Читать книгу Кукушкины слёзки (сборник) - София Привис-Никитина - Страница 3

Ляля стояла в мутной волне человеческих тел, зажатая, как шпротина в банке.

Она не могла даже выпростать на свет свою потную маленькую ладошку, чтобы убрать с лица волосы, которые мешали ей видеть чужие людские спины, в которые чётко был впечатан её многострадальный курносый нос.

Постепенно кольцо вокруг её хрупкого тела начало слабеть, она почувствовала возможность глотнуть жаркого летнего воздуха. А потом волной её отнесло к дверям солидного красного университета, где были вывешены списки счастливцев из абитуриентов, скакнувших прямо в студенты этого самого университета.

Не обращая внимания на толчки, Ляля вскарабкалась на крыльцо волшебного здания и, подпрыгивая за чужими спинами, пыталась выхватить из списков свою фамилию.

И фамилия выпрыгнула сама ей навстречу! Да, это была её фамилия, её имя, её факультет, её судьба! Безграничное счастье, ощущение того, что судьба схвачена за хвост, а заодно и Бог схвачен за бороду, накрыло Лялю с головой.

Она ещё немного потолкалась, попрыгала у дверей, полюбовалась на свою фамилию, ставшую из обыкновенной вдруг какой-то очень значимой и бесспорно, знаменитой.

И наполненная счастьем до краёв, как дождевая бочка, помчалась на остановку троллейбуса. Скорее домой! К маме, папе и бабушке. К самым родным людям! К самым тем, кто не верил, что она поступит в такой престижный вуз, на такой популярный факультет.

А факультет был, действительно, «о-го-го»! Факультет журналистики – это вам не кот накакал! Это смелая победительная Ляля в деловом строгом костюме, разделывающая под орех больших и серьёзных дяденек и тётенек.

Она горда, независима, её ум быстр и зол, она умеет вести беседу и виртуозно выковыривать из человека сердце и печень! И всё это в тесном сплетении с прекрасным телом куртизанки и лицом феи! О! Сколько впереди блистательных побед, поверженных и коленопреклонённых мужчин и уничтоженных, побеждённых женщин!

А папа! Её хороший, добрый, но сильно местечковый папа: – Не ходи, доця, в журналисты, поступай на филфак, будешь деток учить русскому языку. Тебе это не по плечу!

«Вот тебе и не по плечу!» торжествовала Ляля, вдавливая кнопку звонка в косяк двери. На звонок вышла бабушка, сняла со звонка внучкину руку и спросила:

– А шо случилось? Шо ты звонишь, как на пожар? Я же иду!

– Бабушка! Я поступила! Мама! Папа! Ну где вы?

Первым выскочил папа в семейных трусах и без майки. Весь он был покрыт рыжими волосами, как мхом.

– Миша! Оденьте уже бруки, шо вы прямо я не знаю!

Миша выскочил, вернулся в «бруках». «Бруками» служили пижамные штаны в сине-белую полоску. Держались «бруки» на вызывающе-развратных подтяжках. Дополнялся аристократический наряд белой майкой, торчащий из неё рыжий мох казался ещё более ярким.

Счастливый переполох услышала из кухни мама. Но мама, примчавшаяся из кухни, производила впечатление дамы, вышедшей из салона красоты. Мама была просто «ах!», как хороша. Ни одна волосинка не выпадала из причёски, всё в домашнем её туалете было продумано до мелочей.

Мама была просто заграничная какая-то. Ляле за неё краснеть не приходилось никогда. Но любила всё же Ляля рыжего папу как-то не то, что сильнее, а просто легче и проще.

Ну а бабушка? Бабушка была вне обсуждений. Долго сидели за праздничным столом, обзванивали родных и знакомых, хвастались, восхищались. Короче: сплошные вздохи и междометия! Потом раздалось бабушкино:

– Рэбёнку нада кустюм!

– Ну что Вы говорите, мама? Лялечка одета, как куколка! Какой костюм? Ей ещё нет семнадцати лет!

– Сашенька! Она журналист, на минуточку, или где?

– Или где! Или где! – заверещала Лялечка.

Судьба костюма была решена, вернее он получил право на жизнь. Строгий, элегантный, но не до крайности. Сшитый в ателье по Лялиной мерочке, один в один.

Надеваться он будет только на лифчик, никаких сорочек, ничего лишнего. Обилием пуговичек тоже обременён не будет. Юбка не короткая – нет! Но и не миди, ни в коем случае не миди! Журналиста ноги кормят в прямом и переносном смысле.

Все главные судьбоносные вопросы были разрешены, и Ляля умчалась к подружкам. Сообщить новость и попрощаться до конца лета. Папа вёз её и маму отдыхать на юг. Бабушка оставалась сторожить квартиру.

А сторожить было что, слава Богу! Богу и Лялиному папе с его профессорским званием и со всеми вытекающими…. Не смотря, что в пижамных «бруках» на развратных подтяжках.

Домой вернулись загорелые и готовые к борьбе. Только папа приехал похудевший и осунувшийся. Его измотала эта поездка. На его попечении были две блистательные женщины.

Одна в полном цветении своих тридцати шести лет, а вторая юная, почти девочка. Тоненькая изящная, но уже таящая в себе опасность, как не добродившее вино. Вроде не вино ещё, а глотни! Так может дать в голову, что разум напрочь отобьёт!

Он с видимым облегчением передал их из рук в руки тёще, с которой у него были сложносочинённые отношения, на скорую руку пообедал, взял со стола свой любимый «Советский спорт» и отправился в кабинет работать. Вот только тут для него и начиналось счастье!

А для Ляли, начиная с сентября, жизнь крутила такое завораживающее кино, что она засыпала, едва донося голову до подушки.

В этой новой жизни ей нравилось буквально всё, счастье не могли отравить даже лекции по политэкономии. Зачем они и кому нужны, никто не спрашивал. Все воспринимали это как данность. Как приправу к вкусной еде.

Подруг образовалась у Ляли масса. Многое к зиме Ляля узнала из жизни взрослых такого, о чём раньше даже не подозревала. На маму поглядывала с интересом и со значением. Мама недоумевала, папа смущался, бабушка пророчила Ляле большие беды через красоту и глупость.

Жизнь в стенах университета, да и вне них протекала яркая и праздничная. Настораживало Лялю только обилие темнокожих студентов в их вузе.

Ляля их называла неграми, то есть, что они негры она про них знала. А уже классифицировать их на эфиопов или афроамериканцев, или кого-нибудь ещё ей было не интересно, да и ни к чему.

Негров Ляля боялась мистически, до истошной паники. Если на улице ей навстречу шёл негр, то она видела только пиджак и брюки, или плащ, который надвигался на неё с неумолимостью рока. В этом было что-то от фантастического человека – невидимки Уэльса.

Ляля перебегала на противоположную сторону улицы и ещё долго наблюдала, как плащ плыл в толпе, а потом растворялся расстоянием.

А тут они шастали туда-сюда по аудиториям, ходили на вечера, смеялись, обнажая огромные белые зубы и выворачивая бледно-розовые, моллюсковые губы.

Были даже девочки, которые… Но это было вообще за пределом Лялиного понимания.

Этих девочек знал весь университет. Ну, во-первых: «Облико морале!» А во-вторых, эти девочки были одеты в такие шмотки, которых никто не видывал и про которые даже и не слыхивал в их студенческой компании.

Эти девочки гуляли по Владимирской и по Крещатику с преувеличенно гордо поднятыми головами. Не все они были записными красавицами, но модницами безоговорочными были все! Их, конечно, осуждали, но в свете дружбы народов и борьбы за свободу Анжелы Дэвис, не особо яростно.

Ляля училась с таким увлечением, что не влюбилась в первом семестре ни разу, что было для Ляли очень странно. В школе она постоянно была в кого-нибудь влюблена. Иначе не было смысла в школу ходить. Что там делать без любви, в школе этой?

Отгремел уже Новый год, Ляля возвращалась с университетского карнавала. Она блистала весь вечер в костюме Принцессы ночи. Костюм был просо шикарный, но и не менее громоздкий. Ляля шла одна в лабиринте тёмных переулков вся обвешанная коробочками.

Можно было вернуться с вечера с подругами, но те поехали резвиться дальше, звали Лялю. Но Ляле мама запретила эти продолжения банкета, потому что после них дочь возвращалась пропахшая вином и сигаретами.

Ляля не курила, но табаком разило от её волос и одежды, а что касаемо алкоголя, то им от Ляли не разило, но слегка попахивало. Этого было достаточно, чтобы наложить табу на студенческие вечеринки.

И, в результате всех маминых строгостей и предосторожностей, Ляля оказалась в безлюдном, слепом переулке одна, с замирающем в груди сердцем. А как известно, кто чего боится, тот то и получает. И Ляля получила.

В конце тупого плохо освещённого переулка её поджидали двое парней, как будто они договаривались с ней о встрече заранее. Они не удивились, увидев обвешанную коробками Лялю, просто один из них криво ухмыльнулся и сказал:

– Опаздываете, барышня, а мы уж было заждались!

Лишённая манёвренности Ляля замерла, сердце обняла тоска. И Ляля залепетала:

– Мальчики! Ну мальчики! Пропустите меня, пожалуйста, я опаздываю на троллейбус. Меня бабушка ждёт!

– Так иди, родная! Кто ж тебя держит? А в коробках что? Пирожки для бабушки? Ну сядь на пенёк, съешь пирожок! И нас угости! Ты же хорошая девочка! Или ты жадина?

– Да что ты не видишь, Витя – подал голос второй, какой-то сиплый крайне свирепый парень – она не только жадина, она ещё и вруша! Она ж не к бабушке идёт, а к дедушке! А скорее всего от дедушки! Видишь, сколько подарков может получить от дедушки хорошая, послушная девочка!

И послушная девочка заметалась по кругу, как загнанный зверёк, а эти двое с хохотом и причмокиванием носились за перепуганной барышней, которая растеряла все свои коробки. Когда один из преследователей нагнал её и схватил за руку, Ляля поняла, что сейчас умрёт и дико завизжала.

Визг пронёсся в ночи протяжный и жалобный и тут же откликнулся эхом. Хулиганы начинали злиться. Они, наступая на коробки, хватали Лялю за руки и пытались уволочь в самый тёмный угол переулка, ведущий в один из старых двориков центра. А Ляля визжала и плакала.

Вдруг в поле зрения Ляли мелькнула белая длинная куртка, и хулиганы со стонами начали рассыпаться от неё в разные стороны. Всё произошло не просто быстро, а в буквальном смысле слова – молниеносно.

Ляля видела, как удирали парни, перескакивая через жиденький штакетник в конце переулка. Она стояла одна в звенящей тишине среди покалеченных коробок, а, напротив, в воздухе висела белая куртка, а над ней расплывались в улыбке белые зубы. Ляля физически уже готова была к глубокому обмороку, но куртка вдруг заговорила человеческим голосом:

– Ну, узпокойтезь, девушка, не бойтезь! Взё хорошо! Давайте зоберём ваши вещи, и я Ваз провожу!

Русский язык двухметрового негра был почти безупречен. Несколько растянутые гласные не портили общего впечатления. Единственным, показавшимся Ляле даже симпатичным недостатком было отсутствие буквы «с» в его фонетических познаниях. Для него существовала только буква «з», она же и «с».

– Я провожу Ваз до дома. Давайте зобирать коробки! Да! Меня зовут Каромо Балла. Я учузь в инзтитуте на пятом курзе. А Ваз как зовут?

– Ляля! – она обречённо протянула чёрному спасителю свою маленькую ладошку. И ладошка утонула в огромной тёплой руке. Легла в неё как бриллиант в сафьяновую коробочку, обитую розовым шёлком изнутри.

Страх, сжимавший сердце, таял как мороженое. В жарких ладонях огромного спасителя ручка Ляли чувствовала себя так, как будто родилась в ней, и с самого своего рождения в этих розовых ладошках и жила, как живёт жемчужина в раковине.

Быстренько собрали коробки и помчались на троллейбусную остановку. Но все троллейбусы уже отправились спать в депо.

Каромо вышел на середину проезжей части и поднимал свою длинную как шлагбаум руку до тех пор, пока очередной частник не остановился. Частник долго кружил по ночному городу, а Ляля молчала и рассматривала своего нового знакомого.

Она его совсем не боялась. Он был не просто большой, он был огромный. Но от него исходила такая добрая и нежная мужская сила, что душа рядом с ним упелёнывалась спокойствием.

