Читать книгу Екатерина Великая. Греческий прожект - София Волгина - Страница 3

После внезапной утраты своего любимца, Александра Ланского, государыня Екатерина Алексеевна от долгих страданий и переживаний, выглядела весьма исхудавшей и изрядно поблекшей. Eе фрейлины и наперсницы Анна Никитична Нарышкина, Анна Степановна Протасова и Мария Саввишна Перекусихина все время находились в соседней комнате, прислушиваясь к каждому шороху в спальне императрицы. Екатерина тенью соскользнула со своей постели, босиком прошла к большому овальному, в бронзовой оправе, зеркалу. Левой рукой, нетвердо упершись о спинку стула, правой приглаживая спутавшиеся длинные волосы, она разглядывала себя и едва узнавала в отражении ту, прежнюю плотно сбитую, крепкую, румяную, излучающую взглядом радость, всегда с приветливой улыбкой – императрицу Екатерину Вторую. Она обратила особливое внимание на свои глаза: поразительно, но они более не блестели. Она повела глазами направо, затем налево и, обессиленная, села на стул.

«Ужели они более не заблестят? – подумала она. – Ужели я потеряла их блеск вместе со слезами, что вылила из-за Сашеньки?»

Она протянула легкую руку к столику, взяла маленькое зеркальце с золотой ручкой. Снова повела глазами. Зеркало отражало смертельную бледность лица и невыразительные затуманенные, потухшие глаза. Слезы потекли безостановочно. Она всхлипнула, в голову пришли унылые мысли:

«И ни к чему мне теперь ни блеск, ни красота, когда нет моего любимого… Ничто и никто мне не надобно! И отчего же я не заразилась от него сей прилипчивой скарлатиной! Лучше бы я умерла! Пусть бы Павел стал править вместо меня. За двадцать два года, я примерно много сделала для России».

Она встала, медленно оглядела комнату, неуверенной походкой подошла к окну. Холодный вид со стороны залива, аллея деревьев к ней… Петергоф и раньше давил на нее воспоминаниями о прошлом, связанных с ее покойным мужем – императором, а теперь просто выводил ее из всякого равновесия. Но и назад, в Зимний дворец, она не желала ехать. Там, где она была счастлива… Там, где теперь за окном она не увидит даже могильный холм от ее любимого Сашеньки. Намедни ей поведали, что кто-то испоганил его могилу, и ее перенесли в другое место. Неймется ее тайным врагам…

Почему-то вспомнился граф Кирилл Разумовский, который вдов уже более десяти лет. Каково ему? Тоже не сладко, тем паче, что с ним осталось семеро детей. И ведь ничего, пережил. Как ни говори, любил же свою жену. Теперь, сказывают, графом Кириллом правит моложавая племянница покойной жены, Софья Апраксина. Екатерина тряхнула головой: зачем ее посещают странные, ненужные мысли?

Перекусихина уговорила ее позавтракать. С трудом проглотив маленькую чашку кофе, она села у окна, безотрывно уставившись глазами в плывущие облака. Вбежала ее любимая левретка Мими, заботливо привезенная на следующий же день по ее приезде в Петергоф. Она вскочила ей на колени. Рука автоматически опустились ей на спинку, но ее присутствие никак не отвлекло Екатерину от созерцания пустоты за окном. Сидевшая тут же, на диване, Саввишна не спускала с нее страдальческих глаз, готовая подлететь к ней по любому ее знаку.

Екатерина оглянулась на нее, Мария Саввишна хотела что-то ей сказать, но Екатерина отвернулась и паки устремила взор к серо-голубому небу, где медленно плыли, каждое мгновенье, видоизменяясь, красивые белые и сизые облака. Уставив к небесам заплаканные глаза, она с горечью раздумывала, за что Всевышний так сильно наказал ее? Ужели она не добра, не милосердна, не снисходительна? Ужели ленива, не правильно правит народом? Да, она грешна, как и все люди. Можливо, даже пуще многих. В чем же ее главный грех? Что сластолюбива? Не может жить без мужской ласки? Слишком молоды ее фавориты? Екатерина протяжно, едва слышно, выдохнула. Пожалуй, да. Все ее грехи связаны с ее чрезмерной чувствительностью. Но не потому, что сластолюбива. Хотя, возможно и оное присутствует. Однако, она всегда искала, прежде всего, человека, которого она могла бы любить душою. Не ее вина, что сумела так полюбить токмо Потемкина и Ланского. Потемкина любила до сумасшествия: ему она отдала свое сердце. Но счастлива была токмо с Сашенькой Ланским: ему она отдала, пожалуй, саму свою душу. Александр Дмитриевич не мешал ей править и любил ее и даже обожал, как женщину. Что еще надобно было ей, вечно ищущей любви и понимания? Всевидящий Господь Бог забрал у нее самого дорогого человека, каковой токмо мог встретиться на ее пути. Не будет более такового… Таковых более нет в целом свете!

Подбородок Екатерины задрожал. С трудом сдерживая стон, она прижалась лбом к прохладному оконному стеклу. Нет, она не ожидала такого грозного наказания. Бедный мальчик, не пожил, поплатился за ее грехи. Опять заструились слезы. Она встала, собака спрыгнула с колен, тявкнув, ткнулась в туфельку хозяйки, но Екатерина, не обращая на нее никакой аттенции, медленно перешла к другому окну. Мокрые глаза все так же неотрывно смотрели на небо. Где-то там теперь обитает ее ангел – Сашенька. В голове мелькнула часто повторяемая им старая русская поговорка: «Изнизал бы тебя на ожерелье да носил бы в воскресенье». А она ему отвечала на сие: «Ты у меня один-одним, как синь порох в глазу». Мысленно она просила, чтобы его лицо появилось в небесной дали, чтобы плывущие серо-белые облака скроили его прекрасное лицо, его улыбку. На мгновение ей показался какой-то полупрофиль, она быстро смахнула слезы, пока напряженно всматривалась, лицо размылось и исчезло. Обессиленная, она подсела к Перекусихиной, обнялась с ней и паки горько заплакала. Та, ловко подложив ей под спину маленькую подушку, гладила ее по голове и ласково приговаривала:

– Душенька, голубушка, ну успокойся, не кручинься, радость моя, не то сама я здесь и помру, матушка моя, раньше тебя. В этом мире, лучше не любить! Сама ведаешь, царица моя, где любовь там и напасть! Верно говорят: лучше ждать и не дождаться, нежели найти и потерять. Пойдем, птичка моя, приберем тебя, красавицу мою. Посмотри на себя – волосы твои прекрасные не прибраны, глаза потухли совсем, нос и губки распухли, красота ты моя ненаглядная, царица русских сердец! Доколе же ты будешь кручиниться, матушка? Миленький-то твой сверху смотрит на тебя и сам плачет, не хочет твоего такового горя зрить. Ему там с Господом Богом нашим знатно. Придет время, свидитесь… А теперь-то, думать надобно об жизни, царица, ты, наша разлюбезная…

Перекусихина сама, еле сдерживая слезы, все гладила волосы и плечи дорогой ее сердцу, безучастной ко всему, государыни. Что-то глухо звякнуло в дальних покоях. Мария Саввишна беспокойно посмотрела на дверь. Сразу же вошла Анна Степановна, скорыми шажками подошла, тихо, насколько возможно, молвила своим хриплым голосом:

– Слышала конский топот, кто-то, приехал.

Екатерина отстранилась от Перекусихиной, вытерла слезы. – Кто-то приехал? Я никого не принимаю, пойду, прилягу.

Анна Саввишна мягко подхватила государыню под локоть, готовая провести ее к постели.

– А вы оставайтесь, – приказала императрица и медленно, неровной походкой, прошла в свою спальню.

Ее наперсницы переглянулись. Протасова тихо молвила:

– Можливо, князь Потемкин прибыл. Сей час Захарушка доложит.

Вошли, ночевавшая в соседней комнате, Анна Нарышкина вместе с сестрой покойного Ланского – Елизаветой Дмитриевной. Не успели и словом перемолвиться, как послышался шум от топота быстрых тяжелых шагов, дверь распахнулась и вошли огромные, со взлохмаченными шевелюрами, князь Григорий Потемкин, граф Федор Орлов, а следом, рослый, кряжистого сложения, с густой шапкой волос, камердинер Захар Зотов.

Обрадованные их появлением, дамы в разнобой поприветствовали их.

– Мы прямо с дороги. Где она? В спальне? – спросил, прерывисто дыша, князь Потемкин, сбрасывая с себя походный плащ на руки Зотова.

– В спальне, – Перекусихина быстро и мелко семеня, метнулась в комнату государыни. Через минуту, она пригласила их войти.

И князь, и граф были поражены видимым изменениям, постигшие императрицу: бледная, простоволосая, с впалыми щеками, она смотрела на них тусклым померкшим взглядом, губы ее дрожали. С трудом выпростав из-под одеяла слабую исхудалую руку, она подала ее сначала Потемкину, потом Орлову. И тот и другой не сумели сдержать своих слез. Некоторое время никто из них не мог произнести и слова, все трое, стараясь подавить плач, всхлипывали. Мужчинам, видавшим ее во славе и величии, было невыносимо смотреть на нее в таковом потерянном состоянии.

Оба встали пред ее постелью на колени. Потемкин, нетерпеливо утерши непрошеные слезы, срывающимся голосом, укоризненно молвил:

– Матушка наша, как же так! Я думал ты заблажила, а тут… ты… Ужели, хочешь осиротить нас, твоих птенцов, твоих верных рабов? Скажи слово, и мы перевернем мир для тебя, токмо улыбнись, скажи, что не бросишь нас…

Федор Орлов, кривя плачущий рот, вторил ему:

– Ужели, государыня-матушка, оставишь весь русский народ, коий молится за свою царицу и любит тебя безмерно? Будет уже тебе горевать, матушка, восстань из сей кровати, выйди к нам, сирым! Каждый русский готов за тебя горы свернуть на благо тебе и отечеству, голову положить на поле брани!

– Не унывай, на Бога уповай! Tempus vulnera sanat, – напомнил ей пословицу князь Потемкин, тщась молвить назидательно, но голос сорвался на фальцет.

Екатерина, смотрела в потолок, не хотела слушать их. Но как тут не услышать таковые слова! И в самом деле, что ж делать, раз Господь так положил? Знать, не можно человеку быть со всех сторон счастливым… И то благодарить Его надобно, что дал хоть четыре года вкусить оного медового счастья. Она повела глазами в их сторону, на губах через силу появилось подобие улыбки, сказала, чтоб оставили ее, но чтоб пришли к ней обедать. За трапезой, она почти не ела, но разговаривала, однако сама вопросов, как прежде бывало, не задавала, токмо слушала и отвечала на редкие и осторожные реплики. Обещала вскорости прийти в себя и встретиться с ними в Зимнем.

Обнадеженные друзья покинули Петергоф, уверенные, что вскоре встретятся с ней в Санкт-Петербурге. Любому другому в таком состоянии можливо было не поверить, но не ей: государыня Екатерина Алексеевна словами не разбрасывалась.

Екатерина, помня свое обещание, уже на следующий день, после обеда, еще очень слабая, потухшая и безразличная ко всему, вдруг потребовала приготовить кареты и собираться ехать в Петербург. Никакие увещевания даже Анны Никитичны и Марии Саввишны не помогли. В пять вечера двумя экипажами они тронулись в столицу. К Зимнему дворцу они подъехали ночью. К их удивлению, все окна дворца были темными, а двери на замках. На зов камердинера Зотова никто не откликнулся. Екатерина приказала проверить эрмитажные двери, и, естьли они такожде заперты – взломать. Что Зотов и сделал. Словом, первую ночь после возвращения, все спали в холодном помещении, не раздеваясь, набросив на себя шубы.

* * *

Потемкин был шокинирован, когда увидел Екатерину в состоянии полной прострации. Стало быть, вот как она, оказывается, любила оного мальчишку – Ланского! Вот как она, стало быть, может страдать от потери своего любимца! А ведь он, в пору их любви, когда она плакала по каждому поводу в отношении своего Гришешишечки, всякий раз реагировал на оное с недоверием, принимая ее слезы за притворство.

Дома, он, стиснув пальцами виски, расширив глаза, глядя перед собой, размышлял о тех днях, когда они были вместе. Как же она его любила! И как же он, глупец, не ценил то, что великодушная к нему судьба, подарила ему, простому смоленскому дворянину! Роскошнейшую и умнейшую женщину! Она родила ему дочь… Какой же он дурень! Дурак! И еще раз – дурачина! Олух Царя небесного! Чего ему было надобно, чего ему не хватало? И что он, в конце концов, получил на сей день? Ни семьи, ни любви… Одни бесконечные интриги вокруг его персоны. Он опустил тяжелые веки, двинул массивное тело и улегся, раскинув ноги, на широкой софе, как был – одетым и в высоких сапогах. Желая отогнать непрошенные мысли, он хотел заснуть, но мысли не давали ему покоя.

Его счастье, что он – ее правая рука! Из любимца она сделала его Первым министром и сим весьма разочаровала явных и скрытых его врагов. Вестимо, она ценит его: он необходим не токмо для ее ума, но и для государственных дел, коих невпроворот…

Потемкин дернулся, поправил подушку. В голове мелькнуло: а, можливо, он и доселе имеет власть над ее сердцем… Похоже на то. Ведь его-то сердце принадлежит ей, сие он доподлинно знает… Vetus amor non sentit rubiginem – старая любовь не ржавеет. Стало быть, конечно, Екатерина любит его не как покойного Ланского. Она смотрит на него, своего мужа, как на единственного человека способного управлять армией и принимать разумные твердые решения. Он, пожалуй, единственный подданный, верность которого государыня почитает твердой и неподкупной, он в том уверен. Когда на него нападает хандра и у него опускаются руки, она его всегда поддерживает, старается успокоить и вернуть веру в свои силы. И он ведь, платит ей тем же. К примеру, теперь, когда умер Ланской, он, бросив все, приехал ее спасать и утешить. Он видел, как заметно ожили ее глаза с его появлением. Бог даст: все пройдет, все у нее встанет на свои места. У нее империя, семья, внуки… Это у него – ни семьи, ни любви… Каковая у него может статься семья, когда он венчан с государыней?

Потемкин, резко выхватил подушку и положил ее на голову, как бы желая избавиться от нахлынувших мыслей. Но они продолжали мучительно заползать, строясь в новые мысли.

А любви всяческой ему хватает, хоть взять и его племянниц. И они его обожают… Всех выдал замуж, очередь за пятой – Танечкой. Бог, его, конечно, накажет за племянниц. Колико его мать совестила его за своих внучек, а он не мог одолеть в себе свои страсти.

Князь Потемкин прикрыл глаза. Танюшке почти шестнадцать, ужо четыре года фрейлиной у императрицы. Сумасшедшая, на его взгляд, аглинская герцогиня Кингстон, прибывшая на собственной яхте в Петербург колико лет назад, бывающая при дворе, воспылала к ней материнскими чувствами и предлагает ей ехать с ней в Англию, где она сделает ее наследницей всего своего огромного состояния. Размечталась… Никуда его разумница и красавица, похожая на него лицом, беспорочная Танюшка не уедет, он уже присмотрел ей жениха, своего дальнего родственника, а приданное за ней даст сам своей племяннице не меньше оной герцогини.

Потемкин саркастически улыбнулся: сын императрицы, Алексей Бобринский, был влюблен в Катеньку Энгельгардт. И все бы ничего, да токмо Алексей еще и сын бывшего его соперника, Григория Орлова, коего он, князь Потемкин, на дух не переносит по многим причинам. Катеньку он выдал замуж за единственного наследника огромного состояния, графа Павла Скавронского, посланного недавно императрицей послом на Италийские берега, в Неаполь. Сын ее, Бобринский, сказывают, теперь поглядывает на Таню. Нет, токмо его дальний родственник, генерал-поручик Михаил Потемкин, в самый раз – будущий муж Танечке Энгельгардт!

Мысли перекинулись на их с Екатериной дочь – Лизаньку, она на шесть лет младше Тани, еще дитя, хотя весьма рослое дитя, и, пожалуй, красотой блестеть не будет, зато характером вся в мать… Вот еще о ком ему надобно позаботиться, хотя, конечно, и императрица не оставит ее без своей аттенции. Надобно будет перед отъездом в Херсон, навестить племянника Александра Самойлова, коий являлся опекуном Лизы Темкиной. Сестра Мария писала, что девочка прилежна, послушна, делает успехи в танцах, игре на клавесине и прекрасно владеет французским языком.

Однако не о том он думает! Надобно что-то делать, дабы вывести матушку-государыню Екатерину из нынешнего, весьма болезненного состояния. Но как?

* * *

О смерти в августе графа Захара Чернышева императрица узнала через неделю по приезде во дворец, что тоже явилось значительным ударом для нее. За месяц до кончины Ланского, граф Захар Григорьевич приезжал в Петербург с докладом о проделанной работе за два года. Сделал сей московский градоначальник много: при нем выправили обветшалые улицы, отремонтировали стены Китай-города, завершили в Кремле постройку присутственных мест, устроили каменные караульни у Варварских, Ильинских и Никольских ворот, расчистили от грязи рынки.

– Отчего же он умер? – промокая платочком слезы, испросила государыня свою фрейлину, кузину покойного графа, княгиню Наталью Петровну Голицыну.

– Медикусы сказывают, что умер с расстройства головы, – ответствовала княгиня.

Екатерина, зная, что в последнее время стала не в меру плаксива, держалась всякий раз изо всех сил, дабы не заплакать.

– Где погребен?

Потемкин уже было открыл рот ответить, но княгиня Голицына опередила:

– Похоронили его в Ильинской церкви села Ильинское, Волоколамского уезда.

Зависла небольшая пауза и Безбородко, дабы заполнить ее, доложил:

– Слыхал, москвитяне говорят, что, буде он пробыл еще хоть полгода, он бы полностью навел порядок и в торговых рядах Первопрестольной.

Безбородко помолчал, ожидая кто, что скажет. Но все молчали. Тогда он со значительным видом добавил:

– Зело гораздый был сей губернатор, покойный граф Захар Григорьевич!

Княгиня Голицына горестно заметила:

– Наивяще гораздый! За последнее время таковые люди ушли! – молвила она, утирая слезы. – И Захар Чернышев, и Панин Никита, и Григорий Орлов, и Александр Ланской. Умер и Александр Михайлович Голицын, когда-то бравший Хотин. Все люди государственного уровня.

Потемкин с укором посмотрел на княгиню, дескать, зачем бередишь душу? Известная своей смелостью и острословием, княгиня Голицына отвела глаза.

– Зело согласна, Наталья Петровна! Таковых людей днем с огнем не сыщешь, – молвила Екатерина, дрогнувшим голосом. Она нервно прошла к окну. Паки зависла пауза. Голицына, Дашкова, Потемкин и Безбородко, не зная, что и сказать, смотрели ей в спину. Засим Дашкова нашлась:

– Так и ушел бездетным князь Голицын, не родила ему Дарья Алексеевна, урожденная Гагарина. Ну, а мой родственник, Никита Панин и вовсе не женился, все некогда было за службой Российской короне. Он не ложно почитал Вас, Ваше Величество.

Екатерина скользнув в ее сторону взглядом, тихо усмехнулась:

– Никита Иванович со своей ленью был вынужден почитать меня, свою императрицу. До моего восшествия, хорошо помню, как он мучился, не хотел ходить на всякого рода построения и вахт-парады, кои должон был посещать, понеже Петр Федорович наградил его чином генерал-аншефа. Панин отказался от генеральского чина, заявив, что, естьли будут настаивать на его принятии, он отправится в Швецию. Когда об оном отказе доложили императору Петру, тот произнес оскорбительные для сего вельможи фразы: «Мне все твердили, что Панин умный человек. Могу ли я теперь верить сему?» – Екатерина ироническим тоном завершила: – Вестимо, графу токмо и оставалось, что идти под мои знамена.

Княгиня Екатерина Дашкова удивленно подняла брови:

– Я того не знала… – молвила она, смущенно оглянувшись на Потемкина и Голицыну. – Помнится, после многих раздумий и сомнений, я все же решилась заговорить с ним о низложении с престола Петра Федоровича. Но Никита Иванович стоял за соблюдение законности и за содействие Сената, хотя и понимал гибельность для страны правления таковым неуравновешенным императором.

– О да! – паки усмехнулась Екатерина и медленно прошла к своему креслу. Засим молвила:

– Он был за соблюдение законности, что означало, что трон должен наследовать законный преемник, то есть сын Петра – Павел. Его, Панина, воспитанник. А мне, матери Павла, до его совершеннолетия, отводилась роль регента.

Потемкин заинтересованно взглянул на Екатерину:

– И как сие произошло, что случилось инако, не как того хотел Панин? – спросил он.

Екатерина пожав плечами, ответствовала весьма просто:

– Может статься, во время подготовки переворота и его совершения, я и могла согласиться на роль регента, но в обстановке всеобщего ликования по поводу свержения императора Петра, и моего воцарения, мысль о регентстве сама собою исчезла, слава Богу!

– И потом Ваше Величество всегда доверяли Панину…, – полувопросительно промолвил князь.

– Не всегда, но чаще – да. Я могла бы погубить его карьеру с самого начала… Но случилось так, что в то время, промеж мной и воспитателем сына, были более или менее доверительные отношения, поелику, Панин, видя бесполезность протеста, не настаивал на регентстве. К тому же, я положила никому не мстить, даже явным сторонникам императора, таким, как Волков, Мельгунов, Михаил Воронцов.

Екатерина уже нервно обмахивалась веером.

– Кстати, – продолжила она, – отправив канцлера Воронцова в двухгодичный отпуск, я назначила Никиту Ивановича, присутствовать старшим членом в Иностранной Коллегии до возвращения канцлера. При том, он остается воспитателем наследника. Как вы все знаете, его временная должность продлилась почти двадцать лет…

– Да-а-а, он упражнялся в Коллегии с начала вашего царствования, исполняя роль канцлера, не являясь им фактически, – как бы подтвердила княгиня Екатерина.

– И он не требовал сей должности? – паки испросил князь Потемкин.

– Не требовал.

Князь, выпятив губу, уважительно смотрел на императрицу. Дашкова и Безбородко скрытно переглянулись. Княгине хотелось и далее говорить о достоинствах своего родственника, но Безбородко, как бы угадав ее намерение, вдруг с усмешкой молвил:

– Да, много было достоинств у покойного Никиты Панина, но его гораздую медлительность отмечал не один чужестранных дипломат. Я хорошо запомнил особливо одно из перлюстрированных писем француза Корберона.

И Александр Андреевич быстрым и четким голосом поведал на память содержание оного:

«Он встает очень поздно, забавляется рассматриванием эстампов или новых книг, потом одевается, принимает являющихся к нему, затем обедает, а после того играет в карты или спит, потом он ужинает и очень поздно ложится. Старшие чиновники его работают нисколько не больше его и проводят время за картежной игрой, причем проигрывают пропасть денег, до шестисот рублей в вечер, как случается, например, с Фон Визиным или Морковым, Бакуниным и другими».

Потемкин усмехнулся. Удрученное лицо Дашковой показывало, что все оное она знает. Екатерина Алексеевна сложив веер, устало молвила:

– Что там и говорить: за лет пять до своей смерти, он был далеко уж не тот, каковым начинал свою деятельность в Иностранной Коллегии. Примерно толико лет и князь Григорий Орлов был не у дел.

Глядя куда-то в пространство, тяжело вздохнув, государыня печально напоследок изрекла:

– Токмо Захар Чернышев не забывал о пользе отечества до последних своих дней.

Записки императрицы:

В августе умер граф Захар Григорьевич Чернышев.

Такожде, оказывается, умер любитель музыки, театра и литературы, веселый и остроумный статс-секретарь Адам Олсуфьев, причем, через два дня после кончины Сашеньки. Но Саше было 26 лет, а Олсуфьеву – 63.

Граф Безбородко рассказал весьма любопытную историю любви молодого архитектора, пиита и изобретателя Николая Львова к Марии Дьяковой, родители коей отказали ему в доме. Он женился на ней тайно, но живут, как прежде отдельно, каждый в своем доме. Безбородко сказывает, что Львов фантаниру-ет идеями, называет его русским Леонардо да Винчи и поручил ему строить новый почтамт. На сей неделе он представит мне оного гения.

Дж. Кварнеги довольно скоро строит церковь Казанской иконы Божьей Матери. Ужо похоронено около нее колико почивших людей.

* * *

Князь Потемкин поведал Екатерине о посещении графа Семена Зорича в Шклове. Разговор завела она:

– Князюшка, ты же ехал сюда, в столицу, через Шклов. Как тебя встретил наш щеголь, Сима Зорич? Ведь у него опричь кадетской школы, и дворец, и громадная оранжерея, и театр не хуже Шереметьевского…

Потемкин весьма недолюбливал Зорича, но зла на него не держал. Однако князю удалось раскрыть аферу, прикрываемую Семеном Гавриловичем.

– Все оное у него успешно, права ты государыня-матушка, но есть за ним весьма приметный грешок.

Екатерина посмотрела на князя с большой аттенцией.

– Что натворил сей генерал?

– Вообрази, всемилостивейшая, чтоб уверить его, что я не держу на него зла и благоволю к нему, мне пришлось остаться у него на ночь. И вот вдруг мне докладывают, что один еврей просит разрешения поговорить со мной наедине.

– Любопытно, князь, – расширила глаза императрица.

– Так тот еврей, приносит мне ассигнацию и стал утверждать, что она фальшивая.

Брови Екатерины поползли вверх:

– Фальшивая ассигнация!

– Сначала я ничего не заметил, понеже она весьма хорошо подделана, но сей еврей показал мне, что вместо «ассигнация» на фальшивке написано «ассигиация». Буква «н» заменена на «и».

– И кто же занимается выпуском сих фальшивок? – гневливо испросила Екатерина.

– Еврей указал на камердинера графа Зановича и на карлов Зорича.

– Что же ты, князюшка учинил? Паче того, для чего ты толико времени молчал, Светлейший князь?

Князь, взглянув на нее, криво усмехнулся:

– Я собирался доложить, но пока не хотел беспокоить тебя, матушка моя, до поры. А что сделал? Я дал оному еврею тысячу и велел поменять их все на фальшивые и привезти мне в Дубровки, что неподалеку от Шклова. Опричь того, послал за губернатором Энгельгардтом. Как он прибыл, я ему и говорю: «Видишь, Николай Богданович, у тебя в губернии делают фальшивые ассигнации, а ты и не знаешь». Тот тут же организовал следствие, кое на следующее утро, перед самым моим отъездом вскрыло причастность к афере родственников Зорича, Зановичей, кои обещали Семену Гавриловичу выпутаться из долгов.

– Уму непостижимо! До чего докатился! – нервно воскликнула Екатерина Алексеевна, рука ее потянулась к графину с водой. Князь, опередив ее, налил и подал ей стакан воды.

Расхаживая по кабинету, он продолжил:

– Сами хитрецы, как оказалось, давно находились в розыске в Венеции и Париже, понеже, путешествуя по Европе, они везде находили простачков и разными способами выманивали у них деньги.

Потемкин остановился супротив Екатерины.

– А Сима Зорич, кормилица моя, всем известный простак. Вот и попался.

Екатерина расстроено отвернулась.

– Где же теперь сии авантьюиристы?

– В Шлиссельбургской крепости. Но что делать с Зоричем, я не ведаю, посему жду вашего, государыня-матушка, решения.

Екатерина, медленно допив стакан воды, не поднимая глаз, молвила:

– Не надобно его в крепость, но следует уволить с военной службы и установить негласное за ним наблюдение.

Князь улыбнулся, хлопнул в ладоши:

– По вашему велению, по вашему хотению, государыня-матушка, быть по сему!

