Читать книгу Настоящий мужик. История парня из Anthrax - Скотт Ян - Страница 6

Наступил последний день 1963 года. В 7 утра в больнице Ямайки[6], Куинс[7], я появился на свет. Начало многообещающее. Как ни странно, именно там находился легендарный «Дом Музыки», где творили историю Anthrax, Metallica и другие группы, сочиняя и репетируя свои самые первые трэшевые песни. Парни из Metallica даже некоторое время там жили. О, это были те еще трущобы. Приехав туда с Anthrax, я думал: «Боже, это же настоящий притон. Наверное, когда здесь жили мои предки, все было иначе». А может быть, и не было, и это лишь одна из трудностей, с которыми им пришлось столкнуться. Их, если что, было предостаточно.

Жизнь у предков была не сахар. Они были эмигрантами во втором поколении, и когда я был подростком, отец, Герберт Розенфельд, работал в ювелирном бизнесе, а мама, Барбара Хаар, занималась домом. Наверное, это одна из причин, почему мама была так несчастна. Не хотела она вести хозяйство. Она была не создана для этого, и ей не хватало терпения. Предки родом из рабочего класса и поженились совсем молодыми. Дед, Харольд Розенфельд, родился в 1908 году в Вустере, штат Массачусетс, а бабушка Сильвия родилась в 1912-м в Манхэттене. Они познакомились на южном берегу Бруклина, когда дед водил фургончик с мороженым «Хорошее настроение». Поженились они в 1938 году, и все лето он работал. Еще до рождения моих дяди и тети бабушка с дедушкой каждую зиму ездили на «Форде» во Флориду и жили там на деньги, заработанные дедом, – все равно что отпуск.

Отец со своей сестрой росли в четырехэтажном доме без лифта. Денег у них не было, даже когда дед устроился продавцом обуви, чтобы заработать лишнюю копейку. Он был трудягой, но роскошь они себе позволить не могли, и дед записывал в дневник каждый потраченный пенни.

Лена, бабушка по маминой линии, была из России, а ее муж, Мо, родился в 1902 году в крошечной польской деревушке Ниско, которой больше нет на карте. Во время Первой мировой войны немцы оккупировали деревню и начали истреблять мужское население. И когда дедушке было семнадцать, родители тайком вывезли его из страны. Он жил в Амстердаме с семьей, которая взяла его на работу бакалейщиком. Как только он накопил достаточно денег, чтобы купить липовое удостоверение личности, он «зайцем» проник на корабль до Нью-Йорка и плыл до острова Эллис. Он сошел с корабля и прождал в очереди с остальными беженцами, но когда на иммиграционном контроле увидели, что документы липовые, его развернули и отправили на корабле обратно в Амстердам. Еще около полугода он работал, чтобы сделать нужные документы. Затем сел на другой корабль, вернулся в Нью-Йорк, и на этот раз въезд одобрили.

Дед Мо был умным, но бедным как церковная мышь. Он поехал в Нижний Ист-Сайд, где располагалась еврейская община и в какой-то степени все держались вместе, – там он устроился бакалейщиком. Он вкалывал как ненормальный и быстро поднялся по карьерной лестнице. Почти в 20 лет у него уже был собственный продуктовый магазин на полуострове Рокэвей[8], и когда он заработал достаточно денег, перевез родителей. Они были строгими православными евреями, и для моей мамы это было странно, потому что она выросла в Куинсе, а в ее семье никто не был помешан на религии. На Рождество в доме у мамы даже была елка, пока не поселились бабушка с дедушкой. А потом вдруг мама оказалась под одной крышей с родителями своего отца, которые разговаривали только на идише и даже не пытались говорить на английском. Они были убежденными евреями. Они ненавидели жену Мо и мою маму, поскольку считали, что Мо достоин лучшего. И к детям относились плохо. Когда они вконец помешались на религии, мама решила, что с нее довольно, и пыталась сбежать, но ее всегда догоняли и приводили домой, а потом дед бил ее ремнем.

Тогда время было другое. Раньше за плохое поведение детей били. И это считалось нормой. Мне сложно в это поверить, потому что мои бабушка с дедушкой в нас с братом Джейсоном души не чаяли, но папе с мамой в детстве прилично доставалось. Отец однажды рассказал мне, как в детстве орал на друга, свесившись из окна. Его мать настолько обезумела, что схватила его, перевернула вниз головой и, держа за подмышки, высунула из окна четвертого этажа. А спалив дядю за кражей сигарет, бабушка прижгла ему руку на раскаленной плите. Когда дело касалось дисциплины, особо не церемонились. Никаких поощрений. Как говорится, пожалеешь розгу – испортишь ребенка.