У него было симпатичное лицо, губы, конечно, были те ещё! А вот нос был аккуратный, не сплюснутый даже нисколечко. Очень живые тёмно-карие глаза на голубовато-белом белке и волевой подбородок с ямочкой.

До странности удивительным было то, что когда Каромо улыбался, ямочки расцветали и на его щеках, но он не становился от этого женственным. Просто был ещё симпатичнее, чем без ямочек. Улыбка красила его необыкновенно. А улыбался он постоянно.

За время поездки он успел рассказать Ляле, что родом из Доминиканской Республики, но уже много лет живёт с родителями во Франции, где у его отца свой бизнес. Скоро он окончит институт и вернётся домой, в Париж, чтобы помогать отцу в бизнесе, который отчасти принадлежит и ему, Каромо, как старшему сыну в семье.

А всего в семье два брата и сестра – три родных души. И все учатся и будут учиться дальше для участия в процветании семейного дела.

Когда подъехали к дому, Ляля попросила Каромо из машины не выходить.

– А как же коробки? Как ты их донезёшь, Лялечка? И когда я тебя увижу?

– Не знаю, не знаю! – торопилась Ляля. Больше всего она боялась, что негра увидит бабушка, приплюснутая носом к слепому ночному окну.

Но парень был настырный, несмотря на мягкость в разговоре и поведении.

– Я завтра должен тебя увидеть! Или я умру! Зовзем умру! Давай пойдём в кино!

– Хорошо, хорошо! Позвони мне завтра утром, и пойдём!

И Ляля скороговоркой назвала Каромо свой номер телефона, соврав всего-то только одну циферку.

Уже лёжа в постели и ловя на потолке блики фонарей, Ляля сожалела, что не увидит больше Каромо. Ещё не в силах разобраться в своих чувствах, она подсознательно чувствовала душевную зависимость от этого волшебного, ни на кого не похожего чужеземного великана.

Счастливо потянувшись, она уснула бессознательно счастливой девушкой, а проснулась уже женщиной беспокойной и влюблённой. Женщиной с необъяснимой никогда и никому женской логикой, заставляющей её страдать и ждать звонка от Каромо.

Она всё утро бродила по квартире неприкаянная, как Офелия и ждала звонка, к обеду она уже пылала возмущением. Ну как же так? Ну да, конечно, она перепутала одну цифру, но он же обещал позвонить! Обещал! Неужели он не может угадать как-то, что-то придумать с этой несчастной цифрой? Он же обещал! Она ждёт. Ну как так можно? Как можно быть таким вероломным?

К обеду Ляля развинтилась вконец! Из кухни в комнату вплыла бабушка:

– Шо ты ходишь по дому, как шмындричка, в пижаме, нечёсаная, не мытая? Скоро папа придёт, будем обедать, а в доме хоть шаром покати! Ни крошки хлеба!

«Хоть шаром покати» означало, что при двух забитых под завязку холодильниках, обнаружилась нехватка хлеба.

– Сходи в булочную, купи халу! Нет! Две халы и поляныцю! Шо ты, я не понимаю вообще, себе думаешь?

Ляля натянула брюки, свитер, вдела ноги в старые удобные сапоги, накинула выцветшую старинную шубейку, и выпорхнула в магазин, размахивая на ходу пустой авоськой.

Она прошла через двор и собиралась уже свернуть за угол к булочной.

– Ляля! Ляля!

Сердце мягко опустилось в живот. Ляля повернула голову и на скамейке увидела вероломного Каромо, в белой куртке и в невыносимо ярком шарфе. Именно не белую куртку и яркий шарф, а Каромо в белой куртке и в невыносимо ярком шарфе.

– Ляля! Здравзтвуй! Ты перепутала номер звоего телефона! Я звонил взё утро, а потом прибежал зюда. У меня билеты в кино на шезть чазов. У наз только чаз. Надо зпешить!

– Жди меня на остановке. Я через пятнадцать минут буду!

И Ляля помчалась в булочную. Влетела в дом, бросила на руки бабушки авоську, шмыгнула в ванную комнату, оттуда вихрем к шкафу, одевалась в спешке, провела щёткой по волосам, глянула в зеркало – одни глаза на совершенно белом полотне лица!

Метнулась в мамину комнату, мазанула её помадой по белым щекам, сбрызнула волосы и свитер мамиными французскими духами и умчалась, оставив после себя бабушку в облаке тревоги и французского парфюма.

Потом, много позже они вдвоём с Каромо пытались вспомнить, о чём был фильм, ну не фильм, шут с ним! Но хотя бы название! Но ничего не помнилось из этого сумасшедшего вечера кроме четырёх сплетённых в мёртвый узел рук и жарких ищущих губ в кромешной тьме кинозала.

Ляля теперь жила как партизан в тылу врага. Она опасалась всех и вся. Сокурсников, родителей, педагогов и, конечно, бабок, несших круглосуточную вахту у подъезда.

Сердце трепетало двадцать четыре часа в сутки. Страх бежал за ней по пятам и наступал на эти самые пятки. Успокаивалась она только когда опускала лицо в беззащитно-розовые ладошки Каромо.

Каромо много рассказывал ей про свою семью, они строили совместные планы на жизнь, но дальше поцелуев и объятий не заходили. Каромо трепетно любил свою белую девочку. Он собирался жениться на ней и увезти во Францию, в Париж. Родители будут счастливы, получить в невестки такую красавицу и умницу, как его Ляля. В этом он не сомневался ни секунды.

Учились они в разных вузах, встречались где-нибудь в центре, и болтались по озябшим подъездам и маленьким кафешкам. Ходили в кино. Там было тепло и темно. Это было как раз то, что им надо.

Но они забывались в безопасности тёмного зала, начинали жарко шептаться. На них шикали, они смолкали, как две испуганные птички, но быстро заводились опять. Бывали случаи, когда приходилось покидать уютный безопасный зал по убедительному настоянию публики.

Каромо только любил. Только сходил с ума и умирал от счастья. А Лялечка вся светилась и, как женщина понимала, что долго так продолжаться не может. Страсть переполняла их через край.

Каромо похудел и осунулся, рубашки на нём провисали. И Ляля лихорадочно искала выход из создавшейся ситуации. Она хотела принадлежать Каромо, но как и где осуществить греховное сближение? Такого чёрного кавалера она не могла привести в свой дом, невзирая ни на какую дружбу народов.

И судьба подкинула ей шанс. Шансом была Ирочка с четвёртого курса факультета романской словесности. Ляля давно обратила на её внимание, благодаря славе, которая стелилась за Ирочкой развратным туманом.

Если бы не этот интригующий туман и то, во что была одета Ирочка, внимания на неё не обратил бы никто или почти никто.

Ирочка была нормальной весёлой и жизнерадостной девушкой и потому никак не могла понять, за что именно её судьба наградила такой тусклой и необязательной внешностью. И почему теперь она должна всю жизнь носить такое унылое лицо?

Из-за этого своего невыразительного и скучного лица она выросла в девушку с заниженной самооценкой. Она не умела видеть себя со стороны, ни рожна в себе не понимала. И вот от этой неуверенности в себе с первого же курса у неё случались скоропалительные пошлые романы.

И так продолжалось до тех пор, пока не встретился на её пути сногсшибательный грузин, который оценил Ирочку, её незащищённость, врождённое чувство юмора и лёгкий характер.

И грузин Ирочку полюбил. Полюбил горячо и внезапно – и давай уедем. Уезжать Ирочка никуда не хотела и крутила-вертела своим грузином, как ей вздумается.

Ирочка, благодаря грузину, вошла, наконец, в пору женского цветения и срочно завела себе ещё одного кавалера. Кавалера, надо признаться, весьма колоритного.

Таким образом, ко второму курсу Ирка имела двух любовников. Грузина сатанинской красоты, и камбоджийца, такого фиолетового, как будто его только-только выплеснули из чернильницы.

Когда она забеременела, ни один из любовников от отцовства не отрекался. Ирка в срок родила беленькую голубоглазую девочку и спокойно доила обоих папаш.

Потом она вышла замуж за того, из чернильницы, но грузину окончательную отставку так и не дала. Оба обожали рождённую им Иркой девочку нордического, сильно нордического типа.

В кулуарах поговаривали о возможном третьем претенденте на отцовство, но Ляля не верила. Она даже в голову не могла такого взять. Она знала только двоих, только двоих видела, значит – третьего нет и быть не может. Её детская душа из любой выгребной ямы устремлялась к большому и чистому.

Ляля носила в себе тайну своей любви, но любовь росла с каждым днём, а с ней росла и тайна. Настал момент, когда уже необходимо стало поделиться с кем-нибудь своим горьким счастьем. А с кем? По всем прикидкам получалось, что никто кроме Ирины её не поймёт и не пожалеет.

Тогда Лялю настигал второй вопрос: а как? Она никогда с Ирочкой близко знакома не была. Про все её жизненные перипетии узнала от старших девчонок. В спорах защищала – да! Но желания дружить, никогда не возникало. А вот теперь ей нужна была Ирочкина поддержка.

Помог печальный случай.

Каромо таки простудился хоть и на южных, но всё же мартовских ветрах и в один из вечеров не смог даже встать с койки общежития, чтобы позвонить Ляле. Она должна была ждать его сегодня в семь вечера у Дома печати.

Он попросил об услуге камбоджийца с параллельного потока, того, который из чернильницы. Тот позвонил. А там уже и завертелось. Ляля собралась срочно лететь к любимому, но, ни входа, ни выхода в этот чертог разврата – общежитие для студентов-иностранцев, она не знала.

И вот в результате несложных комбинаций, в семь у Дома печати Лялечку ждала Ирина (та самая), и вдвоём они отправились в вертеп, именуемый студенческим общежитием для учащихся дружественных государств.

Тропа разврата была проложена, да и квартира Ирочки стала пристанищем для двух сумасшедших влюблённых. Ирочка из персоны «нон грата» превратилась в подругу и наперсницу. И в один из уединённых и напоённых музыкой и нежностью вечеров случилось то, что случилось. Ляля обогнала саму себя и стала гражданской женой, вернее сказать, любовницей Каромо.

Каромо оценил Лялечкину чистоту и Лялечкину жертвенность. Любовь грохотала в нём весенними громами, улыбка не сходила со счастливого лица. Он и раньше дарил Ляле всякие безделицы, он пытался дарить и красивые дорогие вещи, но Ляля не принимала.

Ни в коем случае не из-за каких-то там замшелых принципов! Просто она не смогла бы объяснить происхождение таких дорогих подарков, в особенности своей маме, которая прекрасно разбиралась, что и почём.

Сейчас же Каромо просто настаивал, чтобы Ляля, его Ляля была одета, как принцесса. И постепенно в гардеробе Ляли появлялись вещи, просто удивительные в своей скромной изысканности.

Ни у кого во всём университете, включая избранниц иностранных студентов, не было ничего даже близко похожего на то, во что была одета Ляля.

У папы Каромо был универмаг на Рю дю Фобур Сент Оноре. Да и не только на этой, одной из самых фешенебельных улиц в мире моды.

Семья Балла имела универмаги и магазины по всей Франции, сеть магазинов в западной части острова Эспаньола, и это ещё далеко не всё. Семья Каромо Балла была богатой, сказочно богатой!

Вещи, подаренные Каромо, Ляля хранила у Ирочки, с правом ношения их Ирочкой. У неё же и переодевалась. Однажды, уже по любым меркам опаздывая домой, Ляля, у которой на роскошь глаз уже было подзамылился, рискнула, чтобы не терять времени на переодевание, заявиться домой в скромном сарафанчике из мягкой замши терракотового цвета.

Реакция была просто потрясающая. Мама кричала:

– Моя дочь проститутка! Моя дочь очень дорогая проститутка! И хлопала Лялю по пунцовым щекам!

– Мама! Мамочка! Это ж не моё! Я у Ирки с романского факультета одолжила на день! Мама!

– У Ирки? А у Ирки откуда? Ты знаешь, сколько это стоит?! И Ирка твоя проститутка! И ты! Ты!

Мама рыдала, бабушка металась, папа хлопал в растерянности и горе рыжими ресницами.

Когда буря всё же утихла, Ляля рассказала, что у Ирочки дядя во Франции, он ей подарил, Ляля попросила на один день, завтра отвезёт и больше никогда, никогда не будет брать чужое!

