Читать книгу Замок на скале - Симона Вилар - Страница 4

То, что дорога будет тяжелой, Генри понял, едва выйдя во двор: приходилось брести, увязая по колено в снегу и сгибаясь под дикими порывами ветра. Он вздохнул облегченно, только когда перед ним открылись двери конюшни и оттуда шибануло кисловато-теплым запахом. Отряхивая снег, герцог вступил под ее сводчатый портал и плотно закрыл за собой дверь. Откуда-то возник Ральф Баннастер.

– Святые угодники! Милорд, я уже не надеялся увидеть вас живым! Конюхи сказали, что Дугласы ни за что не выпустят вас. И я… Ох, милорд! Видели бы вы то, что довелось увидеть мне. Все наши ребята изрублены, и там столько крови, что под ногами хлюпает!

По круглому лоснящемуся лицу оруженосца текли слезы.

– Я видел кое-что похуже, – мрачно буркнул герцог и, прихрамывая, направился в глубь конюшни.

– О сэр Генри, ваша нога… Ее следует немедленно перевязать.

В это время к ним подошел закутанный в плащ шотландец и возразил, что сейчас некогда этим заниматься, и чем скорее они покинут замок, тем больше надежды на то, что они спасутся. С этими словами он протянул герцогу охранную грамоту. Генри понял, что это и есть обещанный проводник, и послушно последовал за ним. Однако через миг он уже разразился ругательствами:

– Дьявол, и еще раз дьявол! Это не моя лошадь! Ральф, что здесь происходит?

Ральф развел руками и указал на проводника. Тот пояснил:

– Герцог Олбэни велел предоставить вам именно этих лошадей. Ваши испанские кони долго не выдержат в этакую вьюгу, да еще по бездорожью. Маленькие гэллоуэйские лошадки лучше годятся для такого пути, а герцог Олбэни обещал вернуть вам ваших лошадей, едва только представится возможность.

Генри не очень в это поверил. Олбэни давно зарился на его гнедого испанского жеребца, однако герцог не стал спорить, а покорно взгромоздился на бурую косматую лошаденку. Раненая нога болела, и при каждом движении из раны выступала кровь. К тому же кровила и рана на руке. Бекингему было не до того, чтобы прикидывать, как нелепо выглядит его рослая фигура на кургузой лошадке.

Под косыми закручивающими вихрями снега они пересекли двор и, предъявив грамоту, приказали стражникам пропустить их за ворота. Здесь дорога сразу пошла под уклон. В стороне мелькнула кипящая вода озера, и герцогу, кутающемуся в плащ, показалось невероятным, что оно до сих пор не замерзло.

Они миновали селение у холма, где даже собаки не лаяли, спрятавшись от холода. Брезжил рассвет, но нигде не было ни огонька. После Рождественской ночи люди не торопились браться за привычные дела и старались подольше оставаться в теплой постели. На повороте дороги герцог оглянулся через плечо на исчезающую в сумраке громаду замка Линлитгоу и невольно пробормотал слова благодарственной молитвы.

Вскоре он понял, что Олбэни был прав, посадив их на этих лохматых лошадок. Взрывая мускулистыми ногами снег, они бежали и бежали, словно не зная усталости, зато сам Генри чувствовал себя все хуже и хуже. Он терял все больше крови и слабел. Когда они снова проезжали через какое-то селение, он окликнул проводника и сказал, что ему необходима перевязка. Шотландец что-то ответил, но ветер унес его слова, и они продолжали в прежнем темпе вести счет милям. Генри счел унизительным для своего достоинства вновь обращаться с просьбой к слуге.

С рассветом ветер немного утих, но снег сыпал по-прежнему, застилая все вокруг пухлой белой пеленой. Генри был словно в тумане от усталости и боли и не замечал, как и куда они едут, предоставив своей лошади бежать, как ей хотелось. Но когда наконец близ какого-то монастыря они сделали привал, герцог почувствовал, что не может сойти с седла.

В воздухе плавал колокольный звон, повсюду виднелись укутанные до самых глаз фигурки людей, направлявшихся к торжественной заутрене. Вблизи жилья витали запахи праздничных блюд, но герцог так ослабел, что даже мысль о еде вызывала у него отвращение. Опираясь на плечо Баннастера, он вошел под своды монастырской прихожей, где в камине пылал огонь и было так тепло и тихо, что это место казалось сущим раем. Откуда-то долетало пение монахов, на скамье в углу жались нищие в отрепьях, которых монахи приютили на время ненастья. Нищие с жадностью подчищали миски с бобами и беконом, которыми побаловали их в это праздничное утро святые отцы.

Баннастер бережно усадил своего господина поближе к огню, проводник же отправился искать брата-лекаря. И герцог, и его оруженосец молчали, ибо шотландец сказал, что выговор тотчас выдаст их с головой.

Вскоре появился монах-врачеватель. Он осторожно разрезал набухшую от крови штанину герцога и запричитал, качая выбритой головой:

– Господи, прости своих грешных чад, ибо творят бесчинства даже в праздник светлого Рождества!

