Читать книгу Дорюрикова Русь. Фрагменты забытой истории - Станислав Евгеньевич Данилов - Страница 2

О проблеме достоверности русских (и не только) летописей известно давно, и не писал о ней только ленивый. А первопроходцем, подвергнувшим тщательному критическому анализу древние русские летописи, считается академик Шахматов.

Повесть временных лет, сокращённо ПВЛ, является основным древнейшим памятником русского летописания, наиболее ранний из дошедших до настоящего времени древнерусских летописных сводов начала XII века. Она известна по нескольким редакциям и спискам с отклонениями в текстах, внесёнными переписчиками.

Как писал А. А. Шахматов, «Повестью временных лет» принято называть древнейшую часть летописных сводов, дошедших до нас в списках Лаврентьевском, Радзивиловском, Московско-Академическом, утраченном Троицком, Ипатьевском, Хлебниковском и еще трех позднейших, восходящих к Хлебниковскому списку [Шахматов, 2001].

По мнению А. А. Шахматова, из трех списков, сохранивших запись игумена Сильвестра, Лаврентьевский список должен быть признан наиболее близким к первоначальному виду и вместе с тем и наиболее исправным. Поэтому исследование текста ПВЛ должно исходить из Лаврентьевского списка. Кроме того, А. А. Шахматов отмечает, что Ипатьевский список во многих случаях представляет лучшее и более древнее чтение, но, во-первых, он является, несомненно, списком Киево-Печерской редакции, а во-вторых, уступает Лаврентьевской и в древности (по времени написания это последняя четверть XIV века), и в исправности [Там же].

Несмотря на то, что некоторые его выводы призваны ошибочными, царский академик сделал большой вклад в систематизацию анализа древнерусских летописей. Однако опубликованный текст Повести временных лет, который сейчас может прочитать любой желающий с доступом в интернет, может вызвать одни лишь вопросы. То же самое справедливо для практически другой летописи, однако, подробные работы, посвященные разбору, критике, вскрытию иного смысла в древних текстах выходили очень ограниченным тиражом и остались полностью неизвестными широкому кругу читателей.

Помимо смыслового анализа летописей, по-прежнему актуальна в той или иной степени проблема летописной хронологии. И если основные достижения в области древнерусской хронологии зафиксированы в учебных пособиях, обобщены в некоторых историографических обзорах, то гораздо меньше внимания уделяется нерешенным проблемам науки об истории систем летоисчисления на Руси.

Поэтому иногда создается впечатление, что она уже полностью или почти полностью решила стоявшие перед ней задачи. Это довольно опасное заблуждение. На современном уровне развития древнерусской хронологии перед ней стоит, пожалуй, больше задач и вопросов, чем было решено на всех предшествующих стадиях развития, не смотря на работы выдающихся советских ученых, например, эталонных трудов Бережкова [Бережков, 1963] и Черепнина [Черепнин, 1944].

До них также выходил ряд исследований [например, Срезневский, 1903; Степанов, 1909] которые не привлекают в наше время должного внимания. При всей важности своей работы Бережков, однако, «не коснулся Повести временных лет, полагая, что в ней представлен один мартовский стиль. Не затронул автор и вопроса о разных космических эрах. Его чрезвычайно ценные наблюдения, касающиеся хронологии, необходимо согласовать с историей текста, как она прослеживается по другим данным. Такое согласование поможет уточнить и хронологические выводы. Не всегда автор в должной мере учитывал и то обстоятельство, что в одной статье могут быть соединены известия разных стилей, а распределение по стилям чаще всего связано с местом работы летописца или его «школой» [Кузьмин, 1977, с. 223].

Между тем, этот аспект также важен в части подтверждения тех или иных фактов и событий, а помимо этого «давно замечено, что текст Повести временных лет за последние годы XI и начало XII столетий перебивается вставками и дублированием одних и тех же известий. Однако этот факт не нашел пока удовлетворительного объяснения, а указания на разные источники недостаточны» [Там же, с. 228]. А ведь указанный период напрямую относится ко времени возникновения знаменитой «варяжской легенды».

Весьма мала вероятность того, что в распоряжении исследователей когда-нибудь окажутся источники, позволяющие установить точные даты рождения и смерти русских князей, предшественников Святослава и его самого. «Те же, что предложены создателем Повести временных лет, не вызывают сомнений разве что у составителей справочников по хронологии и генеалогии, которые охотно пользуются ими без всяких указаний на условность летописных датировок. Научно доказанное применение летописцами разных стилей и систем летоисчисления создает иллюзию почти безошибочного датирования событий в Повести.