Папа и бабушка успокоились. Успокоилась внешне и мама, но она, ни на секунду не поверила своей дочери. Мама поняла всё, сразу и навсегда! Она решила молчать и ждать! Чтобы сразу рубануть одним махом по этой змее подколодной, Лялечке своей! Подумать только! Натуральная замша! Терракот! И эта зассыха наглая! Боже мой! Боже мой! Как жить?

В мае Каромо и Лялечка подали заявление в ЗАГС.

Заявление у них принимала злобная и внешне уродливая дама сильно климактерического возраста. Большая голова карлицы без всякого перехода была посажена на уродливую табуретку туловища о двух пузатых коротеньких ножках.

Она смотрела на Лялю ненавидящим взглядом, и зависть буквально капала из её ушей на претенциозный кружевной воротничок. Дама ни в какую не соглашалась принять заявление, мотивируя это тем, что потенциальной невесте ещё нет восемнадцати лет.

Каромо убеждал, приводил доводы, главным было в них то, что до восемнадцати лет невесте осталось всего пару месяцев, а жениться они хотят аж в октябре. Дама мотала скрученной на голове халой и всё наливалась и наливалась злобой.

Ляля стояла и думала о том, что таких вот злобных старых кочерыжек вообще нельзя выпускать из дому во время климактерического криза. А уж держать на такой деликатной должности и подавно!

Каромо был спокоен как сфинкс. Он мягко улыбался в мясистую рожу дамы, а правая рука уже скручивала в тугой рулончик несколько зелёных бумажек. Как они оказались у дамы в кармашке, уследить не смог бы никто. Но заявление было принято, дама попыталась улыбнуться. Но лучше бы она этого не делала.

Свадьба была назначена на конец октября. За это время жених должен был смотаться к себе в Париж, известить родителей, вернуться за Лялей, потом с ней поехать обратно и представить свою невесту родителям. Потом они вернутся, сыграют свадьбу и будут жить на два дома пока Ляля не получит диплом, ведь у Каромо диплом уже созрел.

Он будет работать во Франции на благо семьи, а на уик-энды летать к своей обожаемой Лялечке, или Лялечка будет летать на выходные в свою новую семью. Всё это слышалось Ляле такой дивной музыкой, что страшно было даже поверить, что такое счастье возможно!

В идеале надеялись, что родители приедут на свадьбу, но это было бы уже совсем непозволительным везением. Жить думали у Ляли или снимать гостиницу. Папа оплатит.

Долго не решались знакомить Каромо с семьёй Ляли. Но отъезд любимого уже был на носу. Ляля решила подготовить родителей и в ближайшую субботу привести в дом жениха.

Сначала тонкий стратег и психолог по призванию, Ляля решила обработать бабушку, сделать из неё союзницу, эту союзницу натравить на папу, а уж потом скопом двинуться на такую крепость как мама.

Но вся семья толкалась дома, Ляля оканчивала первый курс, готовились везти ребёнка на оздоровительный курорт, спорили вечерами, куда поедут, во что оденутся.

Злопамятная мама советовала одолжить в дорогу у подружки терракотовый сарафан. Всё говорилось в манере лёгкой шутки, но Ляля тонко прочувствовала, что мама ей больше не друг, и при любом раскладе отношения их дали трещину длиной в жизнь.

И только в субботу, в ту, которую Ляля планировала для знакомства, родители ушли в театр. Ляля приступила к охмурению бабушки.

Всё шло как по маслу пока Ляля не объявила, что жених иностранец.

– Капиталист что ли? – в недоумении взглянула из-под очков бабушка.

– Капиталист, бабушка, но очень хороший!

– Ну, во-первых, хороших капиталистов не бывает, а во-вторых, это может очень навредить твоему папе. Ты это понимаешь себе, девочка моя? – бабушка начала волноваться.

– Бабуля, он из дружественной нам страны!

– Из Болгарии что ли? Так курица не птица, Болгария не заграница! Было бы о чём говорить! – в голосе бабушки послышалось облегчение, смешанное с лёгким разочарованием.

– Бабуля! Он из Франции. В Париже живёт. Богатый…

Глаза бабули сверкнули младым огнём.

– Из Франции? Из Парижа? – в этот момент бабуля напоминала ильфо-петровского дворника: «Барин? Из Парижа!» Боже, Ляля! Так там же буржуи и капиталисты! Тебя ж из комсомола…

– Бабушка, ну что ты как маленькая! Сейчас не те времена!

– Времена, рыбка моя, всегда те! Ну и что он и как? Где вы познакомились? Бабушка подобралась, как пловец для прыжка в воду.

Ляля рассказала свою историю любви бабушке, но про то, насколько близко с женихом она знакома, не обмолвилась, а бабуля не спрашивала, ей это и в голову даже не пришло. Ну полюбила! Ну иностранца! Так там, в этой Франции коммунистическая партия есть. Он вступит в неё, и все от них отвяжутся.

Постепенно Ляля пыталась бабушку подвести к главному. Сказала, что собирается в эти выходные привести его домой. Познакомить с семьёй. Бабушка одобрила. А чего тянуть?

– Дело в том, бабуля, – прокашлялась в кулачок Лялечка, – что Каромо не совсем белый!

– Какой Карома, что за Карома? – бабушка вскинула на Лялю закипающий недоумением глаз.

– Не Карома, бабуля, А Каромо. Так зовут моего жениха. И он не совсем белый.

– А какой он у тебя? Синий что ли? Или полосатый? – хихикнула бабушка.

– Ну, тёмный он бабушка, короче – африканских кровей!

Бабушка осела, как квашня в кадке.

– Негр что ли? Чёрный?! Да ты с ума сошла, лахудра ты такая! Что же ты наделала? Что же теперь будет? Да как же тебя угораздило, Лялька? Паршивка! О! Готэню! Ты представляешь, что ты наделала, дурочка?

Бабушка заплакала, да так горько, что у Ляли всё внутри заморозилось от этого безутешного плача. Даже, когда хоронили дедушку, бабушка так не убивалась.

Она плакала сразу обо всем: о своём раннем вдовстве, о дочери, которая никого не любила в этой жизни кроме себя, об этой дурочке Ляле, которую угораздило влюбиться в чёрти кого!

В сторонке на диванчике плакала Ляля. Когда они наплакались, бабушка вдоволь настучалась костяшками крепко сжатого кулачка по пепельной головке внучки, пришла пора принимать решение.

Бабушка обещала взять щекотливую часть переговоров на себя. Решили ничего в долгий ящик не откладывать и порадовать родителей сразу по приходе из театра.

Из театра родители вернулись в приподнятом настроении, вся семья уселась у электрического самовара чаёвничать. Бабушка расстаралась: вишнёвое варенье, бублики, белый пахучий хлеб, тонко нарезанный сыр со слезой. От искусства бабушка перешла к прозе.

– А Лялька-то наша замуж собралась!

– Мама! Ну что Вы такое говорите? Замуж! Лялька только первый курс окончила. Да и мальчика у неё никакого нет!

– Это ты думаешь, что нет! – бабушка победоносно оглядела маму и папу, – а он даже очень и есть! И не мальчик вовсе, а богатый студент. Между прочим, иностранец! Из Парижа!

– Мама! Ляля! Что за вздор? Из какого Парижа? – мама побледнела. – Француз что ли?

– Так тебе и француз! Размечталась! В Париже не только французы живут!

– А кто? – беспомощно прошептала мама, всем существом своим предчувствуя подвох.

– Негры тоже там живут, во Франции этой! Между прочим, в самом Париже! А шо тут такого? Я не понимаю! У нас дружба народов! Девочка полюбила чернокожего парня. Шо здесь такого? Вы же интеллигентные люди…

– Негр! Из Франции? С пальмы упал и прямо в Париже оказался? Мама! Ты дура! Дура! А эта? Эта!

Мама завыла милицейской сиреной, вскочила, вцепилась Ляле в волосы и начала таскать дочь по квартире, обивая её несчастной головой все косяки!

– Сука! Продажная тварь! Проститутка! Посмотри, посмотри на свою любимую доцю, профессор кислых щей! Мудак восторженный! Я же говорила тебе, что моё сердце чует, что она спуталась с кем-то из этих! Но негр! Под обезьяну чёрную легла ради шмоток! Сучка! Подстилка!

Папе, для того чтобы защитить дочку надо было ударить жену, но он не мог осмелиться и только бегал за ней по маршруту: кухня-косяк, коридор – ещё один косяк.

Но наперерез косякам бросилась бабушка. Она, конечно, дипломатией владела слабо, но опыт коммунальных разборок в ней был заложен смолоду. Она моментально крепким кулачком закатила маме прямо в классический нос. Нос сразу включил краник с кровавой юшкой. Хватка Александры Яковлевны ослабла, и Ляля бросилась в спальню.

Всё её худенькое тело сотрясали рыдания. Она хотела одного: очутиться сейчас в объятьях своего любимого Каромо. Опустить пылающее обидой и болью лицо в его огромные мягкие ладони и забыть этот безобразный скандал как страшный сон!

Её мама не любит! И никогда не любила! Она только ждала случая, чтобы рассказать ей, Ляле про эту свою нелюбовь! Ляля вспоминала множество вроде незначительных размолвок и стычек, в которых мама даже и не старалась скрыть своей антипатии к дочке.

Ни одна вещь в гардеробе Ляли не могла быть лучше или, не дай Бог, дороже, чем у мамы. Папа боялся лишний раз при маме приласкать дочь. А после пятнадцати Лялиных лет отношения между двумя молодыми женщинами сильно смахивали на соперничество, причём, инициатива такого поворота отношений явно принадлежала маме.

Обида, возмущение папиным невмешательством, страх будущего, тоска по Каромо, необходимость и невозможность тут же связаться с ним, всё это накатывало такой безысходностью, что впору головой в окошко!

Но из дому её не выпустят – это однозначно. И Ляля лежала лицом в стенку и ждала рассвета. Она слышала, что происходит в большой комнате слово в слово.

Мама пошла приводить в порядок разбитый нос и принимать душ. В комнате остались только зять и тёща. Бабушка нарушила тишину первая:

– Миша! Но если дети любят друг друга, то может быть стоит познакомиться с этим… мальчиком? Они ведь всё равно поженятся…

– Что Вы говорите, мама? Какое поженятся? Поженятся они! – мама вылетела из ванной с полотенцем, обвязанным вокруг головы. Издала громкое «пфф» через губу, брезгливо сморщилась и продолжила:

– Этот папуас увезёт её в неизвестном направлении, в какое-нибудь племя «мумбо-юмбо» и, в лучшем случае, они её сожрут, а в худшем… – мама торжествующе замерла – будут натягивать на елду всем племенем!

Что такое «натягивать на елду» Ляля не знала, но подозревала, что это какая-то по-особенному позорная и стыдная казнь.

Мама долго кричала в подробностях о том, что сделают с этой дурой, и, наконец, вынесла заключение:

– А потом всё равно сожрут! Хотя, что тут жрать? Она брезгливо выпятила нижнюю губу, и бросил в сторону спальни дочери: – Тьфу! Смотреть не на что!

На этом разговор окончился. Папа недолго в молчании раскачивался с пятки на носок. Посмотрел пронзительно на свою жену, как – бы заново увидев свою любимую Сашеньку.

Увидел и узнал что-то стыдное именно о ней, а не о своей заблудшей дочери. Взял со стола «Советский спорт» и ушёл в свой спасительный кабинет работать. Дом замер в растерянности до утра.

Утро никого из этой семьи не отрезвило. Мама ходила с повязкой через всю голову и пригоршнями глотала аспирин. Папа бродил по квартире мрачнее тучи. Рыжие его волосы стояли дыбом и колыхались в такт шагам. Бабушка плакала назначенная виноватой за всё и про всё.

Ляля воровато прокралась в ванную, прихватив с собой одежду. Почистила зубы, оделась, выскочила из ванной, сорвала с крючка ветровку и, хлопнув дверью, скатилась с лестницы. Она так неслась через двор к троллейбусной остановке, что не заметила, что выскочила без сумочки. Пришлось ехать зайцем.

Из общежития высвистали Каромо. Долго держали военный совет и по молодости, с кондачка, решили тут же ехать к Ляле домой на объяснение с родителями. Надо быстрее предъявить родителям жениха. Пусть они увидят, что он никакой не дикарь, а симпатичный умный парень и уж, во всяком случае, есть Лялю не собирается!

Дверь открыла, впрочем, как всегда, бабушка. Перед ней стояла её худенькая маленькая внучка, а за её спиной чёрной горой нависал парень с такими широченными плечами, что трудно было представить, что он протиснется в их дверь без проблем.