Генри молчал. Его лихорадило, и вновь начало нестерпимо ломить виски. После того как монах тщательно обработал и зашил рану на ноге и перебинтовал руку, Бекингем на какое-то время почувствовал себя совсем разбитым. Казалось немыслимым, что опять придется сесть в седло и продолжать путь. Брат-прислужник принес им поесть, проводник и Ральф с жадностью набросились на еду, Генри же едва заставил себя проглотить несколько кусков. Зато он выпил много подогретого вина с корицей, это несколько приободрило его, и он попросил еще. Монах внимательно вгляделся:

– Вы, я вижу, англичанин, сын мой?

Генри кивнул. Не было смысла отрицать, и он лишь пожал плечами под осуждающим взглядом проводника.

Весь остаток дня они двигались без остановок. Проводник твердил, что теперь люди Дугласа непременно проведают, по какому пути они направились, и будет лучше, если беглецы успеют оказаться как можно дальше. Генри кивнул, хотя и не понимал, как их смогут отыскать, ведь они ускакали уже далеко. К тому же он вновь стал чувствовать себя скверно, навалилась слабость, его лихорадило, дыхание обжигало огнем, а когда он кашлял, в груди ворочалась боль.

Снег все валил. У Генри кружилась голова от нескончаемого круговорота метели, и он предпочел не смотреть по сторонам. Опустив капюшон на лицо, он угрюмо глядел на дорогу перед собой, понуро сидя на своей неутомимой лошадке. Все кости его ломило, в спине покалывало, грудь жгло огнем. Раненая нога онемела, и он с трудом правил конем одной рукой.

Ральф Баннастер несколько раз оглядывался.

– Что с вами, милорд? Вы все время отстаете.

Но Генри отвечал, что он немного утомлен, ни за что не желая признаться, что почти готов свалиться на дорогу.

Видя состояние своего патрона, Ральф хотел было сделать привал, но проводник заявил, что, согласно указаниям милорда Олбэни, они должны ехать непрерывно, пока не достигнут границы.

Снегопад не прекращался. Дорогу замело, и порой лошади проваливались в снег по брюхо. Их путь теперь лежал среди заснеженных Мурфутских холмов, и они то оказывались в защищенной от ветра узкой долине, то вновь поднимались на отполированные ветрами вершины. Когда им встречались заставы на дорогах, стражники нехотя покидали свои теплые сторожки, где пылал огонь и слышались звуки волынки, чтобы взглянуть, кто едет, и принять у путников дорожную пошлину.

Селения, через которые они проезжали, были пустынны, и хотя колокола звонили по-праздничному, не было обычной шумной толпы гуляк, мальчишки не забрасывали путников снежками и не брели к церкви процессии со святыми реликвиями. Стылый ветер и снег разогнали всех по домам. Лишь метель да демоны владели миром в этот день светлого Рождества Христова. Сквозь заиндевевшие оконца слабо мерцали огоньки, и если где-то и было веселье, то лишь в корчмах и придорожных трактирах, откуда неслись взрывы хохота, гнусавые звуки рожков и волынок да мерный топот деревенских башмаков. Порой за пеленой снега проступали силуэты башен замков, но проводник распорядился объезжать их стороной, и они, словно призраки, вскоре исчезали из виду. Путников окружала тишина, нарушаемая лишь отдаленным боем колоколов да волчьим воем, когда они спускались в безлюдные долины среди болот.

К вечеру метель стала усиливаться, и это вселяло тревогу. Снег лежал девственно чистым покровом, не давая возможности определить дорогу и сориентироваться. Путь шел лесом, мороз крепчал. Невзирая на гул в ушах, герцог слышал, как его оруженосец бранится с проводником:

– Мерзкий плут! Разве ты не видишь, что творится с его светлостью? Нам надо как можно скорее оказаться в тепле, а ты завел нас в места, где отродясь не бывало никакого жилья.

Проводник огрызался, твердя, что он сам родом из этих мест и что они вот-вот выберутся на дорогу паломников, ведущую к Мелрозскому аббатству. Однако, несмотря на все его уверения, они продолжали без конца кружить среди стволов гигантских дубов.

Генри почти уже висел на луке седла, позволив Ральфу вести его лошадь за поводья. Ему было так скверно, что он даже не поднял головы, когда сквозь завывания ветра долетел мощный бас большого колокола, а проводник вскричал с воодушевлением:

– Клянусь святым Эндрью, ты был не прав, южанин, попрекая меня! Никто из тех, кто рожден на берегах могучего Твида, не ошибется, услышав колокола Мелроза! Вперед же, и не пройдет и получаса, как мы окажемся в самой прославленной обители Нижней Шотландии, где покоится сердце великого Брюса![26]

Они пришпорили коней и вскоре, миновав лес и болотистую, продуваемую всеми ветрами равнину, выехали к темневшему среди снегов Твиду. Каменный арочный мост со сторожевой башней вел через реку к возвышающемуся подобно утесу древнему строению с крепостными башнями и зубчатыми стенами.

Лошади заржали и ускорили бег, почуяв близость конюшни. Проводник приблизился к Бекингему.

