобно видеть темную с начинавшей буреть кровью ранку от стрелы. Княгиня Долхлеба особо молодой не выглядела, девятерых детей родила мужу, прежде чем и она смогла прибегнуть к тому средству, каким могли уважить себя правители Руси, – жить долго и младость сохранять под воздействием чародейской воды. И хоть смотрелась молодухой ядреной, все же следы былых родов на теле имелись. Тело же еще и холодеть не начало, поэтому надо было поспешить, пока отголоски души еще рядом, еще не улетели за кромку.

Ольга спешно сорвала восковую печать с пробки одной из бутылей, пролила осторожно жидкость прямо на ранку. Вода стала синеть на глазах, впитываться. И ранка посинела, а потом почернела и начала светлеть. Святослав только заморгал длинными, как и у матери, ресницами, когда отверстие затянулось, исчезло. Так же княгиня велела оголить и спину Долхлебы, тоже брызнула мертвой водой на выходившее со спины отверстие, больше пролила, чтобы глубже вода ушла.

Никогда ранее такого князь не видывал. Подумал только: скольких добрых воинов он мог бы спасти в своих походах, если бы имел при себе такое чудо! Но ведь родимая не даст, все твердит, что исчезает вода, что каждая капля ее драгоценна. И уж совсем заволновался Святослав, когда после мертвой воды княгиня прибегла к живой, после чего бездыханная только что черниговка вздохнула глубоко, застонала, а там и глаза открыла.

– Я спала, княгинюшка?

– Долго бы ты спала, Долхлеба, если бы меня рядом не было.

Мать казалась спокойной. А вот Святослава била крупная дрожь. Он отошел, когда Долхлеба засмущалась своей растерзанной одежды, отвернулся, смотрел по сторонам – на синее, с легкими размытыми облаками небо, на пахнущие под солнцем сочной зеленью травы, на блестевший в стороне серебристый Днепр-Славутич.

Какая же жизнь красивая! Как горько, должно быть, потерять ее. Однако, владея таким чудом, как живая и мертвая вода, можно жить вечно. Но… О Перун великий! Как может княгиня отдавать такую силу каким-то ромеям чуждым? Почему не сбережет для себя, для сына, для ближних своих?

В тот вечер Святослав был непривычно задумчив. Даже отказался хлебнуть медовухи, какую умудрился невесть где раздобыть неугомонный новгородец Семецка. А тот и сам хлебнул, и товарищей угостил. В одиночку кто ж пьет? А с веселым напитком и на душе легче, и жизнь не кажется такой уж сложной. Вон корабелы после того, как провели суда мимо острых зубов порога Не спи, сообщают, что уже завтра минуют еще один – Улворси, или Сурский, как называли его по реке Суре, за устьем которой он пенился. А там еще один, и еще – всего девять порогов на Днепре. До самого острова Хортица, там и передохнут они у ведунов древних, какие оберегают свой остров одним колдовством, так что даже печенеги лихие опасаются туда проникнуть.

Да, путь предстоял непростой, но сейчас, когда медовуха ходила по рукам, а на вертелах жарились уточки, набитые под вечер в заводях, да ушица поспевала (ух и рыбины же водились за порогом Не спи, только успевай бить острогой!), думать о плохом не хотелось. Наоборот, весело было. Что те пороги? Пройдем! Что те колдуны? Что те печенеги копченые? Разве устоят они перед русской удалью!

Семецка даже стал приплясывать, размахивая ножами, ухал, крутился перед костром, поводил бритой головой. Он, как и Претич, думал по-хазарски обриться, да во хмелю перестарался – сбрил даже клок волос на макушке. Но не огорчился. Вот и плясал теперь под хлопки да посвист сотоварищей – невысокий, юркий, в плечах не сильный, но, как поговаривали, ловкости немалой. Он был из рода торговых купцов, однако князь полюбил и приблизил его за веселый нрав, мог бы и пояс гридня посулить, если бы Семецка настолько не любил медовуху да пиво, а еще вино ромейское.

К костру подошла Малфрида, села невозмутимо на разостланную овчину подле князя. Тот только бровью чуть повел, все больше на огонь смотрел, откинувшись для удобства на седло с высокими, на хазарский манер, луками. Но через время покосился на ведьму, когда кто-то спросил – уж не в одежде ли чародейка купалась? А она, почти до пояса мокрая, потряхивала сырым подолом перед огнем, открывая стройные ноги с обвивающими лодыжки крест-накрест ремнями поршней[71]. Святослав спросил: уж не рыбачила ли чародейка? Вон как от нее сырой рыбой пахнет.

Малфрида ладони свои понюхала, усмехнулась. Она вообще довольной выглядела.

– Рыбачить не рыбачила, а за должком одним к воде ходила. И теперь мне есть что сообщить тебе, князь.

– Отчего же мне, а не матушке моей, коей служишь?

– Служу? Я? Гм. Может, и впрямь со стороны это так выглядит. Ну да ладно, не о том речь. А поговорить мне ныне именно с тобой охота. Идем.

И, поднимаясь, зыркнула темным глазом так, что Святослав решил и впрямь выслушать, что скажет. Пошел следом в темноту, где паслись дружинные кони да слышалась из мрака перекличка дозорных.

Позже он вернулся к костру довольный.

– Семецка, хватит плясать, иди коня взнуздай. Икмор, тоже со мной поедешь. И ты, Сфангел, не хочешь ли поразмяться ночной скачкой? Поедете и вы семеро. – Святослав указал пальцем на еще нескольких воинов. – Ну а ты, Блуд, остаешься в дружине за старшего. Матушке же моей поутру скажешь, что дело у князя. Пусть не ждет. Я догоню ее у острова Хортица.

Блуд недовольно закусил щеку, по лицу желваки заходили. «Матушке скажешь»… Как же. Это Святославу она матушка, а ему княгиня и повелительница. И уж она не похвалит Блуда, что не смог удержать ее сынка. Да такого разве удержишь? Князь – одно слово. Уж глава своих воинов – это точно. А настоящим князем он станет, когда матушка вожжи правления ослабит.

Так думал Блуд, не догадываясь, что Святослав решается на самое княжье дело – на переговоры. Да не с кем-нибудь, а с печенегами, извечными врагами Руси.