Но парень не то, что протиснулся, он буквально просочился в коридор. Протянул бабушке огромную чёрную лапу и сказал:

– Очень приятно познакомитьзя! Меня зовут Каромо. Я Лялин будущий муж. Улыбка у будущего мужа была потрясающая в своей искренности и силе мужского обаяния. Бабушка оробела.

– Миша! Саша! К нам гости! Ляля с женихом! – бабушка одновременно предупреждала о десанте в их доме и молила о подкреплении.

Из кабинета вышел папа в пижамных брюках и штрипках своих знаменитых.

– Извините, одну секунду! – папа метнулся обратно в кабинет.

Бабушка провела гостя в гостиную. Ляля слышала, как из угловой спальни выскочила мама и щёлкнула замком ванной комнаты.

«Прихорашиваться будет, лицемерка старая» с равнодушной тоской подумала Ляля.

Через десять минут из кабинета выплыл траурный, как катафалк, папа.

Он познакомился с молодым человеком, поговорил о том, о сём. За пятнадцать минут понял всё и про парня, в сущности, очень приятного, и про дальнейшую судьбу своей дочери. Сослался на обилие работы, извинился и пропутешествовал обратно в свой кабинет.

Он понял, что его маленькая доченька пропала безвозвратно в невозможности осуществления всего того, что молодые и горячие головы этих двоих придумали для себя.

Бабушке жених понравился: очаровательные ямочки на щеках, немыслимая фактура и неожиданно-еврейские умные глаза, печальные даже в смехе. Он конечно, же был «наш» решила бабушка и простила ему его необычный окрас.

Когда Каромо допивал уже третью чашку чая, в комнату вошла мама. Была она прекрасна, как боттичеллевская весна. Русые волосы обёрнуты косой вокруг маленькой головки, васильковые глаза приветливы и лукавы.

Плавные движения, королевский поворот головы. И доброжелательность, одна сплошная доброжелательность, приправленная снисходительностью. Сдержанно поздоровавшись с гостем и узнав его имя, мама обратилась к Лялечке:

– Каромо! Очень приятно! Ну, наконец-то хоть одно истинно красивое мужское имя! А то всё Витечки, Васечки, Петечки! Надоело, право слово, Ляльчик! Она у нас такая неразборчивая, такая доверчивая. Вечно вцепится в первого попавшего мальчишку и сразу замуж собирается! А они что-то не очень… Я всегда говорю, что нельзя мужчинам вешаться на шею. Вы согласны со мной Каромо?

Каромо замер, но лишь на мгновение. Потом вскинул глаза и брызнул их светом прямо в васильковые и холодные глаза Александры Яковлевны. Пронзил как рентгеном и понял для себя всё про отношения дочери и матери. И, конечно, про вымышленных Васечек и Петечек! Что будет трудно, он понял сразу.

Одна лишь бабушка покорила его просто в пять минут. Говорила бабушка на суржике, вплетая в него ещё и совсем непонятные Каромо слова. Но речь её была такая яркая, насыщенная. Каромо слушал бабушкину речь, как музыку.

Суржик сам по себе обладал уникальной лингвистической чёткостью и точностью формулировок. Вот где, действительно: не убавить, не прибавить. Мука редкого помола из русских и украинских слов. И для киевлянина команда: «Стой там, иди сюда!» была чётким указанием к конкретному действию.

Да и весёлая была бабушка очень. Симпатия получилась взаимной. Молодые посидели за столом ещё с полчасика и умчались догуливать свои последние денёчки вдвоём. В конце июля Каромо уезжал домой.

– Ну что покрасовалась? Обосрала доченьку любимую? Что же ты за змея такая, Шура? И разве смотрят такими глазами на молодого человека, жениха своей дочери? – бабушка в возмущении гремела чашками.

– Какими глазами, мама? Что Вы всё выдумываете. Мне этот буйвол черномазый…

– Я, доча, жизнь прожила и таких вот, как ты подлюк подколодных повидала-во! – бабушка резанула себя по горлу ребром ладони.

– Ты если Ляльке в душу плюнешь – прокляну! Я тебя, сластолюбку, насквозь вижу! Корчит тут из себя добродетель оскорблённую! Бедный Миша! Тюфяк тюфяком!

Если Каромо собирался в дорогу, полный радужных надежд, то Ляля дрожала как былинка на ветру. Она боялась выпустить из рук свое такое хрупкое счастье даже на минуту. Расставаться по вечерам стало всё труднее.

И последние два дня пред отъездом Каромо с Лялей провели в Иркиной квартире как настоящие муж и жена. С завтраком, обедом и ужином, не выходя из дома, практически не вылезая из постели.

Ляля только сделала из автомата на углу короткий звонок бабушке:

– Не волнуйтесь, я с Каромо. В пятницу провожу и вернусь.

Мама метала громы и молнии:

– Это переходит всякие границы. Она ещё никто и звать никак, а уже валяется с чёрным щенком этим по чужим постелям! Я на порог её не пущу! Шлюха! Моя дочь шлюха!

– Сашенька! Не надо таких слов! Последнее время ты часто разочаровываешь меня! – папа поёжился.

– Ин-те-рес-но… – протянула мама, – твоя дочь спит с кем попало, а разочаровываешься ты во мне! Это что-то новенькое!

Мама долго крутилась в постели, из-под ресниц смотрела на своего белотелого рыхлого мужа, и зависть хватала за горло, душила в злых бессильных слезах. И она ворочалась почти до рассвета, под утро забывалась лихорадочным, полным эротических видений сном.

В этих снах – видениях бесчисленные множества темнокожих мужчин глумились над ней, и она в блаженстве и муках погибала в их объятьях.

Каромо уехал, оставив Ляле просто сумасшедшие, для нормального советского человека деньги. Причём, Ляля не могла взять в толк: «зачем?» Он же категорически запретил покупать что-либо в универмаге или в салоне для новобрачных.

Снял с Ляли все мерки, долго обрисовывал крохотную Лялину ножку, и сказал, что привезёт ей всё-всё, что нужно женщине для счастья. А денег, между тем, оставил воз.

Ляля бегала с подружками на пляж, в кино, целыми днями читала и ждала, ждала, ждала своего Каромо.

В августе Ляля начала волноваться. Каромо обещал позвонить, но звонка не было. Сердечко предчувствовало беду.

Мама по утрам спрашивала:

– Жених наш цветной не звонил? Ну, этот, который из Парижа? Не звонил? Странно! – она, якобы в изумлении, поднимала брови и удалялась в ванную комнату, совершать свой утренний туалет.

Весь август Ляля проспала в обнимку с телефоном, дошло до того, что она в булочную боялась отлучиться, хотя в доме была бабушка с ушками на макушке. Ляля начинала тихо сходить с ума.

В этом же августе её обошли стороной обычные женские неприятности. И в голове у Ляли запищал бесконечный: «SOS»!

Срочно протрубили экстренный сбор. На совещании присутствовали: камбоджиец, как фиолетовая чернильная клякса, Ирина и Ляля. От аборта Ляля отказалась наотрез. Камбоджиец обещал связаться с Каромо, узнать причину его молчания, а Ирка с Лялей должны были срочно пойти в женскую консультацию, встать на учёт.

В шестнадцатом округе Парижа, в доме на Авеню Монтень в комнате с прекрасным видом на Пляс-дю Трокадэра к звонку телефона бросился мрачный Каромо. Разговор был длинный, в трагическом ключе. Внезапно в комнату вошёл пожилой седоголовый негр, и разговор оборвался так же внезапно, как внезапно вошёл седовласый старик.

Каромо стоял с напряжённой спиной и смотрел в огромное окно.

– Сынок! Тебе звонили оттуда? Почему ты так стремительно бросил трубку? У нас же нет секретов друг от друга. Теперь, когда всё решено, надо говорить правду тем, кто не может или не хочет оставить тебя в покое. Это звонила твоя русская девушка?

– Нет, папа! Это звонил мой сокурсник, интересовался, когда я приеду!

– Надеюсь, что ты сказал ему, что остаёшься дома, в Париже. Нехорошо оставлять надежду там, где для неё нет места. У тебя своя, другая, ни с чем несравнимая жизнь. И чем скорее ты забудешь своё приключение там, тем скорее станешь счастливым и успешным здесь, у себя дома.

– Я всё понял, папа, давай не будем больше об этом! – попросил Каромо. Красивый, большой, добрый, окончательно побеждённый и сломленный гигант.

Гигант Каромо сдался быстро, но битва шла жестокая, правда, недолго. Папины миллионы и неограниченные возможности сделали своё дело. Тут не было никаких политических или расовых предрассудков.

Всё упиралось в деньги и возможный урон интересам семьи. Папа доходчиво объяснил сыну, что вернуться в страну советов за невестой он может только в банановой юбке и с копьём.

Каромо по ночам грыз подушку, вспоминая свою Лялю, и так измучался, что готов был принять изгнание и нищету, но папа был человеком мудрым. По его же собственным словам, ему ничего не стоило объявить недееспособным сына, который отказывается от миллионов только лишь для того, чтобы иметь возможность жить в дикой несвободной занесённой снегом стране и обнимать по ночам обыкновенную девушку, которых здесь можно иметь пачками, не выходя из дома.

У папы были свои меркантильные планы на красивого и образованного сына.

А сын хотел всё поломать и податься в маргиналы. Но папа не даст сыну погибнуть, он излечит его от иллюзий, пусть жестоко, но спасёт!

Уже много лет глава семейства Балла мечтал слить две могущественные компании в одну, женив сына на дочери друга, владевшего империей запахов. Компания друга производила духи, туалетную воду, и тончайшее женское нижнее бельё. То есть, объединившись, они создадут сильнейшую монополию.

Производство и продажа будут спаяны одной семьёй. Тогда миллионы быстро станут миллиардами. И всё это похерить из-за какой-то девчонки, у которой и имени-то нормального не было. Действительно, что это за имя: Ля-ля? Не имя, а двойная нотка из октавы!

А тут Жозефина, большая уютная, несущая золотые яйца. Неслыханное приданое, покорные коровьи глаза и такие обширные формы, что о наличии многочисленных наследников даже не стоит волноваться!

После звонка сокурсника Каромо ходил сам не свой. Там, в далёкой стране страдала в бесплодных ожиданиях его единственная любовь – Лялечка.

Что-то там ещё случилось важное и серьёзное, но договорить, вернее, дослушать Каромо не успел. В комнату вошёл папа, а вместе с ним вполз животный страх.

Каромо не боялся остаться без наследства, не боялся трудной и скромной жизни в Советском Союзе. Боялся он совсем другого. Он боялся быть объявленным недееспособным, а вернее сказать: сумасшедшим.

При упоминании о психологической экспертизе, без которой отец не соглашался выпустить его из Парижа, в голове Каромо вспыхивали страшные картины из жизни обитателей Отеля-Дьё. Эти картинки он с ужасом рассматривал в детстве, прижимаясь к плечу сестры.

Брат и сестра были всей душой на стороне Каромо, но рот никто не открывал. Над всей семьёй простиралась всемогущая длань старого Диего Балла. А Диего нужен был только Каромо и никто другой. Огромный Каромо с его неповторимой грацией, обезоруживающим обаянием и дипломом юриста.

Сейчас Каромо нужно было любыми путями уйти из дома и попытаться дозвониться до Ляли ещё раз. Он уже пытался один раз дозвониться до Ляли, но трубку взяла Александра Яковлевна.

Она сообщила, что Ляли нет, она ушла в кино то ли с Петей, то ли с Васей. Ни одному её слову умный Каромо не поверил, оставил телефон сестры и сказал, что будет ждать звонка весь вечер ближайшей пятницы. Звонка, конечно, он не дождался, на что и надеялся слабо. Что из себя представляет его возможная тёща он понял ещё в день знакомства.

Из дома помогла выбраться любимая сестрёнка. Она просто позвонила узнать, как дела. Габи была постоянно за кем-нибудь замужем и жила отдельным домом. Приходила в гости, а так большей частью позванивала.

Она сразу по полунамёкам Каромо поняла, что его срочно, как редиску из грядки надо выдернуть из дома. Причина нашлась, Каромо с благословения папы сел в спортивный автомобиль и поехал в апартаменты сестры.

Трубку сразу, как по волшебству, сняла Ляля. Долгожданный телефонный разговор получился каким-то скомканным и куцым.

Ляля заладила, как заведённая: – Каромо! Когда ты приедешь? Каромо! Я жду тебя, когда ты приедешь?