Екатерина, вздрогнув от нежданного хлопка, с укором молвила:

– Григорий Александрович, пора бы вам, князь, угомонить свою неуемность!

– Кормилица моя, ну, кто-то ж должон унять вашу грусть-печаль. Кто, естьли не я?

Довольный, что вызвал у нее улыбку, он, тоже улыбаясь, подошел к ней и крепко обнял.

– Не изволь беспокоиться, матушка-голубушка, – уверил он ее, размыкая объятья, – с Зоричем ничего не станется, однако, полагаю, сей щеголь поумнее будет.

Записки императрицы:

Чарльз Камерон заканчивает двухэтажный корпус с холодными банями на первом этаже и Агатовыми комнатами на втором. Оттуда, через овальную лоджию можливо выйти в Висячий сад. Очень красиво сочетание яшмы и агаты, коий посоветовал Александр Ланской. Мною велено перенести сюда и узорчатый паркет из его покоев, дабы оное напоминало мне, что Александр Дмитриевич по нему ходил.

* * *

На место Шарля де Сен-Жоржа, маркиза де Вернака, не самого удачливого полномочного французского посла в Санкт-Петербурге, был прислан молодой, тридцати лет, граф Луи-Филипп де Сегюр. Рослый, подтянутый красавец-француз появился в столице не ко времени: императрица никого не принимала. Колиньер, поверенный в посольских делах, убедил де Сегюра, что императрица не принимает его, понеже весьма опечалена недавней смертью генерал-адъютанта Александра Ланского, коего сильно любила.

Де Сегюр, коий тоже любил и даже боготворил свою жену, оставленную с детьми в Париже, высоко приподнял свои густые черные брови:

– Она императрица! Ужели дела приватные так могли на нее повлиять, что она не хочет заниматься делами государственными? – возмутился он.

Рассудительный Колиньер заметил:

– Сказывают, фаворит ее того стоил по искренности и верности его любви к императрице. Сей генерал, бывши совсем не честолюбивым, за четыре года успел убедить ее, что привязанность его относилась именно к ней самой, как женщине, а не к императрице.

Де Сегюр сделал саркастическое лицо:

– Друг мой, Колиньер, скажи мне, откуда может кто-нибудь оное доподлинно знать?

– Откуда? Так говорят люди, окружавшие его и государыню.

Неоднократно и безрезультатно проводя время в приемной Ея Императорского Величества Екатерины Второй, потеряв всякую надежду на встречу в ближайшее время с ней, французский посол неожиданно все-таки получил аудиенцию.

Государыня Eкатерина Алексеевна, может статься, еще бы не скоро пришла в себя после кончины Ланского, естьли бы не дела государственной важности, особливо, связанные с Иностранной Коллегией. Опричь того, множество чиновников ждали назначений, некоторые из них – отставки. Первым делом, Екатерина Алексеевна просмотрела реестр своих посланников. Все также в Лондоне Российским послом проживал граф Семен Романович Воронцов, в Швеции – Морков Аркадий Иванович, во Франции – князь Иван Сергеевич Барятинский, в Гишпании – Степан Степанович Зиновьев, в Турции – Яков Иванович Булгаков, в Австрии – барон Иван Матвеевич Симолин, в Неаполе – заменивший Андрея Разумовского, граф Павел Мартынович Скавронский, в Польше – граф Отто Магнус фон Штакельберг.

Ее аудиенции нетерпеливо ожидал новый французский посол Луи-Филипп де Сегюр, коего непременно надлежало принять. Сказывают, сей молодой аристократ, борец за свободу, уже повоевал за освобождение американских колоний и показал себя героем.

Наконец, посол, настойчиво ищущий аудиенции, предстал пред нею. Молодой, одетый по последней парижской моде, широкоплечий, большеглазый, с глубокой ямочкой на подбородке, словом, приятной внешности посланник, увидев ее, заметно оробел. Она стояла, лицом к нему, облокотившись на одну из колонн кабинета с высоким, украшенным лепниной потолком. В глаза послу бросились два массивных стола, заваленных аккуратными стопками бумаг, и четыре низеньких столика, все на гнутых ножках и множество стульев, кресел и два дивана, вся мебель в позолоте.

По справедливости сказать, наблюдательный де Сегюр, на минуту, доподлинно онемел. Все слова у него вылетели из головы: пред ним стояла стройная красавица, может быть, из-за весьма элегантно покроенного красивейшего серебристого цвета платья, императрица – совершенная красавица, выглядевшая гораздо моложе своих лет. Но не красота его смутила, а величественный вид ее, грустная полуулыбка и печальные внимательные глаза, резко выделявшиеся на ее бледном, слегка нарумяненном лице. Она изволила любезно представить ему своего вице-канцлера, графа Остермана. Они раскланялись друг другу. Растерявшийся французский дипломат, кланялся и произносил слова каким-то деревянным языком. С видимым усилием, взяв себя в руки, прочистив горло, он, наконец, выговорил:

– Ваше Императорское Величество! Мой монарх, Людовик Шестнадцатый, счастлив иметь возможность чрез меня, посланника Франции, графа Луи-Филиппа де Сегюра, передать во всей полноте свое почтение и уважение к вам и вашей стране!

Граф, взмахнув шляпой, кою держал в руке, склонился в глубоком поклоне.

Екатерина подала ему руку, к которой он, подойдя ближе, почтительно приложился.

– Передайте своему королю, теми же словами, мое к нему самое лучшее отношение, – услышал де Сегюр, приятный голос императрицы, отвечающей ему на французском языке. – Очень рада вас видеть здесь, граф Луи-Филипп де Сегюр. Вы выглядите решительным и умным молодым человеком.

Де Сегюр, осмелев, ответствовал:

– Благодарю Вас, Ваше Императорское Величество! Я счастлив передать вам удовольствие, кое испытывает король Франции за то, что вами было принято наше посредничество между Голландией и Австрией, хотя наш министр иностранных дел, граф Верженн удивлялся, для чего вы так не желали оного участия прежде.

Императрица улыбнулась, устало повела глазами в сторону Остермана:

– Что же удивляться, граф? – мягко возразила она. – Предыдущий ваш министр не щадил самолюбия ни императрицы Елизаветы, ни, теперь – мое. Я уверена, что именно герцог Шаузель вдохновил злоречивое сочинение аббата Шаппа о нашей стране, вынудив меня написать обратное его произведению сочинение под названием «Антидот». Возможно, вы читали его, граф?

Де Сегюр шаркнув ногой, ответствовал:

– К несчастью, Ваше Императорское Величество, не пришлось еще прочесть, но я непременно восполню сей пробел.

Императрица, милостиво кивнув, продолжила:

– Окроме того, в свое время, герцог Шаузель был супротив избрания короля Станислава-Августа Понятовского, и, ко всему, поддерживал Оттоманскую империю.

Императрица замолчала.

Граф де Сегюр понял, что появился удобный момент, когда надобно изложить главную свою цель приезда.

– Я все понимаю, Ваше Императорское Величество, – сказал он, склонившись, паки, шаркнув ногой. – Но теперь, после того, как Шаузеля более нет, на его месте граф де Верженн, все меняется и, надеюсь, мы сможем договориться, хотя бы для начала, о взаимовыгодной торговле.

Императрица посмотрела на него долгим внимательным взглядом, засим, слегка склонив голову, изрекла:

– Кто его знает, граф? Спешить не стоит, время покажет, господин де Сегюр. Ваш предшественник, маркиз де Вернак, не сумел доказать преимуществ торговли с Францией.

Императрица кивнула вице-канцлеру графу Остерману, и тот подошел к французскому послу обменяться аккредитивными грамотами.

Между тем, императрица мягко обратилась к дипломату:

– Кого, граф, вы знаете в Париже из наших подданных?

– О! Я знаком с очень красивой парой князей Голицыных. Они недавно прибыли к нам, как я понял, дабы дать хорошее образование своим сыновьям.

– Вы говорите о моей фрейлине Голицыне Наталье Петровне и ее муже Владимире. Совсем недавно, пред отъездом, моя фрейлина доложила, что хочет образовать детей и поправить здоровье своего мужа.

Де Сегюр улыбнулся:

– Да, князь Голицын уже успел зарекомендовать себя там, как большой любитель карточной игры.

Екатерина, подняв брови, возразила:

– Зная железный характер его жены, я уверена, она не даст ему разорить сим свое семейство.

Де Сегюр, выказывая свое согласие, паки склонился пред Ея Величеством.

Государыня Екатерина Алексеевна ласково предложила ему: – Будем рады видеть вас, граф, вечером на обеде. Сегодни же, вы можете представиться здесь, во дворце, Великому князю Павлу Петровичу.

Де Сегюр, поклонившись, радостно ответствовал:

– Премного благодарен! Всенепременно, Ваше Императорское Величество!

Засим, де Сегюр поняв, что пора раскланиваться и удалиться, паки взмахнув своей шляпой, склонился перед императрицей.

Попрощавшись с французским послом, Екатерина дала указание графу Остерману, осведомиться, что из себя представляет граф Луи-Филипп де Сегюр поподробнее и удалилась в свои покои, не пожелав более никого принять.

Записки императрицы:

С. Г. Зорич сегодни, быв на аудиенции, сумел оправдаться касательно фальшивых ассигнаций. Но теперь он уволен с военной службы, за ним установлено негласное наблюдение. Его родственники Зановичи арестованы и препровождены в крепость еще месяц назад.

* * *

После императорского обеда в Зимнем дворце, граф де Сегюр, возвратился домой в приподнятом, можно сказать, восторженном настроении: на первой же аудиенции императрица произвела на него неизгладимое впечатление. Во время обеда, она, кажется, говорила токмо с ним. Де Сегюр полагал теперь, что более любезной женщины, ему не приходилась встречать. Он сразу же поделился своими впечатлениями с поверенным в делах, Колиньером.

– Что ж вы хотите? – ответил на его восторги временный поверенный. – Вы – новый молодой человек, дипломат, собой видный, благородного происхождения, умеющий поддержать умный разговор. Ей самой было приятно поговорить с вами.

Де Сегюр молчал, мечтательно улыбаясь. Колиньер, перебирая бумаги, резко обернулся к нему и задорно спросил:

– Вы же не молчали во время обеда, а красиво, как вы умеете, говорили, не правда ли? О чем говорили? Ведь всем известно умение императрицы вести беседы.

– Не молчал, – коротко ответил де Сегюр.

– Вот и замечательно! Глядишь, с вашей помощью и сдвинется с места наше дело.

Де Сегюр, глядя перед собой, улыбаясь, молвил:

– Приложу все усилия! Думаю, будет интересно поработать с русской государыней. Очень она мне понравилась.

Колиньер усмехнулся.

– Новость каковая! Я, монсиньор, не встречал еще человека, кому бы она не понравилась…

– Но, она далеко не молодая.

– Так и что? Зато фавориты у нее весьма молодые, – не унимался всезнающий Колиньер. – Кстати, – заметил он, – вы говорили, вас такожде представили Великокняжеской семье… Как они вам все показались?

Де Сегюр ответил довольным тоном:

– Приняли они меня весьма приветливо.

– Еще бы! Помнят, стало быть, почести с коими были встречены совсем недавно во Франции. Сказывают, у наследника весьма красивая жена. Я видел ее несколько раз мельком.

– Очень хороша: высокая, статная, ласковая, без желания кому-то нравиться. А вот Великий князь, как мне показалось, напротив, явно имеет к оному стремление. Великая княгиня, в тягости, кажется, на последнем месяце. Кстати, она представила мне свою фрейлину, Екатерину Нелидову. Тоже весьма важная дама.

– Любопытно, что Великая княгиня редкий год не рожает.… Четвертый ребенок за не полных восемь лет!

– Да-а-а, – удивленно качнул головой де Сегюр.

– Кстати, – вспомнил Колиньер, – вы говорили о нашем злоречивом Шаппе… У меня есть книга императрицы, кою она написала в ответ на его сочинение. Называется «Антидот». Ежели не читали, следует обязательно вам полистать его, граф.

Глаза Сегюра оживленно забегали по полкам шкафа с книгами.

– Где? Я с удовольствием ее прочту, императрица о ней упоминала.

Колиньер прошел к шкафу и вынул тоненькую книжицу.

– Вот! Прочтете, потом поговорим о ней. Читайте внимательно! Там ни одного слова с потолка. Умеет русская императрица разложить все по полочкам.

* * *

Весь прошлый, восемьдесят третий год, свободно говорящий на татарском языке, Александр Суворов, совершал экспедиции противу отдельных отрядов ногайцев, за что был удостоен ордена Святого Владимира 1-ой степени. После признания Турцией вхождения завоеванных земель в состав России, в апреле текущего года Суворов был отозван в Москву и назначен командующим Владимирской дивизией. Хотя, как обыкновенно, на новом месте он занимался обучением и воспитанием войск чрезвычайно много, однако паче остального, его немало интересовало и состояние владимирских вотчин. Помимо всего его заботила судьба совсем маленьких детей крестьян, которых родители не берегли во время болезней, не укрывали одеялами, держали открытыми двери и окна. Ко всему, любой проезжий мог остаться постояльцем в любом доме, и о нем пуще пеклись, нежели о больном чаде. По оному поводу, генерал Суворов, как рачительный хозяин, даже написал письмо к крестьянам села Кистошь, приводя дурной пример некоторых крестьян, дабы призвать их к правильному обхождению со своими детятями. Как рачительному хозяину, генералу желалось уменьшить детскую смертность.

Вестимо, ему не давали покоя слухи, что в его отсутствие, его племянник Сергей Суворов днями и ночами пропадал в спальне его жены. Два года назад, после десяти лет семейной жизни, наступил окончательный разрыв между ним и супругой. Девятилетнюю дочь, Наталью, Александр Васильевич поместил на воспитание в Смольный институт, а токмо родившегося сына Аркадия оставил при матери, тем паче, что не считал его своим, полагая, что мальчик – плод развратной связи Варвары Ивановны и его племянника.

Устраивая дочь в Смольный, Суворов, находясь некоторое время у родственников, с немалым удивлением отметил, что необыкновенно разросшийся город Петербург жил бурной жизнью и быстро изменялся, а самое главное, он явно обогнал по численности населения древнюю Москву. Как ему поведали в Иностранной Коллегии, в столице проживало около двухсот тысяч человек. Петербург стал крупнейшим портом. Казалось, весь торговый флот был сосредоточен здесь. Порт на стрелке Васильевского острова был переполнен судами, приходившими из восемнадцати стран. У причалов появились даже суда из Северо-Американских Соединенных Штатов. Приметливый ко всем переменам, генерал Суворов отметил перемену города и в архитектурном стиле. Барокко сменилось на более спокойный, величественный классический стиль.

Вместе со своим племянником Горчаковым, он посетил и новый каменный Большой театр, поразивший его своей величиной и внутренним великолепным убранством. Давали комическую оперу Осипа Антоновича Козловского на тему русских сказок «Мельник, колдун, обманщик и сват». Александр Суворов, обожавший сказки, с удовольствием слушал и смотрел представление на необычайно высокой сцене, не забывая оглядывать и обширный зал, занимавший три четверти круга. Театр так понравился ему и племяннику, что они посетили его в другой раз, через два дня, и были до крайности довольны игрой Якова Шумского, игравшего в «Недоросле», быстро набиравшего известность сочинителя Фон Визина, роль Еремеевны, своей мастерской игрой, доведший зрителей до коликов. К дождю бросаемых ему на сцену кошельков, прижимистый генерал Суворов присовокупил и свой. Так что, средь всех личных неприятностей были у него и приятные минуты. Перед самым отъездом из столицы, его особливо порадовало известие, что сей осенью, его молодой сослуживец, точнее сказать, его ученик, Михаил Кутузов, раненный десять лет назад в висок в Алуште, во время сражения с турецким десантом и выживший, тоже получил новый чин – генерал-майора за успешное подавление восстания в Крыму. С чем генерал Суворов его и поздравил письмом со всей своей обычной прямотой и искренностью.

Однако возвращался он в Москву, кою любил все-таки паче столицы, с удовольствием. Конечно, пышнее Петербургского двора не было во всей Европе, сие можно было судить по пышным праздникам и парадам на площадях. Город щеголял стремительным ростом, развитием, значимостью, но в столице присутствовала гораздая холодность в отношениях промеж людей, совсем не сообразная москвичам с их хлебосольством, изрядной леностью и неделовитостью. Хотя были здесь и весьма предприимчивые вельможи, к примеру, почивающий на лаврах, граф Алексей Григорьевич Орлов. Доживая свой век в Москве, он пользовался необычайной к себе любовью и уважением горожан. Московиты о нем знали все. Помнили, между прочим, что он, обладая недюжинной силой, мог удержать шестерку лошадей, скачущих во весь опор в колеснице. Однажды он спас императрицу от неизбежной смерти: она каталась, на устроенных в Царском Селе деревянных горках, и, вдруг, медное колесо выскочило из колеи. Граф Орлов, стоя на запятках, спустил ногу в ту сторону, где была опасность, а рукой схватился за перила, и, таким образом, стало быть, остановил колесницу. Колико раз генерал Суворов своими ушами слыхивал, как с появлением Орлова молва вполголоса бежала с губ на губы: «Едет, едет, изволит ехать!» Все головы поворачивались к дому графа Орлова, и прохожие всякого звания разом снимали долой с голов шапки. Народ любовался его ростом, вельможной осанкой, важным, приветливым и добрым взглядом. Суворов попал на одно из Московских гуляний, во время коего, граф с огромной свитой тоже красовался на своем знаменитом Свирепом. Была с ним и его дочь графиня Анна Алексеевна, но Суворову не удалось увидеть ее. Сказывают, что в манеже Орлова, находившегося в его усадьбе Нескучное, устраивались карусели, на коих его юная дочь поражала зрителей тем, что на полном скаку выдергивала, копьями ввернутые в стены манежа кольца, и срубала картонные головы манекенов в чалмах и рыцарских шлемах.

Что ж, дочь сильна! Вся в отца! Не то, что его нежная Суворочка – Машенька, тоже вся в отца, коий был урожден слабым и тщедушным. Токмо благодаря силе своего духа и вере в помощь Всевышнего, он стал таким крепким, что может и с самим Орловым посостязаться. Хотя, вестимо, победит граф Орлов, без сумненья! Таких богатырей земля Русская родит лишь штучно.

Записки императрицы:

13-го декабря 1784 года у Великокняжеской четы родилась вторая дочь Елена Павловна, необычайно красивая крошка. Просто Прекрасная Елена из греческой мифологии.

Надобно обласкать генерал-поручика Тимофея Ивановича Тутолмина, генерал-губернатора Архангельской и Олонецкой губерний, коий проявляет себя на сей должности, как инициативный и деловитый хозяин. Как характеризует его князь Долгорукий, Тутолмин сметлив, осторожен; взыскателен по службе и учтив в обращении.

* * *

С возвращением Великокняжеской семьи из заграничного путешествия, где Екатерина Нелидова сопровождала их в качестве фрейлины, она все более принимала участие в их семейной жизни. Ея Высочество Мария Федоровна, постоянно во всем советовалась с Екатериной Ивановной и полностью ей доверяла. В декабре Мария Федоровна родила вторую, необычайно хорошенькую дочь, Великую княжну Елену Павловну. Императрица Екатерина назвала ее в честь мифологической греческой царицы – Елены Прекрасной. Пoчти ежегодно находясь в тягости, Великая княгиня, широкая в кости, весьма располнела, и, рядом с тоненькой Нелидовой, выглядела весьма дородной. Как бороться с излишней полнотой Мария Федоровна не знала. Обделять себя едой пыталась, но ничего не получалось, понеже ребенок в утробе требовал усиленного питания. Великой княгине оставалось токмо с завистью смотреть, как Нелидова ела с отменным аппетитом и никогда не поправлялась. В короткие периоды отсутствия беременности Мария Федоровна успевала похудеть совсем немного. По совету Екатерины Ивановны, она тщилась скрывать полноту особым кроем платьев, беря себе в пример императрицу Екатерину Алексеевну, коя, кстати, за последнее время, пре-изрядно похудела. Она всегда одета великолепно, слишком хорошо для женщины, которая делает вид, что не заботится о своей внешности. Однако, привлекательность свекрови, после смерти генерала Ланского, заметно поблекла. Хотя, может статься, сие оттого, что глаза ее теперь не блестят, как прежде.

Мария Федоровна сидела перед зеркалом и, щуря близорукие глаза, пристально рассматривала себя. Все говорят, что она красавица. Отчего же тогда она чувствует себя так неуверенно, для чего ей кажется, что она нелюбима мужем? Она не может резко ответить на его, неприятные ей, замечания или топнуть ногой, как себе может позволить Нелидова? Великая княгиня завидовала, что та могла позволить себе никого не бояться и быть прямолинейной в суждениях, даже с вспыльчивым Павлом Петровичем.

Нелидова же, сама себе плохо могла объяснить отсутствие страха. Может статься, причиной оного было то, что знала: Великий князь ее искренне уважает и, возможно, любит. Она видела, что Павел Петрович не красив, зато обожала его ум, ироничность и умение подмечать все то, что далеко не каждый заметит. Между ними не было греховных отношений: глубоко верующая в Бога, и, от природы, добропорядочная Нелидова, никогда не допускала греха. Она полюбила князя, когда он уже был женат на Наталье Алексеевне. Токмо выпущенная из института, она была назначена фрейлиной при Малом дворе самой императрицей, понеже государыня Екатерина Алексеевна обратила на нее свою аттенцию, когда, будучи ученицей Смольного института, она, юная институтка, талантливо играла на сцене не токмо женские, но и мужеские роли. Императрица оказалась таковой искренней поклонницей таланта Нелидовой, что даже заказала знаменитому Левицкому ее портрет в танцевальном костюме.

Последнее время и Великая княгиня, и ее своенравный супруг, отчетливо понимали, что не могут обходиться без ее разумных и дальновидных советов.

– Какова наша Екатерина Ивановна! – говорила Великая княгиня. – Все видит, все знает, проницательна, добра!

– Она лекарь человеческих душ! – с видимым благодушием соглашался Павел Петрович.

– В чем же секрет ее такового обхождения? – любопытствовала, в тайной зависти, Мария Федоровна.

– Полагаю, она руководствуется нравственными и сердечными мотивами. Инако, оное в ней не назовешь, – объяснял ей Великий князь. И в тоне своего самолюбивого мужа, Мария Федоровна слышала его необычайное расположение к фрейлине.

– Не кажется ли тебе, mon ami, – ревниво и настойчиво вопрошала Великая княгиня, – что она приобрела немалый вес при дворе, понеже к ней обращаются за протекцией, аудиенциями, ей вручают прошения. Может статься, она упражняется за ради какой-то партии.

Павел Петрович удивленно возражал:

– Партии? С чего ты, друг мой, взяла? У Екатерины Ивановны нет никаких твердых политических убеждений. Поверь мне! Она просто тщится для общего блага. Твоего и моего, в том числе.

Однако, до Ея Высочества все чаще доходили слухи о необычных дружеских отношениях мужа и ее фрейлины. Мнительная и ревнивая Мария Федоровна понимала, что маленькая, стройная, веселая, острая на язык и весьма образованная соперница, хоть и не красавица, но гораздо притягательнее для противуположного пола, чем она, мать четырех детей, приземленная и по-немецки, практичная. Опричь того, она в тягости пятым ребенком, и скорее всего, через год паки будет в том же положении!

Не выдержав, Мария Федоровна пожаловалась на нее государыне. Роняя пред императрицей крупные слезы и всхлипывая, она жалобно изрекала:

– Я не могу ее видеть, но Павел Петрович и слышать не хочет об ее удалении!

Екатерина обняла ее. Мария Федоровна от ее ласки расплакалась пуще прежнего.

– Не плачь, – посочувствовала государыня. – Из любого положения есть выход. Молодец, что пришла: за хорошим советом обращаться надобно к родителю, либо к учителю.

– Вы мне, Ваше Величество, за мать, – всхлипывала, Мария Федоровна, – понеже у меня здесь никого, окроме брата нет. И тот далеко на службе.

Екатерина мягко посоветовала:

– Не будьте не в меру покорной и покладистой женой. Мужчины оного не любят.

«Откуда она все знает?» – подумала Мария Федоровна. Свекровь ее – гораздо норовистее своего сына: уж ей не пришлось быть покорной, ни пред кем бы то ни было.

Екатерина прочитала ее мысли:

«Знала бы ты, как я была покорна Светлейшему князю! – ответила она ей про себя. – И вот результат: я потеряла мужа».

Екатерина смотрела вслед уходящей невестки… «Что ж, – думала она, – из ошибки надобно извлекать пользу. И я ее извлекла!»

* * *

– Да, с князем Потемкиным невозможно будет хоть как-то сблизится, – говорил де Сегюру шведский посол барон Нолькен. – Холодностью своей, он отвратил от себя почти всех иностранных посланников. Светлейший князь, наравне с императрицей, ненавидит французов, как защитников турок, поляков и шведов. Князь делает все во вред нам и Пруссии, соответственно относится и к их дипломатам. Зато чрезвычайно ласков с австрийцем Кобенцелем и аглинским послом Фитц-Гербертом, такожде, как с их купцами и путешественниками.

– Поелику я вижу, как граф Кобенцель выходит из себя, дабы угодить Светлейшему. Уж так усердно и преданно его обхаживает, далее некуда. Ужели и граф Герберт таков же?

Барон отрицательно качнул головой:

– Граф не таков. Он в коротких сношениях с Потемкиным, но всегда соблюдает приличия и сохраняет свое собственное достоинство.

Де Сегюр, собрав крутые брови на переносице, буркнул:

– Мне тоже негоже терять своего достоинства. Фамильярничать я не намерен!

– И правильно!

– Однако, пусть он не любит меня, как француза, но могу же я как-то добиться уважения? – задал он риторический вопрос.

– Попробуйте, граф, полагаю, у вас может получиться, – приободрил его барон Нолькен.

– Сегодня же напишу ему письмо с просьбой об аудиенции!

– Пожалуй! Возможно, сия встреча будет не плохим началом в вашей дальнейшей деятельности.

Через неделю графу Луи де Сегюр был назначен день приема у князя Потемкина, но в условленное время не был принят. Выждав еще какое-то время, де Сегюр, развернулся и ушел.

Во дворце заговорили о молодом французском дипломате, коий, быв не принят в продолжительное время Светлейшим, удалился, сказав, что у него нет времени ждать, допрежь князь Потемкин соизволит его принять.

– Что за человек! Два слова – Князь Тьмы! – презрительно говорила Анна Протасова, воспринимавшая Потемкина, как недоброжелателя ее родственников Орловых, а, стало быть, и саму ее!

– Ш-ш-ш-ш! – приложила палец к губам Захар Зотов. – Не дай Бог, государыня услышит, не сносить вам головы!

Протасова мотнула головой.

– Да не услышит! На самом деле, Захар! К нему приходят дипломаты по государственным делам, а он разляжется на софе с распущенными всклоченными волосами, в халате или шубе в шальварах… Мыслимо ли таковое!

Перекусихина слушала, не замечая, как ее брови поползли вверх, морща лоб.

– Не верите, Марья Саввишна? – вопрошала Протасова. – Вот вам крест, мой родственник в таком виде его застал: прямо-таки турецкий падишах в своей роскошной спальне, убранной на турецкий, али персидский манер.

– Что ж тогда императрица терпит его? – тихонько спросила, трусливо оглядываясь, молоденькая фрейлина княжна Алексеева.

Протасова бросила на нее укоризненный взгляд, как на непонятливую молодицу. Уперев руки в боки, она, оглянувшись на дверь, тихо с расстановкой ей поведала:

– Хм, сей баловень много себе позволяет, понеже у государыни к нему неограниченное доверие. Понимать надобно, княжна!

– Так, можливо, он того стоит? – паки изразила свое мнение княжна. – Я его видела, очень богато одетого, обвешанного орденами, неприступный такой вельможа.