Даже в тех редких случаях, когда отмеченные летописью факты начальной истории Руси имеют параллели в иноземных источниках, где датировки совсем иные, чем в Повести, обоснования достоверности «нашей» хронологии всегда находятся, и сводятся они, разумеется, к тому, что летописец именно в этом случае использовал не константинопольскую, а другую эру. На Руси же использовалось шесть календарных стилей, в зависимости, от применения которых получить современную датировку можно, отнимая от летописной даты 5500, 5505, 5508, 5509, 5510 или 5511 лет соответственно» [Лушин, 2012].

Однако хронология это одно, а интерпретация тех или иных событий совсем другое. Иногда то или иное событие, интерпретировать гораздо труднее, нежели определить время его действия, парадоксально, но факт: иногда выводы специалистов напрямую противоречат показаниям первоисточников. Это в первую очередь вызывает подозрения идеологического характера.

Совершенно очевидно, что в подавляющем большинстве случаев историк или литературовед исходит в своей работе из неявной предпосылки, будто психологические механизмы остаются неизменными на протяжении веков. Иногда презумпция тождества мышления летописца и исследователя высказывается открыто. Так, говоря о стимулах возникновения новых жанров древнерусской литературы, Д. С. Лихачев прямо отмечает, что их не следует связывать с особенностями мышления создателей этих жанров. «Мне представляется, – пишет он по этому поводу, – что постановка вопроса об особом характере средневекового мышления вообще неправомерна: мышление у человека во все века было в целом тем же» [Данилевский, 1998].

Подобная точка зрения «устарела» почти на столетие. Еще в первые десятилетия XX в. психологи, этнографы и антропологи пришли к выводу, что психологические механизмы человека исторически изменчивы. Причем их изменения не сводятся к количественному накоплению единиц мышления. Речь идет о качественном преобразовании самих мыслительных процессов. В частности, установлено, что индивидуальное мышление, так называемый здравый смысл, по мере развития общества постепенно освобождается от коллективных представлений, другими словами, мышление индивидуализируется. При этом коллективные представления на ранних этапах развития общества существенно отличаются от современных идей и понятий и не могут отождествляться с ними.

Для предшествующих обществ характерно совсем иное мышление: «Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают абсолютно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может одновременно пребывать в двух или нескольких местах. Оно подчинено закону сопричастности, оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум» [Там же].

Характерно, что, хотя большинство исследователей русской истории согласно с тем, что Повесть временных лет крайне неоднородное произведение с различным разновременным напластованием сведений, в умах того же большинства ПВЛ остаётся основным источником знаний о древней Руси. А раз так, то неизбежно появление каких-либо концепций, по сути выдуманных, для очередного подтверждения псевдофактов, написанных и самовольно дополненных переписчиками русских летописей в позднее Средневековье русской истории. Бегло рассмотрим структуру ПВЛ и время её создания.

ПВЛ состоит из различных пластов текста, которые вносились и редактировались на разных этапах. Первый слой, лежащий в основе «Повести временных лет», условно назван Шахматовым Древнейшим сводом. Составление Древнейшего свода было предпринято при митрополичьей кафедре, основанной в 1037 г. в Киеве. Его первоначальный текст полностью восстановить не удалось. Установлено, что первая приписка к основному тексту была сделана в 1043 г. («О неудачном походе русских на Византию»). А первая правка текста древнейшего свода проводилась в 1073 г. [Приселков, 1996].

Однако в настоящее время довольно сильно распространен довод, что работу над хроникой ПВЛ можно представить в виде нескольких стадий или параллельных операций. Сначала составлялся общий план труда. Там, где было возможно, размечалась хронологическая сетка. Причем, в части за XI – начало XII в. каркасом служило погодное киевское летописание (по сути – киевские анналы), а в части от 852 г. до конца X в. – хронология конструировалась на основании различных источников и соображений.

Затем или одновременно с составлением каркаса писались тексты-заготовки различных частей хроники. Не исключено, по ходу этой работы корректировался и общий план, что могло отразиться в некоторых противоречиях и шероховатостях изложения. Наконец, писался единый труд в виде кодекса – «книгы Лѣтописець». По всей видимости, при «сшивании» черновиков добавлялся «склеивающий» текст – переходы между заготовленными блоками (в частности, ремарки типа «мы же на преднее възвратимъся») и дополнительные сообщения [Аристов, 2013].

Все русские летописи представляют собой списки вторичных летописных сводов, поэтому их первоначальный состав можно лишь реконструировать (в оригинале можно было бы без особого труда вычленить фрагменты, принадлежащие разным авторам).