Каромо обещал быть в конце сентября. Почему Ляля не сказала ему о своей беременности, объяснить она не могла даже самой себе. То есть получилось, что камбоджиец рассказать об этом не успел, вернее Каромо, испугавшись появления отца, не дослушал главные новости. А Ляля просто не сказала.

– Ляля! Лялечка! Я тебя люблю! Жди меня! Я приеду к концу зентября! Не Волнуйзя и ничего не бойзя! Жди меня!

Ляля положила трубку на рычаг и обернулась. За спиной стояла мама, вытянув рот в узкую полоску.

– Ну, ты Ляля и дура! Нужна ты ему как прошлогодний снег! У него там свои Жозефины найдутся! – И как в воду глядела.

Буйного и решительного Каромо деликатно скрутили прямо в вестибюле аэропорта «Орли» и доставили в Парижский центр неврозов, где он провалялся три недели, и откуда вышел полностью укрощённый.

Больше Каромо Ляле не звонил, а она ждала.

Уже прошелестел ржавой листвой октябрь, перелистнув дату их торжественного бракосочетания, уже ноябрь уплывал в зиму, А Ляля стояла на распутье с круглеющим животом.

Сидя ночами в постели без сна, Ляля бросалась мыслями в разные стороны. Скоро уже невозможно будет скрывать своё положение от семьи. Бабушка постоянно забывала на ней свои вопрошающие глаза.

Мама ещё не заметила изменений во внешности и фигуре Ляли лишь потому, что была занята собой, интенсивно выписывая себе бонусы в виде молоденьких аспирантов за безупречную двадцатилетнюю супружескую жизнь с мужем.

Александра Яковлевна постоянно отпускала в адрес дочери колкие шуточки, давала унизительные советы, пока в одно прекрасное утро как-то вмиг не увидела, что её дочь безвозвратно беременна. У Александры Яковлевны было чувство, что её опустили в кипяток.

– Лялька! Сучка! Ты же беременная! Ты что это удумала, сволочь? Ты что собираешься мне в дом принести черномазое отродье?

Ляля сжалась в комочек. Но к ней уже подлетела мама, сбила с ног, и началось избиение в буквальном смысле этого слова. Ляля каталась по полу и только прикрывала руками живот.

А мама, её прекрасноликая мама, пинала её, метя породистой ногой прямо в живот. На звук борьбы выскочил папа. От увиденной картины рыжие его волосы встали дыбом и закрутились в гневную спираль.

Папа молча и с ненавистью оттащил от дочери жену и бесцеремонными пинками затолкал её в спальню, провернул ключ и обернулся в растерянности и недоумении к Ляле.

– Что же ты наделала, доця? Что теперь с нами со всеми будет? Как ты могла? Как ты могла? – не мог успокоиться папа.

На шум прибежала их кухни бабушка. Она плакала и кричала:

– Оставьте рэбёнка в покое! Дайте нам место, где жить и мы уйдём! Нам не нужны такие сволочные родители! Живите без нас! Нам от вас ничего не надо! Почему вы хотите убить свою дочь? Что вы за люди?

Дом долго ещё стоял на ушах. В спальне билась раненой пантерой мама. Папа пил сердечные капли прямо из кофейной чашки, а бабушка с Лялей плакали, как брошенные, никому не нужные дети.

Ни о каком перемирии речи быть не могло. Александра Яковлевна отказалась от дочери сразу и навсегда. Разменивать большую квартиру на Воздухофлотском проспекте она не собиралась, ни, Боже мой! Пусть эта подстилка убирается куда хочет! Ни копейки, ни тряпки – ничего от неё она не получит.

Тогда заявила о своих правах бабушка. С бабушкой справиться было не так просто, как с восемнадцатилетней брошенной всеми дочерью. Бабушка заявила о своих правах на жилплощадь, и тут маме крыть было нечем.

Мама понимала, что свою мать она с баланса сбросить безнаказанно не сможет: бабушка имела пенсию всесоюзного значения, имела права на квартиру, никого в подоле в дом не принесла, а, наоборот, состояла при доме хранительницей и прислугой за всё и про всё.

Но пока Ляля и бабушка существовали в родительской квартире бесплотными тенями, ходили по ней, сжавшись в стены, минимизировав общение с представителями среднего поколения их когда-то дружной семьи.

Мама бывала дома редко, у неё образовались свои интересы вне семьи. Но когда она случалась в семье, то надевала на себя трагическое лицо. Новые интересы мамы папу удручали, но не более. Он проводил целые дни, запершись у себя в кабинете, и ронял слёзы на чужие диссертации.

Папа расстарался и выбил для этих двух несчастных женщин однокомнатную квартиру у чёрта на рогах, в новостройке.

Туда и переехали в канун Нового года бабушка с Лялей.

В день, когда Ляля пришла в университет оформлять академический отпуск, Каромо сочетался законным браком с Жозефиной, невестой предложенной ему отцом в категорической форме.

Жозефина была крупной темнокожей женщиной, но крупной, крупнее крупного. Её миловидное, по замыслу Господнему, лицо утопало в жировых складках и множествах лишних подбородков.

Когда-то давно, ещё, будучи студентом и живя в Союзе, Каромо попал в цирк на представление дрессированных зверей со звездой, бегемотихой Жужу.

Долго ждали появления царицы бала. Вдруг по рядам волнами пошла вонь, и, вскоре, на сцену вывели Жужу в голубом банте.

Жужу кокетничала, публика бесновалась. И вот этот запах Жужу стал накрепко связан с его отношением к молодой жене. Когда он видел эту женщину, именно обоняние начинало бунтовать и страдать в первую очередь. В ноздрях стояла вонь!

Каромо с первых дней после свадьбы, стал называть жену исключительно Жужу. Как мог, отбивался от супружеских обязанностей, частенько ссылаясь на головную боль.

Жужу свирепела. Она-то отлично понимала, что головная боль – это прерогатива женщины. И Жужу, в конце концов, получала желаемое посредством многоходовой авантюры. Сюда входили алкоголь, шантаж и немножечко разврата.

Удавка семейной жизни давила на Каромо двадцать четыре часа в сутки, и он окунулся с головой в бизнес.

Частенько в его жизни случались женщины, с которыми у него складывались отдельные отношения.

А в ночной тиши он думал о Ляле. Он уже не грыз по ночам подушку, вспоминая о ней, но она осталась в его сердце и в памяти, то ли весенним лёгким облачком, то ли пятнышком тёплого дыхания на морозном стекле.

Он обожал тоненьких хрупких женщин с почти неразвитыми формами, они напоминали ему его семнадцатилетнюю любовь. В своих предпочтениях к субтильным барышням, он рисковал со временем обернуться Гумбертом, но пока всё в жизни его устраивало, кроме тоски по Ляле.

О том, что там, в далёкой и, увы, уже чужой ему стране у него родилась дочь, Каромо узнал из своеобразной туристическо – дипломатическо – эмигрантской почты. Он бродил счастливый дотемна по улочкам Парижа и не мог понять, что ему делать со своей богатой и несчастной жизнью.

Содержание девочек он полностью взял на себя. Каждый месяц Ляля получала через знакомых, знакомых этих знакомых, друзей и незнакомых людей коробки с подарками и объёмистые конверты с долларами.

Люди, которые это всё передавали, рисковали. Но уважение к фамилии Балла перевешивало страх попасться. Хотя риск был минимальный. Среди друзей и знакомых семьи в основном были люди дипломатического неприкосновенного ранга.

Ляля ожила, выбралась из нищеты. Обросла связями. Одета была как королева, знала, кому продавать доллары, и, вообще очень скоро стала в новой для себя элитно-криминальной среде плавать как рыбка в пруду.

Раз Каромо не забыл её, не отказывается от девочки, которую она ему родила, значит, есть надежда, что он все же приедет к ней, и они заживут как семья. Про женитьбу Каромо Ляля не знала, она знала лишь то, что ей рассказал камбоджиец.

Каромо держал в клещах несвободы отец по каким-то своим соображениям. Но Каромо, конечно, найдёт выход. Надо только набраться терпения и ждать.

И Ляля ждала, правда, довольно своеобразно. После родов она поправилась, но ровно настолько, чтобы перейти из статуса подростка в статус молодой женщины с горящими глазами и соблазнительными формами.

Одета Ляля была в такое великолепие, что вслед ей в метро оборачивались всё множество голов подземного царства. Частенько на ней было надето то, чего парижские модницы даже ещё и не видывали.

Когда она впихивала себя в джинсы, как во вторую кожу, надевала тонкую водолазку, умещающуюся в спичечном коробке, и приходила на лекции, весь их курс погибал. И параллельный поток тоже.

Кавалеров у неё было не счесть. И среди них был Витёк из глухого переулка, именно тот, от которого когда-то её спас Каромо.

Он, оказывается, был в неё влюблён с первого курса и весь этот спектакль с нападением был задуман им и его другом с целью познакомиться, напугать, а потом спасти! Но переиграли, увлеклись, не получилось! Зато сейчас Витя готов был взять в жёны Лялю вместе с её шоколадной доченькой, Бэлой.

Ляля рвалась назвать дочку Каромой, после родов она соображала ещё слабее, чем до. Бабушка против Каромы сильно возражала.

– Ты подумай, Ляля! Посмотри внимательно, какого она у нас получилась цвета. И, конечно, дети во дворе будут звать её чёрной коровой, а не Каромой. Да и, может у них, там и нет имени Карома в женском варианте. Девочка и так полу сирота с сомнительным цветом кожи, а тут ещё – Карома!

После долгих споров девочку-мулатку решено было назвать Бэлой. Имя хотя бы напоминало фамилию любимого Каромо Балла.

Год Ляля прожила, разрываясь межу лекциями и дочерью. Бабушка взяла на себя львиную долю забот об их маленькой семье. По вечерам Ляля уходила из дому редко и не надолго. Изредка случались студенческие посиделки, изредка неотвязный Витёк выманивал её в кино.

Когда Бэлочке исполнилось два года, Ляля получила через вторые руки письмо от Каромо, в котором он извещал, что к Новому году будет в Москве по делам. Он просил Лялю приехать с дочкой к нему в Москву.

Ляля собралась в считанные дни и прилетела в Москву исполненная радужных надежд. Главное, чтобы Каромо увидел её, такую красивую и цветущую, что дух захватывало.

А о дочери и говорить было нечего. Девочка получилась сказочно прекрасной! Почти европейское личико и шоколадная шёлковая кожа. Это шокировало и завораживало одновременно.

Ляля не знала не только о том, что Каромо крепко женат, но и ещё о том, что Жужу подарила ему первенца, а первенец, в свою очередь, подарил Жужу десять килограммов прибавочного веса.

Отец отпустил в поездку сына легко. Он хорошо знал своего мальчика. Если даже предположить (что было бы уже само по себе безумием), что мальчик бросит наработанное и приносящее невиданные дивиденды дело и помчится к этой «Ля-ля», то семью и своего антрацитового мальчика он не бросит никогда.

Семья Балла была чадолюбивой. Он видел глаза своего сына, когда на его руках агукал и пускал пузыри сын. Так что побега он не страшился, а в остальном, в смысле верности, ему было до лампочки.

Каромо и здесь, в Париже был завсегдатаем злачных мест, что нисколько не мешало семейному бизнесу, значит можно считать, что ничего и не было предосудительного в привычках и пристрастиях сына.

Каромо остановился в гостинице «Россия» в огромных апартаментах с кухней, ванной комнатой и всеми делами. Там же три дня по замыслу должны были проживать Ляля с дочкой.

Встреча с несостоявшимся женихом потрясла Лялю. Перед ней стоял красивый темнокожий мужчина, мало напоминающий немного нескладного и постоянно простуженного её горячо любимого Каромо.

Этот новый мужчина был наполнен такой сексуальной энергетикой, что Ляля влюбилась по второму кругу. Но это уже была любовь опасная. Любовь-страсть совершенно созревшей женщины, вскормленной мечтами и долгим ожиданием именно этого мужчины.

Каромо же, напротив, был несколько разочарован тем, что его воробышек превратился в роскошную жар-птицу. Такие женщины его не привлекали, и его любовь к Ляле моментально трансформировалась в родственную крепкую дружбу-любовь и заботу, совершенно лишённую каких-либо сексуальных оттенков.

Они провели чудесный день, посетили шикарный ресторан, бродили по Москве. Каромо не спускал с рук свою очаровательную доченьку. А вечером в номере, распаковав многочисленные подарки и уложив Бэлочку спать, Каромо подошёл к Ляле, приобнял её за плечи, звонко чмокнул в курносый нос и со словами:

– А теперь зпать, зпать! Завтра у наз зложная культурная программа! – отправился в спальню.

