Читать книгу Cекретные золотые первопроходцы из донской земли - Станислав Аверков - Страница 11

Cерафима Ивановна Капошина в интервью журналу «Наука и жизнь» отметила среди своих руководителей археологических отрядов – трудоголиков аспиранта Льва Самуйловича Клейна. Ему были поручены раскопки Новочеркасского кургана Садовый. Лев Самуйлович рассказал о «садовых» раскопках в своей книге «Трудно быть Клейном». Два рассказа о раскопках Садового – две противоположности! Читатель, часто ли мы встречаемся в жизни с борьбой противоположностей? И в жизни, и в науке такая борьба заставляет задуматься, не сошли ли с ума люди! Но наберитесь терпения, уважаемые читатели, прочитайте дальнейшее повествование, у вас волосы встанут дыбом!

Ныне Лев Самуи́лович Клейн – интереснейший советский и российский учёный, археолог, культур-антрополог, филолог, историк науки. Он – профессор, доктор исторических наук, один из основателей Европейского университета в Санкт-Петербурге.

Лев Самуилович Клейн родился 1 июля 1927 года в Витебске, в интеллигентной еврейской семье, атеистической и сильно русифицированной: дома обиходным языком за два поколения до Льва был русский. Спустя многие годы, в одном из интервью этот известный ныне археолог признался:

«Я не особенно чувствую себя евреем. Свое еврейство я ощущаю только, когда наталкиваюсь на барьеры со стороны властей. В семье у нас не разговаривали ни на идише, ни на иврите, и у нас не было иудейской религии».

В 1941 году оба родителя Льва Клейна были призваны в армию в качестве врачей. Их дети – старший сын Лев и младший сын Борис – вместе с дедом и бабушкой были эвакуированы из Витебска в Йошкар-Олу (с 1930 года Марийская автономная область, с декабря 1936 года – Марийская АССР, с 22 октября 1990 года – Марийская ССР, с 9 декабря 1992 года – Республика Марий Эл). Там школьник Лев поначалу работал в колхозе, затем окончил восьмой и девятый классы средней школы и в 16-летнем возрасте ушел на фронт вольнонаемным.

В 1944 году на 3-м Белорусском фронте служил в военно-строительной части и прошёл с нею от Смоленска до Каунаса. После сильной контузии Клейн лечился в госпитале.

После войны поселился в Гродно. Там после демобилизации жили его родители – врачи. В Гродно Лев Клейн сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости. Поступил в Гродненский педагогический институт на факультет языка и литературы. В то время у студента Льва Клейна не сложились отношения с руководством института и секретарем горкома партии. Пришлось уехать в Ленинград.

В Ленинградском государственном университете стал единственным студентом в России, обучавшимся одновременно на двух дневных очных отделениях факультетов – филологическом и историческом. Окончил студент Клейн только исторический факультет.

В ленинградские студенческие годы Клейн выступал с опровержением господствующего в то время «нового учения о языке» академика Марра. Во время обучения в аспирантуре был против антинорманизма, господствовавшего во взглядах советских археологов в вопросах происхождения Киевской Руси.

Не понравилось юному Льву Клейну учение академика Марра из-за того, что Николай Яковлевич Марр проповедовал идею о языке, как о «надстройке» над социально-экономическими отношениями в обществе (рабовладельческими, феодальными, капиталистическими, социалистическими, коммунистическими). Молодой Клейн был против того, что язык формируется под влиянием социально – экономических отношений, то есть капиталист и рабочий говорят на разных языках. Поэтому стал отстаивать традиционную индоевропеистику.

Одним словом, молодой Клейн был весьма неудобным человеком для карьеристов. Как можно было спорить с давно уже ушедшим из жизни (Н.Я. Марр умер в 1934 году) академиком двух академий – императорской и советской – и обласканным Сталиным?

Давайте вспомним, что в июне – июле 1930 года состоялся XVI съезде ВКП(б). На нем выступил И.В. Сталин. В своей речи он использовал идею Марра о языке. Сразу после Сталина слово было предоставлено Марру. Николай Яковлевич поблагодарил вождя за прекрасную оценку его новой языковой теории. Сталин и раньше (с 1913 года) писал о языковой политике, в том числе в годы, когда был наркомом по делам национальностей в 19I9 году.

