Читать книгу Родненькие мои - Софья Григорьева - Страница 3

* * *

В весёлых поисках поэмы

покинув звон и яркость улиц,

на тёмном школьном чердаке мы

вдруг на автографы наткнулись:

«Родная школа, до свиданья!

Десятый «А» – прекрасный, юный –

здесь расписался в знак прощанья.

Ночь, двадцать первое июня…»

И год… Мы вздрогнем – сорок первый!

И в грудь толкнут скупые строки,

и стыд хлестнёт за поиск перлов,

и станет холодно и строго.

Мальчишки, юноши, ребята,

мы к вам протянемся сердцами.

Какими были вы когда-то,

не в вуз ушедшие, а в пламя?

Девчонки, девушки, девчата,

из ваших классов, с ваших улиц

сквозь годы сверстницы кричат вам:

«Надеемся, что вы вернулись!?

Что ваша юность повторится…»

…Теперь нам женщины, мужчины

иначе видятся. Молиться

готовы мы на их морщины…

* * *

Он написал наугад – просто в Киров.

Верно, не мог, не хотел промолчать.

Траки не тракторов – бешеных «тигров»

взрыли, ревя, областную печать.

В росное утро привычного мира

резко рванулось: «В атаку! Ура!..»

Он вспоминал своего командира

так, словно всё это было вчера.

…День перед боем. В землянке уютной

топится печка, играет гармонь,

шуткам комбата солдаты смеются,

письма читают и пишут домой.

В жёстком планшете уложены кучкой

контуры рук – золотая семья!..

Ночью комбату хозяева ручек,

верно, приснились – братишка и я.

«Тигры» чуть свет поползли серой тучей.

Крикнул: «За мной!» командир храбрецам…

Если б могли… Но картонные ручки

не заслонили от мины отца.

…Годы пройдут. И однажды газету

в дом принесёт городской почтальон.

Скажет тихонько: «Прочтите вот это».

Мама качнётся и выдохнет: «Он…»

Милая, умная, плакать не надо.

Помнят отца – значит, быть ему, жить!

Память бойца – боевая награда,

ею теперь нам вдвойне дорожить.

Он в суете посевных и побелок,

будней негромких и праздничных дат

нам написал об отце, о Победе –

русский, родной, незнакомый солдат.

* * *

«Как на отца похожа!» –

реже слышу теперь,

реже меня тревожит

спазмами боль потерь.

Снег скрипит под ногами,

дождь ли хлещет косой –

мне заменяет память

горький давнишний сон.

Снится моя улыбка –

но на мужских губах:

«Дочушка, дыбки-дыбки…»

Руки… И вдруг – труба,

и от груди отнимет

снова меня война,

в белую с красным зиму

бросит из жерла сна.

Ночью, под небом мирным,

нет этим снам конца –

снова взвывает мина,

та, что убьёт отца.

…Время шагает мерно.

И через столько лет

я соберусь, наверно,

въявь под славный Смоленск.

Где не бывала мама,

встречу вдруг близнеца:

в жилах красного мака –

кровь моего отца.

По золотой пшенице

бодро урчит комбайн…

Снится мне, снится, снится

мой золотой комбат.

* * *

Зимы, осени, вёсны плыли.

Звали, требовали, вели –

поклониться родной могиле,

взять для памяти горсть земли…

…Нас приветила птичьим свистом

незнакомая сторона…

Только имя её – как выстрел:

в нём застыла для нас война.

Вот он, памятник на пригорке,

но ни имени, ни лица…

Дочь… жена… мы стоим на горьком,

на последнем пути отца.

Мы прошли его мирным полем…

Ржа осколков в посевах ржи…

«Мам, я папку совсем не помню!

Расскажи о нём, расскажи!»

* * *

Тихий вечер, пропахший мятою,

сквозь года осколок прожёг.

Я стою в деревне Клемятино –

в незнакомой, но не чужой:

в похоронку слова впечатаны –

типографский, не тот, свинец,

что в бою под Большим Клемятино

смертью храбрых… Отец, отец…

Значит, здесь, за простыми хатами,

в редких (слишком редких!) кустах,

на изрытой земле Клемятина

отмаячил тебе рейхстаг?

Ты был с детства в моём понятии

легендарный комбат, герой.

Я постигла лишь здесь, в Клемятине,

ты – обычный, смешной, живой, –

рвал цветы жене – моей матери…

Как вы мало прожили с ней!

И вот здесь, тогда, у Клемятина,

под тобой… долго… таял… снег…

…Мне вчеканит на сердце вмятину

обелиска звёздный венец…

Подрастут – приедут в Клемятино

ребятишки мои, отец.

* * *

Как здесь тихо – на вашем братском,

как здесь мало имён и лиц…

Лишь взметнулся на поле бранном

над тобой, отец, обелиск.

Над последним окопом вашим

встал шиповник, сомкнув штыки…

Продолженьем маршрута павших –

вдаль, на запад, маршрут реки.

Над могилой на светлой круче,

как знамёна, склонила Русь

овдовелых берёз плакучесть

и рябиновых гроздьев грусть.

Здесь в октябрьскую стынь ночами

мокнет чёрный ажур оград,

сыплет осень на вас в молчанье

золотой листопад наград.

Не нужна вам земная слава,

мимо мчится наш трудный век.