Ляля осталась стоять посреди комнаты разочарованная и почти уничтоженная. «Такого не может быть! Он, наверное, хочет, чтобы Бэлочка уснула. Я сейчас успокоюсь, приму душ, и он придёт! Он не может не прийти, он приехал ко мне! Я ждала его столько лет!»

Ляля приняла душ, облачилась в невесомую ночную рубашку и юркнула в постель.

Стрелка часов приближалась к трём, когда Ляля босыми ножками пробежала в спальню Каромо.

Он принял Лялю приветливо, откатал обязательную программу и молниеносно уснул, привалившись к её плечу. До рассвета Ляля пролежала рядом с ним, глотая горькие злые слёзы. А потом вернулась в комнату к дочери и заснула тяжёлым похмельным сном.

Поздним утром их с Бэлочкой разбудил Каромо. Он уже сбегал по своим коммерческим делам, ему предстояло только завтра присутствовать на подписании каких-то бумаг, впаять в них свой фамильный росчерк, и можно возвращаться домой, в Париж.

Ляля подняла на него измученные несчастные глаза. На безымянном пальце Каромо блеснуло обручальное кольцо. Вчера его не было. Значит ещё вчера Каромо ехал к ней, а завтра он едет к жене.

Кольцо сигнализировало: «Ко мне на пушечный выстрел ни-ни»! Ляля где-то допустила ошибку. Но где?

Весь долгий день она ломала голову над тем, что произошло или, вернее – чего не произошло между ней и Каромо, но не могла понять ничего, и злоба постепенно падала на сердце тяжёлым булыжником.

Каромо уехал, оставив Ляле с дочкой гору подарков и тугой бочонок долларов, стянутых аптечной резинкой.

А Ляля страдала. Любовь постепенно переходила в ненависть. Она не сумела спустить ум в сердце. Ненависть, формируясь где-то в районе солнечного сплетения, откладывалась на теле лишними килограммами.

Злоба и ревность падали на душу немотивированной неприязнью к шоколадной дочери. Кто ж на ней женится с таким кофейным придатком?

Теперь Ляля мечтала о замужестве. Она должна выйти замуж, удачно выйти замуж, чтобы этот, там, в своём сраном Париже… и всё такое прочее.

А жизнь всё пинала и пинала. От этих бесконечных пинков быстро стиралась грань между плохим и хорошим, размывались понятия о том, чего делать нельзя, а что и можно себе иногда из запретного позволить.

Если раньше нельзя было оставить маленькую Бэлочку ни на минуту, то со временем вполне возможным стало оставить на безответную преданную бабушку-прабабушку. Подкинуть и сорваться морозным январским вечером в блистающий огнями и грохочущий музыкой, ресторан.

В ресторане было много мужчин, было из чего выбирать.

Ляле активно не нравились пожилые мужчины с трёхдневной щетиной. Это было безвкусно и глупо. Молодой и яркий брюнет мог себе позволить заявиться в кабак небритый. Ему было, что предъявить помимо щетины. А эти? Что могли они ей предъявить кроме, возможного памперса в штанах?

А вот лысые мужчины ей нравились. Только искренне лысые, а не зачёсывающие три волшебные волосины от уха до уха.

Разовые радости секса её мало интересовали, она хотела замуж и всё тут! Вытворяла с мужиками в постели чёрти что, не говоря уже о том, что они с ней вытворяли, а наутро готова была сломя голову, бежать с ним в ЗАГС.

Точно зная про себя, что будет хорошей женой и верной подругой, обовьёт любовью и уютом. И очередной любовник просто обязан на ней жениться. Она ведь отдавала себя им искренне и без остатка в надежде на «хэпиэнд», но наутро их любовь растворялась без остатка, как сахар в чае.

И Ляля опять выходила на охоту, чтобы подстрелить очередного претендента в женихи. Опять отдавалась вся без остатка, и снова напрасно.

В ней прекрасно уживались шлюха и ребёнок. Но такое самопожертвование было бесперспективным. Это всё равно, что поджигать стодоллоровую купюру для того, чтобы отыскать в темноте ржавый цент.

Но однажды у Ляли образовался ухажёр с видом на замужество. По манере поведения он был «велеречивый кент», заговорить мог кого угодно, даже Лялю.

Иногда у него появлялись серьёзные деньги. Но прилагательное «серьёзные» в применении к его деньгам было просто немыслимо. Деньги в его руках сразу превращались в шальные. Возникали как бы из ниоткуда, и уходили в никуда.

Это в никуда было разнообразным: казино, вино, женщины. Безмерные траты, истерическая погоня за удовольствиями и утренний похмельный аудит стоимости своих сиюминутных страстей ошпаривал душу, как кипятком.

В конце концов он оставался с деньгами на билет куда-нибудь, но только в одну сторону, в подлежащем срочной химчистке костюме и с мелочью на круг краковской колбасы и новые носки. Всё! Круг замыкался. У него на квартире постоянно собирались какие-то мутные деловары. Ляля мечтала привести его в баланс, то есть сделать из него человека.

Она хотела стать его духовным поводырём, не поводырём даже, а безоговорочным гуру, он же мечтал поиметь в лице Ляли лишённый какой-либо духовности, материальный костыль.

Так вот, этот вот тип обещал на Ляле всенепременно жениться, но только через прописку. Квартира, в которой он жил, была съёмная.

Ляля подступила к бабушке с разговорами о возможном её, Лялином, семейном счастье, но надо было только чуточку потесниться.

Бабушка кричала, брызгая и пенясь слюной: – Прописка ему, живоглоту? Как же? Утрётся. Накося-выкуси!

– Да он же почти муж мне, бабушка! – недоумевала Ляла.

– Как же, муж! Тебе тот Карома тоже почти мужем числился! И что? Что? Внучку чёрную, как головешка мне подкинула и опять: «Муж, муж!»

– Как ты можешь так говорить, бабуля? Ты же Бэлочку любишь!

– А при чём тут Бэлочка? Бэлочка не виновата, что её мама перед каждым ноги раздвигает и всех мужьями называет. Бэлочка – это Бэлочка, а ты со своим слабым передком – это другая история!

Вскоре с горизонта пропал и возможный претендент на руку Ляли. А рядом постоянно был Витёк, ну, тот, из подворотни. Вот кто согласен был в ЗАГС хоть завтра.

Бабушка его одобряла потому, что тот привязан был не только к Ляльке этой сумасшедшей, но и Бэлочку любил. Он же её из роддома забирал! Вот такая история.

Ляля меньше всего хотела замуж за Витю. Она хотела такого как Каромо. Бывают мужики, которым сразу хочется дать. К таким именно мужикам принадлежал Каромо. А Витя? Вите давать не хотелось вообще. Ни сразу, ни потом. Но пришлось, и дать, и замуж пойти.

Витю бабушка с удовольствием прописала, и семья собралась покупать большую квартиру. Деньги у Ляли были, и немалые. Она собралась их тратить безоглядно. То, что Каромо будет всю жизнь содержать Бэлочку, это было ясно с первой его встречи с дочкой.

Ляля немного боялась, что когда Каромо узнает, что она уже при муже, то содержание их с Бэлочкой притерпит обрезание. Ничего подобного не произошло. Каромо прислал потрясающий подарок на свадьбу, кажется, он был даже рад. Типа: «Баба с возу, кобыле легче!» Но не в материальном смысле, а вроде рад, что пристроена.

А Ляля собрала семейный совет. На совете присутствовал помолодевший и подтянутый папа. Папа ушёл от мамы. Жил со своей аспиранткой. История тривиальная и древняя как мир.

Получалось, что семью разбила Лялечка. Она открыла папе глаза на маму, и развязала им обоим руки. Мама пустилась в блуд, папа маму запрезирал и тоже пустился во все тяжкие. В итоге, он живёт на съёмной квартире с любовницей. А мама, не смирившаяся и не простившая, живёт одна на Воздухофлотском проспекте.

Папа хотел квартиру разменять, но не знал, как к маме подступиться. Теперь он мечтал впихнуть маму в Лялину однушку, Воздухофлотскую квартиру отдать Ляле, а Ляля пусть поможет ему с покупкой двухкомнатной ближе к центру.

В итоге, Ляля сэкономит, папа не дожжен будет идти на склоки с мамой. Осталось только уговорить маму освободить шикарную квартиру на Водухофлотском и вбиться со всеми своими комодами и трюмо в Лялину однушку.

На переговоры с дочерью пошла бабушка с норковым манто, упакованным в марлю, наперевес.

Александра Яковлевна сильно сдала. Она стала неумеренно блондироваться, от чего походила на белокурую Жози из «Неуловимых мстителей». Причём, на Жози, вышедшую в отставку.

Такое раннее старение изумило бабушку. Прошло то каких-то четыре-пять лет. Видимо, расставание с мужем пришлось ох как труднее Саше, чем изгнание дочери из отчего дома.

Когда до Александры дошло, чего от неё хотят бывшие родственники, разразился очень некрасивый скандал.

– И не мечтайте! И не надейтесь! И эта шмындричка дешёвая со своим интернациональным довеском! И вон из моего дома!

Бабушка устало поплелась к дверям, перекинув «взяточную» шубу через руку.

– А шубу оставь! – металлическим голосом скомандовала Шурочка.

– Эта ещё себе сто шуб вылежит, а мне уже не светит! Но учти, шубу я беру как компенсацию за мои нервы и позор твоей внучки! В наших взаимоотношениях это ничего не меняет!

Бабушка заявилась домой без шубы и без надежды на мирные переговоры.

И Ляля взялась за дело. Но поскольку с ней мама общаться отказалась на отрез, все переговоры шли через папу и бабушку.

В результате сложных и лихо закрученных комбинаций, Ляля через полгода въехала в квартиру своего детства на Воздухофлотском проспекте, папа с молодой женой аспиранткой жил в двухкомнатной квартире с высоченными потолками с лепниной, в центре, на Прорезной. А Александра Яковлевна прекрасно расположилась тоже в двухкомнатной, но на Чоколовке.

В своей новой старой квартире Ляля успокоилась душой, как-то отогрелась Витькиной безоглядной любовью. Стала мягче, и женственность её расцвела в полную силу. Подрастала Бэлочка, залюбленная и забалованная прабабкой и отчимом.

Бэлочка знала, что у неё есть папа, богатый папа, живёт во Франции, и когда Бэлочка вырастет, то обязательно уедет к нему навсегда. Никто ей этого «уедет навсегда» не обещал, она сама себе это придумала и обещала, и сама же в это поверила.

Ей даже казалось, что она помнит, как папа её носил на руках. А Витька! Что Витька? Витька хороший, добрый, конфеты покупает.

Бэлочка должна была уже идти в первый класс, когда от воспаления лёгких умерла бабушка-прабабушка. Дом осиротел сразу. Куда-то подевались борщи, вкусные пирожки, фаршированная рыба. Растаял уют.

Ляля целыми днями пропадала на работе в своей редакции. Вычитывала ляпы в чужих шедевральных произведениях! Вот тебе и журфак! Но Ляля с упорством маньяка каждое утро бежала в свою редакцию.

На плите оставляла трёхлитровую кастрюлю щей, и оставьте меня в покое! Ей было с Витей удобно, тепло и скучно. От этой скуки она и сбегала на свою Голгофу. Подальше от кастрюль и Бэлочкиных уроков. За успеваемостью дочери следил Виктор.

Витя недоумевал: зачем гробиться за гроши в редакции? Лучше бы домом занималась и ребёнком. Зарабатывал Витя неплохо.

Он бесконечно, как легендарный отец Фёдор жил в каких-либо начинаниях. Но если и случались в его бизнесе удачи, то все они были какими-то однобокими, какими-то не надёжными. Он был вообще со слегка сдвинутой точкой сборки. Но на хлеб с маслом, да ещё и с колбаской сверху хватало.

Надо отдать ему должное – он никогда не разевал рот на жирный Лялин каравай не только с маслом, но и с икрой. Его девочки были одеты и обуты темнокожим другом нашей страны, у Лялечки водились серьёзные деньги, но Витя не злился и не завидовал.

Он принимал жизнь с Лялей такой, какой она выстраивалась. Единственное, о чём он просил Лялю так это бросить неперспективную работу, бессовестно ворующую время у семьи. Но Ляля его не слушала даже в пол уха.