Несмотря на сложное воспитание, родители не стали отрываться на нас с Джейсоном. Они были против насилия. Может быть, раз в сто лет, когда один из нас реально перегибал палку, нам прилетало. Но в детстве мне хватало повышенного голоса отца, чтобы испугаться до усрачки. Я бы с радостью сказал, что жизнь дома была уравновешенной, но это не так. Когда родители поженились, отцу было 22, а маме – 20, и она уже была беременна мной. Они не планировали ребенка, но раньше в таком случае женщина выходила замуж. В приличных еврейских семьях аборт не делали. Это было неслыханно – так что мне повезло!

Вскоре после моего рождения мама стала изменять отцу с мужчиной, который был любовью всей ее жизни, но отверг ее – звали его Ленни Хомский, и об этом узнал отец. Они на некоторое время разошлись. Мама начала сильно пить, а ее отец, Мо, пристыдил ее, заставив просить у папы прощения. Папа принял ее извинения, и они снова сошлись. Произошло это в 1964 году, разводиться было не принято. Лучше бы они порвали друг с другом. Мне кажется, их брак с самого начала был обречен.

Когда мне было три года, мы переехали во Флориду, потому что отца несправедливо обвинили в краже бриллиантов в компании, где он работал – «Ювелирной Гарри Уинстона». Он провалил тест на полиграфе, потому что отец непригоден для тестирования – он бы все равно его завалил, – поэтому его уволили, хотя он ничего не украл и никто ничего не видел. Ему поступило другое предложение, от семьи из Флориды, работать в «Ювелирной Майера» в Майами, чинить и калибровать кольца. Родители думали, смена обстановки пойдет семье на пользу. Я почти совсем не помню время во Флориде, за исключением первого яркого воспоминания в июле 1966 года.

Может быть, это было предвестием проблем, которые обрушились на нашу семью. Ладно, ничего драматичного. Меня ужалила пчела. Аллергии не было, но боль была адская, и я никогда не забуду тот день. Мы жили в многоквартирном доме, и сзади были стеклянные раздвижные двери на улицу. Рядом с бассейном была травянистая лужайка, и я гулял босиком по траве. Пчела сидела на клевере, и я наступил прямо на него. Она ужалила меня не сразу. Она взлетела, и я побежал. Помню, думал: «Сейчас прыгну в бассейн, и она меня не достанет», но не успел, и пчела ужалила меня прямо в ухо. Я чуть не оглох и тут же закричал, потому что почувствовал шум и боль в ухе. С тех пор я на всю жизнь возненавидел различных жалящих насекомых. Ненавижу пауков, а когда вижу осу, хочется ее убить. Пчел я стараюсь избегать. К счастью, жало выдавили и ничего серьезного с ухом не случилось, потому что барабанная перепонка осталась цела. Ухо опухло и ужасно болело.

Мама ненавидела Флориду и рвалась вернуться в Нью-Йорк. А отцу нравилось. Но судьба распорядилась так, что кто-то в компании отца украл несколько драгоценностей, и босс заставил всех пройти проверку на полиграфе. Отец объяснил, что произошло в Нью-Йорке. Однако его все равно проверили, и, естественно, он снова завалил тест, поэтому босс – он работал на мафию, покупавшую и продававшую элитные драгоценности – уволил отца и сказал: если узнает, что папа вор, скормит рыбам. Отец был возмущен и ушел, хлопнув дверью. Позже его босс узнал, что брюлики украли его секретарша и ее дочь, сидевшие на тяжелой наркоте. Но отец его так и не простил.

Как только папу уволили, он вернулся в Нью-Йорк, и девять месяцев маме пришлось работать в булочной, чтобы помогать оплачивать счета. Отец устроился на другую работу, оценщиком в ювелирный бизнес братьев Джимбел, а затем стал менеджером производственного отдела и скупщиком камней в компании Аарона Перкиса. До богатства по-прежнему было далеко, но, по крайней мере, появилась хоть какая-то прибыль.

Отец лез из кожи вон, чтобы сделать мать счастливой, но она всегда находила причину для недовольства. Тогда я впервые заметил, что родителям не нравится быть вместе. Когда мне исполнилось четыре или пять, мама казалась странной и отчужденной. Она делала все, что должна была делать мать, заботившаяся о двух детях, но даже в том возрасте я видел, что радости она не испытывала. Став старше, я понял, что она не хотела быть домохозяйкой и ей не нравилось проводить время с отцом. А потом я понял, что она пила.