В научной литературе имеется следующий вариант реконструкции сложения текста ПВЛ, начиная с 90-х гг. XI в.:

1) создание в Киево-Печерском монастыре Начального свода (около 1091 г.);

2) создание «Повести временных лет» путем основательной переработки Начального свода и его анналистического продолжения (Печерской летописи) (1114–1115 гг.);

3) одновременно с созданием ПВЛ создание в Новгороде летописного свода Мстислава Владимировича, отразившегося в НПЛ (новгородской первой летописи) обоих изводов;

4) переписка киево-печерского оригинала ПВЛ игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром (1116 г.);

5) изготовление еще одного экземпляра ПВЛ на основе рукописи Сильвестра после перевода Мстислава из Новгорода в Белгород («княжеский» или «мстиславов» экземпляр ПВЛ, который является общим протографом Ипатьевской летописи и южнорусского источника летописного свода 1479 г.);

6) перенесение наиболее значительных дополнений «княжеского» экземпляра (путем замены и вставки листов) в рукопись Сильвестра. С утраченным новым окончанием, кодекс Сильвестра лег в основу местного летописного свода, к которому (через ряд промежуточных звеньев) восходит архетип лаврентьевской группы, и к которому в свою очередь полностью восходит текст ПВЛ в Лаврентьевской и Троицкой летописях и частично в Радзивиловской летописи, использовавшей также источник ипатьевского типа [Килина, 2010].

Составитель ПВЛ имел возможность сопоставлять свои источники и должен был оценивать их сравнительные достоинства с точки зрения задач, которые он перед собой ставил. Перед ним лежали две летописи, существенно расходившиеся между собой в их начальных частях. Одна из них имела вид, хорошо знакомый исследователям по НПЛ. Соответствующая часть второй летописи представляла собой не разделенное на годы повествование, открывавшееся космографическим введением, подобным читаемому в ПВЛ, но, вероятно, намного более кратким. От рассказа о разделе земли сыновьями Ноя эта летопись переходила к расселению их потомков в своих «жребиях» после разрушения башни, находила славян среди потомков Иафета и, описывая их расселение в Центральной и Восточной Европе, подводила к основанию Киева тремя братьями-полянами – сюжету, с которого начинался первый летописный памятник.

Ни одна из этих летописей не могла удовлетворить составителя ПВЛ, располагавшего, помимо них, широким кругом дополнительных источников и намеревавшегося представить собственную, расширенную версию начала русской истории. Для такого расширения анналистическая структура Начального свода представляла намного более удобную основу, чем монотематическое повествование свода 1072 г. Отождествление «начала Русской земли» с первым появлением руси у стен Константинополя в царствование Михаила III также не могло не импонировать составителю ПВЛ, для которого отношения Руси с Византией составляли стержень ее ранней истории (вспомним о вставленных им в летопись договорах с греками) [Гиппиус, 2006].

Отрывок ПВЛ рисующих русь как жестоких варваров, убивающих и грабящих христиан, вполне отчетливо обозначает новую идеологическую перспективу, в которой составитель Начального свода строит свою версию начала русской истории, – это византийская, имперская перспектива. В ней определяется и дата «начала земли Русской» – вычисленный (неверно) на основе Хронографа год воцарения Михаила III, при котором русь совершает свой первый поход на Царьград, начиная, таким образом, отсчет своего исторического бытия. Современные исследователи ПВЛ справедливо подчеркивают символический аспект выбора такого «начала», предполагая, что на Руси историческая фигура Михаила III ассоциировалась с последним царем «Откровения Мефодия Патарского», имеющим явиться и установить свое праведное царство в преддверии конца света.

Заимствование из Хронографа описаний двух походов руси на Царьград, вставка пассажа о язычестве полян, разбиение повествования по княжениям, вычисление даты «начала земли Русской» и введение самого этого понятия – характеризуют идеологическую программу его составителя довольно отчетливо. Эта программа, обоснование которой дано в Предисловии, ориентирована на модели византийской хронографии и апокалиптики и рассматривает историю Русской земли в перспективе, которую можно определить, как «имперско-эсхатологическую».

В некоем роде это сценарий, делавший акцент не на «начале», а на происхождении, истоках Русской земли, древности ее этнической истории, восходящей к библейскому разделению языков. Однако этногенетический интерес составителю Начального свода был чужд, история избранной Богом в «последние времена» Русской земли для него не нуждалась в предыстории – ее естественнее было начать «с чистого листа», в момент первого появления руси у стен Константинополя. Главное «открытие» составителя Начального свода – «начало земли Русской» – стоило того, чтобы сделать его абсолютным началом летописи. В этой ситуации – и, как представляется, только в ней – отказ от космографического введения был вполне оправданным композиционным решением.

Нужно заметить, что в принципе два подхода совсем не исключали один другого: в Хронографе по великому изложению, послужившем, по-видимому, источником обоих сводов, имперская перспектива соединялась с библейской, служила ее естественным продолжением [Гиппиус, 2006].

Приведённые мнения названных исследователей, проделавших интересную теоретическую работу над ПВЛ, тем не менее, нисколько не приблизили разгадку главных вопросов начал русской истории, которую ставит Повесть перед своими читателями. Современному массовому и даже учёному читателю, такой стиль изложения является в целом крайне непонятным.