– Милорд герцог! Мелроз столь часто страдал от набегов ваших соотечественников, что не удивляйтесь, если нам будет оказан не самый радушный прием. Нынешний настоятель аббатства приор Ремигиус человек воинственный и горячий, к тому же он ненавистник англичан. Судя по всему, нам не удастся скрыть от него, что вы принадлежите к этой нации, однако упаси вас Бог назваться собственным именем. В остальном вас охранит грамота герцога Олбэни. И еще – не следует говорить ни одного худого слова о Дугласах. Аббат Ремигиус из рода Хьюмов, а те ближайшие союзники могущественного графа Ангуса.

Наконец они оказались у подножия массивной надвратной башни аббатства и, после того как привратник поднял тяжелую кованую решетку и отворил ворота, въехали в обширный двор обители. Высокие стены и постройки сдерживали напор вьюги, и тем не менее большая часть двора утопала в глубоких сугробах. Бекингем еще нашел в себе силы сойти с лошади и отвести ее в конюшню, а потом молоденький послушник в овечьей шубе мехом внутрь проводил их в просторную прихожую аббатства.

Генри огляделся. Если сторожевые башни Мелроза делали его со стороны похожим на крепость, то внутри аббатства все поражало тонкой и обдуманной архитектурной завершенностью. Белокаменные стройные колонны устремлялись к стрельчатым сводам потолка, богатая лепка украшала дверные косяки, а в нишах в колеблющемся свете очага белели статуи святых. И это всего лишь помещение для приезжих! Трудно даже представить, насколько же тогда богат этот монастырь, обладающий сердцем самого почитаемого короля шотландцев!

В это время по полукруглым мраморным ступеням к ним спустился сам настоятель. Его светлая сутана братьев цистерцианского ордена была подбита мехом в отличие от более простых одеяний следовавших за ним капелланов. Лицо отца Ремигиуса было властным, тяжелый двойной подбородок утопал в меховой опушке. Он был рослым и статным мужчиной с жестким взглядом, и в жесте, каким он слегка поднял для благословения руку, чувствовалось нетерпение.

– Благослови вас Господь, если Он действительно столь милосерден, что способен даровать свою благость англичанам, которые не останавливаются ни перед тем, чтобы поднять меч на монаха, ни перед тем, чтобы отобрать последний пенни у нищего.

Видя, что путники молчат, он добавил:

– Мой секретарь прочитал вашу охранную грамоту, а ваш проводник подтвердил, что вы южане.

Бекингем постарался взять себя в руки и слабо улыбнулся.

– Святой отец, вы не слишком-то благосклонны к бедным путникам, попросившим приюта в такой великий праздник.

– Достаточно и того, что я впустил вас сюда. Подумать только – англичане в Мелрозе! И это после того, как бешеный волк Майсгрейв – и двух лет не прошло – ворвался сюда со своей стаей и прямо во дворе обители изрубил нескольких несчастных, попросивших у меня убежища!

На это Бекингему нечего было возразить. Аббат торжествовал.

– Таковы все англичане. Разве не они угоняют наш скот, не они жгут наши села, не страшась гнева Господня, и готовы поднять на пики каждого шотландского младенца?

– Неужели Майсгрейв творит подобные бесчинства? – ужаснулся герцог.

– Он или другой – какая разница? Ваши соотечественники, сэр, все одинаковы. Они словно до сих пор не могут смириться с тем, что Роберт Брюс отнял у них Шотландию, а Дугласы разнесли Перси в пух и прах при Оттенбурге[27].

– Ах, святой отец, если мы пустимся ворошить седую старину, то и я могу напомнить о победе англичан в битве за знамя при Катон-Муре[28].

Аббат внимательно взглянул на Генри.

– Вы неплохо образованны, сэр. Как ваше имя? Несмотря на бумагу от брата короля, я уверен, что вы путешествуете под чужим именем.

– Я путешествую инкогнито, досточтимый аббат, и прошу вас не допытываться, кто я на самом деле. Для вас я всего лишь измученный непогодой странник, попросивший приюта в стенах вашей святой обители.

Аббат скупо усмехнулся и кивнул.

– Я так и думал. Англичане, путешествующие инкогнито, да еще не побрезговавшие гэллоуэйскими лошадьми… М-да. Это могут быть лишь шпионы Олбэни, с помощью которых он желает скрепить мир с Йорками.

– Что же вас так возмущает, отче? Разве не сказано в Писании: «Блаженны миротворцы»?

– Аминь. Но в Писании сказано и «око за око» – не так ли? И зря брат короля, едва получив титул лорда-хранителя восточных границ, так рвется наладить отношения с южными соседями, ибо, видит Бог, это никогда и никому не удавалось. Если герцог Олбэни не имеет в отношении англичан каких-либо далеко идущих планов, то он лишь зря пытается изменить status quo.

– Вас же, преподобный отец, как я вижу, устраивает нынешнее положение на границе и…

Герцог попытался сказать какую-то колкость, но неожиданно зашелся в жесточайшем приступе кашля, от которого, казалось, вот-вот разорвется грудь. Глаза его застлало слезами.

Аббат взглянул на него с презрительной улыбкой.

– Я вижу, молодой человек, вы и в самом деле нуждаетесь, чтобы о вас позаботились. Памятуя о своем христианском долге, я окажу вам гостеприимство, хоть вы и англичанин. Однако, клянусь своим саном, я не намерен долго терпеть ваше присутствие в Мелрозе и буду весьма признателен, если вы поспешите как можно скорее покинуть кров этой исстрадавшейся по вине ваших соотечественников обители.