– Ну, оного у него не отнимешь! Холоден и неприступен! – Протасова смотрела перед собой недовольным взглядом. – Одноглазый Циклоп! Я доложу государыне, как он недостойно принимает иностранных дипломатов, – довершила она разговор мстительным пожеланием.

* * *

– Вы не можете себе вообразить, сударь, как я был принят у князя Потемкина, – воскликнул Сегюр при виде входящего к нему Филиппа Колиньера.

Глаза его помощника повеселели, выказывая непомерное любопытство.

– Нуте – ка, нуте-ка, расскажите, да по подробнее, монсеньер! Сказать правду, после его извинительного к вам письма, я не думал, что так скоро вы получите аудиенцию.

Пригласив жестом коллегу присесть, и удобно усевшись сам, Сегюр восторженно продолжил:

– Не просто аудиенция, а весьма содержательная встреча, я вам скажу с весьма умным человеком.

Колиньер, устроившись в кресле поглубже, не спускал с него глаз.

– Долго вам пришлось ожидать, на сей раз?

– Отнюдь! Не успел я прийти, как тут же был встречен. Князь Потемкин сам вышел ко мне. Он был напудрен, в синем камзоле с галунами. Принял меня в своем кабинете. Я помню каждую минуту разговора. Сначала мы обменялись обычными приветствиями, незначительными вопросами. Говорил он принужденно, и я уже было собрался распрощаться, но вдруг князь заговорил об Американской войне, о тамошних событиях и о возможном будущем сей республики.

– Что именно? – с удивлением полюбопытствовал Колиньер.

– Потом, друг мой, потом! Сей разговор забрал около получаса. Он заинтересовался моим американским орденом Цинцинната и стал расспрашивать, что за орден, какого братства или общества, кто его учредил. Целый час мы проговорили о разных русских и европейских орденах. Словом, проговорили более двух часов! С самим князем Потемкиным!

– Два часа! Невероятно! – воскликнул Колиньер и, подскочив со своего стула, заходил по комнате, потирая руки. – Даст Бог, сменит он гнев на милость! – сказал он и осенил себя крестом. – Тогда вы сумеете добиться договора о торговых отношений не хуже, нежели у англичан… Вы, знаете, Луи, он частый гость обер-шталмейстера Льва Нарышкина, большого весельчака, любимца императрицы…

И Колиньер поведал де Сегюру все, что знал об оном вельможе. – Сказывают, наш прежний посол де Корберон, был в самых тесных дружеских отношениях с графом Львом Нарышкиным. А князь Потемкин часто бывает там, понеже они друзья.

Де Сегюр от многих был наслышан о беспримерном гостеприимстве обер-шталмейстера графа Нарышкина. Посему, при первом удобном случае, он вместе с графом Кобенцелем направился посмотреть, что из себя представляет его дом.

И в самом деле, друзья увидели Потемкина, сидящим с красивой барышней вдвоем в отдалении от других. Когда сели за ужин, князя Потемкина не увидели за общим столом. Оказалось, что ему накрывали в отдельной комнате, куда он приглашал несколько человек, не более шести из своих знакомых. Де Сегюру непременно захотелось оказаться среди них. Не прошло и месяца, как он того добился.

Де Сегюр нашел уязвимую пяту военного министра. Он много говорил с ним на религиозную тему, о разночтениях, касательно православия и, в целом, христианства, имевших место в Европе и на Востоке. Поистине, князь мог об том говорить часами! В скорости, на сей почве, Светлейший князь стал относиться к графу де Сегюру, как к близкому другу.

– И занятный же, сей французский посол, – делился с императрицей князь Потемкин, склонив голову и улыбаясь сам себе.

Екатерина заинтересованно полюбопытствовала:

– Занятный? Чем же он тебя позабавил, князюшка?

– Сегодни он пригласил меня отобедать у себя. Ну и учудил – все были при параде, а он вышел к нам попросту в сюртуке.

Екатерина от удивления долго не опускала поднятые брови. – Как сие могло случиться, на него таковое не похоже!

В сюртуке? – она весело рассмеялась. – Сей француз – еще тот озорник!

Князь криво улыбнулся:

– Согласен, озорник, матушка. Де Сегюр, оказывается, воевал в Америке, за Соединенные Штаты. Имеет орден.

– Ведаю. И в самом деле, герой! В свои тридцать лет уже толико повидал… пороху понюхал.

– Точно, всего навидался. Смелый француз! И мне не побоялся отомстить.

– Тебе? Как же?

– Неделю назад я пригласил его среди других и вышел к обеду в сюртуке. Не понравилось, чай, ему мое озорство.

Екатерина паки звонко рассмеялась.

– Вот впредь неповадно будет тебе, Светлейший князь, в таком виде встречать добрых людей! Нравится он мне, понеже на тебя похож, любезный мой, Григорий Александрович.

Потемкин поднял склоненную голову. Императрица смотрела на него с нежностью. Светлейший подошел к руке. Вдруг, сами себе удивляясь, они обнялись.

* * *

Все еще пребывая в унынии, после смерти незабвенного Александра Ланского, не желая никаких развлечений: ни балов, ни театров, ни приемов, Екатерина паче уделяла времени для дел связанных с законотворчеством. Познакомившись с делом казненного князя Артемия Волынского, имевшим место при императрице Анне Иоанновне, она еще больше уверилась в своей правоте о пытках над людьми во время следствия. Она писала касательно дела князя Волынского:

«Из дела сего видно, сколь мало положиться можно на пыточные речи, ибо до пытки все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке утверждали все, что злодеи хотели. Странно, как роду человеческому на ум пришло лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровию: всякий пытанный в горячке сам уже не знает, что говорит».

Императрица желала начисто отказаться от пыток в своем государстве, но столкнулась с немалым сопротивлением со стороны чиновничества, военных и близкого окружения. Они твердо были убеждены, что токмо болью, истязанием можно заставить человека говорить правду. Мыслящих же о пытках, подобно императрице Екатерине, было немного.

Под впечатлением о деле Волынского, коего Екатерина стала почитать, как гордого и дерзостного в своих поступках, но не изменника, а напротив того, доброго и усердного патриота, ревнительного и полезного поправлениям своего отечества, она составила завещание своим потомкам:

«Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать дело Волынского от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера».

Сей человек, всей своей жизнью и деятельностью, неложно напоминал ей князя Григория Потемкина.

Находясь в печали, она продолжала упражняться «Сельским положением», коий являлся, своего рода, прожектом «Жалованной грамоты «для государственных крестьян, в коем она желала определить сословный статус крестьян, их права на личную свободу, на право заниматься земледелием, ремеслами, право собственности и тому подобное. Но, Екатерина чувствовала: сему прожекту не суждено увидеть свет, потому как не хотела будоражить дворянство, да и крепостных, понеже они могли понять такую грамоту, как обещание свободы. Нет, у нее нет таковых сил, чтобы противостоять новым волнениям в стране. Пусть сим прожектом займутся ее потомки. Не стала она публиковать и «Наказ Сенату», понеже не была уверена, что сей бюрократический орган, может быть хранителем законов еще долгое время. Отчего-то ей казалось, что Сенату не долго осталось времени действовать в привычном для него порядке.

Дабы меньше происходило преступлений, Екатерина положила всячески их предупреждать. Для оного, она ставила во главе городов толковых градоначальников. Главнокомандующий Москвы, которому была подчинена Московская контора Тайной экспедиции, по рекомендации императрицы Екатерины Алексеевны, стал основной фигурой в политическом сыске. Сие место она поручала своим доверенным вельможам. Первым из них стал граф Пeтр Семенович Салтыков. Сей пост, последовательно занимали князь Михаил Никитич Волконский, князь Василий Михайлович Долгорукий-Крымский, граф Захар Григорьевич Чернышев. Теперь там главенствует граф Яков Александрович Брюс, заместивший генерал-губернатора Николая Петровича Архарова, который знал до мельчайших подробностей о жизни московитян и умел определить преступника чуть ли не с одного взгляда на него.

Здесь, в Санкт-Петербурге, первым градоначальником она поставила генерал-аншефа Николая Ивановича Чичерина, коий сделал для столицы весьма и весьма много. Особливо она была довольна, построенными Верхнелебяжьим и Каменными мостами, и открытием первого Родильного госпиталя. За ним на сей пост был назначен обер-полицмейстер тайный советник, князь Лопухин Петр Васильевич. Екатерина была довольна его работой тоже: при нем был перестроен полицейский аппарат, создана «Управа благочиния» во главе с ним. Князь разделил Петербург на десять полицейских участков во главе с частными приставами. При нем была открыта больница с домом призрения для умалишенных. Немало упражнен делами столицы был и следующий обер-полицмейстер, тайный советник Тарбеев Петр Петрович. Хотя он пробыл на оном посту всего лишь полтора года, Екатерина была довольна тем, что он зачал строительство нескольких мостов: Измайловский, Семеновский, Симеоновский и мост через Зимнюю канавку. Такожде был открыт Большой театр и основана Российская Академия.

В Петербурге политическими делами совсем недавно ведал князь Александр Михайлович Голицын, управлявший столицей во время Пугачевского восстания, и немало положившего своего живота с «принцессой» Таракановой. Главное же, при нем в центре города, появился памятник Петру Великому. После его безвременной кончины, на его место назначен тайный советник Рылеев Никита Иванович. Екатерина ожидала от него таковой же активной деятельности. В настоящее время он достраивает Мраморный дворец, предназначенный для Григория Орлова, коий умер, не дождавшись сего подарка от императрицы. Но ничего, подрастают ее старшие внуки: им надобны достойные дворцы для жизни.

Императрица с с аттенцией относилась к порядку не токмо в столице, но и во всей стране. Общественное мнение и его спокойствие было важно в государстве, поелику, по ее указу, языкатых не щадили. Государыня Екатерина Алексеевна понимала, каковую опасность таят для нее и ненужные пересуды, могущие, так или иначе, привести к волнениям. Поелику, с начала своего царствования, она настойчиво требовала выведывать и наказывать распространителей всяких врак. Следовало приглядывать почти за каждым поданным, и оное, она почитала, не составляет большого труда при созданной и утвержденной ею системе сыска. К тому же, по ее указу, дважды в неделю положено было веселиться на маскерадах: по вторникам – во дворце, в другие дни – у кого-нибудь из придворных. За столом, за игрой в карты, не без винных возлияний, вестимо, шли пересуды о придворных новостях, о различных слухах, о фаворитах. Шешковский и его агенты были обязаны прогуливаться по маскера-дам, великосветским салонам, балам и приемам, прислушиваясь к разговорам и слухам, и, не медля, принимать примерные меры. Насмешница, государыня Екатерина Алексеевна, ради того, дабы потешить себя, придумала еще одно средство для отвращения в столицах пустых речей: она поручила генерал-аншефу, графу Якову Александровичу Брюсу распространять в обществе ею же придуманные безобидные слухи, собственноручно советуя в письмах, как сие учинять. И действительно, время от времени, ничего не подозревающий высший свет, обсуждал сплетни, пущенные самой императрицей. Посмеиваясь, государыня объясняла своему окружению: «и рты заняты пережевыванием пущенной «утки», и спины не надобно было подставлять под кнут». Не забавно ли?

* * *

Новогодние праздники прошли для Екатерины, как она и ожидала, весьма пресно: к чему веселиться, когда нет на свете любимого Сашеньки Ланского. Ничего радостного не было и после праздников. Едино, она порадовалась за своего близкого друга Льва Александровича Нарышкина, выдававшего замуж свою дочь, ее крестницу, Екатерину Львовну, за красавца камер-юнкера Юрия Александровича Головкина, недавно переехавшего из Голландии вместе со своим умным и не в меру язвительным двоюродным братом Федором. Поскольку молодой граф Головкин не имел состояния, то Нарышкины, особливо, мать невесты, фрейлина ее двора, графиня Марина Осиповна, не хотели сначала выдавать свою дочь за него. Оно и понятно, жена графа, мать его семерых детей, самолично управлявшая обширными владениями своего супруга, отличалась прижимистостью. Она выдавала мужу на шалости и, как она почитала, покупку всякого вдору, не более, как по рублю в день. Нищего жениха Мария Осиповна откровенно не жаловала, и, видя, что совсем не красавица, но весьма обходительная и умная крестница ее влюблена в Головкина, Екатерина не могла не помочь обрести ей счастье с графом. Она пожаловала ему большие имения, дабы родители ее все-таки согласились на сей брак. За оный жест, решивший его судьбу, граф Юрий Александрович боготворил императрицу. Сие стало первым случаем, после смерти Александра Ланского, когда императрица приняла личное участие в чем-то, что не касалось государственных дел. До оной свадьбы императрица жила только прошлым, в мыслях все о нем, о Сашеньке. Давно придворные забыли о больших, средних и, тем паче, малых Эрмитажных собраниях, забыли об играх с самой императрицей в жмурки, веревочки, фанты и пении с ней народных песен. Сама она иногда заходила в полном одиночестве в свой любимый Эрмитаж – царство картин, книг, скульптур. Затем шла по аллеям, послушать пение птиц под стеклянными куполами Зимнего сада, как это часто делала вместе с Сашей Ланским, когда он был жив.

Чтобы справиться с тоской, императрица Екатерина, благодаря новым изысканиям директора университета, княгини Дашковой, занялась сравнительным языкознанием и обложилась словарями. Ее заинтересовали финский, марийский, турецкий, эфиопский языки. Изучая их, она, убежденная в превосходстве русских над другими народами, каждый раз с немалым удивлением убеждалась, что все языки произошли от русского. Без сумнения, даже название страны Гватемала, переводится не инако, как «Гать Малая». Да и аглинские парламентские учреждения вышли из свободолюбивого Новгорода Великого. Она завела переписку с естествоиспытателем Петром Палласом. Всячески стараясь доказать присутствие славянского начала в мировых исторических движениях, просила берлинского издателя Николаи достать ей кое-какие документы на сей предмет. Завязала интересную переписку с доктором Циммерманом, философом и швейцарским врачом при Ганноверском дворе, книга коего «Об одиночестве» помогла ей пережить кончину Ланского. Уже семь лет, как нет на свете философа Вольтера, и ей весьма не хватает того активного разговора в письмах с Фернейским отшельником. Доктор и философ Циммерман, умный, язвительный, порой циничный, весьма напоминал ей ее великого почитателя. Поелику сей немец стал ей необходим, почти, как когда-то философ Вольтер, императрице захотелось пригласить его поселиться в Санкт-Петербурге, но Циммерман запросил заоблачное жалование, и Екатерина не стала настаивать на его приезде. Однако она продолжала делиться с ним своими мыслями об искусстве, политике и морали. Недавно попросила его открыть ей известные ему германские литературные и художественные сокровища, а такожде поручила пригласить от ее имени ученых, врачей, педагогов для работы в России. Последнее время переписка их посвящена обсуждению слов знаменитого Вольтера:

«Естьли бы Бога не существовало, его надобно было бы придумать, иначе как бы богатые могли защищать свои богатства от бедных?»

Они оба считают, что ума у Вольтера, оного борца за свободу слова и демократию не отнять, однако сентенция о Боге, богатых и бедных им кажется слишком упрощенной. Ужели человечество токмо и живет, думая лишь о своем материальном благополучии? А как же душа, совесть, духовность? Екатерина призналась доктору, что хоть ее и называют вольтерьянкой, но у нее хватает разума не разделять безбожное утверждение философа, что через сто лет Библия станет предметом антиквариата.

Екатерина прошла в верхний этаж Эрмитажа, в Яшмовую комнату, обустроенную под вифлиотеку архитектором Чарльзом Камероном, где была встречена смотрителем книг, членом Академии Александром Ивановичем Лужковым. Отпустив его, она тоскливо взглянула на бронзовый бюст Вольтера. Опричь него, на полках мирно сосуществовали книги его соотечественника – Дидро, такожде Николаи, маркиза Галиани. Она остановила взгляд на корешке, недавно изданной и хорошо иллюстрированной работы академика Ивана Ивановича Георги под заглавием: «Описание всех в Российском государстве обитающих народов, такожде их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей». Екатерина с благодарностью подумала об ученом, коим впервые учинено этнографическое описание России. Екатерина очень ценила его: за сию работу она подарила ему золотую табакерку и велела напечатать сей труд за счет кабинета, но в пользу автора. Что и говорить: весьма много сей ученый, совместно с естествоиспытателем, академиком Петром Симоновичем Палласом, учинили для Российской науки. Теперь, по крайней мере, она, хотя бы частично, знает геологические, минералогические, животные и растительные ресурсы своей империи.

Екатерина собиралась поместить сюда и некоторые другие труды ученых со всего мира. Уже пять лет сия вифлиотека является своеобразной достопримечательностью столицы, местом посещения для своих вельмож, иностранных дипломатов и ученых.

Она прошлась взглядом по всем полкам. Что бы еще обсудить с мудрым Циммерманом? Она взяла в руки томик Вольтера, принялась рассматривать отметки, сделанные рукой великого философа. Паки отставила книгу. Подумалось: для чего ее голова занята сими философскими мыслями знаменитого фернейца? Разве в России нет подобных ему? Порывшись в своей памяти – никого не припомнила. Едино князь Потемкин имеет свою философию жизни, а остальные… Остальные, пожалуй, нет. Хотя среди ее придворных есть таковой умница, всем умным умник – ее статс-секретарь Александр Безбородко. Сей человек, имея феноменальную память, мог цитировать Библию с любого места. Уму непостижимо! Он сказывал, что в юности отец его заставил сию Божественную книгу прочесть трижды. Никто не мог так легко, как он, на ходу сочинить нужную бумагу. Едино он, обладая феноменальной памятью, тонким проницательным умом, умел доложить о сложном деле кратко, ясно, доходчиво. Едва возникшую в ее голове мысль или даже сокрытое желание, он мог легко понять и точными словами изразить. Опричь того, ему не было равных в работоспособности. Колико сей человек бесценен для государства, знала токмо она. Для всех остальных Александр Андреевич, прежде всего, был обаятельнейшим мужчиной, коий нравился всем, особливо женщинам, несмотря на то, что внешне он являл собой неуклюжего, тучного, лысоватого и небрежно одетого вельможу. На удивление, однако, он пользуется большим уважением среди известных художников, скульпторов, политиков. Екатерине нравилось, что он, поклонник русских песен, мог слушать их бесконечно. Екатерина никогда не отказывала в посещении его великолепных праздников, кои он устраивал не менее четырех раз в году. Они поражали гостей необыкновенной щедростью и изысканным вкусом хозяина – меломана и гурмана. Каковая была музыка, обстановка, каковые обеды с редкими деликатесами! Ко всему, надобно добавить, что Бог не обделил его и в искусстве дипломатии: победить его за столом переговоров было невозможно, понеже сей человек весьма тонко знал психологию людей и обладал даром убеждать противника.

Да! С кем ей было не скушно поговорить, в том числе на философские темы, так это со своим собственным секретарем. Ей вспомнилось, что Безбородко весьма ценил писателя Фон Визина. Доподлинно, сей автор «Бригадира» и «Недоросля», весьма умен. Недаром зрители обожают, восторгаются им и засыпают сцену кошельками. Юмор его бесконечно острый. Но… Не нравится ей сей толстый юморист и… баста! Когда-то Фон Визин учился с Потемкиным в одной гимназии и с тех пор они поддерживают дружеские отношения. Не раз, во время утреннего туалета Светлейшего князя, Фон Визин выступая в роли шута, забавно передавал сплетни, безжалостно пародируя окружающих. Воистину, как мог Господь создать двух пародистов в одно и то же время! Когда князь Потемкин говорил голосом Фон Визина, она могла смеяться часами.

Екатерина всегда слегка ревновала князя к любому его окружению, тем паче такому писателю-острослову. Мало того, Екатерина, как и все, побаивалась оказаться героиней одной из его комедий. К тому же, разоблачая пороки, сам сочинитель отнюдь не был добр. Об том говорило то, как он относится к своим крестьянам, коих разорил так оброками, что они взбунтовались. Так или иначе, положа руку на сердце, пожалуй, главной причиной ее нелюбви к Фон Визину, была обыкновенная ревность к его таланту. Ей было обидно, что от его комедий, люди умирают со смеху, и разбирают тексты по цитатам, а ее пьесы по нраву токмо придворным.

Размышляя о Фон Визине, она вдруг остро пожалела себя. Паки, окинув взором Яшмовую комнату, она встала. И, вдруг, паки села, безвольно склонившись над низким столиком. Как же тоскливо жить без любви и ласки! Слезы потекли у нее по щекам безостановочно. Лучше умереть! С трудом она заставила себя встать. Проходя мимо маленького настенного зеркала, она остановилась. Взглянула на себя. Глаза на похудевшем лице говорили, что умирать ей все-таки рано. Подрастут внуки, она передаст им власть: одному в России, другому – в возрожденной Византии. Уже старенькой, она будет красиво умирать в окружении внуков и внучек и друзей, непременно под звуки нежной музыки. А допрежь… она еще поживет.

Записки императрицы:

Светлейший князь Потемкин поведал мне, что помог сотням грекам-повстанцам переселиться из Пелопоннеса и острова Закинф в город Севастополь. Многие из них поступают на службу в русский флот, коий испытывает большую нехватку опытных моряков.

* * *

Долгие полгода императрица Екатерина просто сходила с ума, по безвременно ушедшем, Ланском. Но природа всегда берет свое, к тому же, она не обвыкла быть слабой. Постепенно она стала входить в дела двора и приближенных. Григорий Потемкин, боясь, что она паки занеможет, стерег и развлекал ее. По прошествии около восьми месяцев, она уже иногда и смеялась его байкам, шуткам и прибауткам, и даже сама шутила над ним, но когда он, однажды, попытался обнять и поцеловать ее, она оттолкнула его и, расплакавшись, выбежала вон из комнаты. Потемкину совсем было оное не по душе. Он досадливо и растерянно смотрел ей вслед. Крепко, однако, зацепил ее, покойный младой красавец! Чем он мог ее взять? Ужели токмо тем, что тот не изменял ей? Ходят слухи, что сей богатырь, был вовсе не богатырь, а дабы казаться таковым, пользовался и даже злоупотреблял возбуждающими снадобьями. Якобы сей факт явился одной из причин, что его так легко, за пять суток съела злокачественная горячка в соединении с грудной жабой.

Нет, надобно было как-то выбить из ее головы память об оном сердечном друге. Князь удивлялся, как императрица могла так продолжительно продержаться без мужской ласки? По ней было видно, что она все еще не в себе. Не хотела, как прежде, румяниться, надевать украшения. На мужчин, даже весьма красивых, никак не реагировала. Скорее, они ее раздражали. Опричь того, она могла часами простаивать у могилы Ланского.

Князю необходимо было ехать заниматься делами Новороссии, но оставить ее он не решался, понеже с государыней случались редкие, но продолжительные дни полного унынья.

Екатерина полагала, что ее приватная жизнь закончена навсегда, понеже медленно приходя в себя, она ни на минуту не забывала свою последнюю любовь. Ушли безвозвратно ее нежные и глубокие чувства, о каковых может мечтать любая женщина. Все ушло вместе с Сашенькой и более такового счастья у нее не будет… Но, право, как все тщатся убедить ее не хоронить себя заживо! Нет, она, конечно же, еще послужит родному русскому народу…

Екатерина уговаривала сама себя, что постепенно она найдет в себе силы вернуться в свое обычное состояние и все наладится. Перелистывая бумаги, она вдруг вспомнила слова Светлейшего о представлении ей новых претендентов на роль будущих любимцев и горько улыбнулась. А что? Трудно поверить, но, скорее, оное предложение и есть выход из ее затянувшегося на целый год черного периода жизни? Поморщившись за свои глупые, предательские, по отношению к Саше, мысли, Екатерина отогнала их куда подальше. На глаза попался конверт с письмом от генерал-майора Бушуева, коий опекал ее сына, Алексея Бобринского, покуда он был в Париже, где продолжал свое обучение. Распечатав его, императрица принялась читать его с аттенцией.

Бушуев жаловался, что Алексей не желает подчиняться ему даже, как старшему по чину, связался с людьми сомнительного толка, вроде французского маркиза Вертильяка, побывал у, недавно вернувшегося из России, Калиостро. Алексей к тому же задолжал капитану маркизу де Феррьеру полтора мильона ливров. На оном месте, Екатерина гневливо сдвинула брови: что ж, по всей видимости, благонравие и благоразумие отсутствует у ее сына, надобно принимать скорые меры! Не желает сие дитя подчиняться правилам воспитания, хотя они – суть первые основания, приуготовляющие людей быть гражданами. Что же учинять в таковом случае? Видать, ей хоть песни пой, хоть волком вой, что тут поделаешь? Не в Сибирь же, али острог слать собственного сына?

Екатерина откинулась на спинку стула. И жалко своего ребенка, она его любит и всяко заботится, но он, как видно, не оправдывает ее надежд. А ведь умен, красив, статен! Все при нем! Однако, «хоть тресни синица, не быть ему журавлем!»

Екатерина паки перебрала в мыслях все то, что могло направить Алексея на сей неправедный путь. Может статься, он так выражает свое супротивление тому, что князь Потемкин не дал ему встречаться с его племянницами Татьяной, такожде, как когда-то и с Екатериной Энгелгардт?

Она позвонила, вызвала Безбородку и, изложив ему суть дела, распорядилась:

– Александр Андреевич, по всему видно, Алексей Бобринский недостаточно знатно воспитан. Пожалуй, организуйте его возвращение в родные пенаты.

– Весьма сожалительно! Он еще мальчишка, едва за двадцать…

– Вот пусть и задумается над своим поведением. Ты ведь знаешь: за чем человек пойдет, то и найдет. А некоторым хоть кол на голове теши, а он всё своё.

Безбородко подобострастно склонился:

– Как вам угодно, Ваше Величество!

– Опричь того, – приказала раздраженно Екатерина Алексеевна, – по приезде, объявите ему, что имение его берется под опеку, а сам он должон безвыездно проживать в Ревеле, допрежь не последует иное мое распоряжение.

Дневник императрицы:

Несмотря на заботы барона Мельхиора Гримма об Алексее Бобринском, тому всегда не хватает денег, хотя я ему, вдобавок к ежемесячной плате, приказала отправить еще почти семьдесят пять тысяч. В придачу, барон Гримм выдал ему около тысячи луидоров. Что с ним делать? Пора возвратить его домой.

* * *

Характер и поведение у второго внука, пятилетнего Константина, вызывал у окружающих, по меньшей мере, недоумение. Ему слово, а он – десять. Не в меру буйный, неуемный, он в то же время был прямодушен и добр. И как с ним быть? Недавно на уговоры барона Карла Остен-Сакена хоть немного почитать, Константин выдал:

– Не хочу читать, и не хочу потому именно, что вижу, как вы, постоянно читая, глупеете день ото дня.