Прежде всего, сразу бросается в глаза момент явно искусственного принижения языческих времен, по сравнению с периодом, следовавшим после принятия христианства и явное незнание летописца ответов на те вопросы, на которые он вроде бы собирается дать ответ: «откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть».

Не смотря на тщательные попытки советских учёных (Черепнин, Рыбаков, Лихачёв и т. д.), идти по стопам академика Шахматова и вычленить из текста ПВЛ строки более древних летописных сводов, результат оказался более чем скромный. А главное: достоверности в жизнедеятельности первых русских князей не прибавилось от этого нисколько.

Более того, «А. А. Шахматов, а вслед за ним М. Д. Приселков возводят большинство известий о событиях IX–X вв. к так называемому «Древнейшему летописному своду», однако самое существование Древнейшего свода 1037 г. представляется недостаточно доказанным. Сводчик, работавший в 1037 г., должен был бы с особой подробностью рассказывать о своем времени, в частности о княжении Ярослава. Между тем оказывается, что летописец говорит об его времени кратко и неточно. Наиболее подробно рассказана борьба Ярослава со Святополком Окаянным, но этот рассказ взят из особого сочинения – «Сказания о Борисе и Глебе». Особым повествованием являлся и рассказ о Мстиславе Черниговском, к тому же явно более благоприятном по отношению к Мстиславу, чем к Ярославу («не смяше Ярослав ити в Киев, дондеже смиристася»). Остальные известия о событиях времени Ярослава так кратки, что напоминают записи, сделанные на основании позднейших припоминаний или выдержек из синодиков» [Тихомиров, 1979].

Да, разумеется, в ПВЛ есть набор общих исходных сведений. Например, мы узнаем, что основателем Киева являлся некий Кий, причем Киева не на Днепре, а на Дунае. Для самого летописца это было легендой, причем настолько древней, что он не смог сказать даже намека кем, были родители Кия, кто был его детьми и что с ними стало.

Само имя Кий имело явно неславянское происхождение, поэтому историками предпринимались попытки разыскать реального исторического прототипа в неславянской среде (например, вожди антов и склавинов Хильбудий, Мусокий). Явно созвучие с Кием имеется и у тюркских народов, например, Ала ад-Дин Кей-Кубад I – сельджукский правитель Конийского султаната (1219/1220–1236/1237 гг.). А исследователь Прицак прямо связывал летописного Кия с отцом хазарского вазира (главы вооруженных сил Хазарского каганата) Ахмеда бен Куйа, упомянутого ал-Масуди в рассказе о постоянной наемной армии хазарских правителей: «Ахмад бен Куйа (Киуа) был хазарским вазиром, … что именно Куйа укрепил крепость в Берестове и разместил там оногурский гарнизон» [Данилевский, 1998]. Помимо этого, в поисках можно уйти в гораздо более южные регионы и обнаружить иранскую династию Кеянидов (напр. Кей-Кавус, Кей-Хосров и др.), где основа kay или kauui означала «царь».

Кроме ПВЛ, разумеется, в некоторых летописях встречаются отличные от ПВЛ события, не зафиксированные в ней, оригинальные известия летописных сводов XVI–XVII веков (например, в Никоновской летописи, XVI век), вызывающий огромный интерес [Королёв 2002, с. 5]. Но количество современных работ, анализирующие те или иные разночтения летописных сводов, исчисляются единицами.

Но даже специалисты вынуждены довольствоваться частью лишь таких работ, оставляя в стороне (по незнанию) труды неизвестные им, а ведь любой неизвестный источник, может поставить под сомнения все определенные выводы того или иного специалиста, пытающегося развить определенную концепцию.

Сама ПВЛ состоит из недатированного «введения» и годовых статей разного объема, содержания и происхождения. Эти статьи имеют характер: кратких фактографических заметок о том или ином событии; самостоятельной новеллы; части единого повествования, разнесенного по разным годам при хронометрировании первоначального текста, не имевшего погодной сетки; «годовых» статей сложного состава; повести, присоединенной к краткой заметке и статьи и присоединенных к ней сообщений о событиях.

Такая структура ПВЛ осложнена ее многослойностью, поскольку в ней достаточно явственно выступают более поздние сюжетные интерполяции («Повесть об убиении Бориса и Глеба», «Повесть об ослеплении Василька», «Повесть о походе 1111 г.»), разрывающие имевшийся текст, или внутритекстовые вставки, дополнения и пояснения (экспозиция Киева 70–80-х гг. XI в. в новеллах о мести Ольги или захвате Киева Олегом) и просто рассказы о ранних событиях, написанные два с половиной века спустя [Никитин 2001, с.349–350].