Вслед за тем настоятель величаво удалился, а Ральф Баннастер подхватил рвущего на груди рубаху Бекингема, ибо у того стал такой взгляд, что перепуганный оруженосец решил, будто герцог сию минуту угостит достойного прелата добрым пинком в зад.

– Ради светлого Рождества, ваша светлость! – беззвучно умолял он. – Сдержитесь! Вспомните, к чему привел ваш необузданный нрав в Линлитгоу!

Подошедший монах молча провел путников в монастырскую кухню, пол которой был вымощен каменными плитами, а в торцах помещения на возвышениях стояли печи. Вдоль стен тянулись столы для разделки и обработки туш, а на черных дубовых полках над ними громоздились бесчисленные кувшины и кадки с вином и приправами. Монах-прислужник мыл в чане посуду после трапезы монахов. Здесь было так душно, что герцога сразу прошиб пот. Он устало опустился на скамью. Голова кружилась, и, несмотря на жару, его бил лихорадочный озноб.

– Что с вами, господин? – Как ни был обеспокоен Ральф, ответа он не услышал, так как подали еду – ломти сочной поджаренной ветчины и до отвала тушенной с приправами капусты. Оруженосец и проводник с жадностью набросились на снедь, Генри же снова лишь прикоснулся к своей миске.

«Я действительно серьезно болен, – размышлял он. – Как это некстати… Надо продержаться; может, удастся переломить хворь». И тут же он снова зашелся трескучим кашлем. К тому же в тепле заныли раны. Пухлый монах-повар поставил перед Генри плошку молока со взбитым яйцом, и герцог заставил себя проглотить питье. Это было необходимо, если он хотел сохранить силы и добраться до Англии. Англия! Сейчас ему казалось, что никогда больше он не пересечет этот снежный рубеж, никогда не услышит чистой и прозрачной родной речи.

Келья, куда их отвели, после теплой кухни показалась ледяной. Ральф набросился на монастырского служку:

– Ты что, не видишь, набожный осел, что моему господину нездоровится? Немедленно тащи сюда жаровню и дюжину теплых одеял.

Монах ухмыльнулся и удалился вразвалку, однако поручение все же выполнил, а его помощник принес обернутый в кусок овчины нагретый камень, который Ральф положил в ногах у Генри.

– Они не такие уж скверные люди, эти шотландцы, – приговаривал Ральф, кутая герцога в одеяла и набрасывая сверху плащи. – Глядите, они прислали настой из трав. Сейчас вы согреетесь, а утром, пожалуй, сможете тронуться в путь.

У Генри трещала голова, дыхание было жгучим, но его так трясло, что зубы стучали о край оловянной чашки, из которой Ральф поил его отваром. Допив, Генри улыбнулся Ральфу.

– Когда мы вернемся в Лондон, я буду просить короля даровать тебе рыцарский пояс.

В Лондон! Герцог уже знал, что ни в коем случае не поедет ко двору. Он не мог простить Эдуарду своей ссылки в Шотландию, не мог простить и его намерения покончить с ним таким презренным способом. Генри считал поступок короля трусостью. По происхождению они были равны, и даже если Эдуард взошел на трон, он не умалил бы своего достоинства, скрестив из-за дамы меч с Генри Стаффордом. Но где там!

Тучный и обрюзгший, король уже забыл о своей ратной славе, да и времена поединков из-за прекрасных дам безвозвратно ушли в прошлое. Так любил, посмеиваясь, говорить горбатый Дик Глостер, а он, Генри, не желал ему верить. Дик оказался прав. Он вообще редко ошибается, этот хромой парень, веселый и смелый, с которым так приятно охотиться среди холмов Брекон-Бикона в Уэльсе или провести вечерок за партией в триктрак. Они стали добрыми приятелями с герцогом Глостером, когда тот был верховным судьей Уэльса. Генри даже затосковал, когда Ричард вынужден был уехать на Север.

– Ральф! – позвал Бекингем, и улегшийся было оруженосец испуганно вскочил. – Ральф, когда мы окажемся в Англии, то сразу направимся в Понтефракт, где сейчас резиденция Ричарда Глостера.

– Господи, конечно направимся. А теперь спите, вам надо набраться сил, а то, не приведи Господь, еще не скоро кузнецов, что подкуют вашу лошадь у дороги, станут кликать Смитами вместо Гоу[29].

Масляный светильник над входом в келью горел дрожащим пламенем, язычок огня метался и трепетал, и у Генри от этого слезились глаза. Уснуть он не мог. Он обливался потом, задыхался, сердце билось тяжело и глухо. Стараясь отвлечься, Бекингем разглядывал ухмыляющуюся морду химеры в углу под потолком, пока не вспомнил, что в его детской в замке Брекнок в этом месте был высечен пляшущий человечек на забавных тонких ножках, в колпаке с ослиными ушами наподобие шутовского. Генри всегда улыбался ему, когда просыпался, хотя его толстая нянька Мэгг плевала в сторону изображения, твердя, что это нечисть, плутоватый дух Пак[30]. Старая добрая Мэгг! Она вскормила его своим молоком, она не спала ночи напролет, когда он хворал в детстве, так же ворчала и журила его за своеволие, как сегодня Ральф. Они даже похожи – толстощекий с носом-пуговкой Ральф Баннастер и нянька Мэгг, хотя Ральф из благородной семьи, а Мэгг – простая крестьянка, которую взяли в Брекнок, когда леди Стаффорд предстояло родить. Сейчас Генри вдруг до слез захотелось оказаться рядом с Мэгг, услышать ее ворчание или оглушительно громкий визгливый смех, от которого у герцогини Бекингем, как она говорила, мурашки бежали по коже.