Как реагировать на таковое? Все дружно рассмеялись от таковой его проделки. И смех и грех! И колико бы бабушка не наставляла его на то, что следует научиться хорошему навыку делать через не могу и не хочу, но – без толку. Екатерина задумывалась: не худые ли у нее наставники для маленьких внучат Александра и Константина? Как будто один из них, Николай Салтыков, вполне ответственный человек. Выбрала она его исходя из того обстоятельства, что Николай Иванович, заведуя их двором уже девять лет, был в милости у Великокняжеской четы. Екатерина не могла не заметить, как ловко лавирует Салтыков между нею и сыном, между Большим и Малым дворами. Не каждому бы удалось сглаживать ее чувства неудовольствия, которое графу Николаю Ивановичу надобно было передать наследнику и при этом, смягчить не самый почтительный ответ со стороны сына так, дабы и она и Павел Петрович оставались довольны друг другом, хотя бы с виду. По крайней мере, все окружающие зрили лишь подчеркнутое почтение, кое выказывал ей Павел Петрович, опричь того, что невестка, Мария Федоровна на самом деле, искренне любила императрицу. Екатерина знала, что она может положиться на графа Салтыкова, он всегда сумеет выйти из сложного положения и не подведет ее. Правду сказать, лицом и, в целом, внешностью – пожилой, более похожий на старика, граф не удался: всегда в зеленом мундире или зеленом же камзоле, прихрамывающий, маленького роста, длинноносый, он всегда ходил с улыбающимся ртом. К тому же, он имел привычку часто поддергивать штаны, словно боялся, что они свалятся с него. Зато Салтыков был весьма набожен и долго по утрам молился. Неизвестно почему, но Анна Протасова недолюбливала его и почитала за большого ханжу. Осердившись за что-то, она нередко набрасывалась на него с осуждениями:

– Ну, и зачем набожному человеку носить на шее, опричь креста, множество образков? – вопрошала она сердито, сидя среди подруг. – Мало того, таскать их и в карманах? – Бога надобно в сердце иметь, а не по карманам рассовывать его образ! – говорила она страстно, при этом жестикулируя руками.

Вот и сей час, мирно беседуя с посетившей их Нарышкиной, она, паки горячо заговорила об Салтыкове и образках. Выговорившись, она, успокаивая себя, положила ладонь себе на грудь, пытаясь утихомирить, видимо, свое перевозбужденное сердце.

– Зато он обходителен, имеет хорошие манеры, умеет давать правильные ответы на щекотливые вопросы, – спокойно защищала Салтыкова Анна Никитична.

– Сей аршин с шапкой грешит алчностью и лукавством! Без мыла в душу влезет в мгновенье ока, одним махом! – паки категорично изразилась Королева-Протасова тихо, но ехидно добавила:

– Да мне самой на его желтое лицо противно смотреть, а бедным княжичам каково!

Нарышкина, с осуждением, пристально посмотрела на нее, намекая, что Королева далеко сама не красавица, но вслух токмо и молвила:

– Однако государыня ценит его.

– Характер у него скрытный и уклончивый, зато умеет оборотиться овечкой, – подала свой голос Перекусихина. – Однако у него есть одно достоинство, умение ладить с людьми самых несхожих характеров. Государыня за то и ценит его. Согласитесь, не просто ладить и с Павлом Петровичем и с нашей голубушкой-государыней одновременно…

– Так-то оно так, – согласилась Протасова, но трудно доверять всем оным Салтыковым, породившим знаменитую, страшную Салтычиху, коя и в подземелье, сказывают, сумела родить дитя от стражника!

Анна Нарышкина не сдавалась:

– Что ж теперь из-за сей Салтычихи всем Салтыковым страдать? Пора вам обвыкнуть, что полковник лейб-гвардии Семеновского полка граф Салтыков, приступивший к воспитанию Александра и Константина еще в марте, будет упражняться в оном и далее.

Протасова опустила голову. Иронично взглянув украдкой на Анну Никитичну, она все же сказала свое последнее слово:

– Сей полковник сразу же окружил цесаревичей своими двумя сыновьями Александром и Сергеем, и даже Дмитрием, коий, как вы ведаете, слепой от рождения.

– Такожде он приводит к цесаревичам сыновей своих близких и дальних родственников, – не удержалась добавить и Перекусихина.

На что Анна Никитична категорически заявила подругам:

– Как ни крути, а Салтыков, согласитесь, лучше Матюшкина, который метил на его место, не имея никаких способностей ни к воспитанию детей, ни к умению разговаривать с императорской семьей, понеже глуп и необразован. И как терпит его бедная жена?

Перекусихина усмехнулась:

– Как терпит? Она, сказывают, смолоду его любила за красоту. Теперь он толстый и лысый, а она, по привычке, его обхаживает. Видели на балу их красавицу дочь?

– Вот уж красавица, так красавица! – согласилась Нарышкина и тут же напомнила: – A все ж, доброе сердце дороже пригожества. Слыхивали, в городе муссируется любовная история архитектора Николая Львова и Машеньки Дьяковой, дочери обер-прокурора Сената? А ведь она не красавица.

Протасова застыла:

– Впервой слышу.

– Любопытно, а государыня знает об том?

Протасова посмотрела на Перекусихину. Та пожала плечами.

– Ну, так расскажи нам, Никитична, что там за история с не красавицей?

Нарышкина не стала долго себя упрашивать и принялась излагать романтическую историю:

– Ну, вот влюбились они друг в друга, а родители категорически против, понеже Львов был без места, без положения и беден. Ему отказали не токмо от руки Машеньки, но и от дома.

– Ахти, беда каковая! – посочувствовала Перекусихина.

Протасова от нетерпения, поторопила:

– И что же далее, Анна Никитична?

– У Львова есть друг пиит Василий Капнист, помолвленный с сестрой Маши, Александрой.

– Постой, тот самый Капнист, коий женат на сестре жены Державина?

– Да. Тогда он еще не был на ней женат. Сей Капнист придумал помочь ему: на правах жениха, он возил на балы Александру и ее сестру. Вот однажды жених Александры изменил привычный маршрут и завез девушек на Васильевский остров.

– Ахти, неужто без благословения, обвенчались, – испуганно воскликнула Перекусихина.

– Обвенчались, дорогая Мария Саввишна и дальше поехали на бал. Сие случилось четыре года назад, а стало известно лишь недавно.

– Ай-да, Капнист! Ай-да, Львов! А красив ли он?

– Весьма. Видела его совсем недавно: кудрявый, волосы черные, глаза голубые, черты лица красивые. Сказывают, он остроумен, занимается опричь архитектуры, археологией, складывает вирши. Теперь он почетный член Академии художеств.

– Вона как! – удивленно покачала головой Перекусихина. И что же, как у него с Машенькой?

– Недавно удалось им получить согласие ее родителей. Лишь в последний момент, когда все было готово к венчанию, молодые люди признались, что женаты уже четыре года. И те, чтоб даром не пропали их труды касательно венчания, поженили лакея и горничную.

– Ну, теперь, знать, сей Львов при должности, при положении и не беден? – задорно испросила Протасова.

– Теперь при деле, но не знаю, богат ли? Но мыслю, не беден, понеже ему покровительствует сам Александр Безбородко.

– Ну, тогда не стоит нам беспокоиться, у него все в порядке, – успокоилась Перекусихина.

– А что же сей архитектор построил уже, али нет?

– Ведаю, что благодаря Безбородке получил заказ на постройку Почтамта, коий, как вы знаете, строится уже третий год.

– Почтамт! Знатное дело! Ну, узрим в скорости, что за талант достался Машеньке Дьяковой.

– Хорошая история, – отметила Перекусихина, – с хорошим концом. Дай Бог им счастия!

– Вот и пожалуйста, Мария Саввишна, не красавица, а такового красавца отхватила, четыре года мучился, а ждал.

– Да, хороша сказка, – неохотно подтвердила и Протасова. – Вот в скорости приедут мои сиротки – племянницы, тогда увидите настоящих красавиц!

Разговор пошел о ее внезапно осиротевших пяти племянницах, которых, по просьбе их тетки, государыня разрешила привезти во дворец.

Анна Никитична пришла к простому заключению:

– Стало быть, мать их умерла, а брату, калужскому губернатору, Петру Степанович Протасову, тяжко с ними без жены. Тем паче, что младшенькая – еще совсем несмышленое дитя. Как их звать то?

– Александра, Екатерина, Анна, Вера, Варвара.

– Комнаты уже выделены, осталось установить кое-какую мебель, – делилась Протасова, хмуря свои черные, чуть ли не лохматые, брови, – уж не знаю, какoвая из меня получится воспитательница. Добро бы – одна или две племянницы, а то сразу пятеро. Легко ли! – сетовала она.

– Не бойся, подруга. А мы для чего? Поможем, – весело ободрила ее Анна Никитична. – Взяла на воспитание и молодец! Сказалась груздем – полезай в кузов! Где бы мне, бездетной, кто подкинул хоть одну племянницу… Давай, Анна Степановна, возьму из твоих половину?

– Так и быть, – засмеялась Королева. – Две с половиной – твои!

Мария Саввишна отметила:

– Ну, теперь Анне Степановне будет, чем порядочным заняться. Девицам надобно будет изучать языки и все прочее.

– А то! – согласно кивнула Протасова. – Красавицам должно быть и умными. Не инако!

Дневник императрицы:

29-го июля отряды шейха Мансура атаковали Григориполис с гарнизоном в один батальон мушкетеров во главе с полковником Вреде, но были отбиты.

Вышел в свет первый театральный журнал в России «Russiche Teatralien», изданный немецким актером Зауервейдом. Вышло три книжки оного журнала, под руководством Ивана Елагина.

Появился молодой пиит, соперник Княжнину, некий Иван Крылов. Сказывают, богатырского телосложения, коий пишет сатирические и другие вирши. Недавно написал «Клеопатру». Актер Дмитриевский весьма хвалил ее. Надобно будет прочесть, дабы оценить. С удовольствием прочла полный текст «Песнь о Нибелунгах» Весьма замечательны в ней Зигфрид и Кримхильда.

* * *

Несмотря на то, что государыня в самом начале своего царствования притеснила духовенство, проведя секуляризацию их земель, но святые отцы ее любили. Скорее всего, из-за того, что она не пропускала церковные службы, и где бы, и когда бы она ни прибывала в новые места, всегда являлась в первую очередь в церковь или собор, дабы присутствовать на литургии. Опричь того, сына и внуков растила в духе Божьем..

Законоучителем и духовником внуков, наставником в христианском законе, Екатерина Алексеевна избрала протоиерея Андрея Афанасьевича Самборского. Прекрасный выбор Екатерины не раз подвергался осуждению, понеже на него смотрели, как на человека светского, лишенного глубокого религиозного чувства. Наблюдая за протоиреем, перлюстрируя его переписку с Великим княжичем Александром, Екатерина пришла к выводу, что наставления Самборского преисполнены истинно христианским духом. Императрица, приняв во внимание долголетнее его пребывание за границей, разрешила ему носить светскую одежду и брить бороду, что вызвало всякие нарекания в закулисье двора.

– Что нынче интересного узнал ты от своего учителя, – испросила как-то раз венценосная бабушка у своего внука.

Тот, чуть помешкав, весело, по-детски гримасничая, глядя на нее снизу вверх, ответил четким, правильным слогом, как на уроке:

– Мне понравилось нынче из разговора с Андреем Афанасьевичем то, что он полагает, мне надобно находить во всяком человеческом состоянии – своего ближнего, и тогда мне никого не придется обидеть, отчего и исполнится закон Божий.

Екатерина ласково заметила:

– Весьма разумно! И я так полагаю. А ты, как вижу, тоже с оным согласен?

– Согласен, бабушка!

– По душе тебе твой учитель?

– Весьма по душе! Андрей Афанасьевич добрый-предобрый!

– А как он преподает тебе уроки английского языка, Сашенька?

– Тоже знатно! Мне нравится, Ваше Величество.

– Верю, сынок. Протоирей много лет прожил в Англии, английский знает, как родной. Он, может статься, весьма скоро научит тебя свободно разговаривать на оном языке. Относись к занятиям ревностно, упражняйся с желанием. Tы ведь знаешь русскую поговорку: «говори мало, слушай много, а думай еще больше»?

– Знаю, бабушка! Непременно буду упражняться! Мне надобно бежать, бабушка! Константин меня ожидает.

Екатерине еще не хотелось его отпускать. Держа его за руку, она ласково молвила:

– Сашенька, я хочу, чтоб ты позировал художнику Дмитрию Левицкому. У него хорошо получаются портреты в полный рост.

– Бабушка, но сие так скушно стоять часами… Увольте, бабушка-голубушка!

Екатерина сожалительно сжала губы:

– Ах, баловник мой! Ну, а когда Боровиковский Владимир будет писать семейный портрет, тоже не захочешь часами просиживать?

Внук, весело взглянув на бабушку, рассудительно молвил:

– Тут уж некуда будет деться, бабушка. Семью надобно будет уважить.

Александр ласково взяв ее руку, и, поцеловав ее мизинчик, резво убежал. Екатерина едва успела провести рукой по его светлым кудрям. Проводив его материнским взглядом, Екатерина продолжила размышлять о должном воспитании, любезных ее сердцу, внуков. Не сумневалась она и в выборе воспитателя-камердинера, генерал-поручика Александра Яковлевича Протасова, родственника княгини Екатерины Дашковой. Ранее он состоял при Великом князе Павле в звании придворного кавалера, являясь его усердным и добросовестным воспитателем. Павел Петрович давно сам родитель, вот и не худо теперь его наставнику, наставлять сыновей своего воспитанника. Екатерина знала, что Протасов, как верный сын православной церкви и строгий хранитель дворянских преданий, не сходился в политических взглядах с Лагарпом. В своих скромных высказываниях, он пытался донести до нее, что свободомыслие Лагарпа опасно и вредно для Великого княжича Александра Павловича. Беседуя с ним, Екатерина выяснила, что хотя, по его мнению, у швейцарца честнейшие намерения, но ратовал сей правдолюб за народное правление, а не за монархию.

Приглашенный Екатериной в прошлом году, по совету Мельхиора Гримма, выпускник Тюбингенского университета, швейцарский адвокат, удостоенный степени доктора права, Фредерик Сезар Лагарп, прибывший в Петербург в качестве воспитателя для ее внуков Александра и Константина, уже второй год ревностно занимался их обучением. Новый воспитатель учил их французскому языку, античной литературе, истории и географии. Как сообщал Гримм, сей молодой француз учился в замке Гальденштейн в Швейцарии с четырнадцати лет, где воспитывался в строгом соответствии с принципами римской республики. С юности, проникнутый ее духом, пламенный защитник свободы, Фредерик изучал римское право, идеи Монтескье и современные гражданские законы. Императрица полагала, что именно таковой человек сумеет воспитать ее внуков в духе продолжателей ее дела по преобразованию России в развитое государство. По приезде в Санкт-Петербург, Фредерик Лагарп написал императрице Екатерине, по ее просьбе, записку с изложением своих взглядов. Цель правления монарха, по его разумению, в том, чтобы разработать кодексы законов, дабы примирить слабых и сильных, навести порядок и установить царство справедливости, что должно одновременно усилить власть государя и сделать своих подданных счастливыми и свободными.

Он утверждал: «Повсюду, где монарх ведет себя, как первый слуга своей страны и отец своего народа, он надежнее защищен законами и любовью своих подданных, нежели солдатами и крепостями».

Что ж, таковой подход к понятию о монархии не противоречили взглядам Екатерины. Первое время, пристально наблюдая за ним, она видела, как нелегко было на первых порах Лагарпу среди вельможного окружения. Но, как токмо сановники поняли, что сей человек ничем им не противуречит, то оставили его в покое и полюбили. Такова русская душа, коя, вестимо, полюбилась и Лагарпу. Екатерине нравилось, что он не упускал случая рассказывать Александру и Константину о примерных правителях-реформаторах: Траяне, Юлиане, Генрихе Четвертом, Фридрихе Втором, Лоренцо Медичи, а из русских правителей, конечно же, Петре Первом. То были, по мнению императрицы, знатные примеры, кои ее внукам надобно знать. По ее мнению, всякий добрый совет, особливо взятый из истории, к разуму хорош. Великий князь, Александр Павлович необычайно умен и должон стать самым лучшим из реформаторов всех времен и народов! Не инако!

«Что ж, – думала Екатерина, – Лагарп и Протасов – две противуположности, истина где-то посередине. Чаю, мой внук разберется, что чего стоит».

Все бы ничего, но ей не нравилось, что оные непримиримые воспитатели, весьма трогательно и единодушно тщились внушить Александру любовь и уважение к отцу, Великому князю Павлу Петровичу. Но с оным, она ничего не могла поделать. «Ну, дай-то Бог! – думала она, – у детей должон быть отец… Токмо я не предвижу в его родительском влиянии ничего хорошего».

Дневник императрицы:

Николай Петрович Архаров получил назначение генерал-губернатором Тверской и Новгородской Губерний.

* * *

Потемкин ждал императрицу к себе в гости, но в тот день она была совсем не в том духе. Она настояла, чтоб к Светлейшему князю поехала ее небольшая свита. Теперь он сидел за столом в окружении своей племянницы Санечки Браницкой, статс-секретаря императрицы – Александра Безбородки, Анны Протасовой, Марии Перекусихиной, княгини Екатерины Дашковой и своего друга, Гавриила Державина. Последний любопытствовал:

– Сказывают, Лев Нарышкин своего внука, Левушку, сына старшей дочери, Натальи Львовны, отдает в Пажеский корпус?

– Да, его внук и тезка собирается стать императорским пажом, – весело отозвалась графиня Александра Васильевна. – Наталья Львовна сказывала, директор корпуса, секунд-майор Шевалье де Вильно Франц Николаевич, готов его принять. Будет маленький Лева всяческие науки изучать. Он, кстати, весьма похож своими выходками и остроумием на деда.

При сих словах графини, княгиня Дашкова насмешливо сжала губы, понеже с недавних пор весьма невзлюбила графа Льва Нарышкина.

– Как сказывает государыня Екатерина Алексеевна, – довольно громко молвил Безбородко, – «Всякое дитя родится неученым. Долг родителей есть дать детям ученье». Вон, цесаревичи еще маленькие, а уже изволят изучать словесность, арифметику…

Княгиня нетерпеливо перебила его:

– Касательно ученья, я полностью согласна. Свой долг пред своими детьми, вы ведаете, я выполнила и знаю…

– О, да! – с подобострастием перебил ее, не ложно преклонявшийся пред ней, Безбородко. – Всем известна образованность вашего сына!

Графиня Александра Браницкая уважительно, с улыбкой, добавила:

– Опричь того, князь Павел Дашков воспитан и весьма хорош собой!

Князь Потемкин, на замечание племянницы, насмешливо изрек:

– Графиня Александра, конечно, первое, что заметила, как всякая женщина, что он хорош собой!

Графиня смутившись, несогласно повела плечами. Лицо же довольной княгини порозовело: она обожала, когда хвалили ее сына. Екатерина Романовна паки обратилась к Гавриле Державину:

– Вы говорите маленькие Великие князья, Александр и Константин, изучают словесность… А кто же их преподаватель?

Державин с удивлением заметил:

– Я думал, вы ведаете об том… Да вы его, вестимо, знаете – известный писатель Михаил Никитич Муравьев.

Дашкова согласно кивнула, давая понять, что сей господин, без сумнения, достоин обучать маленьких Великих княжичей.

– Мало того, – увлеченно продолжал Безбородко, – их обучают ботанике и физике.

Дашкова паки прервала:

– Понятно, кто обучает ботанике, не инако, как Паллас. Верно говорю?

Безбородко засмеялся:

– Верно, верно, княгиня, а физике – академик Крафт. Ну, а уж, кто обучает арифметике, не догадаетесь никогда!

Дашкова выжидающе смотрела на графа. Видя нетерпение княгини, граф не стал медлить:

– Полковник Массон.

– Дашкова паки пожала плечами:

– Что, сей полковник, так уж силен в оном предмете? – спросила она недоверчиво. – Дитяти, небось, и читать-то не умеют, – засумневалась она. – Да, и зачем все оные науки так рано?

Светлейший князь, дотоле лишь слушающий беседу высокообразованных собеседников, вдруг вмешался в разговор:

– Вы ведь видели, Екатерина Романовна, государыня Екатерина Алексеевна вам показывала «Бабушкину азбуку», кою она сама сочинила для внуков.

Графиня Браницкая, весело оглядев всех, поведала:

– Ея Величество дала одну азбуку для сыночка Натальи Львовны. И что вы думаете? За месяц дитя выучилось читать по слогам!

– Ах, да! Как я забыла! Азбука! – воскликнула княгиня. – Как же, конечно! В оной азбуке и повести и беседы, пословицы и поговорки, сказка о царевиче Фивее… Отрывки из российской истории до нашествия татар на Россию….

Дашкова напрягла лоб, вспоминая, что там, в Азбуке было еще интересного.

Графиня Александра Васильевна согласно кивавшая, по завершении тирады княгини, почтительно изрекла:

– Наша государыня-матушка, заботливейшая и благотворнейшая бабушка для своих царственных внуков.

Княгиня мгновенно согласно отозвалась:

– Я бы сказала: лучшей бабушки нет более во всем свете.

Мария Саввишна, обыкновенно говорившая тихим голосом, здесь воскликнула:

– Воистинну, она добрейший человек! Как она ухаживала за Ланским! Как она была добра к душевнобольному князю Григорию Орлову!

Статс-дама Протасова, доселе равнодушно оглядывающая присутствующих, услышав, что речь идет о ее покойном любимом двоюродном брате, живо вмешалась в беседу, рассказывая то, что все давно знали:

– О да! Князь Григорий Григорьевич, потеряв свою молодую жену, сам заболел и пытался забыться от горя в поездках по Европе. Он поехал в Карлсбад, в Эльс, потом в Виши, но лечение на курортах никак не улучшило его состояния.

– Он, бедный, страдал от раскаяния, что не уберег молодую жену, – пояснила Перекусихина Державину, у которого на лице было написано, что он не знал, в чем было дело.

Протасова увлеченно продолжала:

– Когда князь Григорий вернулся в Санкт-Петербурге, императрица и все мы испугались его вида: он был живым трупом, с высохшим лицом, седыми волосами и блуждающим взглядом. Ко всему, по ночам, во время приступов безумия, по его словам, перед ним временами возникал призрак императора Петра Федоровича.

Безбородко, кивнув, заметил для Державина:

– Орлов считал себя его убийцей, хотя его и рядом с ним не было, когда убивали императора. Но он считал, что несет за его смерть заслуженную кару. Государыня, жалея князя, поселила его во дворце, где о нем заботились придворные медики.

Протасова жалостливо вставила:

– Иногда он, бедный, выл от страха. Тогда, Екатерина Алексеевна, оповещенная приставленным слугой, приходила и садилась у его изголовья. Он успокаивался токмо с ее приходом. Она подолгу тихо разговаривала с ним.

Протасова замолчала, задумавшись, глаза ее затуманились. Все молчали. Потемкин, встав, прошел к окну. К нему подошла графиня Браницкая. Все обратили свою аттенцию на них.

– А потом? – обратился к Анне Степановне Гаврила Романович.

Протасова тяжело вздохнув, смахнув слезу, печально завершила свой рассказ:

– Понемногу душевная болезнь Григория Орлова сильно усугубилась, и его вынуждены были перевести в отдельный особняк в Москве, за ним смотрели братья. Тамо он и умер, кстати, через две недели после смерти своего врага – Никиты Панина.

Перекусихина теребя носовой платок, промолвила:

– Добрая наша государыня весьма тяжело пережила смерть князя.

– Вестимо, тяжело!

Державин, выслушав сию печальную повесть, не решился спросить, отчего эти два человека – Орлов и Панин, были врагами. Неужто оттого, что Панин помешал князю жениться на императрице?

* * *

Без малого, через год после смерти Александра Ланского, едва Екатерина, под самым непосредственным влиянием князя Потемкина, пришла в себя, Светлейший, приобщая ее к делам государственным, заговорил о своей Новороссии, об обустройстве нового города Херсона.

– Весьма тяжело идет стройка, государыня-матушка, весьма! – говорил он и со значением поглядывал на бледную императрицу. Екатерина внимала, но мысли ее были еще далеки от насущных дел.

Потемкин гнул свое:

– Недавно, в августе, генерал Ганнибал собрал двенадцать бригад, закупил лесные угодья в верховьях Днепра, в Белоруссии и Польше. Древесину будем сплавлять к нам вниз по реке из городка Чернобыля. Я, государыня-матушка, с генерала крепко спрашиваю.

– Да, да, я знаю, в низовьях Днепра не растет лес. Правильно, князь, не худо вышел из положения сей Ганнибал: бревна надобно сплавлять сверху, – почти безучастно отмечала императрица.

– Город строят, в основном, солдаты, государыня-матушка, да еще я нанял пятьсот плотников, три тысячи работников, еще тысячу каторжников для рытья карьеров…. Уже спланирован город, заложены верфи…

Государыня задала первый вразумительный вопрос:

– Что же уже построено, князь?

Обрадованный ее пробудившимся интересом, Потемкин быстро ответил:

– Первыми построили казармы для солдат, глинобитные казармы, ибо вся древесина уходит на верфи.

– Чаю, теперь, когда лес будет сплавляться, Ганнибал распорядится строить достойные здания, – сказала императрица и обратила, наконец, свои печальные глаза на своего Первого министра.

– Не сумневайся, государыня-матушка, я сам буду руководить строительством.

Наступила пауза. Императрица смотрела в окно.

– Великое дело начать: смелое начало – та же победа, князюшка. Семь раз проверь, прежде чем доверять кому либо. Чаю, Фалеев, твой новый друг, помогает тебе все такожде много, как и прежде? – испросила Екатерина утомленным слабым голосом.

– Цены нет, матушка-голубушка, сему Фалееву. Как взорвал пороги, теперь любо-дорого тамо ходить нашим судам. Сей наш любезный товарищ владеет винными откупами в трех моих губерниях, поставляет мясо армии, основал «Черноморскую компанию» для торговли с Турцией. Вот каковые у нас распорядительные люди есть на Руси!

Выказывая удивление, Екатерина полюбопытствовала:

– Каков же его доход?

Потемкин озадаченно почесал затылок, но быстро сообразив, ответил:

– Точно не знаю, но, вестимо, около пятьсот тысяч, государыня.

Екатерина, слабо улыбнувшись, одобрительно кивнула. Видя ее интерес, Потемкин продолжил:

– Совсем недавно я отставил господина Такса от руководства строительством и поставил на его место полковника Николая Корсакова. Он учился в Англии. А буде не станет Ганнибал справляться с руководством, то и его отставлю. Я, государыня, в строительстве требую прочности и наружного благолепия. Однако, – Потемки досадливо мотнул головой, – климат там, государыня, убийственный. Почти все петербургские и кронштадтские корабельные мастера перемерли.

Екатерина, вздрогнув, испросила:

– Что так, князь? Ужели тамо невозможно жить людям?

Потемкин подошел к Екатерине, погладил успокоительно руку, сел рядом.

– Прилипчивые болезни, матушка, не дают покоя… Но, мы справимся, государыня! – уверенно пообещал он. – Еще немного и все уладится.

Говоря последние слова, он заметил, что по лицу Екатерины катятся слезы. Екатерина всхлипнув, уткнулась ему в грудь.

– Ну, что ты голубушка! Успокойся, не надо, – уговаривал ее князь, беспомощно оглядывая комнату, бережно поглаживая ее плечи. Оторвавшись, утерев слезы и нос, Екатерина, срывающимся голосом, заговорила:

– Толико лет я страдала по тебе, ночи не спала, а естьли спала, то мучили сны о тебе, толико лет!

Потемкин хотел что-то сказать утешительное, но Екатерина продолжала:

– Теперь каждую ночь снится Сашенька. Снится и снится… Целует и обнимает, рвется ко мне. Измучили меня сны, Григорий Александрович!

Она снова заплакала. Почему-то, на сей раз, слова увещевания не шли в голову. Потемкин, обнял ее и сидел, молча, мысленно утешая ее. Чувствуя, что она успокаивается, задумался о своем. Екатерина, сидя рядом с ним, полагала, что он, сочувствуя ей, думает о ней. Он же сожалел о том, что не успел сей час поведать императрице о своих планах постройки еще одного города – Екатеринослава. Строящийся на месте маленькой запорожской деревни Палавицы, сей город будет достойным самой императрицы, поелику он должон стать роскошной столицей юга ее империи, новыми Афинами! Столицей, где судебные палаты будут наподобие древних базилик, рынок – полукружием, дом генерал-губернатора – во вкусе греческих и римских зданий! Не инако! Потемкин осторожно вздохнул, подумал: хорошо, что Екатерина разделяет его классические вкусы, она все одобрит, но сей час об оном говорить не стоит, следует повременить. Скосив глаз, он посмотрел на нее: из смеженных век, слезы уже не катились, распухшие губы обиженно не дрожали. Но, конечно, ей все же не до города Екатеринослава. «Однако, – подумал князь, – надобно срочно найти ей кавалера, способного вывести ее из столь затянувшегося противоестественного состояния».