Соответственно, и абсолютное большинство статей ПВЛ оказывается написано десятки лет спустя после событий, а по употреблению оборотов речи и словосочетаний, связанными с датами повествования «в се же лето» и «в то же лето» можно с уверенностью говорить о том, что протосвод, заключавший в себе текст, именуемый сейчас ПВЛ, был создан не ранее конца 40-х или в первой половине 50-х гг. XII в. [Там же, c.356–357].

Таким образом, «в XI веке и, во всяком случае, не ранее конца X в., завязывается узел тех племенно-политических и государственных отношений на Руси, которые были ясны и доступны для понимания начального летописца. Они повлияли на весь ход его представлений о начальной жизни Руси и были отражены им в летописи, а через него заполонили и наше внимание, но которые по существу представляют собою уже вторую эпоху в истории восточного славянства, второй этап в развитии государственности у него» [Пархоменко, 1924, с.66].

Новейшие исследования, исследующие достоверность русских летописей в нынешнее время, также выходят, но находятся, что называется наобум и поэтому не вызывает удивления, что даже дипломированные специалисты от истории оперируют время от времени устаревшими данными, а довольно часто и вовсе игнорируют довольно ценные исследования, забытые в гуще десятилетий.

Обратимся опять к самому тексту Повести временных лет в качестве источника истории Руси до прихода Рюрика. Кроме легендарных Кия, Щека и Хорива, а также полулегендарных Аскольда и Дира мы не узнаем больше ни о ком. Но даже при появлении Рюрика странности только усиливаются. В этом ничего удивительного нет, так как «сводчик, опираясь на комплекс своих политических, религиозных и житейских представлений, заносил в летопись не все известные ему события, а только подходившие к его убеждениям и требованиям заказчика, остальные же безжалостно отбрасывал.

Не случайно во всех дошедших до нас летописях повествование о Руси IX–XII веков ведется на основе, составленной в Киевской земле Повести временных лет, как будто в других землях не было своего летописания. А ведь в XI–XII веках существовало много центров летописания. «Промономаховская» Повесть временных лет и ее продолжения были распространены в тех центрах, где правили потомки Мономаха. Бесспорно, существовали летописи, отражавшие интересы не только князей и монахов, но и разных городских слоев. Но произведения этих летописных традиций не дожили до наших дней, а фонд иностранных источников, содержащих зачастую сообщения о Руси современников (авторов X–XI веков), действительно может дать интереснейшую информацию» [Королёв 2002, с. 5].

Например, у хрониста Иоанна Скилицы в труде «Обозрение историй», есть упоминания о сподвижниках князя Святослава, о которых молчат русские источники. У Льва Диакона эти лица тоже фигурируют, поэтому считать их выдуманными не приходится. Помимо этого, русские летописи молчат о походах русов в Закавказье, о причинах настойчивого интереса русских дружин на Дунае, и даже о происхождении знаменитого князя Олега.

Так явной тенденциозностью отдает создание ПВЛ на первый взгляд чёткой (а на деле невероятно надуманной) генеалогии Рюриковичей, целью которой, являлось максимально возможное удревление истории этого рода с целью подчеркнуть ту исключительную роль, которую сыграли Рюриковичи в русской истории, и защита мысли об изначальной монополии этого рода на княжескую власть в Киевской Руси. Это вполне обычное дело не только в русских генеалогиях.

Известно, что «варяжская легенда» была включена в Повесть временных лет не ранее начала XII века, а возможно и позже. Еще в XI веке князья «Рюриковичи» не считались на Руси потомками Рюрика. О нём просто ничего не знали или не придавали особого значения этому эпизоду из истории Приильменья. Например, живший в XI веке митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати» не вел генеалогию киевских князей далее «старого Игоря» (Подробнее см. главу «По следам Рюрика: рождение фантома»).

Однозначно фантастической является попытка привязать Игоря к Рюрику. Якобы последний перед смертью «смог сделать» сына и тут же умер. Ту же самую странность видим и по линии Игорь-Святослав. К той же серии необъяснимого относится внезапное появление Олега, как якобы регента, таинственно трансформировавшегося во вполне самостоятельного князя при совершеннолетнем Игоре.

Причём в описании движения Олега с севера на юг (из Новгорода в Киев), автор и последующие редакторы ПВЛ уже сами настолько плохо помнили, в какой последовательности славянские племена входили в состав новообразованного русского государства, что всерьёз эту информацию нынешние исследователи не воспринимают [Королёв 2002, с. 15].

Сведения об Олеге весьма расплывчаты, а иногда его образ даже раздваивается или даже троиться: один Олег умер в первой четверти X века то ли «за морем», то ли все-таки в Киеве, другой «Хлгу» потерпел поражение от хазар во второй четверти X в. Есть даже сведения о третьем Олеге, который бежал в Чехию из Киева и стал там князем.