Одним словом, в конце сороковых годов, когда учение Сталина и Марра о языке было в СССР уже общепризнанным, явился новый бунтарь в лице Льва Клейна. Бунтарем он и оставался в течение всей своей жизни.

В 1948–1949 годах началась очередная «борьба с космополитизмом». Заодно началась проработочная кампания против марристов, направленная на отказ от «буржуазной» науки и ортодоксального следования теориям Марра. Л.С. Клейн тоже приложил к ней руку.

В книге «Сталин. Двор красного монарха» английского публициста Саймона Себаг-Монтефиоре (Москва, издательство «ОЛМА-ПРЕСС», 2006 год) рассказано, что в 1949 году Иосиф Виссарионович получил письмо от грузинского лингвиста Арнольда Чикобавы с критикой теории Марра. Иосиф Виссарионович в апреле 1950 года вызвал Чикобаву на обед, который продолжался с 9 вечера до 7 утра. Во время трапезы Иосиф Виссарионович старательно делал заметки. Таким образом, он уяснил основные аргументы против марризма, что положило конец его идеологическому господству в советской лингвистике. Позиция Сталина в данной области была выражена в работе «Марксизм и вопросы языкознания», опубликованной в газете «Правда» во время дискуссии о языкознании в июне-августе 1950 года. Лингвистика, благодаря вмешательству Сталина, освободилась от диктата марризма, 20 лет назад утвердившегося при участии все того же Иосифа Виссарионовича.

Должно было пройти еще время, чтобы в языкознании разгорелся новый спор на этот раз о компетентности Сталина в вопросах языкознания, чтобы утвердился новый подход к языку. И на этот раз не обошлось без Клейна! Бунтарь есть бунтарь!

Но не будем вдаваться глубоко в вопросы языкознания. Для нас они лишь подчеркивают своенравный характер Клейна. Основным увлечением у Льва Самуйловича была археология.

Два десятилетия Лев Самуйлович преподавал на кафедре археологии Ленинградского университета. Разрабатывал основы собственной теории археологии. Это тоже мало кому нравилось.

Нашлись непримиримые противники Клейна и в археологии. Донесли на него в КГБ. В 1981 году КГБ завел уголовное дело против непокорного Льва Самуйловича. Ему приписали, чтобы вы думали? Шпионаж или взяточничество? Нет! Гомосексуализм! И он был осужден!

После освобождения в 1982 году Клейн был лишен ученой степени и звания, его долго не принимали на работу. Лишь в годы перестройки он смог устроиться в одно из зарубежных учебных заведений. После распада СССР стал профессором Санкт-Петербургского государственного университета. До 1997 года преподавал в Европейском университете. После выхода на пенсию в 70-летнем возрасте Клейн продолжил преподавание за рубежом.

Позвольте предоставить слово автору книги “ТРУДНО БЫТЬ КЛЕЙНОМ». Вы понимаете теперь весь смысл названия этой книги?

«– Начальник! Начальник! Скорее!

Крик – необычное дело на раскопках. К тому же кричал старейший рабочий, обычно отменно вежливый, никогда не позволявший себе обращаться к начальству без имени и отчества. Кричали и другие.

Оборвав запись на полуслове и подхватив с колен полевой дневник, я бросился к центру раскопа. Там, в самом верху курганной насыпи, застывши кружком, студенты с лопатами в руках неотрывно глядели вниз на что-то находившееся в середине, боясь пошевелиться.

Золото! Много золота! Цветные камни! Всё горело на солнце ослепительно ярко в черной развороченной земле. Кто мог ожидать, что золото окажется под самой вершиной кургана Садовый? Бульдозер срезал дно огромного таза, которым были прикрыты сокровища сарматского царя: 8 серебряных с позолотой чаш для вина тончайшей греко-римской работы с накладными медальонами, 14 массивных круглых блях, в золото которых были утоплены гроздья цветных каменьев – бирюзы, гранатов – это украшения сбруи царского коня; мелкие золотые вещицы.

Серебряный таз слегка позеленел от времени, но серебро чаш, защищенное тазом и, разумеется, золото сверкали такой чистотой, как будто были положены в курган две минуты, а не две тысячи лет тому назад…».