Мать Генри была родом из Невилей и слыла редкой красавицей. Генри очень походил на нее, а нянька Мэгг, когда он расспрашивал ее о матери, твердила:

– Тебе стоит прикрыть нижнюю часть лица, когда глядишь в зеркало, и ты воочию увидишь свою матушку. Бедная леди, моя госпожа! Она без памяти любила вашего отца, сэра Хамфри – да будет благословенна его память, – и так и не смогла оправиться от утраты. А ведь как хороша она была и еще молода! Кто только к ней не сватался, но она так никогда и не пожелала снять траур.

Генри плохо помнил мать. Ему не исполнилось и одиннадцати лет, когда она умерла, и в его памяти остался образ высокой стройной леди с зачесанными вверх темными волосами, уложенными короной, и голубыми, как весеннее небо, глазами. Мать всегда носила траур и всегда была молчалива и задумчива. Генри чтил ее память. Резное кресло матери с инкрустациями из серебра и перламутра, в котором она любила сиживать в нише окна большого холла замка Брекнок, стало своего рода святыней. Даже Генри не позволял себе занять ее место – то самое, где она угасала в тоске о погибшем в войне Алой и Белой Розы муже. Когда же он увидел, что эта навязанная ему в жены низкородная выскочка Кэтрин Вудвиль восседает в нем в своем пестром, как вывеска красильни, платье, он едва не поколотил ее, а кресло велел унести, бережно упаковать и хранить в одной из кладовых. Однако это не помешало ему по ночам подниматься в спальню жены, проводить там около получаса, а затем удаляться к себе. Он так и не смог полюбить эту заносчивую вульгарную девчонку, без конца грызущую сладости и таскающую за собой на золотой цепочке светлошерстного заморского кота с черной мордой и мутно-голубыми глазами. Она называла кота Генри, как и мужа, иногда – Анри, на французский манер, и всякий раз вызывающе поглядывала на герцога, когда возилась с этой полудикой тварью. Руки ее всегда были исцарапаны, и она без конца твердила:

– Какой ты гадкий, Генри! Когда-нибудь я устрою тебе такую трепку!

Однако резное кресло покойной свекрови, видимо, не шло у нее из головы, и вскоре она стала обхаживать старого мажордома Оуэна и даже поначалу невзлюбившую ее Мэгг. Дело зашло так далеко, что однажды сама Мэгг заявила Генри:

– Твоя жена скоро родит, однако каждый день она ноет и жалуется, что из-за трона покойной леди не чувствует себя в замке настоящей хозяйкой. Смягчился бы ты, милорд, пусть уж утешится.

Герцог взорвался и наотрез отказал, добавив, что в тот день, когда Кэтрин Вудвиль сядет в кресло его матери, он покинет Брекнок навсегда.

Весьма скоро сестра королевы родила ему сына, и Генри, когда ему дали подержать первенца, был так горд и счастлив, что поцеловал жену и неосторожно сказал, что она может просить его о чем угодно. И разумеется, она тотчас попросила для себя трон хозяйки Брекнока. Старый Оуэн, Мэгг, придворные и прислуга ухмылялись, словно только этого и ждали, и Генри вынужден был согласиться. Однако когда он увидел Кэтрин Вудвиль в этом кресле, увидел ее торжествующее лицо, ее вцепившиеся в подлокотники пальцы – она словно хотела показать, что теперь ее отсюда так просто не вытащишь, – ему снова стало не по себе. После этого Генри напился так, что ему казалось, будто мозаичные полы большого зала покрылись трещинами, сводчатые потолки прогибаются и рушатся, а круглые мраморные колонны пустились в пляс… В ушах стоял гул, сквозь который пробивался какой-то неистовый крик… Кто-то звал его…

– Сэр Генри! Ради всего святого, милорд, очнитесь! Да что же это!.. Сэр Генри!

Ральф Баннастер тряс его изо всех сил.

– Господи, сэр, я уже не знал, что и делать. Вы слышите меня? Надо бежать! Дуглас в Мелрозе!

У Бекингема все плыло перед глазами, и он не сразу понял, что случилось. Но когда сообразил, вскинулся на ложе как ужаленный.

– Что ты говоришь?

– Истинная правда. Слава Богу, я проснулся, когда они подъезжали к сторожевой башне. Слышите, как тихо. Вьюга улеглась, на дворе такой мороз, что и саламандра околеет, любой звук за милю слышно. Вот я и поднялся, когда затрубили у ворот аббатства. Слышите, сэр, сейчас они как раз спешиваются.