* * *

Граф Луи-Филипп де Сегюр был приглашен императрицей в Эрмитаж, где она изволила беседовать с ним tet-a-tet. Желая или не желая того, она, с высоко взбитой и перевитыми жемчугами прической, в великолепном платье персикового цвета, восседая в кресле, выглядела притягательно-величественной. Жестом, указав смущенному посланнику на кресло супротив себя, императрица приветливо обратилась к нему:

– Расскажите мне, граф, немного о Версале, вашем монархе и его супруге.

Французский дипломат, слегка растерялся, не зная с чего начать. Екатерина, желая подбодрить его, сама изволила направить его мысли:

– Нам здесь, в России не верится, но сказывают, королева Мария-Антуанетта не в меру расточительна…

Де Сегюр доверительно улыбнулся:

– Пожалуй, Ваше Величество, но не более, нежели и все королевы в нашем подлунном мире. Дочь славной австрийской королевы, Марии-Терезии, хороша собой, любезна, играет на арфе. Подарила нашему королю дочь Шарлотту и сына Луи Жозефа.

– Что же за «Дело об ожерелье королевы» в коем, якобы, замешана ваша монархиня?

Луи Сегюр, оглянувшись на соседа, коим оказался граф Лев Нарышкин, поморщился, но принялся объяснять, выказывая изрядное знание предмета:

«Дело» состоит в том, что у королевских ювелиров после смерти Людовика Пятнадцатого, на руках осталось ожерелье, стоимостью в один мильон шестьсот тысяч ливров, предназначенное когда-то для фаворитки покойного короля, мадам Дю-барри.

Екатерина, подняв брови, воскликнула:

– Боже, что за ожерелье за такое! Не инако шедевр ювелирного искусства!

– Так оно и есть, Ваше Величество! Ювелиры предложили его молодой королеве, но она отказалась, понеже не переносила одно имя бывшей пассии умершего короля, да и, полагаю, королева понимала, что казна не в состоянии выдать деньги на такую роскошь. Об оном деле прознала, вхожая в ее покои, мошенница и авантьюиристка графиня де Ламотт, мечтающая за счет того ожерелья поправить свои дела. Словом, был суд, коий выявил истинную виновницу в пропаже ожерелья. Мадам де Ламотт высекли на площади кнутом, заклеймили и посадили в Бастилию. Но она бежала, уехала за границу, и, вообразите, там строчит всякие невероятные мемуары о королеве!

Императрица осуждающе покачала головой:

– Как мне сие знакомо! В нашем мире легко и просто оболгать любого, даже королеву. Род людской вообще наклонен к несправедливости!

Императрица помолчала и паки обратилась к де Сегюру:

– Лучше расскажите мне, как отнесся ваш народ к решению короля помогать Америке в борьбе за независимость?

Де Сегюр немного задумался, решая с чего начать:

– Трудно сказать, Ваше Императорское Величество. На их плечи легли новые налоги, не думаю, что сие может понравиться подданным короля, но пока они их платят.

Выслушав его, императрица переменила нить разговора, выразив удивление, что посол так молод, а уже много пережил, построил свою достойную карьеру, имеет собственную семью. Подробно расспрашивала, кто его предки, на ком он женат и сколько у него детей, пока не подошло время обеда. Государыня пригласила французского посла отобедать вместе с ней. За обедом присутствовало человек восемь. Сегюра она усадила рядом с собой – с правой стороны. Слева сидел веселый и улыбчивый граф Лев Нарышкин. Князь Потемкин по каковой-то причине отсутствовал.

За столом говорили обо всем, токмо не о политике. Во время обеда де Сегюр колико раз успел поймать тайные пристальные взгляды присутствующих, направленных в его сторону. Среди них он узнал Николая Новосильцева, весьма образованного и обходительного чиновника, с коим встречался в Иностранной коллегии. Сдержанно улыбнувшись ему, граф подумал: «Нелегко же мне придется среди сих именитых, явно завистливых вельмож». Ему вспомнилась Галерная улица, целая улица, с домами, населенными аглинскими жителями. Сия часть города весьма напоминает кусок города Лондона, как естьли бы человек взошел на галеру в аглинской столице, а вышел бы на аглинскую набережную ужо в Петербурге, не почувствовав никакой перемены в местонахождении. Славно устроились сии британцы в России! Их «Аглинский клуб», сказывают, вмещает в себя множество членов клуба. Они, конечно, как всегда, главные соперники французов. Как ему, французу, хоть и посланнику, выжить среди сих и других недругов?

Записки императрицы:

Мои внуки, Сашенька и Константин, обожат слушать «Волшебные сказки» Шарля Перро.

* * *

Государыня Екатерина Алексеевна давно работала над прожектами касательно прав и выгод для дворянства и городов империи. Она, почитай, сразу после поимки разбойника Емельки Пугачева и положила себе учинить новые положения о российских городах и весях. Сии нелегкие упражнения по выработке новых законоположений отняли у нее почти десять лет. Особливо много трудов она положила на новый прожект, коротая время после безвременно ушедшего Саши Ланского. Сия работа давала ей возможность хоть на время забывать о своей дорогой утрате. Следуя русской поговорке «быть занятым – быть счастливым», она, занимаясь законотворчеством, отдавалась ему с головой, тщась предусмотреть все возможные его стороны. В основе всех своих желаний и действий Екатерину неизменно заботилась об общем благе. Имея неограниченную власть, она всегда тщилась направлять общество на разумный путь не угрозами и жесткими наказаниями, а убеждением, внедрением в сознание каждого необходимости объединить усилия всех сословий для достижения блага, общественного спокойствия и прочной стабильности. В конечном итоге, к новому 1785 году она сумела завершить одновременно и законодательный акт «Грамота на права и выгоды городам Российской империи» и «Жалованную грамоту дворянству». Подобная грамота, изданная двадцать лет назад еще императором Петром Третьим, никак не подтверждалась и не упразднялась ею. Поелику пришло время утвердить ее.

Императрица держала в руках экземпляры обеих грамот, готовых для печати. Она, в какой-то степени, удивилась тому факту, что ее ревностная работа, вместившаяся в несколько листков, забрала толико весьма напряженных лет. Однако, она давно поняла: кто привык к трудам, тому труд облегчен и, преодолевая каков ни на есть труд, человек чувствует удовольствие. По крайней мере, таковое удовольствие, после праведных упражнений, испытывает она, русская императрица. Екатерина перечитала грамоты, пожалуй, в сотый раз, внимательно вглядываясь в каждую строчку. Она не хотела что-либо выпустить из виду и, тем паче, что-то забыть. Но, кажется, все учтено, все записано. Даст Бог, сии две грамоты принесут империи токмо пользу. Она позвонила, явился новый статс-секретарь Александр Храповицкий, действительный статский советник, переведенный сюда из Сената, где он управлял экспедицией о государственных доходах и расходах.

– Отдайте в печать, Александр Васильевич, – приказала она, протянув ему бумаги. – И принесите мне «План о купечестве и мещанстве», я хочу просмотреть его еще раз.

Храповицкий, приняв с поклоном бумаги, быстрым шагам направился в свой кабинет, дабы скорей исполнить повеление императрицы. Получив нужный документ, Екатерина принялась за чтение, подготовленного Сенатом по ее указу, «Плана о выгодах и должностях купечества и мещанства». Сенаторы сумели дать более точное определение мещанству. Екатерина была согласна, что «мещанам принадлежат все художества и науки, мастерства и ремесла». За ними закреплено право мелкого торга в городах, содержания трактиров, погребов, цирюлен и прочих мелких заведений. Мещанам, совершенно справедливо, разрешалось быть приказчиками.

Екатерина осталась довольной работой, учиненной Сенатом и собой тоже, понеже, окроме прожектов, подготовленных комиссиями, она потрудилась использовать извлечения из остзейских, немецких и других иностранных городских статутов. В самом деле, почему бы не позаимствовать все лучшее, что имеют другие страны?

«Жалованную грамоту» городам, которая была для нее важнее, нежели «Дворянская грамота», Екатерина составила из четырнадцати глав, охватив практически все:

«А» – «Городовое положение»;

«Б» – «О городовых обывателях»;

«В» – «Наставление для сочинения и продолжения городской обывательской книги»,

«Г» – «Доказательства состояния городовых обывателей»;

«Д» – «О личных выгодах городовых обывателей, среднего рода людей, или мещан вообще»;

«Е» – «О гильдиях и о гильдейских выгодах вообще»;

«Ж» – «О первой гильдии»;

«3» – «О второй гильдии»;

«И» – «О третьей гильдии»; «Ремесленное положение»;

«К» – «О иногородних и иностранных гостях»;

«Л» – «О выгодах именитых граждан»;

«М» – «О посадских и их выгодах вообще»;

«Н» – «О городовых доходах»;

«О» – «О городской общей Думе и городской шестигласной Думе».

Сими грамотами Екатерина желала отрегулировать положение отдельных категорий городского населения и действие органов городского самоуправления. Жителей города, по ее указу, следовало называть обывателями или мещанами. Гражданство государыня определяла, как совокупность прав и обязанностей, связанных с отношением к налогам, занятиям, к примеру, торговлей, промыслом или чем иным. Сведения обо всех гражданах надлежало заносить в городскую обывательскую книгу. Городское общество государыня Екатерина Алексеевна разделила на шесть разрядов:

1) настоящие городовые обыватели, имеющие в городе недвижимость;

2) гильдейские граждане;

3) цеховые граждане;

4) именитые граждане – дважды с похвалой отслужившие на выборных должностях: ученые, имеющие академические и университетские аттестаты; дипломированные художники;

лица, объявившие капитал свыше пятьдесят тысяч рублей; банкиры с капиталом сто-двести тысяч рублей; оптовые торговцы;

собственники кораблей;

5) иногородние и иностранные гости;

6) посадские, стало быть – все остальные.

Самое главное, императрица изволила оной грамотой выделить два главных сословия – купечество и мещанство.

Государыня положила губернаторам созывать собрание раз в три года, в котором могли участвовать с правом голоса граждане с капиталом не менее пяти тысяч рублей. Помимо собрания, учреждалась такожде «Общая городская дума» и «Шестигласная дума». И, опричь того, государыня ввела магистрат, выбиравшийся из среды купцов и ремесленников. Собрание и Общая городская дума не зависели друг от друга. Городские доходы формировались из установленных государством отчислений от государственных налогов и из государственных пожалований. Одновременно, императрица изволила провести административную реформу, вследствие которой было образовано Кавказское наместничество, и первым его наместником стал родственник Светлейшего князя, Павел Сергеевич Потемкин.

Екатерина льстила себя надеждой, что укрепление шаг за шагом России на Северном Кавказе приведет к росту обоюдного взаимопонимания русских и местных народов.

* * *

Дабы вывести из меланхолии императрицу, хитроумный Светлейший князь Потемкин подобрал ей в фавориты Александра Ермолова, того самого мальца, коего восемь лет назад, Екатерина, посещая приволжские города, приметила в доме офицера Ермолова и забрала с собой, дабы поместить в Пажеский корпус. Теперь, по-прошествии восьми лет, сей тридцатиоднолетний Ермолов, является его адъютантом. Он превратился в рослого кареглазого блондина, с чуть приплюснутым, как у африканца, носом, за что Потемкин прозвал его «белокурым негром». Словом, красавец! К тому же, носит имя любезное сердцу императрицы – Александр. Авось, он ей понравится.

Дабы знакомство произошло естественным образом, князь Потемкин устроил в Аничковом дворце праздник – маскерад, во время коего он и рассчитывал представить ей своего адъютанта.

Маскерад сей совпал с первым выходом в свет дочери гофмаршала, действительного тайного советника, камергера, Федора Сергеевича Барятинского, шестнадцатилетней Екатерины. Она привлекла всеобщее внимание своей красотой и грацией. Сын Екатерины Романовны, первый красавец и весельчак, Павел Дашков, приглашал ее на каждый танец. Барятинская, одетая в белое платье, с Дашковым в белом домино, белых чулках, черных башмаках с блестящими пряжками, удивляли всех своими гибкими и ловкими фигурами в танцах.

Императрица смотрела на них и грусть все более охватывала ее: как счастливы все кругом, опричь нее. Нет с ней дорогого друга. Она одна. По сути дела: одна-одинешенька. Все ее доброе окружение, переписка с интересными людьми дают пищу ее уму, но не могут дать ей чувственной любви. Никто, пожалуй, окроме Потемкина, не понимает ее страданий. С трудом прервав свои размышления, она паки обратила аттенцию на веселящуюся молодежь.

Публике явно нравилась среди всех танцующих, еще одна пара – двадцатилетняя графиня Софья Дмитриевна Матюшкина, (дочь любимой с молодости фрейлины Анны Гагариной) и ее кавалер Григорий Иванович Чернышев (сын вице-президента Адмиралтейства). Обе пары танцевали так, что никто, в том числе и Екатерина, не могли отвести глаз, особливо, от красавиц – девиц. На оном маскераде, казалось, собрались все дети ее сподвижников, посадивших ее на трон. Среди них была, Татьяна Энгельгардт, Вера Апраксина, за коей, сказывают, ухаживает бывший фаворит государыни, Петр Завадовский. Здесь же была и юная Мария Нарышкина, младшая дочь Льва Нарышкина, в кою, ходили слухи, был влюблен Светлейший князь Потемкин. И на самом деле, сию минуту, в танце ее вел ни кто иной, как сам Светлейший князь. Но танец закончился и князь, проводив к месту графиню, поспешил к государыне. Екатерина была тронута аттенцией, исходящей со стороны Светлейшего князя. Она видела, как он тщился отвлечь ее от печальных мыслей. Все же, быв весьма признательной ему, она не смогла принять его приглашения ни на один из танцев, понеже была не в том настроении.

Однако, она не знала, что главной целью на оном маскераде для Светлейшего князя было – познакомить ее со своим адъютантом Александром Ермоловым. Улучшив минуту, он подошел с ним к ней и, представив его, напомнил, кто он есть. Глаза императрицы посветлели, и она, обрадовано, засыпала Ермолова вопросами об отце, службе и прочем. Светлейший князь незаметно отошел и наблюдал за их беседой со стороны. Через полчаса он уже понял, что его стройный адъютант оказался, как говорится, «в случае». И в самом деле, Ермолов пришелся по душе императрице: хорошо воспитанный, скромный, обходительный, заворожено смотрящий на нее, он чем-то напомнил ей Ланского. Может статься, адъютанту помогло его имя. Словом, Потемкин был доволен: праздник удался, его креатура благополучно прошла.

И впрямь, трудно было Екатерине, измученной одиночеством, устоять пред молодым красивым блондином, излучавшим недюжинную силу, скромность, заметный ум и благоговение к своей императрице. Екатерина украдкой рассматривала его: сей молодец легко мог стать первым в сотне и не последним в тысяче. Быть посему: она его выбирает! В конце концов, люди сами бывают причиною своего счастия, такожде, как и несчастия! Она же желает себе быть токмо счастливой! Да простит ей там, на небесах, Сашенька Ланской: в душе она никогда не расстанется с ним. Князь Потемкин не ошибся: не прошло и недели, как Александр Ермолов переехал в Зимний дворец.

Перед самым отъездом из Царского в Петербург, государыня вместе с Александром Ермоловым, одним прекрасным вечером сидела на балконе над парадным крыльцом. Вдруг они услышали пение: несколько солдат гвардейских полков, собравшись в круг, тихим голосом завели песню. Пели они красиво и ладно. Екатерина положила показать лишний раз своему новому избраннику, как ее любят армейцы. Она подозвала Зотова Захара, и, шепнув ему что-то на ухо, отослала.

Зотов появился перед поющими гвардейцами и обратился к ним:

– Императрица приказала спросить вас, за что вы, – он поднял глаза к балкону, – Ея не любите?

Растерявшись, солдаты, не зная, как сие понять, предположили:

– Верно, государыня прогневалась на нас за то, что мы осмелились петь? Мы же не ложно готовы сию минуту пожертвовать жизнью для государыни-матушки!

– Нет, – возразил камердинер. – Она не прогневалась на вас, а токмо приказала сказать вам, верно, вы Ея не любите, когда боитесь петь громче, и думаете, что ваше веселье может когда-нибудь оскорбить Ея.

В одну минуту обрадованные солдаты грянули хором, и Екатерина махнула им платком в знак своего удовольствия.

– Как любят, вас, матушка! – не ложно восхитился Александр Ермолов.

Екатерина скромно промолчала. Вскоре, в письме, она поведала Гримму, что у нее есть друг весьма способный и достойный сего звания.

Не прошло и месяца, как статс-дама Анна Протасова доложила императрице, что ее придворные взвешивают шансы нового фаворита, внимательно следят за улыбками, словами государыни в его присутствии. Некоторые из них ищут с ним сближения, в расчете на привилегии, другие отдаляются, стоит Ея Величеству нахмурить брови. Послы стараются понять, к какому политическому клану примыкает новый фаворит. Большинство полагают, что долго Александр Ермолов не продержится: якобы в нем нет необходимых качеств.

На что, Екатерина, усмехнувшись, промолвила:

– Ну, ну, Королева… Посмотрим, жизнь покажет. Более ничего любопытного не слышно?

Королева, прочистив горло, неуверенно взглянула на государыню. Та, поймав ее смущенный взгляд, что бывало крайне редко с Протасовой, испросила:

– Что-то еще, Анна Степановна? Докладывай.

Протасова, необычно для нее, быстрым речитативом поведала:

– Ходят слухи, Ваше Величество, что в глазах своей родни покойный Саша Ланской обесчестил себя, став вашим полюбовником. Брат покойного, Яков Ланской, сказывают, совсем недавно, построив церковь в своем имении, заказал для нее иконы святых, лики коих похожи на черты лиц членов его семьи, а на картине, изображающей ад, изображен красавец Саша, объятый пламенем вечного огня.

Опешив, Екатерина в недоумении не сразу все поняла. Придя в себя, она, отвернувшись, спокойно молвила:

– Что ж, сие допрежь единый случай, когда дворянская семья сочла позором стать фаворитом императрицы. А я, не ведая о враждебном ко мне отношении сей семьи, на следующий же день после кончины Саши, написала его матери ласковое письмо.

Протасова, жалостливо глядя на императрицу, категорически, заявила, как отрезала:

– А я даже не сумневаюсь, что все сия семейка просто злились на своего брата, что тот не желал ни для себя, ни для своих родных никаких богатств. Вот и вся их суть!

* * *

В трапезной большого дома, изрядно поседевшего и грузного его хозяина, Ивана Ивановича Шувалова, после обильного обеда, вели беседу его гости: его племянница, княгиня Екатерина Дашкова, ее брат, граф Александр Воронцов и всеми любимый драматург Денис Фон Визин. Всех занимала, токмо вышедшая в печати, новая грамота государыни Екатерины Алексеевны.

– И какая разница между предыдущей «Жалованной грамотой» и теперешней? – иронично вопрошал Фон Визин.

Дашкова усмехнулась:

– Дорогой Денис Иванович! Как вы можете не чувствовать разницу? Прежняя «грамота» была написана более двадцати лет назад. Тогда, колико я ведаю, была образована комиссия для рассмотрения прав дворянства. В ее состав входили Алексей Бестужев-Рюмин, Кирилл Разумовский, Михаил Воронцов, Яков Шаховской, Никита Панин, Захар Чернышев, Михаил Волконский, Григорий Орлов. Теперь же, – Дашкова пожала плечами, – я не могу сказать точно, кто составлял сию грамоту.

– Ну, кто, естьли не самовластная императрица Екатерина Алексеевна? – насмешливо уточнил Фон Визин.

– Новая «Жалованная грамота», – вмешался Александр Воронцов, – включила, опричь Манифеста, еще и ряд законодательных актов о дворянстве и состоит из четырех глав.

– А в них – девяносто две статьи, – довершил своим размеренным тихим голосом, Шувалов. – Среди них есть весьма важное установление, что дворянин может лишиться дворянского достоинства токмо в результате совершения им тяжкого преступления, или, – Иван Иванович поднял палец, – за подстрекательство к преступлениям, за которые положены лишение чести и телесные наказания. Tеперь, дворянин может лишиться дворянства, чести, жизни, имения лишь по суду, а судиться может токмо с равными себе. Полагаю, – сказал Иван Иванович весьма серьезно, – что оное положение, не маловажно в жизни нашего государства.

– Еще и то важно, господа, – паки с сарказмом заметил Фон Визин, – что любой приговор по подобным делам имеет силу только после решения Сената и конфирмации императрицы. Без императрицы – никак! – Он со значением оглядел всех своими подслеповатыми глазами. – Особливо, – продолжил он в том же тоне, – мне нравится, что за нами закреплено право покупать и продавать земли с крестьянами.

– А вам, Денис Иванович, нравиться, что для преступлений, совершенных дворянами, установлен десятилетний срок давности и дворянин не может подвергаться телесным наказаниям?

Фон Визин не успел ответить, паки заговорил хозяин дома:

– Друзья мои, я полагаю, государыня учинила важную работу, определив наши имущественные права: завещать, дарить, продавать приобретенные имения. Теперь закреплена собственность дворян на товары и продукты, произведенные в их имениях, на недра, леса и реки; разрешено создавать в имениях заводы и фабрики. Ужели худо все оное, господа?

Фон Визин промолчал. Дашкова тоже.

– Жизнь покажет, к тому же: нет худа без добра, – глубокомысленно молвил сакраментальное граф Воронцов.

– Хм, – хмыкнул толстый Фон Визин и двусмысленно заявил:

– Век живи, век надейся!

Записки императрицы:

Надобно донести до своих подданных, что вольность не может состоять ни в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть.

* * *

Сегюр был в приподнятом настроении, понеже императрица выказывала ему все более благосклонности. На очередном балу у графа Александра Сергеевича Строганова, она уделила много времени, беседуя с ним и Кобенцелем. Новый фаворит императрицы, флигель-адъютант Александр Ермолов, сидел в кресле чуть позади императрицы, почти не принимая участие в разговоре.

Весь город и, конечно же, двор, говорили о новом указе императрицы обнародованной в день ее рождения.

Обратив на де Сегюра ласковый взгляд, она спросила:

– Как вы, граф, находите мое распределение всего дворянства по классам?

– Мне кажется сие особенно замечательно, Ваше Величество! Те дворяне, кои относятся к шестому классу, благодаря знатности и древности рода могут, конечно, почивать на лаврах. Но то, что вы уравниваете другие классы с ними, показывая, что приобретенные отличия предпочтительнее старинного титула, думаю, весьма важно!

Императрица благосклонно улыбнулась:

– Вы, граф, правильно заметили: сие – весьма важно. Надеюсь, что все это понимают.

Государыня обернулась к графу Людвигу фон Кобенцелю.

– А что вы скажете касательно грамоты, граф?

Кобенцель вмиг весь собрался, лицо запылало, длинный его нос, казалось, еще более вытянулся, маленькие глаза зажглись, и он пламенно воскликнул:

– О, Ваше Императорское Величество, я нахожу очень полезным и то, что теперь дворянам предоставлено право заводить фабрики, заводы, всякие предприятия! И они могут собираться для совещаний и подавать прошения своей монархине!

Екатерина Алексеевна, взглянув ему прямо в глаза, засмеялась: – Вы поняли меня совершенно верно! Дай Бог, и мои подданные, такожде страстно восприимут мои указы на сей счет. Ведь раньше сия прерогатива принадлежала купцам, да помещикам. Токмо они занимались фабриками и другими промыслами. Но ведь и среди дворян есть оборотистые люди, не так ли?

Она весело окинула всех взглядом и загадочно, понизив голос, сказала:

– А ведомо ли вам, господа, что вскорости я намереваюсь проехаться по нашей обширной территории, с Балтийского до Каспийского морей?

Сегюр восторженно смотрел на императрицу.

– Так далеко, Ваше Величество? Сие займет много времени. Стало быть, – заметил он с грустью, – мы долго не будем иметь возможность видеть вас?

Екатерина, видя его опечаленным, пообещала:

– Чтобы рассеять вашу грусть, коя вам совсем не идет к лицу, граф Луи, я приглашаю вас и графа Кобенцеля сопровождать меня. Кстати, господа, – она со значением взглянула на них, – немногие лица удостоятся чести следовать за мной в такое дальнее путешествие.

Де Сегюр поклонился чуть ли не до самой земли. Разогнувшись, незаметно глянув на близко находившихся придворных, он заметил, с какой завистью они смотрели в его сторону. Императрица благосклонно кивнула ему, и в продолжение последующей беседы неизменно выказывала ему свое благоволение. Перед самым уходом она пригласила его посетить Царскосельский дворец.

* * *

Весна пришла как-то незаметно. Екатерина ее не ждала. Вдруг она ощутила сей легкий ветерок, принесший приятный свежий запах, на столе ее появились первые полевые цветы. Она смотрела из-за портьер на чистое голубое небо, на радующие глаза, первые зеленые листочки на деревьях. Сердце сжималось оттого, что нет рядом Сашеньки, с которым бы они вместе любовались красотой природы. И какие слова бы он, при этом, говорил, и как бы обнимал ее… Теперь ее обнимает другой человек, коий и принес сии пахучие цветы.

Находясь вместе с Ермоловым уже более двух недель в Царском Селе, Екатерина вдруг обнаружила, что нынешний день она совершенно свободна от аудиенций, встреч и расставаний. Порадовавшись оному, она решила заняться своими записками и собственным сочинением, вернее пиесой, кою непременно должны будут поставить на сцене до конца лета. Пусть посмотрят, что она может писать не хуже Сумарокова, Фон Визина и Княжнина. Жаль, что не сможет превзойти Лафонтена: таковых талантов у нее все же не найдется. Екатерина, вздохнув, макнула перо в чернильницу. Но, вдруг, дверь тихонько приоткрылась и оттуда скромно выглянула Перекусихина.

Екатерина улыбнулась ей, ласково испросила:

– Что тебе, голубушка, Мария Саввишна?

Та вошла, поклонилась, сказала просительным голосом:

– Простите, государыня-матушка, за учиненное беспокойство. Прибыл граф Сегюр, просится вас увидеть.

«Вот и пописала!» – удрученно подумала про себя императрица.

– Прикажи, пусть войдет.

Сияющий граф Сегюр тут же вошел, поклонившись, подошел к руке. Пока он усаживался, Екатерина, в который раз, оценивающе оглядывала его: одет с иголочки по последней французской моде, манеры аристократа – немудрено: отец фельдмаршал из старинного аристократического рода. Красивые черты лица, на котором выделялись блестящие черные бархатные глаза так, что казалось, они жили своей собственной жизнью: настолько они были живыми и выразительными, выказывая быстрый ум и жизнелюбие своего хозяина. Раздвоенный подбородок делал выражение его лица особливо мужественным.

Екатерина встретила его вместе с Александром Ермоловым. – Каково, граф, ваше первое впечатление о нашем Царском Селе? – испросила она, глядя в его серьезные и, вместе с тем, завораживающие глаза.

– Самое благоприятное, Ваше Императорское Величество! – почтительно склонил голову де Сегюр. – Кругом чувствуется русское величие и красота.

Екатерина удовлетворенно кивнула:

– Таковое же примерно чувство изведала и я, когда впервые увидела Царское. – Она оглянулась на своего любимца, как бы приглашая вместе с ней, пройтись по ее прошлому. – Было сие давно, многое изменилось в интерьерах дворца, но я хорошо помню тот восторг, коий я испытала, особливо, когда прошлась по всем залам и анфиладам дворца.