А между тем Бэлочка требовала внимания. С большим трудом её запихнули в школу с углублённым изучением французского. Ляля была в этой жизни кем угодно, но только не дурочкой.

Она отлично понимала, что вполне возможно, будущее её кофейной дочери может переплестись с Францией. Преподавали язык в элитной школе небрежно. Помочь Ляля дочери в изучении языка не могла. Из языка Рабле она помнила только: «Je t`aime, je veux!»

Наняли репетитора, к нему надо было возить ребёнка два раза в неделю. Ляле пришлось уйти с работы «воленс-неволенс».

На седьмом году супружеской жизни Ляля подарила Виктору сына. Семью уже можно было назвать крепкой, почти без натяжки. Ведь всегда кто-то из двоих любит больше. А Витя любил не просто больше, Витя любил за двоих. А с появлением сына успокоился насчёт возможного Лялиного «сбежать».

А в далёком Париже заволновался Каромо. Он каждый месяц получал от Ляли письмо с отчётом о жизни и учёбе дочери. Ляля писала исправно, но коротко. Каромо она не простила. Не того, что обманул и не женился – это она могла понять и принять. А вот холод, которым он обдал её в Москве, осел в ней глухой ненавистью.

Но была сильна привычка к хорошей жизни. И Ляля смирилась с такими родственными отношениями, но не простила!

И вот когда Каромо узнал, что у Ляли с мужем общий ребёнок, его переклинило на том, что Бэлочкины права могут быть ущемлены, и он примчался в Киев с проверкой. То есть, никого не предупредив. Никого, это в смысле Лялю.

Они бродили по улицам города своей грустной «лав стори», шелестели опавшей листвой, и говорить им, кроме Бэлочки было не о чём. Жалеть и грустить было о чём, а говорить не о чём.

«Разве так бывает?» – думала Ляля. Оказывается, бывает!

– Вот что, Ляля! – начал Каромо подбираться к главному, держа в своей ладони маленькую ручку дочери, которая была на тон светлее огромной ладони Каромо.

Говорил Каромо долго и пространно. Из разговора вытекало, что он хочет, чтобы Ляля с дочкой, с сыном и мужем переехали жить во Францию. Это было сложно, но возможно.

Для начала, они приедут по гостевой визе, а там уже отказаться от одного гражданства и получить другое – дело техники, денег и связей. Всего этого у семьи Балла в избытке.

– Ну, я понимаю, Бэлочка! А мы-то тебе зачем? – с затаённой надеждой, что Каромо сейчас скажет в ответ что-нибудь такое, что сердце сразу перестанет кровоточить, спросила Ляля.

– Девочка будет учитьзя в панзионате, в хорошей закрытой школе. На выходные я змогу её забирать. Но девочка разтёт! Я не хочу, чтобы она болталазь одна по Парижу. Лучше з тобой! Взя твоя земья будет вмезьте, будет работа, взё будет, и я буду рядом!

«З тобой! Зука такая!» – думала Ляля.

Но в Париж хотелось. Пусть не любовницей, а дуэньей, а там, кто знает? «Хоть спицей в колеснице, но в заграницу! В Ниццу! В Ниццу!»

– Твой мальчик – продолжал Каромо – вырастет назтоящим французом!

– Да! – злобно ответила Ляля, и ухмыльнувшись, продолжила:

– Так обычно и происходит, если у ребёнка отец хохол, а мать еврейка! Конечно, кто же может получиться в конечном итоге? Француз и только француз! Особенно учитывая то, что родители во французском ни ухом, ни рылом!

– Язык мальчик выучит уже в пезочнице! Надо поторопитьзя! Чем раньше, тем лучше.

Ляля обещала подумать.

Подумать растянулось на долгие два года.

Витя готов был хоть завтра. Но, была же шикарная квартира на Воздухофлотском проспекте. И в квартире тоже, между прочим, было, за что глазу зацепиться. А машина? Дача? Пусть в Глевахах, скворечник, но тоже потом-кровью.

А по тем временам не продашь ничего. Если в гости, собрал чемодан и езжай! А если ренегат, так вообще лети сизым голубем, да ещё и ощипанным, хоть в суп кидайся!

И потянулась череда таких хитроумных и изматывающих душу комбинаций, что хватило бы на детективный роман.

Для начала Ляля с Витей развелись, разменяли квартиру на две двухкомнатные с доплатой. Эта авантюра должна была себя окупить.

Мебель развезли по двум квартирам. И по знакомым и дальним родственникам начался поиск того, кто остро нуждался в жилплощади, и у кого деньги на такую серьёзную покупку были.

Причём соискатели на покупку квартиры должны были быть в рамках определённого возраста, чтобы в эти рамки возможно было вправить личные мотивы и отношения.

То есть, Ляля выходила фиктивно замуж за достойного соискателя, прописывала его у себя, получала деньги за квартиру и всё то, что в ней оставляла (это было оговорено заранее), а потом по замыслу самого сценариста, Ляли, уходила от оказавшегося недостойным мужа, в чём была с шоколадным дитём за руку.

Ну и, конечно же, по закрученной Лялей сюжетке, Витя тоже находил свою судьбу, тоже постепенно впадал в жесточайшее разочарование и уходил с полными карманами СКВ, оставив всё ей, коварной!

Но никто, ни откуда пока не выписывался. В этом был, конечно, элемент риска для покупателя, но кто не рискует, тот и шампанское не пьёт!

Потом два этих одиночества, Ляля и Витя, встречались вновь, соединялись в душевном своём обновлении, скрепляли воскресшую любовь законным браком и отправлялись в свадебное путешествие, из которого возвращаться не собирались.

Брошенные муж-жена по истечении полугода их со своих жилых площадей выписывали, на этом сценарий обрывался. Дальше уже каждый сам себе будет писать продолжение.

Вся эта суета заняла два года. Витя трясся в страхе всё своё разведённое время. По ночам, вздрагивая и ловя буквально под потолком своё выскакивающее сердце.

А вдруг развод только повод? И Ляля не захочет больше быть его женой? Уедет одна, вернее с Бэлочкой и сыном, а он останется здесь, один, вбитый в одну квартиру с совершенно чужой, никакого к нему отношения не имеющей женщиной?

Всё окончилось благополучно. Трудно было даже заподозрить в авантюре этих двух брачующихся, потому что жених был так искренне счастлив, как не смог бы сыграть даже сам знаменитый Вячеслав Тихонов.

В Париже Каромо снял для Лялиной семьи отличные апартаменты в районе Марэ на улице Франк де Буржуа.

Вся жизнь моментально стала походить на сказку. От этой сказки и от близости Каромо мозговая деятельность у Ляли становилась пунктирной. Она носилась по магазинам, музеям и всяческим вернисажам, вечером падала замертво, как шахтёр, вернувшийся из забоя, и совсем забыла простое русское слово «работа».

Девочка училась в пансионате, делала немыслимые успехи во французском языке и вошла в семью Балла, как нож в масло. Дедушка любил, младший брат папы, Шарль баловал. Даже Жозефина приняла и полюбила эту светлокожую, по её понятиям, девочку.

Жозефина – Жужу по природе своей была доброй домашней женщиной, ураган страстей сносил с неё крышу только тогда, когда перед ней начинала маячить угроза потери Каромо. И бушевала-то Жозефина недолго, её легко было рассмешить, а ещё легче разжалобить.

Нежная душа Дездемоны была втиснута в ревнивую кожу Отелло. А так, в основном, Жужу больше молчала и улыбалась.

Жужу относилась к Ляле с симпатией, соперницу в ней не видела. Она хорошо знала вкусы своего мужа, и Ляля в эти подростковые параметры никак не вписывалась. Да и глупо было бы ревновать к тому, что было до неё.

А Бэлочка? Бэлочка очаровательна и очень похожа на Каромо.

Те же ямочки, тот же озорной блеск в глазах.

То, что младший брат Каромо, Шарль, был влюблён в Лялю смертельно, Жозефина заметила сразу. Шарль буквально каменел, когда видел Лялю. Это скоро стало заметно всем. Ну и, конечно, это заметила Ляля. Ляля замечала, поощряла, но близко не подпускала.

Тринадцать лет назад она дала сама себе клятву, что не один черномазый больше не коснётся её тела! Но клятвы, как известно, даются именно для того, чтобы их нарушать.

А Шарль был буквально ошпарен Лялиной своеобразной красотой. Она, действительно, хороша была необыкновенно. Пышное цветение и яркое акме. Всегда очень скромно и крайне дорого и элегантно одета. Просто не Ляля, а портрет неизвестного художника. И Шарль ударился об этот портрет сердцем слёту, со всего размаха.

А Ляля целыми днями могла бродить по Парижу, слушать французскую речь, забредать в какие-то неведомые кварталы, слоняться по маленьким магазинчикам, заходить в музеи просто наугад.

Ляля не знала французского, но с упоением слушала этот язык. Её страшно удивляло стрекотанье-щебетанье Каромо. Да! Она знала, что любимый её – почти француз. Но вот эти его совершенно чёткие: «си, сильву пле, мерси» поражали своей правильностью в смысле буквы «с», она была у него правильной и абсолютно мягкой. Тогда откуда эти «зэканья» в русском?

Поскольку в дом Балла Ляля была вхожа, пришлось ей пойти на курсы французского языка. Это же просто невозможно было сидеть у них с идиотским лицом, улыбаться, ждать, конечно, лживого перевода Каромо, и потом полночи думать о том, что там говорили эти родственнички лично о ней, Ляле!

Ученицей Ляля оказалась способной, и когда её французский, приобрёл приемлемые очертания, Каромо подступил к ней с серьёзным разговорм.

Виктор, которому Каромо купил автомастерскую-предел его, Витиных мечтаний, мастером оказался превосходным, руки заточены так, как надо, несмотря на то, что сам Витя был слегка сдвинут в сборке.

А вот администратор, руководитель из него – никакой. У него постоянно терялись квитанции, не были приведены в должный порядок документы, расчёты с клиентами велись честно, но настолько небрежно, что любая налоговая могла взять его за тощий зад и выкинуть не только из бизнеса, но и из страны.

– Ляля, ты меня извини, но твой муж не очень умный человек! Пузть документами занимаетзя грамотный зпециализт! – обращался Каромо к Ляле.

– Ну, умный меня не захотел, пришлось брать то, что предложили! – огрызалась Ляля, отчётливо понимая, Что Каромо прав, ведь Каромо – то умный! Мозговая деятельность в присутствие Каромо у Ляли опять пошла пунктиром.

Каромо пытался и с Виктором поговорить на эту тему, но Витя злился, что его отрывают по пустякам, и говорить мог только об одном:

– Нет! Каромо, ты только посмотри какой у меня домкрат! Он поднимет танк! А ты видел, какие я поставил Шарлю заглушки?

Шарль был постоянным клиентом Виктора. Кроме работы и Ляли, а теперь уже вернее будет сказать: кроме Ляли и работы, Шарля интересовали только машины. И даже не столько машины как таковые, а та скорость, которую они могут развить.

Он носился с бешеной скоростью по автострадам, визжа и хрюкая тормозами. Часто эти поездки оканчивались обращением в автомобильный сервис. И тут к его услугам всегда был спокойный и уравновешенный Витя, с которым разговаривать было одно удовольствие.

Он почти не владел французским, слегка оперировал английским, но они понимали друг друга по жестам и по глазам. По тому сумасшедшему блеску, который вспыхивал в глазу при слоге «авто».

Каромо же опять приступил к Ляле. С Лялиной аккуратностью и хваткой, светлой головой, вполне возможно было подключить её к бумажным делам мужа. Решено было послать Лялю на курсы, что и сделали, кстати, очень удачно. Из горе-журналиста получился отличный бухгалтер и даже где-то там, экономист. Ну, а администратором Ляля была от Бога.

Три года пролетели незаметно. Ляля с Витей трудились на благо семьи, Бэлочка была уже симпатичным пятнадцатилетним подростком, Валю готовились отдать в школу. Отношение с семьёй Балла были отличные. Там сейчас как раз горели страсти и споры, в какую школу лучше отдать Валентина, младшего братика Бэлочки.

Вообще, узы этой семьи оказались гораздо более прочными, чем хвалёные узы её еврейской семьи, которая развалилась как карточный домик при первом же шухере.

А эта семья обнимала всех кто в ней жил с рождения, и всех в неё принятых. Диего волновала судьба каждого из членов его многочисленного семейства. Он любил одинаково всех, хотя был в курсе слабостей своих домочадцев.