Несмотря на ломоту в суставах, Генри рывком поднял непослушное тело и, подойдя к узкому оконцу, осторожно отворил его. В лицо дохнуло холодом. Внизу в морозной мгле раздавалось бренчание сбруи и резкий скрип снега. Властный голос требовал позвать настоятеля.

– Они только что приехали?

– Да. Я слышал, как засуетились монахи и кто-то пробежал по коридору, крича, что прибыл граф Ангус.

– Граф Ангус?

До Бекингема только теперь стал доходить смысл происходящего.

– Не может быть! Он повредил ногу и не способен передвигаться.

– Говорят вам, он здесь.

Генри вдруг прошиб пот. И отнюдь не из-за болезни. Он снова попытался хоть что-нибудь разглядеть сквозь узкое, как щель, окно, но Ральф сказал:

– Здесь вы ничего не увидите. Надо выйти в коридор.

Кутаясь в плащ, Генри, следуя за Ральфом, очутился в сводчатом проходе, в конце которого было большое, в человеческий рост, окно. Прильнув к одному из менее заиндевелых ромбовидных стекол, Бекингем мог видеть силуэты людей во дворе, горящие факелы, тени снующих монахов, принимавших у вновь прибывших лошадей. В морозном воздухе голоса звучали отчетливо, однако разобрать слова было трудно. Генри во все глаза глядел на возвышавшегося посреди двора рослого всадника в меховом плаще. В серебристом свете звездной ночи и бликах факелов его фигура на высоком вороном коне казалась особенно грозной. Под меховой опушкой капюшона нельзя было различить лицо, однако спустя мгновение среди наполнявших двор звуков выделился рокочущий бас:

– Клянусь семью страстями Господними! Долго ли я буду ожидать? Эй, монахи, куда девался ваш аббат?

От этого голоса наблюдающим за Дугласом англичанам стало не по себе.

– Сэр Генри, как вы полагаете, зачем он здесь? Святые угодники, смилуйтесь над нами!.. А что, милорд, если мы попросим покровительства у доброго аббата Ремигиуса? Может быть, он защитит нас от этого чудовища?

В ответ герцог фыркнул.

– Не забывай, что для аббата англичане – кровные враги!

В это время сам настоятель, сопровождаемый двумя факелоносцами, вышел на крыльцо. Граф Ангус направил коня к самым ступеням. Он не собирался спешиваться и легко сдерживал скакуна, который нетерпеливо бил копытом снег и грыз удила. От боков коня валил пар, он был разгорячен, и Генри, большой знаток лошадей, невольно залюбовался бы им, если бы не положение, в котором они оказались. Скрип снега, шаги, треск факелов мешали расслышать, но все же Генри кое-что разобрал. До него донеслось:

– Сразу в путь… Честь графини, моей жены… Месть… Английский пес…

– Ну, мой славный Ральф, – похлопал Бекингем оруженосца по плечу, – не знаю, как ты, а я не поручусь, что по мне в Мелрозе сегодня не споют: «Requiem aeternam dona ei, Domine»[31].

– Милорд, как вы можете так шутить!.. – стуча зубами от страха, возмутился оруженосец.

Он умолк, и они стали пристально следить за тем, что происходит во дворе. Граф Ангус по-прежнему беседовал с аббатом, и внезапно тот громко, неподобающе громко для духовного лица, захохотал, указывая в сторону дома для приезжих. Граф Ангус тотчас спешился. Теперь было видно, что он сильно припадает на правую ногу. Один из его людей подставил плечо, и граф, опираясь на него, вместе с аббатом и сопровождающими направился к дому для гостей. Большая часть его людей тоже спешилась, и монахи приняли у них лошадей. Аббат шел рядом с Дугласом, и Генри слышал, как он сказал:

– Я с самого начала заподозрил, что здесь дело нечисто.

Ральф испуганно вцепился в локоть герцога.

– Бежим!

Бекингем, невольно поддавшись панике, кинулся по коридору вслед за оруженосцем, но, когда они уже были у лестницы и услышали внизу голоса, опомнился.

– Постой, Ральф. Так мы попадем прямо к ним в лапы.

Теперь они метались по коридору, ища выход. Но здесь не было других дверей, кроме тех, что вели в кельи для постояльцев монастыря. Генри вернулся к окну. Прямо под ним тянулась покатая черепичная крыша галереи, опоясывающей двор. И пока Ральф судорожно дергал какую-то запертую дверь, в голове у Генри родился безрассудный и дерзкий план. Он видел, что монахи все еще держат под уздцы оседланных лошадей, а кованая решетка надвратной башни поднята и ворота не заперты.

– Ральф, скорее за мной! – вскричал герцог и с разбегу всем телом ударил в окно.

Раздался оглушительный звон разбиваемых стекол. Генри вывалился на кровлю и покатился по ней, пытаясь задержаться. Ему это не удалось, и он с трудом уцепился за зубчатый водосток. Раненую руку обожгло болью, и он, закричав, выпустил спасительный край и рухнул в темноту. Пухлый сугроб смягчил удар. В тот же миг герцог вскочил и, забыв о раненой ноге, метнулся через двор туда, где стояли лошади.