Де Сегюр, не спуская с нее широко открытых глаз, с полуоткрытым ртом слушал ее.

– Не желаете ли вы, сударь, пройтись по моему загородному дворцу? – неожиданно предложила императрица.

Граф, вскочив, восторженно выразил желание осмотреть достопримечательности Царского.

Екатерина с Ермоловым и де Сегюром медленным шагом ступала по коридорам дворца, показывая его красоты. Две фрейлины следовали за ними на расстоянии. Свободно и весело беседуя, они прошлись мимо комнат, покрытых порфиром, лазоревым камнем и малахитом. Французский посланник останавливался около драгоценной мебели, красивой лепки, скульптур и картин. Императрица вывела его к парку, провела по тенистым зеленым аллеям, к изящным беседкам, прудам и фонтанам. К концу прогулки де Сегюр почувствовал, что слегка утомился, но императрица по-прежнему была бодра и продолжала вести непринужденную беседу.

Удивленный дипломат сказал ей об этом, чем весьма развеселил ее. Она бросила взгляд на Ермолова:

– А что, Александр, ты тоже утомился?

– Ничуть, государыня-матушка! – ответствовал Ермолов бодро, с улыбкой.

– Вижу, вижу, утомился! – возразила Екатерина и обратилась к дипломату:

– Не говорит ли оное, граф, что я, в свои годы, весьма здорова и могу дать фору молодым повесам своей выносливостью?

– Я себя считал вполне крепким малым, но теперь вижу, к своему стыду, что мне далеко до Вас, Ваше Величество!

Екатерина засмеялась.

– Полно, граф, вы ехали сюда, уже утомившись, а я в то время была еще в постели, так что не беспокойтесь, с вами все в порядке.

Ласково взглянув на него, она кокетливо предложила:

– Приглашаю вас сегодни на эрмитажное собрание в семь пополудни. Коли пожелаете, оставайтесь здесь на некоторое время. Не опаздывайте на собрание. Думаю, вам будет не скучно с нами, совсем уже не молодыми людьми.

На сию сентенцию, граф с горячностью ответствовал:

– Ваше Величество, всем известно: никому не может быть скучно там, где присутствует императрица Екатерина Алексеевна!

Улыбаясь, Екатерина продолжила:

– По утрам я занимаюсь делами. В оное время вы можете читать, писать, гулять, словом, делать все, что вам угодно. Потом вам будет предложен скромный, но вкусный обед. В послеобеденное время мы с Александром Перовичем свободны для вас, можно встречаться за игрой или побеседовать о чем-то. Ухожу я обычно довольно рано, в девять часов. Так, что вы, молодежь, можете продолжить вечер, встречаясь друг у друга. Есть у вас близкий приятель, граф де Сегюр?

– Еще не приобрел, Ваше Величество. Из всех, мне ближе всего граф Людвиг Кобенцель, весь же дипломатический корпус – мои приятели.

Екатерина ласково кивнула ему:

– Похвально, граф! Господин Кобенцель, полагаю, хороший друг!

* * *

Немалой заботой Иностранной Коллегии и, вестимо, императрицы Екатерины Алексеевны была Грузия, находящаяся под покровительством России уже полтора года. С тех пор, как в Георгиевске был подписан с ней договор, на первый план выдвинулся вопрос об удобном и безопасном сообщении Кавказской линии с Закавказьем. С оной целью между Моздоком и подошвою Главного хребта теперь строится на правом берегу Терека колико укреплений. Первое из них, от Моздока, Екатерина пожелала назвать Григориополисом, второе – оставили прежним-Кумбелей, третье – Потёмкинским, самое же южное, замыкавшее вход в Дарьяльское ущелье – Владикавказом.

Павел Потемкин сообщил еще прошлой весной об освящении крепости Владикавказ. Крепость, снабженная двенадцатью пушками, предназначалась для того, чтобы служить, как и другие укрепления, охранным пунктом сообщения России с Грузией. С основанием русской крепости Владикавказ, началось строительство Военно-Грузинской дороги.

Ничего удивительного Екатерина не находила в том, что заложение оборонительной линии от Моздока к подошве Кавказа вызвало крайнее неудовольствие у многих горцев, понеже она преграждала тот путь, по которому они получали невольников из Грузии и препровождали их на продажу в турецкие города Эндери и Анапу. Вестимо, они будут возмущаться, потеряв таковую легкую возможность поживиться!

В конце весны, девятого мая, Екатерина написала указ на имя Павла Потёмкина, Саратовского и Кавказского генерал-губернатора, с повелением:

«В построенной крепости при входе в горы кавказские позволяем мы соорудить церковь Православного нашего закона, употребить на оную и на украшения её, оставшиеся в Кизляре из суммы на приласкание кумыков и прочих народов; при том наблюдать, чтобы духовенство в церкви и крепости не употребляло народам тамошним притеснений или принуждений».

Почти следом, к началу лета Екатерина получила сообщение, что горцы стали всё чаще нападать на крепости. Гарнизоны от Моздока до Владикавказа не были в состоянии предохранить дорогу в Грузию от нападений. Вследствие оного на Совете было решено бросить недавно возведённые укрепления, а находившиеся в них команды вывести в Моздок, строения же взорвать и предать огню. Что было незамедлительно и учинено. Почти следом за сим, императрица получила сообщение о внезапной смерти имеретинского царя Соломона, и вступлении на трон его внука, Соломона Второго.

Имеретия не была под покровительством России. Там властвовал турецкий султан. Имеретинцы просились объединиться с Картлийско-Кахетинским царством, коий был под протекторатом России, но те, боясь возмездия турок, долго не соглашались. Неделю же назад, Екатерина получила депешу с сообщением, что Омар-Хан, собрав войско из дагестанцев и аварцев, в очередной раз грозит набегом на Грузию. Им на помощь императрица выслала русский отряд под командованием полковника Степана Даниловича Бурнашева.

* * *

Государыня Екатерина Алексеевна устала от разброда среди своих высокопоставленных чиновников, особливо, тех, кто окружал ее сына – наследника. Все оные мартинисты, масоны, иллюминисты и прочие, им подобные, изрядно её раздражали. Непонятно, что они из себя хотят представить? Сверхчеловеков? Сверх-умных, сверх-значимых, за коими должны идти все уважающие себя подданные ее империи? А кто же тогда их царица для них? И самое, главное, чему они могут научить, и на что подвигнуть, вечно обиженного и недовольного ее сына? Одним из оных умников-масонов был и придворный архитектор Василий Иванович Баженов. Десять лет заняла у него работа над Царицынским архитектурным ансамблем. Не малый срок! Баженов, как докладывали ей, находил время и имел дерзость водить дружбу и вовлекать в свое масонство Великого князя Павла Петровича. Дружба сия весьма раздражала Екатерину. Чему масоны и, в частности, Баженов, могут научить Павла Петровича, наученного лучшими педагогами такими, как Никита Панин и его помощниками Сергеем Плещеевым, широко образованным капитаном флота, бароном Николаи, знатоком литературы и уроженцем города Страсбурга, известным ученым? Сии лица сопровождали Великого князя во время его путешествия за границу. Да, она никогда не оставляла своего наследника без должного присмотра! И как сей наследник русского престола, столь глубоко набожный, не видит вреда от сих несносных масонских лож? Екатерина была счастлива, что хотя сын ее подражал королю Фридриху в одежде, походке, посадке на лошади, но, к счастью, не заразился бездушной философией прусского монарха и его безбожием.

Когда настало время приема работы Баженова, императрица положила поставить сего архитектора на место. По Москве и Петербургу шла молва о его диковинных постройках в Царицыно. Особливо отмечали фигурные ворота при входе в парк. Смотр Царицынских плодов творения, всеми восхваляемого Баженова, Екатерина положила учинить в начале лета. Она, взяв с собой небольшую свиту, поехала в Москву на три дня. Однако настроение у нее было самое, что ни на есть, подавленное, хоть и тщательно скрываемое, понеже никогда еще за время своего царствования ей не приходилось давать открыто отповедь кому бы то ни было. Не раз она уже корила себя, что поддалась совету князя Потемкина заказать строительство дворцового комплекса оному архитектору, понеже сконструированные им временные увеселительные павильоны на Ходынском поле, в честь Кучук-Кайнарджийского мира с турками, были, в самом деле – не ложно хороши. Прожект и макеты архитектурного ансамбля ей понравились, но теперь, по прошествии лет, и тем паче, в связи с открывшимися фактами, кои донес ей князь Голицын о масонах, ей не до красот зданий оного архитектора! Мало того, что, сказывают, Баженов имеет прескверный характер, он умудрился стать масоном «Ложи девяти муз»! Масоны, кои пытаются контролировать всех европейских правителей! С ними надобно держать ухо востро! Может статься, сей Баженов, вместе со своими собратьями, к примеру, издателем и, как теперь его называют, просветителем – Николаем Новиковым, метят избрать Великого князя Павла верховным мастером сей ложи. Не хватало токмо того, чтоб в императорской семье завелись масоны! В сношениях членов тайного общества с цесаревичем, Екатерина усматривала политическую подоплеку, целью которой, не инако, является устранить ее и посадить на престол ее сына, законного потомка Романовых. Чего токмо не может статься в сем изменчивом мире!

Ничего! Она сумеет поставить всех на место, и гнев ее обрушится на оного архитектора, раньше, нежели на других. Высоко летаешь, да низко сядешь, господин великий архитектор!

* * *

В нестерпимо жаркий июньский полдень, у новых царицынских творений архитектора Баженова, остановился пышный императорский кортеж. Государыня Екатерина Алексеевна с Александром Ермоловым, графами де Сегюром и Кобенцелем, в окружении свиты, чтобы поскорее спрятаться от солнца, прошла скорым шагом по красной ковровой дорожке к своему новому дворцу. Их ожидали худой и уже изрядно загоревший Баженов со всей своей семьей, а такожде и его ученик и друг Матвей Казаков с помощниками. Как и все, четверо его детей были празднично одеты и выглядели ангелами. Екатерина, приветливо улыбаясь, предложила сразу же пройти во внутренние покои своего дворца, а затем перейти к остальным павильонам. Беглым взглядом Екатерина уже окинула весь ансамбль построек и … так и есть! – даже на внешнем декоре явственна масонская символика! К тому же размеры дворцов, ее и сына, были одинаковы. Сие уж слишком! Екатерина уже не улыбалась. Она, не задерживаясь, осмотрела спальню, кабинет, залу. Сопровождавшей ее свите, нравилась необычность строений, она ждала мнения императрицы, у коей лицо все более выражало неудовольствие.

Скорым шагом государыня направилась к выходу. Пройдя к середине внутреннего двора, она еще раз окинула взглядом рядом стоявшие ее и сына дворцы, разделеные скромным дворцом для детей Великого князя. Отчего-то сии красивые здания, украшенные пилястрами, стрельчатыми окнами, парапетами с острым гребешком кокошников давили на нее, действовали на нее так, что хотелось поскорее уехать отсюда. Обратившись к генерал-лейтенанту Михаилу Измайлову, главе экспедиции, осуществляющей контроль за дворцовыми строениями, она высказалась весьма резко:

– Здесь жить невозможно: сие склеп, а не дворец!

Не дожидаясь ответного слова генерала, она, круто повернувшись, направилась к карете.

Баженов, наблюдая сию картину, не верил своим глазам и ушам: императрица даже не хотела смотреть в его сторону. Оцепенев, он все же нашел в себе силы обратиться к ней. Быстрым шагом, нагнав ее почти у кареты, он взмолился:

– Ваше Императорское Величество! Я много лет строил и имел несчастье не угодить вам, но моя жена и дети не строили, и мечтали о вашей монаршей милости дозволения прикоснуться к вам.

Екатерина, усилием воли заставила себя остановиться, и позволила семье подойти к своей руке.

Ей было жаль талантливого Баженова, но на сей раз, она полагала, жалость ее неуместна. Пусть сей архитектор знает свое место!

Паче того, к осени, не жалея его самолюбия, она велела передать через генерала Измайлова, ведающего всеми постройками, свой указ о разборке царицынского дворца и постройке на его месте нового, по проекту его ученика, Михаила Казакова. Самого Баженова уволить на год от всех должностей «для поправления здоровья».

Она знала, что будут много говорить о ее предвзятом отношении к талантливому или даже гениальному архитектору. Однако сие было выше ее сил, не дать почувствовать оному гению, кто в России хозяин. Вестимо – не масоны!

* * *

Екатерина прошла к своему креслу и пригласила Луи де Сегюра расположиться на маленьком, обитом узорным твидом, диване. В глубине кабинета, за столом, что-то писал статс-секретарь Александр Храповицкий.

– Разговор пойдет, господин де Сегюр, о Грузии, – сказала она, – коя, как вы знаете, находится под нашим протекторатом.

– Я готов слушать Вас, Ваше Императорское Величество, с величайшим вниманием. Мне известно, что в стране неспокойно. Да и в царской семье, мыслю не спокойно, тем паче, что у царя Ираклия двадцать восемь детей!

– Из них, граф, шестнадцать воинственных молодцев!

– Каковой плодовитый! – удивился де Сегюр.

Императрица продолжила:

– Тамо, и в самом деле, неспокойно, понеже Омар-хан, постоянно грабивший Грузинский народ, паки собрал своих единоверцев и грозится напасть на них, хотя знает, что они под нашей защитой. Я полагаю, сей аварский Омар-хан так смел с подачи турок, не правда ли?

Де Сеюгр, понимая, что императрице не нравится позиция турок в отношении грузин, смущенно, но честно ответствовал:

– Конечно, ни иранцам, ни туркам не нравится, Ваше Императорское Величество, что вы держите в Грузии два батальона пехоты на случай военных действий. Помимо оного, туркам не нравится желание армян объединиться с грузинами, чтобы вести освободительную борьбу против турок.

Екатерина, заломив бровь, испросила:

– А что из себя представляет сей Омар-Хан? Сказывают, он молод…

– Слыхал, что образован, красив и необычайно храбр, совершенно не боится смерти.

– Мне докладывают, что он совершает свои набеги, чуть ли не с молодых ногтей.

– Наверное… Уж очень опытен, – согласился де Сегюр.

– И что же? Никто, окроме грузин, ему не может противостоять?

– Там есть осетины, ингуши… И, конечно, армяне. Они чаще всего выступают в союзе с христианами, – нерешительно отметил де Сегюр.

Екатерина, выдержав, по привычке, паузу, обдумывая ситуацию в Грузии, перевела разговор на другую материю. Де Сегюр, не сводя с нее глаз, внимательно слушал. Екатерина, пронзительно взглянув на него, сразу отвела взгляд.

– Недавно у нас возникла еще одна головная боль, – сообщила Ея Величество. – В Закавказье новое воинственное имя в лице чеченского джигита, шейха Мансура. Вы слыхивали о таковом, граф?

Де Сегюр оглянулся на Храповицкого. Тот сидел и осторожно, стараясь не шуршать, что-то скоро писал.

– Впервые слышу, Ваше Императорское Величество! Кто таков? – выказывая искренний интерес, испросил де Сегюр.

Помедлив, императрица ответствовала:

– Сей молодец, лет двадцати пяти, ярый магометанин, появился совсем недавно. Кстати, он взял себе за правило везде появляться не инако, как в зеленом плаще. Сей Мансур исповедуя везде ислам, исполнен ненавистью к России и православию. Теперь он объявил «газават» – священную войну противу русских.

Де Сегюр, сделав удивленные глаза, паки испросил:

– И как он действует? Совершает набеги?

Гневно сдвинув брови, поведала:

– Первый раз мы обеспокоились, когда он со своими горцами сумел истребить колонну русских войск из шестиста человек. В начале июля сего года, посланный для его захвата отряд из двух тысяч человек с двумя орудиями, потерпел поражение, многие наши солдаты попали в плен.

Екатерина замолчала. Явно огорченный, де Сегюр не знал, что и сказать.

– Я чувствую, – продолжила императрица, – что естьли его не остановить, движение оного Мансура распространится среди соседственных народностей и может охватить весь северный Кавказ. Не кажется ли вам, господин посол, что и здесь происки союзных вашей стране турок? Ведь объявлять «газават» против православных в их правилах.

Де Сегюр смутился прямому вопросу, шляпа в его руке была изрядно скомкана, но он пакии честно ответствовал:

– Не думаю, Ваше Императорское Величество. Но, вполне может статься, что, естьли шейх Мансур попросит помощи у турок, они ему не откажут.

Екатерина, ведя сию беседу, под конец, не смогла скрыть своего сарказма и недовольства.

Величественно кивнув, она дала понять, что разговор закончен. Де Сегюру оставалось токмо встать и, распрощавшись, удалиться.

Записки императрицы:

30-го октября в ущелье между укреплением Григориполисом и Малой Кабарды произошло безрезультатное сражение между русскими и отрядами шейха Мансура, а второго ноября его отряд черкесов и других народностей из двадцати тысяч человек у села Татартуп напал на отряд под командованием полковника Лариона Тимофеевича Нагеля и был разбит.

* * *

Екатерина обожала свою камер-юнгферу Марию Саввишну Перекусихину. Токмо на ее плече, она могла облегчить свою печаль потоками слез, зная, что чистая помыслами Саввишна, искренне пожалеет, поможет советом, утрет слезы и никогда не осудит. Она ни в какую не желала выходить замуж и Екатерина, как-то в день ее рождения подарила, обрадованной подруге, свой, усыпанный брильянтами, миниатюрный портрет со словами:

– Вот тебе жених, коий никогда тебе не изменит.

Добрая Мария Саввишна часто приговаривала: «кто любит Бога, добра получит много». Мудрая, она не всегда говорила, что знала, но всегда знала, что говорила. Пожалуй, благодаря ей, Екатерина поняла, что многознание, ум и мудрость – разные вещи. Марья Саввишна помогла ей стать мудрее своего ума. Иметь таковую подругу – Божье благословенье! Все Саввишну уважали и любили. Однако, некоторые, понятно, изрядно завидовали ее близости с самой императрицей. Среди них, не удивительно, была и Дашкова Екатерина Романовна, недолюбливающая всех тех, кто был ближе к Екатерине, нежели она сама.

Однажды, Екатерине пришлось, средь бела дня, прилечь из-за жестокой головной боли и заснуть. Проснулась она через некоторое время, разбуженная, придушенными, но возбужденными голосами Протасовой и Перекусихиной. В пылу разговора, наверное, они забыли, что дверь в ее спальню чуть приоткрыта. Екатерина видела Марию Саввишну, сидящую лицом к двери.

– Ты ее привечаешь, даже любишь, – возбужденно пеняла ей Анна Степановна, – а сия Дашкова злословила даже по поводу твоего всегда детского выражения лица! Злорадствует, что ты заглядываешь в рот каждому сановнику, каждому чину. И толку от тебя императрице никакого. Она, по словам княгини, тебя терпит. И семьи у тебя нет, ни мужа, ни детей, ни племянников…

Послышался тонкий, беспомощный голос Марии Саввишны: – Как же никого нет? А брат мой, Аркадий? Все, что могу я для него делаю. Государыня-матушка его облагодетельствовала по моей слезной просьбе. Государыня, сама знаешь, благоволит ко мне, понеже я ее люблю пуще жизни. И не поверю я, что Екатерина Романовна изволит таковое обо мне молвить. Я ведаю, она острая на язык, но в ней много доброты и порядочности…

Теперь ее загородила собой Королева. Екатерина видела ее спину и руки в боки. Ее насмешливый голос выговаривал подруге:

– Вот-вот, она и сказывает, что вы, любезная моя, Саввиш-на, токмо и делаете, что протежируете брата и его дочь. Дескать, кабы не ты, Марья Саввишна, так не видать Ардалиону Турсункову, мужу вашей племянницы, места обер-гофмейстера императорского двора Протасова отошла, и Екатерина паки увидела Саввишну. Ее кристально чистые, честные глаза смотрели на Протасову все такожде растерянно. Екатерина тихонько встала с постели, подошла к двери. В сей самый момент явился камердинер Зотов доложить, что прибыла княгиня Дашкова навестить императрицу. Екатерина наблюдала как при виде Дашковой Протасова нахмурилась, а худенькая, в простом платье Саввишна, подскочила со своего места, еще на расстоянии протянула руки навстречу чопорной и строгой Екатерине Романовне. Она обняла ее, тихонько приговаривая, как рада ее видеть, что императрица спит, но она скоро проснется и будет рада видеть дорогую княгинюшку. Перекусихина усадила Дашкову рядом с собой, и наговорила ей массу добрых слов о ее уме, доброте, умение видеть в людях токмо хорошее и, что самое примечательное – никогда не возводит на них напраслину. На глазах Екатерины, надменность княгини таяла с каждым словом камер-юнгферы. Екатерина с удовлетворением заметила оное и даже пожалела свою подругу молодости: как, однако, нелегко ей, с ее характером, принесшим ей толико жизненных разочарований! Поистине, кто завидует, тот страдает! Сию минуту, видимо, княгиня сама уверилась, что она и на самом деле таковая, какой ее расписывает умненькая и благостная Саввишна. Цены нет ее наперснице, коли она умеет растопить сердце такой прямолинейной и неумолимой души, как у княгини Екатерины Романовны. Екатерина улыбнулась сама себе: небось, более не захочется сей правдолюбке оговаривать ее милую Перекусихину. Какие все-таки разные на земле люди: и добрые, и злые, умные и глупые, и совершенные дураки. Мария Саввишна на вид не красавица, но ее простота, правда и чистота – наилучшая красота! Недаром все ее искренне почитают.

* * *

Весь дипломатический корпус обожал Эрмитажные собрания в Царском Селе. Здесь отсутствовала скука и принуждение, кругом были любезные светские люди. Некрасивый Кобенцель источал свое неистребимое веселье, сухощавый Фитц-Герберт выказывал свой образованный ум, де Сегюр свое неистощимое остроумие, кое весьма забавляло и восхищало императрицу. Иногда, когда вдруг исчерпывались разговоры по какому-то предмету, то непременно приходило время Льва Нарышкина: тут же звучала какая-нибудь шутка или каламбур, все смеялись и острили в ответ. Шутки благородного Александра Строганова были благодушны и весьма тонки. В присутствии острослова Потемкина ощущалась некоторая напряженность, но в то же время, всем была интересна его оригинальность, коя присутствовала в нем даже в минуты хандры и задумчивости. В таковые моменты можливо было видеть его нещадно грызущим свои ногти. Все видели, что государыня в присутствии его не спускала со своего «великого нохтегрыза» ласкового взгляда. Она любила слушать его более остальных, всегда с аттенцией внимала его рассказам, и почти всегда сама в них принимала участие.

– Ну, что ж, – сказала она в тот вечер на Эрмитажном собрании, – у меня не самая лучшая новость.

Все затаили дыхание. Глянув на приближенных, она успокоила их:

– Ничего страшного, окроме того, что у меня околела левретка Земфира.

– Что ж, надобно тогда непременно составить собачке эпитафию, – буркнул Потемкин.

Екатерина засмеявшись, согласилась:

– Полагаю, что эпитафия бы не помешала. Кто у нас самый скорый сочинитель?

– Я! – воскликнул де Сегюр, – но токмо на французском.

– Я не против, граф!

Де Сегюр, вооружаясь пером и бумагой, попросил:

– Дайте мне, Ваше Величество, хоть что-нибудь, что характеризовало бы вашу левретку.

Императрица принялась перечислять:

– Родилась она от двух аглинских собак: Тома и Леди. Было у нее много достоинств, правда, бывала и зла.

Де Сегюр недолго трудился, и преподнес ей весьма складную эпитафию Земфире, коей императрица была весьма довольна. Позже, она даже велела вырезать ее на камне, который был поставлен в Царскосельском саду. С тех пор она почитала де Сегюра лучшим французским пиитом, паче того – с восторгом поведала о пиитическом даре даже своему далекому другу Мельхиору Гримму. По оному поводу князь Потемкин неустанно язвил в течение долгого времени, пеняя на то, что Екатерина принимает эпитафии за поэзию.

Еще месяца три назад, как токмо государыня изволила вернуться к государственным делам, Светлейший князь, не откладывая в долгий ящик, доложил о своем любимом мореходе, командире линейного корабля «Виктор», Федоре Федоровиче Ушакове:

– Непревзойденный моряк, матушка! Редчайший, я бы сказал.

– Это тот, кто имел участие в деле касательно нашей политики «Вооруженного нейтралитета»?

– Он самый, матушка! Конвоировал суда наших купцов. Но, самое главное, колико сил он положил на постройку кораблей в Херсоне! Ведь сей Ушаков спасал жизни херсонцев от чумы, без него сотни бы людей отдали бы Богу душу. Сия Божья душа построила пункт базирования флота в Севастополе. Я ужо вам рассказывал… По душе мне его спокойный уравновешенный нрав. Федор Федорович чистый православный человек и горазд в человеколюбии. И лицо у него ангельское, благообразное, матросы на него молятся… Мыслю, государыня-матушка, кормилица наша, его надобно за все вознаградить…

Екатерина весьма заинтересованная благообразием рекомендуемого морехода, попросила описать его лицо. Потемкин, рассеянно бросая взгляд на присутствующих в Эрмитаже людей, никак не мог его толком описать.

– Ну, каковое лицо? Доброе. Спокойное. Нос прямой, тонкий, губы не толстые, глаза голубые, волосы светлые.

– Блондин ли?

– Нет, волосы русые, но не блондин. Крепыш, большой, прямой, как тополь.

Екатерина удовлетворенно кивнула:

– Теперь могу его себе вообразить. Женат?

– Нет, когда ему семьей обзаводиться? К тому же, он не в меру скромен. Так вот, ему бы орден, – просительным тоном завершил князь свою протекцию.

Екатерина улыбнулась:

– Всенепременно, князюшка. Об каковом ты мыслишь ордене?

Григорий Александрович нетерпеливо изразил свое желание: – Я бы дал ему орден Владимира.

– Четвертой степени?

– Хорошо, государыня! – не ложно обрадовался князь Потемкин.

Екатерина благосклонно склонила голову:

– Быть посему, Светлейший князь!

Благодарный Потемкин с особым чувствованием приложился к руке.

Записки императрицы:

Седьмого июля отряд из двух тысяч человек с двумя орудиями под командованием полковника Юрия Николаевича де Пьюри, долженствующего подавить выступления сторонников суффий-ского проповедника шейха Мансура, призывающего к священной войне против русских, потерпел поражение в Алдынском лесу. Чеченцы потеряли триста человек, русские четыреста двадцать четыре вместе с полковником де Пьюри, сто шестьдесят два попали в плен. Шейх Мансур захватил Каргинский редут, но, Слава Богу, штурм крепости Кизляр был отбит.

* * *

Готовясь ко сну, Ея Величество подошла к зеркалу. За ее спиной, ее любимец – Александр Петрович, поглядывая на нее, возился с брильянтовыми пуговицами комзола. Расплетая длинную косу, Екатерина вдруг вспомнила вчерашнее событие, поразительное по своей глупости.

– Саша, – обратилась она к своему фавориту, – вообрази, намедни ты с полчаса, как удалился к себе, я уже уснула, как ко мне прорвался наш главный полицейский.

Александр Петрович, в удивлении, перестал расстегивать свой камзол.

– Обер-полицейский? Рылеев?

– Уж я никак не ожидала, что наш обер-полицмейстер и генерал-губернатор столицы, Никита Рылеев, до таковой степени глуп.

– А что такое, Катенька?

– Намедни, бедная Мария Саввишна натерпелась с ним, когда тот желал прорваться ко мне. Я уже сны видела, как вдруг услышала шум. Проснувшись, я позвонила, спросила, в чем дело. Выяснилось, губернатор прискакал сообщить, что ночью был пожар, и сгорело несколько домов.

Ермолов недоверчиво покосился на Екатерину:

– Может статься, шутить изволишь, государыня-матушка?