Вновь зима расстилает саван –

незапятнанный белый снег.

Вновь весна… Над безмолвным краем

тишина вспорхнёт, задрожит.

К вам придут девятого мая

те, кто клялся за вас дожить.

На военных и мирных вёрстах

неподкупные судьи – вы…

Обелиски ставятся мёртвым

для живых!..

* * *

Вновь сверну я с дороги непройденной

в самый первый свой, отчий дом.

Там на маленькой улочке родины

встречу вновь постаревших мадонн.

Правда, так никогда их не звали.

Звали – «Бабы, бери топоры!»

По-старушечьи тяжко ступали

наши мамы военной поры –

Дуня Колиха, Маня Володиха…

При замужестве им как завет

имя суженых – сильных, молоденьких –

по старинке давалось навек.

И они его верно носили.

С ним пахали, косили, гребли,

по погибшим своим голосили,

подымались, шатаясь, с земли.

…Я отца, я беду не запомнила,

как и не было страшной беды

в нашем доме под крышей соломенной,

где оладушки из лебеды.

Лишь разлуку познавшая, взрослая,

я постигнуть могу: в двадцать два,

с этим тягостным грузом прошлого,

стала мама моя – вдова!

Эта боль притупляется вроде бы –

ведь за дальнею далью война.

А окликните: «Маня Володиха!» –

тут и вспомнит Володю она.

Та же речка, и луг, и околица,

так же ходит-волнуется рожь –

только бабкой зовут Дуню Колиху.

Внук на Колю до боли похож…

Мне полынною горечью дышится,

и у памяти в горькой цепи

стынет лучшая Мама – Мишиха –

перед братской могилой в степи.

…Пусть вам сердце сегодня и в будущем

милосердной печалью щемит…

Наши мамы, не вы ли будите

память мира о спасших мир?

* * *

Капли слёз и дождинок осень

расплескала вновь по лицу…

Поздравленье-78

я несу моему отцу.

Но не брошу в почтовый ящик,

но не лично ему вручу –

перед прошлым и настоящим

я, на запад лицом, шепчу:

«С днём рождения, папка, милый!

Знаешь, я ведь совсем не та.

У тебя не хватило б силы

на закорках меня катать.

Ты сказал: Смерти нет, ребята!

Верю – истину ты сказал:

есть на свете твои внучата,

у внучат есть твои глаза,

рвётся Вечный огонь… Есть в мире

твой «Огонь!», твой последний бой…

В пантеоне в полках фамилий

есть твоя строка – наша боль.

И за строчкой встаёшь ты ярко –

навсегда молодой комбат…»

Кружит ветер листы-подарки,

дубликат золотых наград.

И дождинки, и слёзы осень

расплескала вновь по лицу.

Поздравленье-78

я несу моему отцу…

* * *

Осмыслит? Поймёт? Догадается ль город,

что эти седые нестарые люди –

выпускники сорок первого года,

и надо застыть пионеру в салюте,

и встречному надо пред ними склониться,

и сжаться сердцам безотчётно и остро…

И первая средняя будет гордиться,

и будет скорбеть просветлённо и просто.

Гляди не гляди, только всё – выпускницы…

Зарницею в памяти: облачной ранью –

веснушки, чубы и безусые лица –

мальчишки печатают шаг над Яранью.

…А девочки-бабушки помнят доныне

чернявых и русых, неловких и бойких,

и вновь поимённо заплачут над ними:

был первый их бой не последний ли бой их?!

Простят им обман: обещать – не приехать,

и эту измену – Святую вовеки…

Старухи девчонкам откликнутся эхом

из восьмидесятых двадцатого века.

И будут, живые, судить про живое –

о ценах, о грядках, о внуках и детях,

ремонтах, тревогах, здоровье, покое,

о клумбах под окнами и – о планете…

И бал выпускной через десятилетья

свершится в июньский безоблачный вечер.

Оно дотанцует свой вальс – поколенье,

чья юность эпоху взвалила на плечи…

* * *

Мной впитано в кровь, мной впитано в кровь –

беги не беги, беги не беги:

мой папа погиб, мой папа герой,

мой папа герой, мой папа погиб.

Чту память его, не помня совсем,

и с детства отцом другого зову.

Но кажется мне тем самым он, тем –

пришедшим с войны домой наяву.

Мне книжки читал, катал на плечах,

игрушки чинил, хвалил и ругал,

точил мне коньки, заваривал чай

и брал в сенокос с собой на луга.

Учил различать дела и слова,

стремиться в полёт и помнить про дом…

Он столько тепла души отдавал,

как будто, живой, платил долгий долг.

Нельзя вас считать на первый-второй.

Нас крепко сроднил свинцовый венец.

Такой же солдат, такой же герой –

мне отчим отец, мой отчий отец.

* * *

«Год рождения – сорок первый», –

пишем мы на бланках анкет.

И на миг сжимаются нервы,

на мгновение гаснет свет.

Так уж выпало – зародиться

на границе мира – войны.

Нам не помнится, только снится

шелест той Большой Тишины.

Будто въявь видим мы ночами,

как черёмуховой весной

наши мамы мужей встречали:

«Он под сердцем стукнул, родной».

Их в немом восторге кружили

молодые богатыри…

Были живы (как просто – живы!),

жадно ждали наш первый крик.

А явились мы в мир – не в мире.