Но вернемся в 1951 год. В руках у Льва после окончания Ленинградского университета диплом с отличием. Пытался Лев с 1951 по 1954 год поступить в аспирантуру. Но ни в Ленинградском университете, ни в Московском Институте археологии, ни в Минском университете места в аспирантуре для него не нашлось.

Пришлось Льву Клейну поработать в одной из археологических экспедиций, а затем школьным учителем в российской глубинке. Параллельно готовился к тому, чтобы стать аспирантом. В 1955 году была опубликована его первая научная работа.

Только в 1957 году Лев Самуйлович поступил в аспирантуру Ленинградского университета по археологии. Ее он окончил в 1960 году. Затем читал лекции на той же кафедре без оплаты и без официального оформления курса в бумагах, а в 1962 году был принят в штат кафедры в качестве ассистента. В 1968 году Клейн защитил кандидатскую диссертацию «Происхождение Донецкой катакомбной культуры». С 1976 года – доцент.

Будучи аспирантом, он был уже умудренным жизненным опытом человеком. На раскопках возглавлял университетские студенческие отряды. Там же Лев и познакомился с начальником археологических экспедиций – особой женщиной и урожденным командиром. В университете Льва предупреждали, чтобы не вступал с ней в пререкания, потому что почти весь Институт археологии пляшет под ее дудку. Ведь она – коммунистка до мозга костей, каждому может вправить мозги.

Это была Серафима Ивановна Капошина.

По приезду в июне 1962 года в Новочеркасск Л.С. Клейна, руководители города предупредили его, чтобы члены его отряда как можно меньше контактировали с жителями города и что его отряд и ход раскопок будет контролироваться милицией.

С основным составом экспедиции С.И. Капошина обосновалась на окраине Ростова-на-Дону. Провожая отряд Л.С. Клейна в Новочеркасск, Серафима Ивановна заявила:

– Лев, предупреждаю: не потерплю антисоветчину! Твое дело – раскопка! Если найдете в курганах такое же золото, как сто лет назад было обнаружено в Хохлаче, тогда подарю вам машину в обмен на сокровища.

Клейн отметил про себя:

«Машины у тебя и самой-то нет, так что этот не совсем бескорыстный дар мне не грозит».

Работать было трудно! Давила тяжесть новочеркасского расстрела. Как ни скрывало руководство страны произошедшее накануне в городе, но некоторая информация о нем все же проникла в отряд. Хотелось скорее уехать.

Срок экспедиции уже истекал, когда в раскопе засверкали золото и бирюза. Сокровища оказались исключительно ценными. Пока отрядный фотограф делал снимки, засуетилась милиция. И сразу прибыли чекисты.

Клейн дал телеграмму Начальнице.

Помощник Льва студент Марк Щукин (ныне известный ученый, доктор наук) произнес:

– Серафима Ивановна будет довольна! Обрадуется! Машиной не машиной, но чем-то уж точно наградит.

Лев невесело улыбнулся:

– Насколько я успел ее узнать, этого ждать не приходится. Она примчится меня увольнять.

– Как это?

– Ведь она всю жизнь мечтала о подобном открытии, а досталось оно не ей. Ее при открытии не было.

– Так ведь мы все в ее экспедиции. Документ на право раскопок у нее.

– Да, но открытие числится не за тем, у кого документ, а за тем, кто реально руководил раскопками. Она это понимает, и в этом моя беда.

Не веря опасениям Клейна, помощник все же спросил:

– А вам нужно это золото?

– К чему? Не моя тема.

– Значит, если потребует, отдадите ей и уедете. Чего же вам беспокоиться?

Клейн пояснил:

– Рад бы, но нельзя. Ведь мое увольнение ей надо будет как-то мотивировать, а с ее нравом… После моего отъезда что ей стоит создать искусственные основания? Пару раз копнул не там – уже грубое нарушение, дисквалификация. Потом не отмоешься. Нет, надо доводить дело до конца.

Пусть меня простит Лев Самуйлович из-за того, что я несколько сократил его разговор с Марком Щукинам. Но далее пойдет текст без сокращения, ибо далее он является свидетельством морали поступков советских людей.