– Каковые шутки, Саша! Увидев меня, он, весь волнуясь и поминутно сжимая в руках треуголку, сообщил мне: «Вот, Ваше Императорское Величество, я и примчался сообщить вам про оное несчастье, понеже вы мне строго наказали сообщать вам про все худое, происходящее в столице».

– О, Боже правый! И что же ты?

– А что мне оставалось ему сказать? У меня вырвалось: «Как вы глупы! Езжайте назад и не мешайте мне спать».

– Вот и правильно, совершенно справедливо! Сей случай, как раз едино про него: «заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет».

Екатерина, вздохнув, согласилась:

– Вот в чем и беда! Он, бедный, как после оплеухи, хлопая ресницами, все поняв, мгновенно исчез. Я потом долго не могла уснуть, раздумывая, что делать с таковым губернатором.

– Гнать таковых надобно! Припоминаю, сие у него не первая глупость на сем посту.

Екатерина уже расчесывала волосы, оправленным в золото костяным гребнем. Развеселившись реакцией любимца, она припомнила еще более пикантную глупость, имевшую место при предшественнике Рылеева, губернаторе Якове Брюсе.

– Милый мой, ты думаешь Рылеев последний глупец? Не обольщайся, Саша. Был случай, когда из моего банкира, чуть было не сделали чучело.

Ермолов, совершенно от сих слов оторопев, буркнул:

– Екатерина Алексеевна, ужели сегодни вы намерены подшучивать надо мной?

– Вот слушайте, господин Ермолов. Стало быть, дело было в том, что околела моя собачка по имени Судерланд. Оная болонка имела кличку того, кто мне ее подарил, а подарил ее банкир Судерланд. Я положила заказать чучело из околевшей любимицы и велела распорядиться по оному поводу своему обер-полицмейстеру. Но тот, как оказалось, не понял, что речь шла о собачке и, пребывая в крайнем недоумении, направился к самому банкиру Судерланду, объявив ему, что ему приказано государыней сделать из него чучелу.

От удивления, стоявший Ермолов, медленно осел на кровать. – Боже праведный! С ума можливо сойти!

– Так вот, – продолжила медленно и с расстановкой Екатерина, – с большим трудом, ошеломленному банкиру, удалось упросить полицмейстера написать письмо мне, но тот, отвез письмо московскому губернатору Брюсу, коий немедленно поехал ко мне во дворец, где все, наконец, и разъяснилось.

Александр Петрович, выслушав историю, от души расхохотался.

– Можливо представить, что пережил сей банкир!

Екатерина улыбнулась ему в зеркало:

– Так вот, Саша, в Москве с неделю муссировали историю, произошедшую с банкиром Судерландом. Левушка Нарышкин, быв участником одного из подобных разговоров, передал его мне в лицах. Ты ведаешь, как он умеет подражать голосам и интонациям? Так, что мне легко было вообразить, как оное действо доподлинно происходило. Ох, и посмеялась я!

Екатерина, весело улыбаясь, испросила совета:

– Ну и что делать с такими глупцами? Убрать с должности?

– Уж и не знаю, Катенька… Однако, сие доподлинная глупость…

Екатерина, уже улегшись в постель, рассуждала сама с собой: – Однако, к примеру, несмотря на непреодолимую глупость и недалекость оного Рылеева, он относительно успешно исполняет свои обязанности. Под его наблюдением был, наконец, достроен в текущем году красавец – Мраморный дворец, установлены наплавные мосты через Неву, открыта хирургическая школа, начали работать Никольский и Андреевский рынки..

Ермолов, желая показать, что он тоже неплохо ведает делами столицы, добавил:

– Основаны Литейный и Механический заводы, завершено мощение центральных дорог в городе, продолжается прокладка подземной канализации…

– Вот-вот! – подхватила довольным тоном Екатерина. – Стало быть, дела идут, что уж придираться… Пусть себе упражняется. Все равно: лекарства от глупости не найдено. Рассудок и здравый смысл не то, что оспа: привить нельзя. К тому же, я из своего жизненного опыта знаю, что человек и с посредственным умом, буде труд приложит, искусным быть может. Не так ли, Александр Петрович?

– Вестимо, так, государыня моя! Кто же разумнее тебя может рассудить? Едино ведаю: всё в мире творится не нашим умом, а Божьим судом. Дуракам же – закон не писан, естьли писан-то не читан, естьли читан-то не понят, естьли понят-то не так.

Екатерина рассмеялась:

– Вот именно: не так.

Записки императрицы:

Поскольку все важнейшие чужестранные вопросы обсуждаются и решаются при мне главным образом князем Потемкиным и Безбородкой, коий есть автор многих манифестов и деклараций, а такожде, понеже Александр Андреевич – участник важнейших переговоров с Австрией, Польшей, Крымом, Турцией, посему сим годом А. А. Безбородко возведен императором Иосифом II в графское достоинство.

Господин Гавриил Держвин назначен правителем Олонецкого наместничества. Мнится мне, что сей пиит справится с сим нелегким делом.

* * *

У себя в гостиной за столом, в кругу своих гостей, вдова графа Захара Чернышева, чопорная и надменная графиня Анна Родионовна, большая почитательница государыни Екатерины, узнав о случае с пожаром, когда Рылеев, дабы сообщить об том императрице, ворвался в ее покои, резко выговаривала:

– Не могу поверить, что таковое могло произойти с нашим обер-полицмейстером! – Она сверкнула гневными глазами. – Среди ночи – беспокоить императрицу из-за какого-то пожара! Пожары случаются, чуть ли не каждую ночь. Что же ей теперь – не спать? Сие ж не инако, как беспримерная глупость со стороны Рылеева!

– Ну, его тоже можливо понять, – благодушно возразил Левушка Нарышкин, – он мыслил, что приказ императрицы не обсуждается: сказала она сообщать обо всем, он и сообщил. – Нарышкин насмешливо обвел всех взглядом и продолжил:

– Сия глупость несравнима с тем, что произошло два года назад. Помните, когда из банкира Судерланда хотели сделать чучелу?

– Это когда обер-полицейский не расслышал, что речь идет о сдохшей собаке?

– Ну, дак, коли плохо человек слышит, надобно уходить со службы, – заметила Наталья Загряжская, обычным своим категорическим тоном. Нарышкин усмехнулся и спокойно поведал:

– Граф Брюс в подробностях мне рассказал, как отреагировала императрица. – Насмешник Нарышкин нарочно выдержал паузу. Все в ожидании, настороженно не сводили с него любопытных глаз.

Государыня Екатерина Алексеевна, – сообщил граф, – сразу же воскликнула:

«Боже мой, какие страсти! Полицмейстер помешался! Граф, бегите скорее, сказать этому сумасшедшему, чтобы он сей же час поспешил утешить и освободить моего бедного банкира Судерланда!»

Все, как по команде переглянулись. Лев Александрович насмешливо продолжил:

– Граф Брюс, понятно, побежал. Засим, государыня рассмеялась. Сказала, что когда она приказала ему сделать чучелу, полицмейстер как-будто нерешительно замешкался. Государыня же, рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает сие поручение недостойным. А тот, бедолага, с перепугу, чуть и не наломал дров.

– Ну, это ж надо быть до такой степени бестолковым! – паки высказалась в большом раздражении графиня Анна Родионовна. – Гнать надо подобных полицмейстеров с такой важной должности! И зачем государыня церемонится с таковыми неучами! – возмущалась она.

– Она его пожалела, – уверенно заметила Наталья Загряжская.

Нарышкин усмехнулся:

– А помните, как один из наших малоизвестных губернаторов сочинил доклад, что в его губернии вдруг исчезло солнце? – спросил он совершенно сериозным тоном.

Все мужчины в зале засмеялись. Женщины заулыбались, глядя на них.

– А что? – спросила графиня Чернышева, недоверчиво поглядывая на Нарышкина, ища подвоха.

Князь Федор Сергеевич Барятинский, сдерживая смех, ответил:

– Почтенный губернатор не знал, что иногда случаются солнечные затмения.

Графиня Анна фыркнула. Лев Нарышкин продолжил совершенно сериозно:

– Вот тогда, помнится, Олсуфьев предложил государыне, за невежество его, снять с поста губернатора. Но императрица не поддержала его, сказав, что сей губернатор, может статься, хороший человек и знатный руководитель.

– И посоветовала послать ему календарь, – ввернул свое слово князь Барятинский. – Там кое-что говорится и про затмения.

– Да-а-а-а, – насмешливо протянул обер-шенк Нарышкин, – бывает и таковое….

Графиня Анна Чернышева, передернув плечами, встала и, преисполненная неудовольствия, отправилась к креслам в другой угол гостиной.

* * *

Анна Нарышкина, как нередко бывало, по приглашению императрицы, прибыла на очередное Малое собрание в Эрмитаже. Добродушно беседуя с государыней и близким окружением Екатерины в тесном кружке, она, оглядываясь на мужчин, тоже сидящих в своем кружке и о чем-то мирно беседовавших, поведала, что некоторые из них почитают самыми красивыми – не русских, а французских девиц.

– У нас красавиц не меньше! – воспротивилась фрейлина графиня Екатерина Скавронская. – Самыми красивыми и умными почитаются графини Салтыкова, Остерман, Чернышева, Пушкина, госпожа Дивова, княжны Долгоруковы, Барятинская, молодые сестры Нарышкины, графини Шувалова и Загряжская…

Графиня немного передохнула и уже с улыбкой добавила:

Ну, и конечно, мои сестрицы графини Александра Браницкая и Варвара Голицына.

– Ну, и ты, голубушка, не уступаешь своим сестрам, – с улыбкой дополнила список красавиц Анна Протасова.

– Доброе сердце лучше пригожества, – возразила, молоденькая фрейлина, не самой приятной внешности. Но никто ее не услышал.

– А из мужчин? – полюбопытствовала веселая и остроумная, но далеко не молодая, изрядно пожившая на земле, Анна Нарышкина. Задавая сей вопрос, она закатила глаза и сделала смешную гримасу, исказив и без того изрядно поблекшее лицо.

Не задумываясь, Протасова, опередив Скавронскую, перечислила:

– Графы Николай Румянцев, Николай Салтыков, Александр Строганов, Андрей Разумовский, Андрей Шувалов, Александр Безбородко, Голицын, Куракин, Кушелев…

Загибая пальцы, Протасова, запнулась.

– Что ж ты, Королева, сбрасываешь со счетов князя Потемкина, да и родственников своих, Орловых? Забыла? – с укором обратилась к ней государыня. Анна Степановна смутилась, но быстро нашлась:

– Они, вестимо, красивые, но я бы паче отнесла их к самым… умным красавцам, – сказала она, делая ударение на слово «умным».

– Как по мне, так как раз, они и есть самые красивые и самые умные, хотя понятно, что женщины всегда умнее и значительнее мужчин, – заявила гофмейстерина, баронесса Мориц.

– А многие считают мужчин умнее, – подала свой упрямый голос Протасова.

Анна Никитична, уперев руки в пухлые бока, заявила:

– А по мне, будь хоть каналья, токмо б добрый человек!

– Церковь наша учит, что мужчина – глава во всем, – тихонько заметила Перекусихина.

– Вот сей пункт, которыл я бы оспорила! – скептически отозвалась государыня. – Жизнь показывает совсем другое. Что таковое мужчина без женщины? – она намеренно замедленно оглядела всех, ожидая реплики. Но все молчали. Екатерина улыбнулась:

– Они без нас – ничто! А женщина всегда найдет себе применение!

Статс-дамы переглянулись довольным взглядом, ведь, стало быть, они относятся к лучшей половине человечества.

– Наши русские женщины, – продолжала назидательно государыня, – особливые умницы и красавицы. Помните, приезжал из Италии женский сердцеед и ловелас по фамилии – Казанова. Он – весь из себя дворянин, благородный, а полюбил нашу простолюдинку, крепостную девицу. Выкупил ее у родителей, назвал Замирой, обучил манерам, грамоте… Ох, и посмеялась я тогда сей его влюбленности…

– Да, государыня, вспоминаю, было таковое дело, – отозвалась Нарышкина. – Весь город говорил об том. Однако через некоторое время, наша барышня-крестьянка надоела заезжему ловеласу, и он ее пристроил замуж за какого-то старого богача, а сам уехал.

Перекусихина жалостливо захлопала редкими ресничками: – Как же так: то выкупил девицу, то потом кому-то подкинул?

– Уж больно бедная Замира оказалась ревнивой, а Казанове хотелось новых приключений, – объяснила ей императрица.

– Ох, кавалеры! Не знают, как свое счастье надобно беречь, – осуждающе покачала головой Перекусихина.

– Наши русские женщины лучшие в мире, а благодаря им – и весь русский народ – особливый народ в целом свете! – паки, весьма категорично, заявила государыня.

– Что сие означает? – возразила Дашкова, – ужели Бог не все народы сотворил равными?

– Русский народ, – продолжала государыня – отличается догадливостью, умом, силою. Я знаю это по-многолетнему опыту моего царствования. Бог дал русским особенное свойство!

Все присутствующие, переглянувшись, горделиво подняли головы: уж очень по душе пришлось всем высказывание их императрицы и о женщинах, и о своем народе.

– Ужели вы, Екатерина Романовна, на своем опыте не убедились, каковое место женщины в нашем обществе? Мне далеко ходить за примером не надобно. Вы многие знаете мою любимую фрейлину Гагарину, ныне Матюшкину. Вот как она умна, так дурен ее муж, коий совсем недавно, в который раз доказал мне оное, вздумав тягаться с воспитателем моих внуков, Салтыковым. Видите ли: он хотел бы воспитывать моих внуков вместо Салтыкова! Каково!

– Наглец! – возмущенно изрекла Протасова.

– Доподлинный наглец! – поддакнула Перекусихина.

Екатерина махнула рукой.

– И колико их таких! – саркастически заметила она.

– Что же мы все о дураках! – воскликнула Анна Никитична. – Али нам более не о чем поговорить? Тем паче, что среди наших мужей есть и весьма разумные, – она весело подмигнула Королеве, – лучше расскажите своей гостье, каковые новые вести во дворце.

Все помолчали, тщась что-нибудь вспомнить.

– А вот нынче, – отозвалась Марья Саввишна, – во время ранней прогулки по Царскосельскому парку, мы с императрицей, с нами была и статс-фрейлина Александра Браницкая, видели, как колико дворцовых служителей, тихонько из дворца старались вынести разные плоды на прекрасных фарфоровых блюдах.

Анна Никитична расширила глаза:

– Воруют? До чего докатилась наша челядь, у Ея Величества воровать! – она обернулась к императрице. – И что же государыня-матушка?

Екатерина молчала. Перекусихина развела руками.

– То-то и оно, что ничего… Она поворотилась в другую сторону, чтобы не идти им на встречу.

– Как так? Токмо и всего? А как же «вору потакать, что самому воровать»?

Екатерина, как будто не слыша поговорку, улыбнувшись, молвила:

– Хоть бы блюда-то оставили!

Покуда Анна Никитична переваривала услышанное, Перекусихина, развернувшись к ней, сказала назидательно:

– Свет мой Аннушка, у кого воровать государыне? Она, голубушка, сказала нам, что ее обворовывают точно такожде, как и других, но сие хороший знак и показывает, что есть что у нее воровать.

– Вот те-на! – токмо и оставалось молвить, опешившей Нарышкиной.

Поздно вечером, перед сном, Перекусихина переговаривалась с Протасовой:

– Как у нас все просто, – сетовала она, – купил девушку, потом продал. Отчего, Анна Степановна, так у нас?

– А что делать беднякам? Живут-то голодно. Мяса они не видят, едят хлеб, квас, тюрю, пареную репу, квашеную капусту. Да лесные ягоды, да грибы. Ну, и мясо, коли в силки поймают птицу или зайца. А так, стало быть, продав дочь, от лишнего рта избавляются и деньги не лишние.

Саввишна горестно покачала головой:

– А мы с государыней, не так давно, вели беседу на сей счет: она полагает, что крестьяне едят кур, ныне перешли на индюков, – молвила она, растерянно взглядывая на Анну Степановну.

Протасова пожала плечами:

– Не знаю, не ведаю, голубушка, но мясо они едят по праздникам: сие мне доподлинно известно.

Записки императрицы:

Наконец достроен Эрмитажный театр.

В городе все в восторге от оды Гавриила Державина «Бог».

Особливо мне по душе слова:

* * *

Екатерине нравилось беседовать с графом де Сегюром: в разговоре своим искрометным остроумием он напоминал ей князя Потемкина. Помимо того, она преследовала цель: тренировать свой французский язык с природным французом. Пригласив его к своему креслу, она, на сей раз, заведши сначала разговор об его отечестве, перешла и на другие страны:

– Вы были какое-то время в Берлине и Варшаве, граф Луи-Филипп… Как вам показалось тамошнее общество? – изволила она обратиться к нему, приглашая взглядом своего любимца Ермолова тоже поучаствовать в разговоре. Де Сегюр сразу понял: присутствие фаворита – не помеха: тот больше слушал, редко вставляя свое слово. Поелику де Сегюр вел беседу так, будто они были с императрицей наедине.

– Мне было там не скушно, Ваше Императорское Величество, – ответствовал он искренне, – но… думаю, что самое интересное общество вращается вокруг вас, здесь, в Санкт-Петербурге.

Лицо императрицы озарилось самой приятной улыбкой. Она ласково изрекла:

– Не льстите, граф! Ужели вы за толико месяцев успели убедиться в оном? Однако, уверяю вас: русские, и в самом деле, самый лучший народ в целом мире!

Сегюр, склонив голову, почтительно ответил:

– При такой-то императрице, Ваше Императорское Величество, не удивительно!

Екатерина молчала, играя своим веером. Луи де Сегюр, не дождавшись ответа, замешкался слегка, но быстро нашелся.

– Знаете ли, Ваше Величество, что, хорошо знакомый вам, принц де Линь, сравнивал вас с Генрихом Четвертым.

– С Генрихом? – насмешливо переспросила императрица. – За каковые заслуги?

– К тому же, он считает вас человеколюбивой и великодушной, как наш, любимый народом, король!

Екатерина усмехнулась:

– Стало быть, вы имеете в виду молодого Людовика Шестнадцатого? Но он себя еще никак не зарекомендовал…

Де Сегюр смутился, но тут же выдал:

– Принц де Линь сравнивал вас и с Людовиком Четырнадцатым тоже.

Екатерина бросила на него иронический взгляд, но ничего не сказала.

Сегюр настойчиво продолжал:

– Принц считает вас величавой и добросердечной, к тому же, как и наш король-Солнце, удачливой в войнах.

Екатерина звонко рассмеялась. Прервав свой смех, она отметила:

– Ох, уж сей неугомонный де Линь! А ведь мы с ним почти ровесники. – Екатерина паки выдержала недолгую паузу, и продолжила: – Каковая же я удачливая, граф, коли я до сих пор до конца не могу одолеть турок?

Встав с кресла, она медленно прошла к окну, отодвинула портьеру, выглянула во двор. Де Сегюр и Ермолов встали тоже, но Екатерина жестом усадила их назад.

За то время, пока императрица шла от своего места к окну, де Сегюр оформил свой ответ:

– Ваше Величество, вы бы давно разгромили их, ежели б вас не останавливало несогласие христианских монархов. Вся Европа была в удивлении, когда ваш флот прошел через океан в Средиземное море, пробудил греков, засим взорвал турецкий флот в Чесменском заливе! Побежденный султан вынужден был пойти на постыдный мир, уступив вам Новую Сербию, Азов, Таганрог, дозволил плавание через Черное море, признал независимость Крыма. Можливо еще перечислять…. Мыслю, сего довольно ….

Императрица слушала его, обернувшись к нему приветливым лицом, и, довольная его горячей речью, поблагодарила:

– Приятно мне слышать от вас сии похвалы, граф. Знать, достойна я их, ведь вы человек искренний. Что же еще имеете вы мне сказать, граф? – спросила она, пряча улыбку.

Токмо де Сегюр открыл, было, рот, как она его перебила, молвив с некоторым кокетством:

– Однако у меня правило: никогда не позволять льстецам осаждать себя, я даю почувствовать, что не люблю ни похвал, ни низостей.

– От подозрения в низости, Ваше Величество, конечно, меня увольте, – почтительно ответствовал граф, – но, увы, о вас, Ваше Императорское Величество, я могу говорить бесконечно!

Императрица сделала удивленное лицо:

– Вот как! Весьма любопытно!

С видимым интересом, улыбаясь и косо поглядывая на своего страстного собеседника, она вернулась к своему креслу. Французский посол продолжал на восторженной волне:

– Среди прочего, я особливо восторгаюсь бронзовым Петром Великим, коего, по вашему повелению, изваял мой талантливый соотечественник, Фальконе.

Екатерина, все улыбаясь, смотрела то на неугомонного молодого посланника, то на Ермолова.

– Да! – ответствовала она ему. – Таковому Великому человеку, грех было не поставить великолепное изваяние! А как у вас с памятниками?

– Есть и королю-Солнцу, и королю Генриху, некоторым военным и морским знаменитостям…

Ермолов, с видимым интересом, наблюдавший их беседу, вдруг склонился над императрицей и что – то шепнул ей на ухо. Выслушав его, она, любезно улыбнувшись ему, молвила:

– Кстати, граф, Александр Петрович любопытствует о вашем знатном морском путешественнике, Лаперузе…

Де Сегюр кивнул:

– Теперь, колико я ведаю, он обследует восточные и северные моря, Ваше Величество.

Императрица, переглянувшись с Ермоловым, заметила:

– Мои морские исследователи тоже сейчас в тех водах. Можливо, они где-то даже пересекутся. Я дам приказ, чтоб российские офицеры встретили сего достойного француза подобающим образом.

Луи де Сегюр, в благодарном порыве, встав, склонился перед императрицей.

– В свою очередь, Ваше Императорское Величество, – радостно воскликнул он, – с превеликим удовольствием я попрошу нашего министра отдать подобное распоряжение по отношению и к вашим исследователям!

Императрица чуть склонила голову, выражая ответную благодарность.

* * *

Императрица планировала в начале июня отправиться из Балтийского моря, через Ладожское озеро, Волхов, озеро Ильмень, Мсту, Тверцу и Волгу, дабы проехать к Каспийскому морю, с намерением осмотреть работы, предпринятые для окончания канала, соединяющие два моря. Вызвав с Украины графа Кирилла Разумовского и оставив вместо себя управлять столицею, Ея Величество Екатерина Алексеевна, в начале лета без всякого конвоя, отправилась в путь, в сопровождении императорского кортежа из двадцати карет. В карете с государыней ехала статс-дама Анна Протасова и флигель-адъютант Ермолов. Почти постоянно при ней находился обер-шталмейстер Лев Нарышкин и попеременно садились князь Потемкин, Кобенцель, Фитц-Герберт, Сегюр, и иногда племянница Потемкина, графиня Екатерина Скавронская. Потемкина сопровождал его секретарь Попов Василий Степанович, его правая рука, левой же рукой его являлся Михаил Иванович Ковалинский, коий оставался в Петербурге, управляя его канцелярией.

– Господа, – объяснял свите князь Потемкин, – мы будем трогаться каждый день в восемь утра, около двух часов будем останавливаться обедать в городах и селах, вечером, около восьми, останавливаться на отдых. После обеда все мы сможем проводить время в беседах и карточной, или иной игре. Понятно всем?

Все в разнобой ответствовали, что все преотлично задумано. В Боровичах кортеж пересел на красивые галеры, в каждой из которых музыканты играли приятную музыку. Галера императрицы была великолепна! К ней иногда причаливали на лодках и Кобенцель, и де Сегюр, и Фитц-Герберт, и Потемкин. Луи де Сегюр и князь Григорий Потемкин умудрились выкинуть мальчишескую выходку – проехались на маленькой лодке через опасные Волховские пороги. Екатерина побледнела, когда ей указали на лодку, трепещущуюся в бурном течении. При появлении отважных авантьюиристов, она их изрядно пожурила. Князю же досталось от нее, когда они остались наедине:

– Я еще могу понять сего молодого, ищущего приключения, повесу. Он француз, ему море по колено! – отчитывала она его, хмуря брови и явно сердясь, за испытанный не ложный страх. – Али тебе безразлично, князь, что было бы со мной, буде случилось какое несчастье с тобой?

Она отвернула от него лицо. Потемкин, виновато улыбаясь, неловко поправляя шелковый шейный платок, ответствовал:

– Боже милостивый! Ну, не случилось же ничего! Разве ж я бы пустился в таковое плавание с нелепым риском для жизни, всемилостивейшая государыня?

Екатерина молчала. Князь, переминаясь с ноги на ногу, даже сглотнул от волнения. Обошел стол, встал перед лицом государыни:

– Ну, простите великодушно, государыня-матушка! Более не позволю себе вас стращать подобными выходками. Ей Богу!

Екатерина улыбнулась:

– То-то же, – молвила она сердито, хотя, князь чувствовал: сам безрассудный поступок ей понравился.

* * *

Все были поражены Божественной красотой озера Ильмень. Бесконечный разлив его напоминал безгранично-большое море. Все оно было покрыто множеством шлюпок самого разного размера с разноцветными парусами. Владельцы оных поочередно подплывали к кортежу, выкрикивая радостные приветствия.

Предприимчивый де Сегюр ни на минуту не забывал поручения Верження о том, что он должон, во что бы то ни стало, добиться установления торгового договора с Россией. Теперь, когда все отдыхали, наблюдая красоты озера, ему показалось самое время поговорить с князем Потемкиным о своем насущном. Он направился было в каюту Светлейшего, но встретил его на палубе. Лицо его было неприветливым и мрачным. На приветствие ответил сухо и отрывисто, не глядя в лицо. Обиженный дипломат спросил его:

– Что случилось, любезный князь? Вы задумчивы, рассеяны… Мне кажется, будто вы на меня сердиты. Нельзя ли мне узнать причину сей перемены ко мне. Намедни, я заметил таковую же холодность со стороны императрицы. Не кроется ли тут, какая придворная сплетня?

Потемкин, стукнув по голенищу тростью, коя была у него в руках, едва глянув на него и, паки, отвернувшись, ответствовал:

– С чего мне и императрице быть в духе? Но не вы, граф, не ваше правительство тому виной.

Князь замолчал. Де Сегюр, в напряжении, ждал объяснения. Высоко подняв брови, бросив на приятеля-француза досадливый взгляд, Потемкин продолжл с гораздым скепсисом:

– Аглинские министры действуют наперекор всех их дружественных уверений. Стало быть, расстраивают наши намерения!

Граф де Сегюр, обрадовавшись неожиданному козырю противу своих врагов, поспешно воскликнул:

– Естьли помните, князь, я всегда говорил вам о коварстве аглинской политики!

Григорий Потемкин досадливо поморщился:

– И я не единожды говорил императрице, что их премьер Питт, не любит ни ее, ни нашу страну. Государыня мне не верила. А между тем, сей Питт учиняет все, дабы возбудить против нас вражду со стороны Турции, Пруссии и Польши.

Что же они задумали на сей раз? – живо поинтересовался де Сегюр.

Светлейший князь, криво усмехнувшись, изложил создавшееся положение:

– Как вы знаете, не в меру подозрительный, король Фридрих не может нам простить, что мы променяли его ненадежную дружбу на полезный союз с австрийским королем Иосифом. Поелику прусский король, подстрекаемый Питтом, хлопочет вместе с другими германскими курфюрстами составить опасный союз противу Австрии, наших союзников. Меня сие ужасно злит, и я не знаю, что бы дал, дабы отомстить подлому Питту.

Для Сегюра наступил звездный час: он понял тайные мысли князя Потемкина и, пользуясь случаем, предложил:

– Естьли вы хотите оплатить им тем же, то можете сделать сие легко и просто: лишите их исключительных преимуществ в торговле, которые они имеют в России в прямое зло другим народам и во вред, между прочим, вам самим.