Я знал лишь, что в доме был алкоголь. Она налегала на шотландский виски, и это было ее проблемой. Позже я узнал, что она еще и таблетки принимала – метаквалон, валиум, таблетки для похудения. Все, на что могла достать рецепт, лишь бы забыться. Она была жалкой, потому что никогда не хотела быть с отцом. Она хотела быть с Ленни Хомским, но ради семьи приходилось идти на компромисс. Отцу, конечно, не позавидуешь. Мне было четыре года, и пока мне не исполнилось одиннадцать и родители не разошлись, в доме всегда чувствовалось напряжение. Сомневаюсь, что они когда-нибудь друг друга любили. Но почему-то они решили, что второй ребенок улучшит их отношения, и спустя три с половиной года после моего рождения мама родила Джейсона, за которого я стал нести ответственность, и все детство он был моей правой рукой.

Несмотря на то что с мамой было сложно, были и светлые моменты. Когда мне было четыре года, она читала мне журналы MAD[9]. В детстве у нее были все выпуски, но моя бабушка убирала у нее в комнате и выбрасывала их. Кто знает, сколько бы они сегодня стоили.

Еще мама очень любила фильмы ужасов. Ей нравились ужастики. В Нью-Йорке утром по субботам и воскресеньям местный канал WPIX показывал «Жуткий театр», а по WNYC можно было увидеть ужастики. И часто вместо мультиков в субботу утром мы с мамой смотрели ужастики. В основном это были старые черно-белые фильмы про монстров компании Universal – «Франкенштейн», «Человек-волк», «Дракула», и мне они нравились еще с четырех или пяти лет.

Когда вышел фильм «Нечто», мама сказала: «В моем детстве это был самый страшный и жуткий фильм. Все его боялись». Мы начали его смотреть, и я готовился подпрыгнуть и бежать из комнаты в страхе – только он был совсем не страшный. Я сказал: «Мам, похоже на ходячий овощ. Как это может напугать? “Человек-волк” гораздо страшнее», а мама ответила: «Скотт, в 1950-х это было страшно».

Дело в том, что меня ужастики никогда не пугали. Мне они нравились и до сих пор нравятся, но я всегда знал, что все это не по-настоящему. Меня и сегодня фильмы не пугают. Хотя книги иногда пугают до усрачки, потому что все действия и диалоги происходят в голове. Это совершенно другая реальность. Ты создаешь собственные образы, и когда случается что-нибудь ужасное, по телу проходит дрожь и душа в пятки уходит. Поэтому Стивен Кинг всегда был одним из моих любимых писателей. «Сияние» напугало меня до такой степени, что я до сих пор не могу идти по коридору отеля без мысли о том, что меня схватят какие-нибудь жуткие призраки-близнецы.

Раз уж на то пошло, в классических фильмах я чувствовал эмоциональную связь с монстрами. Только не с Джейсоном из «Пятницы, 13-е» или Майклом Майерсом из «Хэллоуин» – они были безмозглыми бессмертными психопатами. И, конечно же, охренительными. Но монстр Франкенштейна очень грустный. Он уже был мертвым, его воскресили, а потом он преследовал и всех ненавидел, и он уродливый и страшный. Он всего лишь хочет, чтобы его оставили в покое, а его все доебывают и издеваются. Мне всегда было жалко таких монстров. Лон Чейни-младший в фильме «Человек-волк» вызывал такие эмоции в гриме или без него. Он играл Ларри Тальбота, на которого в полнолуние нападает оборотень, и Ларри его убивает, но в драке оборотень успевает его укусить, поэтому Ларри становится оборотнем и каждое полнолуние сам превращается в волка. Он вызывает столько сочувствия, потому что не заслужил такой судьбы. Он не хотел убивать людей, будучи человеком-волком, он себя совершенно не контролировал. С Дракулой совсем другая история. Его было не жалко – он был вампиром и пил кровь. Дракула был моим самым нелюбимым персонажем из фильмов компании Universal.

Мы тогда об этом не знали, но на психологическом уровне мы с братом больше симпатизировали персонажам, которым в жизни пришлось несладко. В детстве мы как могли пытались отгородиться от недовольства родителей. Как и Франкенштейн, мы лишь хотели, чтобы нас оставили в покое.

Мы жили на Бэйсайде, Куинс, в Бэй-Террас[10], пока мне не исполнилось восемь. Это была еврейская часть города, где жила верхушка среднего класса и богачи. Мы-то, разумеется, к ним никакого отношения не имели. Мы жили на бульваре Белл в доме на две семьи. Мы жили с одной стороны, а с другой – вторая семья. Но прямо в конце улицы громоздились гигантские особняки. И зимой мы брали лопаты для уборки снега, шли и предлагали за 20 баксов почистить подъездную дорожку. Мы нехило наживались – по меркам детей предподросткового возраста. У меня была куча друзей в том и соседнем районах. Все друг друга знали. В остальной части Бэйсайда жили ирландцы, итальянцы, немцы и там были все, от низшего среднего класса до несметно богатых.