Польский историк XVIII века Х. Ф. Фризе выдвигал версию, что чешский Олег был сыном Вещего Олега и после смерти последнего был вынужден покинуть Русь из-за преследования князем Игорем. Теоретически могли быть как два Олега, так и три, и даже четыре, слишком размыта эта историческая личность в свидетельствах современников. Однако Игорь в X в. был один, и это уже хорошо. Так же сыном его являлся Святослав, однако мраком покрыты остальные дети князя Игоря, впрочем, как и Святослава.

Византийские источники упоминают некоего брата Владимира Святого – Сфенга. О нём в свои очередь молчат русские летописи, но ничего удивительного в этом нет. Официальная историография тогдашнего периода выстраивала четкую генеалогию, минимизируя шансы на престол других отпрысков того или иного князя. Тем более, что князей, от имени которых подписывал тот же договор Игорь было ещё в середине X века больше двух десятков (см. Главу «Загадочный» народ Рос).

Более того, крайне нечёткая и ошибочная информация ПВЛ в очередной раз пытается сшить разрозненные куски русской истории непрочными нитями. Так весьма загадочным сообщением выглядят слова византийского хрониста Льва Диакона о том, что постоянным местонахождением «Ингора (Игоря), отца Сфендослава (Святослава)» был «Боспор Киммерийский» (Керченский пролив). То есть ПВЛ не только связала вместе некоторых исторических лиц, скорее всего незнакомых друг с другом (например, Рюрика и Игоря) и их роли в историческом процессе, но и, возможно, поменяла всю систему географических ориентиров.

Произойти это могло по вполне понятным причинам: в конце IX в. киевские земли испытали наплыв пришлого населения из чешских или шире дунайских земель, о чём свидетельствует археология. Косвенно об этом свидетельствует то обстоятельство, что князь Олег, придя к Киеву, назвался «гостем подугорским», то есть соседствующим с венграми (уграми). К тому же появление его для Аскольда и Дира в Киеве было весьма неожиданным, и не совпадает с описанием того грандиозного похода, которое рисует ПВЛ, проводя линию передвижения Олега от Новгорода к Киеву. Исходя из обстоятельства смены населения в Киеве впоследствии возможного завоевания и возросшего статуса его как города, становится понятным, почему сведения для последующих летописцев о предшествующей истории Киевской земли сохранились так плохо.

«Искусственность многих дат Повести временных лет давно стала очевидной исследователям ранней киевской истории. Например, если мы видим, что все три князя: Олег, Игорь и Святослав, заключившие с Византией договоры, умирают на следующий год после этого события, мы вправе сделать вывод, что такая регулярность едва ли могла наблюдаться в реальной жизни. Смерти князей, разумеется, не зависели от дипломатической практики, а их жизни прерывались по воле летописца. Так же скептически мы отнесемся и к другой серии: оказывается, все три князя начинали свою войну с Византией ровно за четыре года до подписания договора (и за пять лет до смерти). Очевидно, что «центром» этих хронологических последовательностей были даты договоров, от которых (дат) летописец отсчитывал назад даты походов на Византию и вперед – даты смерти князей» [Толочко, 2015, с.49].

Очередным подтверждением малой достоверности ПВЛ в части начальной русской истории служит отсутствие достоверных дат рождения первых русских правителей: Рюрика, Игоря, Ольги, Святослава и даже Владимира. Относительно первых трёх князей получилась вообще довольно комичная ситуация. Как уже отмечалось ранее, если верить ПВЛ Рюрик лишь незадолго до смерти стал отцом Игоря, а тот в свою очередь также в преклонном возрасте стал отцом Святослава. Лишь Святославу удалось в гораздо более репродуктивном возрасте стать отцом. И это понятно. Времена Владимира и сведения о нём были ближе к летописцу, однако и о Крестителе Руси нет точной даты рождения. Очень странным моментом оказывается то, что последующих редакторов ПВЛ не смутили такие явные натяжки и нестыковки в официальной княжеской родословной.

«Дата же 852 г. «и стала прозываться Русская земля» выглядит довольно странно, и мотивы выбора именно ее в качестве начала русской истории не очевидны. Она не сообщает ни о каком конкретном событии из истории Руси, только что Русь «стала известна» приблизительно в это время. Занятые поиском происхождения цифры, исследователи не раз отмечали, насколько странен смысл поясняющего ее текста. Он отсылает к совершенно другой дате – похода Аскольда и Дира на Константинополь (помещенного под «ошибочным» 6374/866 годом). Более того, и дата 852 г., привязанная к императору Михаилу, фактически неверна: император Михаил начал править не в 852-м, а в 842 году» [Толочко, 2015, с.57].