Первым на его пути оказался конь графа Ангуса. Сильным ударом в челюсть Генри опрокинул навзничь державшего повод монаха. У него не было времени оценить дерзость своего поступка, он лишь заметил, что застывшие на мгновение от неожиданности ратники Дугласа теперь бегут к нему со всех сторон. В ту же минуту, ухватившись за холку вороного, он рывком, без стремян, вскочил в седло.

– Ральф! – крикнул он, наматывая на руку поводья и сдерживая бешено рвущегося жеребца.

Оруженосец уже спрыгнул с крыши и пытался поймать за повод другую испуганно мечущуюся лошадь.

– Ральф! Скорее!

Он видел, как к нему отовсюду приближаются люди, как беснуются испуганные лошади. Но в следующее мгновение ему пришлось туго. Жеребец, не признав чужака, громко заржал и поднялся на дыбы. Генри всей тяжестью тела навалился на шею животного, обхватив ее руками. С силой сдавливая горло коня, он приник к его корпусу, но тут же отпрянул, когда жеребец, опустившись на передние ноги, стал отчаянно бить задом.

Генри Стаффорд был не последним наездником, но сейчас ему пришлось призвать все свое мастерство, чтобы с помощью поводьев и стремян удержать коня. Он не обращал внимания на острую боль в ранах, целиком погруженный в борьбу с вороным. Рванув поводья, он заставил коня опустить голову. Сбоку из темноты выскочил воин с обнаженным мечом, но конь подкинул круп – и удар нападавшего пришелся по окованной луке седла. И тут же воин испуганно закричал, сбитый с ног при повороте мощного животного. Этот крик, полный боли, на секунду остановил других спешивших к ним ратников. Генри натянул повод и сейчас же с ужасом увидел, что двое монахов раскачивают застрявшую в снегу створку ворот.

– Ральф! Уходим, Ральф! Скорее!

Оруженосец уже был в седле и тотчас понесся к воротам. Увидев мчащегося всадника, монахи шарахнулись прочь, оставив одну створку открытой. В тот же миг Генри почувствовал, что совладал с конем, и, с силой ударив его пятками под ребра, проскакал под уже начавшей опускаться решеткой в арке ворот аббатства.

Морозный воздух обжигал легкие. Звезды сверкали, как волчьи глаза. В лицо бил бешеный ветер. Они неслись через открытую долину, и Генри видел впереди черный силуэт своего оруженосца.

Он оглянулся. Мелроз сиял огнями, в ближнем селении заливались лаем собаки. От аббатства отделилась, устремляясь за ними, цепочка факелов. Даже сквозь свист ветра в ушах и топот копыт можно было различить яростный вой – боевой клич Дугласов.

Испуганный конь, видя перед собой открытое пространство, мчался во весь опор. Если бы не ледяной ветер и не боль от ран, Генри наверняка наслаждался бы этим великолепным аллюром. Сейчас же он еще был до краев полон страха – и этот страх не уходил. Позади была погоня, и он снова и снова пришпоривал жеребца, хотя грудь при каждом вздохе болела, а конь и без того мчался так стремительно, что вскоре стал настигать поначалу ушедшего вперед Ральфа.

Однако погоня не отставала. Еще раз оглянувшись, Бекингем увидел, что цепочка огней сползла с дороги и движется по склону наперерез беглецам. Он выругался сквозь судорожно сцепленные зубы и, вновь припав к гриве коня, с гиканьем послал его вперед.

Впереди показались заснеженные холмы, а дальше на фоне звездного неба темнели очертания гор Чевиота. Генри снова заметил, что погоня срезает по снежной целине изгиб дороги. Теперь крики преследователей стали слышны еще отчетливей. Генри втянул воздух, чтобы унять боль в груди. Лицо на ветру горело, как ободранное, взмокшие волосы покрылись ледяной коркой.

Между холмами лежало замерзшее болото. Дорога огибала его по дуге, но Генри, увидев, что преследователи уверенно направились к его краю, пустил коня напрямик. Ральф сделал то же. Теперь они неслись по кочковатой низине, где все время приходилось быть начеку. Герцог едва не налетел на огромный плоский камень, но его скакун успел прыгнуть, чиркнув подковой о его поверхность. Во время приземления ноги жеребца подогнулись, и он упал на колени. Генри едва не вылетел из седла, но все же успел намертво сомкнуть руки вокруг шеи животного. Собрав все силы, могучий скакун поднялся на ноги и, нервно мотая головой, почти без понукания устремился вперед.

Генри вдруг поймал себя на мысли, что ему, в общем, уже все равно, что с ним будет. Конь под ним совершал невообразимые скачки, Генри же, потеряв при падении лошади стремена, никак не мог поймать их. Он лишь сжал коленями бока животного да пытался удержать равновесие. Только теперь он стал чувствовать, что слабеет, что с каждой минутой тают силы, а главное – иссякает воля к борьбе.