Примерно в 1972 году мы уехали из Куинса, и я очень расстроился, потому что сразу же после третьего класса уехал от всех друзей. Мы перебрались в Сифорд, Лонг-Айленд, и в четвертый класс я пошел в новую школу. Да, мне было хреново, но маме было куда хуже. У отца были добрые намерения. Мы снимали дом в Куинсе, и вдруг папа смог позволить себе купить дом в Лонг-Айленде, поэтому мы следовали за американской мечтой. У нас был задний дворик и подъездная дорожка к дому. Но мама еще больше чем я, не хотела уезжать из Куинса и оставлять друзей. Отец хотел, чтобы она сменила обстановку и могла бы стать счастливее. Но вышло только хуже. В Сифорде она впала в глубокую депрессию, и вот тогда ее жизнь превратилась в настоящий мрак. Она не была мамой из «Степфордских жен». Она стала больше выпивать, пить больше таблеток, и ее даже начали посещать мысли о суициде. Я прекрасно помню, как она устраивала истерики, плакала или кричала на нас с братом. Она срывалась и слетала с катушек, и мы старались не действовать ей на нервы. Иногда, каким бы я заботливым ни был, а я действительно был заботливым и деликатным засранцем, она выходила из себя, и я попадал под раздачу и потом буквально бежал со всех ног. Помню эти дивные моменты, когда она кричала на меня за что-нибудь, а я разворачивался и драпал от нее из гостиной в коридор, надеясь скрыться в своей комнате, и однажды получил по спине чем-то тяжелым. Ноги разъехались, и я упал, но успел подставить руки, чтобы смягчить падение. Я быстро встал, хватаясь за спину, пытаясь понять, что это было, и увидел, как в конце коридора стоит мама и плачет. Я тоже плакал, спина жутко болела, и я понял, что мама в меня чем-то кинула. Она вопила в истерике и извинялась, и на полу я увидел разбитую керамическую кофейную чашку (ее давали в подарок, если покупал на 5 баксов). Я просто добежал до своей комнаты и захлопнул дверь. Мама держалась в стороне, и я избегал ее, пока не пришел отец и мы не сели ужинать. Она обо всем рассказала отцу, и ее мучила совесть, а позже тем же вечером, после того как мы с Джейсоном легли спать, разговор перерос в очередной громкий скандал. Физически я был в норме; но психика была на грани, и сегодня я понимаю, что, вероятно, это была причина свалить из сраного дома и перестать трепать себе нервы.

В Сифорде мы с Джейсоном большую часть времени проводили в подвале с игрушечными фигурками, читали комиксы и прятались от родителей, которые вечно собачились. Подвал был нашей Крепостью Уединения, нашим Убежищем. Мама выглядела жалкой и безумной, вечно срывалась, а отец целыми днями торчал на работе. Потом был ужин в напряженной обстановке, и мы с братом играли и шли спать. С 1973-го по 1975-й, – когда родители наконец разошлись и мы с мамой и братом вернулись в Куинс, – был самый беспокойный период моего детства. Дети, с которыми я зависал, когда ушел из дома, были моими ровесниками и немного старше. А некоторые пятиклассники уже начинали выпивать, курить травку и гулять допоздна по пятницам и субботам. Я был для этого слишком мал. Однажды я пошел с ними, и молодые ребята пили «отвертку» – апельсиновый напиток и дерьмовую водку. Я попробовал, и у нее был ужасный вкус. Но десятилетние и одиннадцатилетние пацаны нажирались с этого дерьма каждую неделю.

Они спрашивали: «Идешь с нами?», и я обычно отвечал: «Не-е-е». Некоторые из них говорили: «Перестань быть ребенком. А что ты будешь делать? Домой пойдешь, в солдатиков своих играть?»

Я не хотел признаваться, но так и было. В этом сказочном мире я забывался, потому что вокруг творились хаос и бедлам. Дети нажирались, а я к этому был еще не готов. А дома родители постоянно орали друг на друга, и мама швыряла стаканы и посуду. В подвале с братом я чувствовал себя гораздо спокойнее и безопаснее.

Разумеется, родители нас любили, но поощрений и нежностей не было. Отец работал в городе, даже когда они с мамой жили вместе. Поэтому мы видели его только за ужином и по выходным. А мама сидела дома и съезжала с катушек, когда мы возвращались из школы. Иногда она напивалась, злилась и кричала, жалуясь на жизнь, и винила во всем нас. Иногда у нее начинались приступы гнева, и она швыряла наши игрушки. У нас была кабинка с Джо Аполлоном. То ли я, то ли брат в очередной раз чем-то не угодили маме, и она закричала: «Придет отец и вам задаст!» Потом взяла мою игрушку и швырнула в стену в гостиной; кабинка Джо разбилась в дребезги.

«Новую мне, блядь, купишь, – подумал я про себя. – Ты сломала моего Джо!»