Знал про безумные ночные гонки Шарля, про тоненькие запретные сигаретки Габи, сменившей уже трёх мужей, и про Каромо знал… Всё знал. Так что семья чёрных Балла была больше еврейской, чем Лялина родная семья, разлетевшаяся в пух.

Вспоминалась с любовью только бабушка. Но на ней, видимо, и закончился весь запас хвалёной семейственности еврейского народа.

Ляля дружила с Жезефиной и с Габи. Спала, правда изредка, с Шарлем.

Шарль напоминал ей Каромо, а если глаза закрыть, то можно вообразить, что рядом снова её Каромо, любимый и ненавистный. То, что Каромо ей не вернуть, Ляля поняла как дважды два.

Характер и поведение Каромо уже в бытность Ляли в Париже претерпели большие изменения. Его увлечения субтильными барышнями плавно сошли на нет, когда оказалось, что возраст его избранниц из юношеского грозит съехать на детский.

Каромо забился в тревоге, что значительно снизило его либидо, и почти вернуло в объятья Жужу. Зато творческий потенциал взвился до небес.

Он всегда интересовался живописью, писал и акварельки, и маслом. И, хотя друзьям нравились его работы, серьёзно к своему творчеству не относился. Да и не считал это творчеством вообще. Так, «записки на манжетах», не больше.

А тут вдруг захватило и понесло. Каромо стал выставляться, картины стали продаваться, а сам он уже был известен в творческих кругах. Знатоки утверждали, что он пишет в манере Ван Гога.

Ляля не пропускала ни одной его выставки. Всё ходила и ходила, надеясь, в конце концов, застать прощальный автопортрет Каромо с отрезанным ухом. Но в тайне мечтала увидеть автопортрет с отрезанным «хуом», причём буквы переставлялись сами по себе. Так было бы справедливей!

А Бэла по большей части находилась в доме у дедушки или у папы. Там подрастали два сводных братика, там был ласковый и щедрый дедушка, а главное – там была Габи с длинной ароматной сигареткой. Подруга и наперсница.

Парижем Бэлочка была ударена наотмашь. Это был город, который можно увидеть только во сне или намечтать себе в тихую бессонную лунную ночь. А француженки?

Француженки непревзойдённые мастерицы невербального общения. Жестами только они могут выразить всё. Если мадам прикладывает пальчик к губам, то собеседник понимает не только то, что надо молчать. Он понимает и о чём надо молчать!

А как они стягивают с руки плотно облегающую перчатку? Это же истинное искусство обольщения!

Они не срывают её с руки с безумием дуэлянта, как это делают советские женщины, предварительно грохнув о пол коридора тяжёлыми авоськами. Они бережно освобождают из плена мягкой кожи каждый пальчик, обцеловывая его прикосновением. Это зрелище просто завораживает.

А вопросительный и одновременно призывный поворот головы? Всю эту науку обольщения маленькая Бэлочка впитывала в себя как губка.

Остаться здесь навсегда и стать настоящей парижанкой. Мечта была ясной и элегантной.

Папа дал ей свою фамилию. И звалась теперь Бэлочка, вымолив себе лишнюю буковку «Л», шикарно по её понятиям: Бэлла Балла! Умереть – не встать!

Бэлочка взрослела, хорошела и мечтала о большой любви. Мечтала, мечтала и встретила. Мальчик был из приличной семьи, старше Бэлочки на три года. То есть, вполне такой взрослый восемнадцатилетний парень.

Мальчик много знал, но беда не в том, что он много знал, а в том, что он охотно делился своими знаниями с пятнадцатилетней Бэлочкой.

А Бэлочка, как теперь уже было ясно – истинная парижанка, знания эти впитывала как губка и тянулась к ним. Так тянулась, что дотянулась до сигаретки с марихуаной.

Жюль, так звали мальчика, заверил Бэлочку, что ничего в марихуане страшного нет. Даже, наоборот. Сигаретка с марихуаной поможет им лучше и глубже узнать друг друга. Они узнали друг друга лучше и глубже.

Им это, особенно «глубже» очень понравилось, и они счастливо проводили время в кабаках и во всяческих, не сказать, чтоб совсем уж притонах, но в квартирках, пользующихся сомнительной репутацией.

Уследить Бэлочкины опасные маршруты было трудно. Она как птичья божья летала, где хотела. То у дедушки, то у мамы, то у папы, а чаще всего у Габи. Маме она говорила, что заночует у Габи, той, что у дедушки и так далее. Когда нестыковки стали обнаруживаться, папа забил тревогу.

Он внимательно понаблюдал свою девочку и с ужасом понял, что она попала в плохую компанию.

Каромо подбрасывал дочери статьи о вреде марихуаны, об опасности употребления наркотиков и о правильном выборе друзей. Но Бэлу эти статьи не впечатляли и не пугали. Не будешь же пугаться самой себя?

Настал вечер, когда Ляля впервые увидела свою дочь в состоянии глубочайшего опьянения. Она хлестала Бэлочку по щекам с той же ненавистью, с какой семнадцать лет назад хлестала Лялю по щекам её мама.

Начались запреты, ультимативные беседы, но Бэла сбегала к папе или к Габи. Но лучше – к Габи! Габи жалела её, утешала и иногда даже угощала сигареткой с запретным ароматом. В сочетании с рюмочкой-другой коньяку, сигаретка делала своё дело, и тогда уже Бэлочка сбегала от Габи к Жюлю.

Они бродили по улочкам Монмартра, забегали греться в кафе и часто, когда страсть уже подступала к горлу, любили друг друга стремительно и неистово в скоростных лифтах.

Эта быстрая страсть заряжала их адреналином. Но Жюлю адреналина любви со временем становилось маловато, марихуана тоже не помогала уже достичь пика душевной свободы.

И Жюль плавно перешёл на героин. А это уже другая история. Бэлочка все эти штучки героиновые не понимала и не принимала. Она слишком дорожила своей незаурядной красотой. А, благодаря статьям с иллюстрациями, подкинутыми ей папой, хорошо запомнила, что делает героин с женской красотой.

Расстаться с красотой Бэла хотела меньше всего. Да и интересовал её, в первую очередь секс, а потом уже и приправа к сексу. Марихуаны в этом смысле хватало за глаза.

Шёл уже второй год их любви, Бэлочка готовилась к замужеству, осталось только немного подождать, потом представить жениха родителям и войти в замужество, как входят в отстроенный новый дом. Чтобы жить там долго и счастливо.

Но войти в семейный дом не удалось. На втором году своего опасного увлечения, Жюль пожадничал, неграмотно догнался, и, примчавшийся амбуланс зафиксировал смерть от передоза.

С Бэлой справиться в эти трагические дни не мог никто. Она была так пришиблена и подавлена, что не слышала никого и ничего вокруг. А Ляля метала громы и молнии. Требовала полного отречения от жениха. Забыть! На похороны не ходить! И не было его! Не дай Бог кто-то узнает! Подумать страшно! Это же скандал! Страшный стыдный скандал!

А Бэла и в морг, и у гроба с трагически заломленными прекрасными руками. Короче, все запреты – мимо. Когда через неделю после похорон Бэлочку принесли к дому друзья в таком состоянии, что её запросто можно было просунуть под дверь, и она ничего бы не заметила, Ляля решила действовать жестоко и незамедлительно!

У неё были обязательства перед подрастающим сыном, был авторитет у множества клиентов, и эта полупьяная и полуобморочная дурочка в доме ей была ни к чему!

Она с той же лёгкостью, как когда-то Александра Яковлевна отказалась от дочери, выставив её за дверь.

Бэлочку пригрела, конечно, Габи. То есть папа звал к себе, дедушка настаивал, чтобы внучка жила в его доме, но Бэлочка плакала, умоляла, клялась…

И дедушка с папой уступили. В конце концов, для девочки теперь главное – это добрая женская рука и душевное тепло. А этого у Габи было – хоть отбавляй!

Год прошёл сравнительно спокойно, а потом опять пошли дискотеки, ночные рестораны, а в длинных изящных пальчиках волшебная сигаретка. Дедушка собрал семейный совет.

Решено было незамедлительно выдать оторву – Бэлочку, замуж. Претендентов было хоть пруд пруди. Красота Бэлочки и огромное состояние семейства Балла позволили сделать блестящую партию. Её выдали замуж за внука друга семьи.

Внук известного юриста Марселя Креми Бэлу не впечатлил.

Но дедушка настаивал. В своих устремлениях он ставил во главу угла то, что муж надолго увезёт Бэлочку из Парижа. Дипломатическая карьера жениха ползла вверх ртутным столбиком. Ближайшие три года, а может и не три, а все пять или десять он с молодой женой проведёт в Москве, в каком-то там полпредстве.

Опять вовсю шло укрепление сотрудничества между двумя дружественными странами. И в этом укреплении Пьер, жених Бэлочки был очень не последним звеном.

Парижские друзья Бэлочку подзабудут, в России Бэлочка расстанется с дурными привычками. Домой вернётся, скорее всего, уже настоящей женой, а может быть даже молодой матерью.

Вся эта история с Жюлем, да и Бэлочкины закидоны забудутся. И Бэла, по возвращении, начнёт жизнь в Париже с чистого листа.

Известие о том, что её отсылают на три года в Россию, расстроило её больше, чем предстоящее замужество. Мало того, что ей в мужья навязали вислоносого неинтересного Пьера, так её ещё изгоняют из рая.

Она не хотела в грязь и пургу своей бывшей родины, она хотела на Елисейские поля! И ещё звериным своим чутьём Бэлочка чувствовала, что ссылка эта тремя годами ограничится вряд ли.

Но на этот раз дедушка был твёрд, и свадьбу сыграли погожим июльским днём.

А солнечным сентябрём семья в полном составе провожала молодожёнов из аэропорта «Орли» в Москву. Были почти все: и заплаканная Габи, и добрая Жужу, конечно, папа, дедушка, Шарль, малышня.

Не было только мамы. А Бэла ждала. Но напрасно. Ляля не простила дочери грехов молодости, а к неприязни ещё прибавилась зависть. Ей-то никто соломку не подстилал! А тут всё ложилось в масть! Даже Россия, пусть это и не Украина её любимая, но всё равно – родное и близкое.

Как ни крути, Ляля скучала. По Киеву, по общению на родном языке. Но её в стальных лапах держал бизнес мужа. Бизнес для Виктора, стал даже немного главнее Лялечки.

Мужу Ляля не перечила, слишком много в жизни безупречной матери и жены Лялечки было аргументов за то, чтобы не спорить с мужем и не ссориться с ним. А этой шлюшке всё на блюдечке!

Бэла уезжала из любимого города, из волшебной страны и понимала, что всё логично и подчинено каким-то своим законам. Не может семя, обронённое на задворках украинской богемы произрасти в центре Парижа прекрасным цветком, повёрнутым на тонком стебельке лицом к солнцу и счастью.

Её ссылают туда, где ей предназначено жить судьбой. И никакая – переникакая любовь к Франции в этой судьбе не аргумент.

А мамаша – то припадочная, враз от неё отказавшаяся, осталась во Франции, которая той нужна как щуке зонтик. Но так хочет дурковатый, но оборотистый муж мамашки. Так распорядилась судьба.

Бэла зашуршала в своём кресле сумочкой, поднялась. Муж спросил:

– Куда?

– Да, пойду, покурю.

– Да здесь же можно!

– Нет, пойду!

Бэлочка прошла в хвост самолёта, встала в загородке и прикурила длинную сигаретку. На запрещённый порочный запах подлетел стюард.

– О, мадам курит? Мадам должна пройти в курительную комнату. У мадам очень ароматная сигаретка!

Стюард был набриолинен и сверкал как новая игрушка. Бэла приблизила к нему своё прекрасное лицо с перламутровым ртом и быстренько прошептала, что у мадам ароматно буквально все, а ещё вкусно, очень вкусно! Втолкнула растерявшегося юношу в туалет и щёлкнула замком. Туалет трясся и вибрировал отдельно от самолёта долгие двадцать минут.

– Где ты была так долго? – спросил муж Бэлочку по возвращении.

– Мне стало немного дурно, закружилась голова. Я, пожалуй, вздремну.

Она плюхнулась рядом с супругом, положила ему на плечо свою гривастую голову и затихла. Жизнь не кончилась в ней, она только начиналась, возрождаясь.

Но только другая! Та, где радость бытия отныне будет заключена в ароматной сигаретке и во множестве запертых туалетов, кабинок, кабинетов и просто кладовок. А может дедушка прав, и она, действительно, удачно вышла замуж? Дружба народов, опять же…