Потемкин понимающе усмехнулся, засим заговорил весьма сериозно:

– Ну, что ж, я буду говорить с вами, как с другом: Франция давно желает заключить с нами торговый договор, теперь, как видите, приспело время. Действуйте! И вы увидите, что императрица оставила свои предубеждения противу вашего короля. Пользуйтесь моментом, предложите ей твердые условия договора и союза, и я даю вам слово, что буду помогать, чем смогу.

Де Сегюр колебался: до сего момента отношения между Россией и Францией были толико холодны, что король Людовик, посылая его в Петербург, и не надеялся на столь быстрое достижение цели. Посему, и не уполномочил его, как посла, к подобной попытке составить торговый договор. Действовать самостоятельно его посланник не имел права, но как не хотелось упустить момент! Обо всем оном де Сегюр поведал Светлейшему и получил немедленный разумный совет:

– Изложите ваши мысли на бумаге в виде конфиденциальной ноты, можете даже не подписывать своего имени. Стало быть – вы ничем не станете рисковать. Я представлю ее императрице. Когда вы получите удовлетворительный ответ от нее, тогда вы сможете без затруднений представить ноту официальным порядком, в обычной форме. То есть вы получите ответ, не делая еще и предложения.

Получив таковой гениальный совет, Сегюр затрепетал от неодолимого желания предпринять действия сию же секунду.

Потемкин похлопал его по плечу:

– Даже из трудного положения, сударь, можливо найти выход! Будьте умелым не языком, а делом. Куйте, граф Луи, железо, пока горячо!

– Всенепременно, князь. Сию минуту!

Де Сегюр буквально побежал по своей галере скорей к перу и чернильнице. Но, не тут-то было! Комод с письменными принадлежностями оказался запертым на ключ его камердинером. Как сообщили ему, тот отправился кататься на шлюпке. Тогда, недолго думая, де Сегюр кинулся к своим друзьям, играющим в карты. Он поведал им, что хочет написать письма, но комод с писчей бумагой и чернилами заперты. Отзывчивый Фитц-Герберт одолжил ему все, что надобно.

Так что, французский дипломат, де Сегюр, написал ноту о торговом трактате, пером своего политического противника – аглинского посла. Через два часа готовая бумага уже была у Потемкина. Он расхвалил ее и забрал показать императрице.

На следующий день де Сегюр был приглашен к Ея Величеству. С нею находился князь Потемкин.

Екатерина встретила его приветливо:

– Я с удовольствием прочитала вашу подробную ноту, замечания ваши вполне справедливы, граф.

– Благодарю вас, Ваше Императорское Величество, за аттенцию к ней. Я старался во всей полноте показать вам преимущества союза наших двух стран.

Императрица милостиво кивнула:

– Сие вам удалось, граф! Особливо мне понравилась ваша искренность и доверчивость. Как токмо мы вернемся в Петербург, я дам своим министрам нужные указания, после чего вам можно будет уже действовать официально. А я даю вам обещание, что предложения ваши будут приняты.

Де Сегюр стоял, ни жив, ни мертв, ему не верилось, что дело его приняло таковой благоприятный оборот и, главное, так скоро!

Сказав всевозможные витиеватые слова признательности и благодарности Ей и Светлейшему, де Сегюр, внутренне посылая благодарственные молитвы Всевышнему за благосклонность к Франции, наконец, с пылающим лицом и бьющимся сердцем, вышел за дверь. В тот же день он отправил на родину очередное письмо министру де Верженню.

Через четыре дни они доехали до самой высокой точки поверхности между Балтикой и Каспием: до Вышнего Волочка. Граф Луи де Сегюр иногда уединялся с Потемкиным, беседуя и обсуждая пройденный путь. Разглядывая вместе с ним шлюзы, он спросил, кто был тот инженер, который спроектировал оные шлюзы. Потемкин с не ложной гордостью ответствовал:

– Соображены и исполнены они еще во времена Петра Великого неким крестьянином Сердюковым, который никогда и ничему не учился. Сей крестьянин – природный гений. Были сии шлюзы прежде деревянными, поелику императрица изволила приказать заменить их каменными, а такожде провести к каналу несколько новых притоков. Государыня велела прорыть еще два канала: один – для соединения Каспийского моря с Черным, а другой – для соединения Черного моря с Балтийским, через Днепр и Двину.

Все дипломаты, и де Сегюр, в том числе, с любопытством наблюдали, как каждый раз, по прибытии в город или село, императрица тот час же, отправлялась в церковь на служение. Всякий раз после службы ее окружал народ, коий падали перед ней на колени, вопреки ее запрещению, засим спешно вставали, подходили, взирали на нее с любовью, как на небожительницу и, преодолевая стеснение, называли матушкою, радостно заговаривали с нею. Было видно, что в ней они видели свою покровительницу и защитницу.

После Вышнего Волочка, немного отдохнув, Екатерина неожиданно изменила маршрут. Поехали не по берегу Мсты, а направились в сторону Москвы. Тамошний губернатор узнал об том токмо за несколько часов до прибытия императорского кортежа. Надобно было видеть, что творилось в Первопрестольной: сбившиеся с ног московские чиновники, давно не испытывали подобного переполоха.

* * *

Екатерина видела, что новый французский дипломат восхищен всеми происходящими вокруг событиям и, пуще всего, проплывающей мимо них, сказочной природой. Он постоянно удивлялся густым лесам, обширным полям, болотам, теперь высушенным, строящимся по всему их пути селениям, появлению огромных толп крестьян и их коленопреклонения перед государыней. Императрица специально пригласила его к себе в карету перед въездом в Москву. Она поведала дипломату, что Москва расположилась на семи холмах, по одному из которых они сей час ехали. Императрица сама отрывалась от окна лишь на минуточку, наблюдая сверху вид огромного города, раскинувшегося перед ними на обширной равнине. В самом городе громко звучали колокола сотен церквей с золочеными куполами и толпы народа, приветствовали царский поезд. Успел все-таки губернатор достойно встретить Всероссийкую Государыню. Слушая серебряные переливы колокольных звуков, Луи де Сегюр едва не свернул себе шею, с восторгом разглядывая красоты Первопрестольной.

– Как вам понравилось сие не самое красивое перемешание убогих изб крестьян, богатых купеческих домов и дворцов моих вельмож? – испросила императрица, когда они подъезжали к Коломенскому.

– Весьма колоритно, Ваше Императорское Величество! Сам народ своеобразен и весьма необычно одевается.

– Что колоритно, то колоритно! – согласно изрек князь Потемкин. – Разношерстно. У вас, во Франции, такого, вестимо, не увидите. Так что наблюдайте! Вы будете иметь возможность посмотреть чудный водопровод, который мы здесь провели.

– Такожде посмотрите мои собственные дворцы и сады в Петровском, Царицыне и Коломенском, куда мы сейчас подъезжаем, – изволила присовокупить к словам князя Екатерина. – Не упустите возможности все осмотреть: мы будем здесь всего три дни, засим поедем в Боровичи через Тверь и Торжок.

Граф де Сегюр излучал беспредельную радость. Глаза нестерпимо блестели, он поминутно хватал себя за подбородок с ямочкой и тут же выпускал, в знак своего необычайного душевного подъема. Императрица иногда украдкой поглядывала на него, наблюдая за его впечатлениями, засим переводила глаза на князя Потемкина.

«Как же он похож на молодого князя Григория Александровича, – думала она, – токмо ямочка на подбородке Светлейшего едва заметна».

* * *

С каждым днем Светлейший князь все более углублялся в заботы связанные с созданием Черноморского флота, укреплением армии, строительством городов и опорных пунктов, развитием экономики вновь приобретенного края. Курьеры токмо и успевали доставлять депеши с юга империи в столицу и наоборот. Предусмотрительный князь Григорий Александрович, два года назад, быв в Новороссии, допрежь самым вызовом его в столицу, по случаю тяжелой болезни императрицы, последовавшей после смерти Александра Ланского, был весьма озабочен обустройством тех земель. Он сумел так организовать строительство своей вотчины, что сюда хлынул поток солдат, множество каторжных, казенных и вольных рабочих со всей России. С самого начала, своей резиденцией он избрал город Кременчуг, коий обустраивал по-столичному. Туда, дабы обсудить все насущные вопросы, он вызвал всех начальников строительства городов, включая Херсон, Николаев, Симферополь и Севастополь.

Перед самым отъездом назад в Петербург, к себе в кабинет, он пригласил братьев Корсаковых Ивана и Николая, коим поручалось, опричь строительства города Херсона, такожде протянуть дороги в Крым через Кизикерман и Перекоп. Сюда были приглашены инженер, Иван Синельников, возглавивший строительство Екатеринославля; Михаил Леонтьевич Фалеев – близкий и верный друг Светлейшего; Петр Винников, смотритель за строительством города Симферополя около поселения Ак-Мечеть; и контр-адмирал Фома Фомич Макензи, руководивший строительством города Севастополя, на месте татарского поселения Ахтиар. Встречаясь ранее с оными людьми, князь немало времени посвятил изучению карт местности, проекты дорог и планы будущих строительных площадей.

Князь Потемкин был особливо доволен работой новоприобретенного друга – купца Михаила Фалеева, под руководством коего, в Херсоне успешно воздвигался Адмиралтейский собор, кадетский корпус, строились солдатские казармы, магазины, канатный завод. Велись насаждения деревьев, разводились сады и виноградники. Он велел всем брать пример с оного деятельного купца, коий, опричь всего, еще организовал расчистку порогов на Днепре, дабы сделать судоходной самую опасную часть реки.

– Господа, – говорил он после последнего совещания, прощаясь с ними, – как вам известно, императрица не оставляет без внимания труды ваши. Каждый будет вознагражден в соответствии с вашей службой отечеству нашему! Поелику, прошу вас послужить ей и России на Славу!

Князь Потемкин видел, что призыв его находит отзыв в сердцах сих сериозных мужей.

Светлейший особливо беспокоился ходом работ в портовом городе Херсон, строительством коего до сего времени успешно руководил, генерал-цехмейстер Иван Абрамович Ганнибал, воздвигший укрепления и строивший городскую крепость. Вместе они положили, что для будущего путешествия императрицы в сии места, должно построить новый небольшой городок на левом берегу Днепра, супротив Херсона.

– Назовем его, к примеру, каким-нибудь русским именем, хоть и Иваново. Как зрите, господа Корсаковы? – обратился к своим сподвижникам Светлейший князь.

– Стало быть, хорошее название, князь Григорий Александрович, – бойко отвечал молодцеватый Василий Иванович Корсаков.

– Да, смотрите, господа, говорил князь строго, – дороги делайте богатой рукой, дабы не уступала римским. Я назову ее Екатерининский путь. Смотрите, чтобы не стыдно мне было так его назвать.

Инженер Николай Корсаков, с достоинством поклонившись, отвечал:

– Будем ревностно пробивать дорогу, Светлейший князь, неустанно учинять постоянный надзор!

Потемкин, зорко оглядев братьев, молвил:

– Да и брата своего, Василия не забывай, помогай, в чем можешь. Друг другу помогайте! Большое дело для России делаем! А в большом месте сидеть – много ума иметь, други мои! – громко возглашал Светлейший князь.

Хлопая Василия Корсакова по плечу, он говорил:

– Думаю, справитесь. Как полагаешь, Василий Иванович?

Тот повел в разные стороны быстрыми глазами и выпалил:

– Стало быть, князь, справимся. Нам бы инструменты, материалы, продовольствие, а главное мастеров.

Потемкин нахмурил брови. Постучал пальцами по столу, поднес ко рту ладонь, куснул ноготь большого пальца, при этом ярко сверкнули брильянты на двух его перстнях. Еще раз, оглядев всех строгим взглядом, он пообещал:

– Об сем позабочусь, братцы, но и вы не ждите у моря погоды. Действуйте, ищите мастеров, работный люд и все другое. Под лежачий камень вода не течет! Работы предстоит учинить много: тут и мосты надобно будет строить и колодцы, и станционные постройки, и другие мелочи. На все уйдет много времени, поспешите. Время не терпит. Да смотрите за санитарией, дабы не учинилась еще какая прилипчивая болезнь. Докторов я вам вскорости доставлю. Оное всех городов касается. Всем нужны лекари.

Засим он обратился к Петру Винникову:

– За два с половиной года в Ак-Мечете, теперешнем Симферополе, надобно построить основные здания для управления краем, жительства чиновников и войск, понеже императрица желает сделать его столицей Крыма. Сей срок не малый, так что делайте все добротно, не на бегу: быстро, вестимо, токмо кошки по крышам прыгают.

Винников, улыбаясь последним словам князя, встал, поклонился.

– Всенепременно, Ваша Светлость, учиним все возможное для оного и в срок!

Потемкин благосклонно кивнув ему, обратился ко всем присутствующим:

– Коли будут вопросы, али нечаянные трудности, пишите депеши моему секретарю, Василию Степановичу Попову, – он кивнул, на стоящего рядом с ним, молодого белокурого секретаря, – Василий все изучит и доложит мне.

Обняв всех и широко перекрестив, на прощанье, своих соратников, князь отправился в столицу, туда, где, как отписал Безбородко, его ожидала больная императрица. И вот уже более двух лет, он никак не может наведаться в Новороссию, связываясь со своими новыми доверенными лицами лишь депешами.

Как сообщали начальники строящихся городов, катастрофически не хватало рабочих рук. Поелику князь Потемкин наказал секретарю своему, Попову, заготовить объявления с указанием всех привилегий, хорошего жалования переселенцам к южным российским пределам, и поместить оные объявления в иностранных газетах, а такожде создать сеть вербовщиков по всей Европе, дабы заманить людей на новые, необжитые, но богатые русские земли.

Приглашая поселенцев, князь сам решал, колико кому платить какие налоги, какие земельные наделы должны получать вновь прибывшие. Результаты деятельности вербовщиков увенчались появлением первых переселенцев. Из Корсики переехало шестьдесят семей. Приехали в Новороссию меннониты из Данцига, такожде сюда ехали греки, шведы, евреи, армяне и другие народности.

* * *

Новый год Екатерина встречала далеко не так радостно, как прежде. Впрочем, и в прошлом траурном году, Новый год праздновали номинально. Тогда она была подавлена еще и тем, что впервые не получила позолоченный поднос с экзотическими фруктами. Не преподнесли ей его и в этом году. Екатерина, присутствуя на новогоднем балу вместе с Александром Ермоловым, в меланхолии размышляла о бренности жизни и о том, как все в ней поразительно меняется. Кто же тот не знакомый ей поклонник, коий толико лет радовал ее, и вдруг внезапно исчез из ее жизни? Что же случилось с ним, ужели умер? Екатерина опечаленно смотрела перед собой, не замечая грациозные фигуры молодых кавалеров и дам, проплывающих мимо ее глаз.

– Граф де Сегюр все время крутится около Вас, государыня-матушка, – услышала она слегка раздраженный голос князя Потемкина. – Вижу, преследуя свои цели, он ни на минуту не хочет выпустить Вас из виду.

– Не сумневаюсь: он преследует свои цели, – согласилась Екатерина, – большой умник. К тому же, сам знаешь, люди из дипломатического корпуса обыкновенно деятельнее, нежели дворцовые вельможи, они оживляют и веселят общество.

Светлейший усмехнулся:

– Особливо, сей дипломат с уродливым лицом, австрийский посланник фон Кобенцель. Ничто не может его украсить, несмотря на старания модных парикмахеров-французов Мюльета или Бергуана.

Екатерина поморщила нос, показывая, что он и в самом деле страшен.

– Но, – отметила она, – его некрасивость, князюшка, с лихвой компенсируется его любезностью и неизменной веселостью.

– А сей чопорный и сухопарый аглинский Фиц-Герберт? Я вижу на его голове модный парик из белых тонких ниток. Их, кстати, Мюльет, навез, кажется, из Парижу.

Екатерина паки повела бровью.

– Знаешь, он чопорен, любит модничать, согласна. Но он чувствителен душой и обладает самым образованным умом. Ты ведь сам любишь и ценишь умных людей.

Князь презрительно оттопырил губу:

– Не знаю. Меня мало интересуют чувствительные сердца в мужчинах. По мне пруссак граф Герц гораздо умнее.

Екатерина согласно кивнула:

– Меня он привлекает пылкостью, чистосердечием и живостью. К тому же, я заметила, за что он ни возьмется, уж конца добьется.

Потемкин усмехнулся:

– Чем же, в таком разе, вас привлекает Неаполитанский дипломат Серра-Каприола? Чаю, не красотой?

Екатерина мягко возразила:

– Меня, князь, не трогает таковая красота, хотя покойная его жена была настоящей красавицей, не правда ли?

Светлейший, демонстрируя свою осведомленность, с усмешкой ответствовал:

– Кажется, он собирается теперь жениться на княжне Вяземской, тоже отменно красивой. Она всегда разодета в пух и прах. Пожалуй, наша знаменитая модистка Виль, упражнена шитьем кисейных платьев для нее без передыха. А госпожа Кам-пиони, вестимо, едва успевает снабжать ее всяческими украшениями.

Екатерина с любопытством засмотрелась, на присутствующую здесь, княжну Вяземскую.

– А как она всегда причесана! – заметила она. – Недавно она явилась ко двору с накладкой волос в виде башен с висячими садами a-la Semiramid.

Помолчав, Екатерина вопросительно поглядела на князя Григория. Тот принялся за свои ногти.

– А вот кто мне не нравится, – довершила она, – так это барон Нолькен. Пожалуй, я отношусь к нему с предубеждением, постольку он представляет здесь, не любимую мною Швецию.

– Можливо ли любить Швецию? – мрачно промолвил Светлейший князь.

Екатерина ответствовала ему в тон:

– Стало быть, не можно. Сия страна слишком коварна, чтобы ее любить.

Записки императрицы:

Князь Потемкин выкупил у Кирилла Разумовского его оркестр за сорок тысяч рублев.

* * *

Французский посланник, оглянулся на графа Нарышкина, стоящего за креслом императрицы: сегодняшний с ним разговор был весьма свеж в его памяти. Граф де Сегюр удивился горячности Льва Нарышкина, с коей тот запальчиво огрызнулся на его неосторожную реплику об управлении Россией. Мало кто, собственно, ожидал такового от шутливого обер-шталмейстера императрицы.

– Промежду прочим, – сузив свои серые глаза, зло усмехнулся ему в лицо Лев Нарышкин, – нет того места в жизни нашего отечества, куда бы ни коснулась аттенция нашей царицы! Известно ли вам, что она основала Академию, общественные банки даже в Сибири! При ней основались фабрики стальных изделий, кожевенных заводов, разнообразных мануфактур! Благодаря ей, мы торгуем почти со всеми европейскими странами. Даже с китайцами – в Сибирской Кяхте. Государыня снаряжала морские экспедиции в Тихий и Ледовитый океаны, к берегам Азии и Америки. При ней учреждены новые училища военного и морского ведомства. Вам еще перечислять?

Лицо Нарышкина покрылось красными пятнами. Он был сам на себя не похож. Французскому послу пришлось долго оправдываться, доказывая, что он никак не имел в виду задеть саму императрицу. Де Сегюр отнес оное к ревности Нарышкина к нему, французскому дипломату, понеже императрица Екатерина теперь чаще разговаривала с ним, а не с обер-шталмейстером. Вот и сей час, не граф Нарышкин, а он – граф де Сегюр, сидел за игральным столом императрицы. Нарышкин же стоял у ее кресла. Держа себя предельно почтительно, французский посол вел прелюбезный разговор с Ея Величеством Екатериной Алексеевной. Вернее, она вела, а он, с удовольствием поддерживал, излагая свои мысли ясно и изящно. Беседовали о схожести и различии Франции и России. Императрицу интересовало мнение французского посла о русских женщинах.

– Я токмо могу сказать, Ваше Императорское Величество, что русские женщины – красавицы! – уверенно говорил посол. – К тому же, они опередили своих мужчин в развитии, понеже ведут себя естественно и непринужденно, а вот мужчины, – де Сегюр метнул взгляд на Нарышкина, – за исключением некоторых, большей частью необщительны и молчаливы, важны и неприступны даже здесь, при дворе.

Де Сегюр на мгновенье замолчал. Императрица никак не реагировала, и он продолжил:

– Что касается светской жизни, Ваше Величество, я заметил, что здесь кавалеры слишком много пируют. Ежели нет праздника при дворе, то они съезжаются друг к другу. Разве не разорительно и не утомительно русским барам, следуя обычаю, постоянно устраивать пиры? – обратился он к императрице.

– Да, – явно неохотно изволила согласиться она, и оглянулась на Льва Нарышкина. – У меня есть два близких дружка, которые делают все, дабы промотать свои состояния. Как вы догадываетесь, это графы Строганов и Нарышкин. Я даже иногда думаю написать указ по сему поводу и всякий раз откладываю, полагая, что надобно поразмыслить над оным обстоятельнее.

Де Сегюр не рискнул посмотреть на графа Нарышкина, но бросил веселый взгляд на Алексндра Строганова, находившегося неподалеку, в компании своего племянника Новосильцева.

– Потом, – увлеченно продолжил он, – не может не удивлять количество прислуги в дворянских домах, доходящих у некоторых до четырех сот и более человек!

Императрица не возражала, но на лице было заметно неудовольствие.

– Хорошо! Согласна, все сие худо. Что ж, ничего хорошего вы не заметили в русской жизни?

Луи де Сегюр виновато улыбнулся.

– Отнюдь, Ваше Величество! Конечно, заметил! К примеру, зимние, заснеженные дороги. У нас кареты не переставляют на сани, как бы холодно ни было. А здесь у вас, одно удовольствие ехать, вернее, лететь по гладким ровным и твердым дорогам на санях.

Де Сегюр замолчал. Императрица с недоумением испросила: – И это все, граф?

– О нет, Ваше Императорское Величество! Мне многое здесь нравится. Особливо, сам город Санкт-Петербург.

– Да, наш город красив! – согласилась Екатерина. – Я горжусь им. А, что же, сам русский народ? Али еще не имели возможность оценить его?

– Народ искренний, добрый, глубоко верующий и… совестливый.

Императрица порозовела от удовольствия:

– Как вы, граф, точно нашли ему определение! И, знаете ли, господин посол, – Екатерина даже прикрыла глаза, как бы ушла в себя, тщась точнее изразиться о сей материи, выбирая слова на французском языке, – русская совесть – есть особливо важное чувство. Она есть светило внутреннее, закрытое, кое освещает единственно самого человека, и речет ему гласом тихим без звука…

Екатерина Алексеевна пригладила свои пышные кружева на рукаве, подняла глаза на своего любимца Ермолова, внимавшего ей с аттенцией, и довершила:

– Совесть нежно трогает душу, приводит ее в чувство, и, следуя за человеком везде, не дает ему пощады ни в коем случае.

Дав определение сути русского человека, Екатерина гордо посмотрела на француза пронзительным проникновенным взглядом, засим изволила изречь:

– И вот – сего самого чувства у моих подданных с избытком, граф! Я весьма почитаю свой народ!

– И он Вам платит тем же, Ваше Величество! – любезно и искренне, глядя ей тоже в глаза, ответствовал Луи де Сегюр.

* * *

Василий Степанович Попов, толковый секретарь князя Потемкина, весьма понравился императрице, и она попросила князя Потемкина оставить его при ней для принятия прошений, пообещав не обидеть его и пожаловать имение, орден и повышение в чине. Потемкин не мог отказать ей, тем паче, что в середине лета императрица выдала Потемкину на начало строительства военных кораблей огромные деньги: почти два с половиной мильона рублев, что, конечно же, не нравилось его врагам. Они были уверены, что он их растранжирит на свои личные нужды.

– Как я не переношу сего выскочку, известного «Князя Тьмы», – говорил граф Аркадий Морков Екатерине Дашковой, в присутствии ее старого дяди, генерал-аншефа Панина Петра Ивановича, и своего друга пиита Капниста.

– А что такое, граф, – с сочувствием отозвалась княгиня, – ужели он совсем житья вам не дает?

Морков презрительно скривил губы:

– Не то, чтоб не дает, но хлопот в нашей Коллегии из-за него вдвое больше, нежели могло быть, – ответствовал он небрежно.

– Не сумневаюсь, кабы не он, наши аглинские дипломатические отношения находились бы в лучшем виде, – согласно заметила Екатерина Романовна.

Сын княгини, молодой офицер, князь Павел Дашков, с интересом наблюдавший за беседой, вдруг молвил:

– Я слыхивал, при дворе Светлейшего называют Циклопом, – сказал он, обращаясь к Моркову, полувопросительным тоном.

– И Князем Тьмы, и Одноглазым, и Циклопом, и ловеласом, и как токмо его не называют…

Фон Визин перебил его:

– Словом: и в боярском роду родится выродок!

Екатерина Романовна, оглянувшись на злоречивого писателя, язвительно заметила:

– Но никто сие в лицо князю не молвит, все предпочитают обсуждать его за глаза.

– Что ж, так трусливы, выходит, окружающие его? – удивился ее сын.

Дашкова, взглянув на сына, затем, на дядю, пожала плечами. Старый граф, удрученно раскачивал ногу, с трудом перекинутую за ногу. Расплывшееся за последнее время его тело с трудом уместилось в кресле. Внешне, он особливо напоминал теперь своего покойного брата, Никиту Ивановича.

– Я рад хотя бы тому, – заявил Петр Иванович, – что он в приязни с графом де Сегюром. Даст Бог, сей дипломат сумеет умерить пыл оного «Князя Тьмы» с тем, чтобы тот не накалял обстановку под носом у Османов. Прусский посланник подозревает, что Потемкин, вместе с де Сегюром, работают над тем, чтобы государыня начала новую войну с турками, а Иосиф Австрийский – с Голландией, – заявил он, выразительно посмотрев на присутствующих собеседников.

Дашкова вдруг резко возразила:

– Полно, дядюшка! Сей неугомонный и беспокойный пруссак, Герц, всегда плетет нелепую околесицу. Императрица готовится к войне, она, и в самом деле, готова дать отпор любому врагу, но сама нападать, вестимо, не собирается. Екатерина Алексеевна выдала Циклопу огромные деньги на создание флота на Черном море. И правильно делает: а вдруг турки нападут на нас?

Панин с укоризной посмотрел на племянницу:

– Так-то оно так, но кто его знает, как будет в очередной раз? И будет ли война? А деньги, «Князь Тьмы», вестимо, прибирет к рукам, не сумлевайтесь!

Он, молча, пожевал свои дряблые губы.

– Никто не знает, – продолжил он, – что за планы в голове нашей государыни. По крайней мере, сей прыткий де Сегюр добивается торговых отношений на Балтике и на Черном море. Ходят слухи, князь Потемкин дал согласие на взаимовыгодную торговлю на юге, в Новороссии.

– Стало быть, дело идет к подписанию договора с Францией? – удивился Фон Визин.

Граф Воронцов важно заметил:

– Колико я ведаю, императрица пока сопротивляется. Британцы всегда имели примерные преимущества в торговле с нами, поскольку их потребность в наших товарах весьма велика. Французы же, допрежь, удовлетворяли свои нужды в других странах.

– Один из моих друзей, – сказала Дашкова, – присутствовал при разговоре Потемкина и французского посла, как раз касательно торговых отношений между Францией и Россией. Граф де Сегюр упрекал его в холодности и нежелании сблизиться, на что князь резонно ответствовал, что оное происходит потому, что русское правительство не уверено в искренности желания Франции быть с Россией в дружеских отношениях.

– Правильно: никому доверия нет! Все они шарлатаны, – с презрением заметил Фон Визин. – Потемкин таков же, скорее, первый из них! Сказываете, императрица дала ему огромные деньги на создание флота на Черном море, так, никто и не сумневается: он их профукает со своими полюбовницами. А далекий флот, где-нибудь «утопнет».