Тем не менее, несмотря ни на что, Повесть временных лет постоянно присутствует в рассуждениях исследователей. «Они обсуждают юридические детали «ряда», заключенного Рюриком с призвавшими варягов племенами, или исторические обстоятельства похода Олега из Новгорода на Киев и объединение «южной» и «северной» Руси, или сообщения о многочисленных победах этого князя над «окольными» славянскими племенами и даже их даты, ищут «историческое зерно» в предании об уплате полянами дани хазарам или об убийстве Аскольда и Дира. Постоянное обсуждение этих и подобных сюжетов привело к тому, что в современных изложениях ранней истории Киевского государства мы имеем дело, по сути, с рассказанной «научным языком» летописной легендой. Историческая реконструкция должна основываться на источниках другого рода: современных событиям и не повествовательных» [Там же, с.19].

Самый же главный сомнительный момент варяжской легенды, описанной ПВЛ следующий. Каким образом, призванные варяги назывались Русью, если сама Русь обращалась к этим варягам наравне со словенами, чудью и кривичами? Разумеется, ничего иного кроме изменения первоначального текста, а значит и смысла призвания предположить трудно.

Этот вопрос поднимался в науке с давних времён [например, Завитневич, 1892], однако в результате официальной наукой для объяснения была выбрана отредактированная концепция поздних летописей, которая грубо подменяя варягами этноним «русь», тем не менее, не смогла объяснить ни происхождения Рюрика, ни варягов, ни Руси, породив очередной исторический фантом под названием «варяжская русь» [Федотова, 2018]. Поэтому появление в науке новых гипотез по старым вопросам почти всегда является признаком того, что прежде предложенные решения этого вопроса не удовлетворяют требованиям строго-научной критики [Завитневич, 1892].

Однако, как говорится, у России свой путь. И в данном случае это печально. Хроникам современников был по непонятным причинам присвоен второстепенный характер, а созданной почти на двести лет позже ПВЛ был присвоен статус неповторимого и уникального первоисточника по истории Руси. Да, некоторые исследователи действительно оговаривают, что некоторые моменты русской летописи неясны, запутанны и крайне противоречивы, но не более того.

Сведения же первоисточников, имеющих отличный характер с точки зрения общепринятых представлений о Руси, стали подгоняться под жёсткие рамки ПВЛ, которое стало для всех остальных известий неким «прокрустовым ложем». Напомним, что знаменитый разбойник Прокруст из древнегреческих мифов клал людей на свое ложе, и если они были длиннее его, то он отрубал мечом выступающую часть, а если короче – то вытягивал их на недостающую длину. Те же самые манипуляции произошли с первоисточниками относительно ПВЛ.

Достаточно рассмотреть всего лишь несколько примеров совершенно «диких» с точки зрения исторического анализа подтасовок. И честно говоря, автор данной книги даже и не подозревал о них, пока сам не ознакомился с первоисточниками. Впечатление конечно ошеломляющее.

Так называемая хроника Продолжателя Феофана (временем создания хроники считается период самостоятельного правления византийского императора Константина 945–959 гг.) содержит уникальное известие о происхождении росов: «на десяти тысячах судов приплыли к Константинополю росы, коих именуют также дромитами, происходят же они из племени франков…» [Древняя Русь, Том II, с. 179]. В данном случае сразу же поясним, что в переводе с греческого «дромос – бег» и это описание можно трактовать по смыслу, как «бегущие» или «беглецы».

Но вот с франками не так всё просто, поэтому посмотрим, какой комментарий дают нам составители сборника «Древняя Русь в свете зарубежных источников», и сильно удивимся: «Свидетельство о норманнском происхождении росов»! – говорят они, заставляя читателя довольно ощутимо напрягать своё воображение и искать логику того, почему уважаемые авторы, не последние люди в исторической науке, почему-то решили поставить знак равенства между франками и норманнами!

Придется и нам слегка разобраться. Викинги или по-другому норманны (хотя слово «норманны» опять же в зависимости от хрониста могло означать просто людей, живущих севернее конкретного места написания данной хроники) обзавелись собственными землями в королевстве франков лишь незадолго до описанного выше нападения росов на Константинополь. И собственно никаких причин у византийского хрониста писать о франках, держа в уме викингов, не было. Более того, он писал именно о «племени франков», то есть о народе, участвовавшем в формировании Франкского королевства как минимум не позднее эпохи Карла Великого. В таком случае, викинги не подходят никак.

Наиболее подходящим этносом здесь видятся готы, вестготы, поселившиеся в Аквитании на правах федератов Римской империи с центром в Тулузе в 418 г. Однако, настойчивость военного натиска франков привела к тому, что Аквитания в VIII веке так или иначе закрепилась за франками, не смотря на отчаянные попытки вестготов отстоять независимость. Византийцы, сами до последнего не оставлявшие надежд закрепиться за остатки владений Римской империи на Иберийском полуострове, были прекрасно осведомлены об этническом раскладе в регионе, что возможно, и послужило причиной отождествления части росов с племенем франков. Почему именно части? Потому, что один и тот же хронист называет росов и тавроскифами и родом из племени франков. Почему именно готы, а не кто-то другой? Потому, что в Крыму, Тавроскифии на византийский манер, с давних времён тоже обитали готы, см. главу «Загадочный народ «Рос».