«Назавтра приехала Начальница – туча-тучей. Остановившимся взглядом вперилась в золото, потом отозвала меня в сторону и сказала: «Вот что. Мы с вами не сработались. Я не могу доверить вам дальнейшее руководство. Забирайте с собой своего помощника и немедленно уезжайте, передав мне всю документацию». Я сказал, что это исключается. За день до открытия – куда ни шло, а днем после открытия – нет. Поскольку я в штате, то увольнение – только через дирекцию в Ленинграде, а я, пока суд да дело, закончу работы. «Ах так, тогда с сегодняшнего дня, – объявила она, – я перестаю платить деньги вашим рабочим». Я созвал рабочих и сказал, что экспедиция не в состоянии далее оплачивать их работу, но кто согласен работать бесплатно, могут остаться в качестве моих личных друзей.

Все захотели остаться и разошлись по рабочим местам.

«Тогда, – выложила она последнюю карту, – я заявляю в КГБ, что вы вели антисоветские разговоры, возмущались расстрелом демонстрации».

Я был несколько озадачен таким поворотом и сказал:

«А я-то раньше не верил слухам о вас, что доносы строчили».

«Напрасно не верили, – отвечает, – в свое время я многих посадила. Фигуры были не вам чета!»

И стала перечислять, загибая пухлые пальцы. Ни дать, ни взять – ласковая бабушка из детской потешки «Ладушки»: кашку варила, деток кормила; этому дала, этому дала, а этому (мизинцу) не дала.

«А с вами и подавно справлюсь», – свирепо закончила она, и на меня глянули волчьи глаза.

«Что ж, – говорю, – сейчас не 30-е годы и даже не 50-е. По одному доносу не сажают. Разговор окончен».

И прошу милиционеров (они знали только меня) удалить посторонних.

Тут Начальница базарным голосом начинает кричать, что вот-де, уже незаконно сделаны цветные снимки сокровищ! Что снимки эти представляют государственную ценность! Что они могут ускользнуть на Запад, так как здесь есть люди, связанные с Западом! Что она требует выдачи фотоснимков ей (это она, чтобы лишить меня возможности что-нибудь опубликовать).

Услышав такие речи, незаметный человек предъявляет удостоверение, просит меня сдать ему все пленки, а фотографу говорит:

– Прошу следовать за мной! – и мы остались без пленок и без фотографа.

Откровенно говоря, я думал, что возможность доноса – пустая угроза, что отнятием пленок дело ограничится. Но скоро выяснилось иное. Как мне позже рассказал сотрудник экспедиции, которого она, запугав до смерти, взяла с собой как свидетеля, она отправилась с ним к самому большому в Новочеркасске начальнику КГБ. После событий в городе это начальство в нем переменилось. Вот этому новому начальнику она стала, пылая праведным гневом, повествовать о моих антисоветских высказываниях:

– Я, как коммунист и патриот, не могла стерпеть…

Начальник слушал спокойно, а потом тихо так сказал:

– Вы думаете, мы не в курсе того, что за спор возник в экспедиции, и не понимаем, чем вызвано ваше заявление? Хотите нашими руками расправиться с неугодным, конкурирующим с вами сотрудником? Мы – новочеркассцы – иначе представляли себе облик ленинградского ученого. Если в Новочеркасске произошли события, вызвавшие необходимость вмешательства в них руководства страны, то это не означает, что мы, новочеркассцы, должны плясать под ваш, Серафима Ивановна, партийный саксофон! Решайте свои научные проблемы по научному. Уходите!

Тотчас освободил фотографа, а через несколько дней вызвал меня, и, извинившись, вернул пленки. К этому офицеру я проникся уважением: он был явно не из 37-го года.

Пленки я сразу же сдал Начальнице. Она напоминала шину, из которой выпустили воздух. Предложила мне заключить письменное соглашение о разделе авторских права, но я и не собирался лишать ее добытых материалов.

Обжаловав ее неправомерные действия, я сделал небольшую публикацию об открытии (без иллюстраций), после чего отступился от всего на много лет.

А Начальница еще долго, показывая на своих докладах сокровища или их фото, патетически восклицала: «Вот этими самыми руками я доставала их из земли!» Ради возможности произнести эту эффектную фразу она готова была упрятать меня в лагеря».