Миновав горбатый каменный мост через небольшую речушку, они с разбегу врезались в какой-то лесок. Слава Богу, здесь оказалась просека, белевшая среди массы деревьев. Кони месили снег, проваливаясь едва не до колен. Позади все явственнее слышались крики, и вскоре за деревьями замелькали огни. По странной ассоциации, Генри вдруг вспомнилась облава на медведя-людоеда, когда он еще ребенком жил в Уэльсе. Такие же неистовые крики в снежной ночи, то же мельтешение огней за черными стволами… Ему начало казаться, что разум нелепым образом раздваивается. Пламя смоляных факелов, шум погони, барахтающийся в снегу угольно-черный конь – все это подхлестывало и заставляло стремиться вперед, но откуда-то теплой волной накатывала слабость, хотелось бросить поводья, упасть в снег, предоставив себя воле Провидения…

Лес кончился неожиданно. Перед ними открылось узкое ущелье, по дну которого бежал бурливый поток. По сторонам ущелья черными грядами нависали скалы. Сквозь мглу Генри заметил впереди силуэт Ральфа, отчаянно пытавшегося поднять упавшую лошадь. Чувство ответственности за оруженосца заставило очнуться. Подъехав ближе, он откинулся в седле, натягивая поводья.

– Милорд! – бросился к нему Ральф. – Милорд, помогите! Моя лошадь сломала ногу!

– Скорей взбирайся ко мне!

Генри был так слаб, что едва не выпал из седла, пока Ральф карабкался на жеребца.

Уставший от долгой скачки, конь окончательно смирился и покорно двинулся вперед, тяжело ступая под двойной ношей. Сзади по-прежнему слышался шум. Вороному непросто было пробираться по глубокому снегу с двумя всадниками на спине. Он начал засекать ногу на узкой тропе; казалось, еще мгновение – и всадники рухнут в поток.

У Генри все плыло перед глазами: сыпучий снег, каменистые изломы скал, звездное небо над головой. Глаза горели сухим огнем, контуры предметов казались окруженными искрящимся ореолом. Он слышал, как неимоверная тяжесть наваливается на него, как повод ускользает из рук, как, не чувствуя больше шпор, замедляет бег конь.

– Господи, что с вами, милорд?

Герцог ощутил, как Ральф перехватил поводья, но не противился этому и упал лицом в гриву коня. Он слышал, как гикает, понукая вороного, Ральф, сам же лишь вцепился в жесткую щетину и закрыл глаза. Все стало безразлично. Генри не заметил, как они оказались на открытой равнине и понеслись среди голых холмов. Конь спотыкался, преследователи были едва ли не в четверти мили.

Генри попытался сбросить блаженную слабость, но не мог. Искоса глядя через плечо, он совсем близко видел сполохи огней, но это не волновало его. Огни… Огни были везде – на искрящемся снегу, на плоских вершинах гор, на небе, на земле – словно все Джеки с фонарями[32], сколько их ни есть, покинув свои влажные жилища, собрались в этом диком краю.

– Сэр, смотрите! Что это?

Впереди на скале пылал костер. Генри не сразу различил его среди множества мелькающих перед глазами светящихся точек.

– Сэр, мы окружены! – отчаянно вскричал Ральф.

Генри неподвижным взором глядел на костер на возвышенности. Он-то знает, что это… Сигнальный огонь! В ненастье в Уэльсе на горных вершинах зажигают сигнальные огни, указывающие путь или предупреждающие об опасности. Так и должно быть – ведь перед ним гора Биконс[33]. Этот свет он порой видел, возвращаясь к себе в Брекнок. Какое счастье, он наконец-то дома!.. Он в Уэльсе! И вскоре знакомые башни выступят из мрака, а старая Мэгг станет журить его за то, что он снова не надел шапку, катаясь верхом…

Но Ральф не унимался, и Генри несколько пришел в себя от его воплей.

– Святой Георгий! Святой Георгий! Вы слышите, что кричат эти люди? Милорд, это не шотландцы! Мы вовсе не окружены! Это помощь, это англичане!

Бекингем невольно выпрямился. Действительно, навстречу им скакали всадники с факелами в руках. В воздухе реял воинский клич англичан – «Святой Георгий!».

Вскоре они оказались рядом и окружили их, звеня сталью. От лошадей воинов валил пар, факелы трещали и брызгали смолой.

– Помогите ради всего святого! – молил Ральф Баннастер. – Мы такие же добрые англичане, как и вы. За нами гонится сам Дуглас со всей своей сворой!

Воины о чем-то переговаривались, но в ушах у Генри все звуки расплывались и множились тысячами эхо. Но, Господи, как приятно было слышать английский говор, пусть даже и с резким нортумберлендским акцентом!

Из тьмы появился высокий рыцарь на коне. Под его меховым плащом тихо позвякивала сталь кольчуги.

– Эй, Эрик, доставь этих людей в Нейуорт. А мы пока скажем пару слов этим Дугласам. Видно, только мечом и можно втолковать им, что не годится нарушать Господне перемирие в Святое Рождество!

Взметнув снежную пыль, они ускакали. Из ночи долетел пронзительный клич, стеклянными осколками впившийся в воспаленный мозг Бекингема, а затем среди воплей и грохота доспехов он все же различил имя – Майсгрейв.

«Я где-то уже слышал о нем… Майсгрейв… Ах да – камень преткновения, разбойник из Пограничья…»

Но додумать он не успел. Звездная ночь стремительно закружилась, и герцог стал проваливаться в черную глубину, где не было дна.