Однако есть ещё один народ, появившийся гораздо раньше готов на исторической сцене, и оставивший свидетельства своего присутствия в разных частях мира. Этот народ – кельты. «Первым известным нам автором, употребившим форму Ruthen- для обозначения Руси, был хронист французского происхождения, так называемый Галл Аноним.

Примечательным в судьбе этого первого автора польской хроники (он писал около 1112–1116 гг.) было то, что он был монахом бенедиктинцем монастыря св. Жиля (в Провансе, Южная Франция). Галл, имея в виду Русь, пишет Ruthenorum rex, Ruthenis, Rutheno, т.е., пользуясь новой орфографией, отождествляет кельтских Ruteni Григория Турского (автора «Истории франков») с современной ему восточноевропейской Русью. В пассаже, касающемся Галиции/Галации, т. е. Западной Украины (De Gallacia), Варфоломей, опираясь на авторитет более древнего энциклопедиста, Исидора Севильского (ок. 560–636 гг.), отождествляет обитателей этой страны с древними галлами. Он заключает этот пассаж следующим утверждением: «Эта страна (Галиция) – наиболее протяженная и плодоносная; она занимает в Европе большую часть, которую многие называют Рутенией (Rutenea)» [Прицак, 1991].

В целом кельтское переселение имело место быть, оставив в самых разных странах свои следы: Галлия во Франции (изначально), Галисия в Испании, Галиция в Западной Украине, Земгалия (Семигаллия) в Прибалтике, Галата в Малой Азии. В договоре Игоря присутствовало несколько кельтских имен, самым знаменитым из которых было имя Тудор (Тюдоры, знаменитая династия Британии не имела никакого отношения к норманнам, а была британо-валлийской, кельтской).

Менее известные кельтские имена этого договора, связанные с корнем берн: посол Прастен Бернов, то есть Прастен посол Берна, и посол Шихберн Сфандр от жены Улеба. Берн, как известно столица Швейцарии. Как сообщает нам Википедия: «наиболее же вероятным в настоящее время считается происхождение названия Берн от кельтского bren («гора») или brena («расщелина») с последующей перестановкой в Bern, Berne». Кстати, даже третий брат в варяжской легенде по имени Трувор имеет подозрительное созвучие с кельтским именем Тревор и с кельтским племенем треверов. Со знаменитым Рюриком-Рориком то же самое. Это не скандинавское имя.

Имя Рорик/Рурик впервые зафиксировано у галло-римской знати на рубеже III–IV вв. Одна из его форм (скорее всего, исходная) Родерик/Рудерик встречается впервые у готов в VI в. в зоне контактов с кельтами и затем фиксируется на протяжении многих столетий, как среди германского, так и кельтского населения. У кельтского островного населения констатируется отождествление имен Родри, Родерик и Рорик [Олейниченко, 2017].

Встречается это имя и в Ирландии. В Галлии с переходом с кельтских языков на народную латынь имена Родерик и Рорик становятся разными именами. Этимология этого двухосновного имени в кельтских языках означала «красный/рыжий король», возможно, в переносном значении – «могучий король». В германизированной форме Hrodric/Chrodric оно наблюдается в документах, начиная с 675 г., а в начале VIII в. в форме Хредрик (Hreðric) попадает в эпос «Беовульф». Первым носителем галло-римского имени Рорик среди скандинавов был датский конунг середины IX в. Рорик Ютландский. Имя Хререк (Hraerekr), по всей видимости, есть искаженное заимствование имени Хредрик (Hreðric) под влиянием контактов норманнов с Британией и Ирландией. Само это имя так и осталось довольно редким и нехарактерным для скандинавов.

«Имя Рорик/Рурик присутствует среди имен галло-римской и франкской знати на протяжении почти восьми столетий. В списках епископов Галлии встречаются и другие Рорики/Рурики. В каталоге епископов находим: 1) епископ ЛеПюи-ан-Веле Рурик (Ruricius) (ум. до 451); 2) епископ ЛеПюи-ан-Веле Рорик (Roricus или Roricius) (между 778 и 840); 3) епископ Бурже Рорик (Roricus) (512–518); 4) епископ Юзеса Рорик (Roricius) (ум. 537/8); 5) епископ Амьена Рорик (Rorico) (1080–1085). Хольдер приводит еще имя пресвитера Рорика/Рурика, которое встречается в документах, относящихся к соборам в Автиссиодуре (современный Осер) в период 573–603 гг. Грот указывает на Рорика (Rorico) в документах аббатства св. Петра в Зальцбурге под 822 г., на Rorigius – аббатства Клюни в Верхней Бургундии (946 г.); на Рорика/Рурика – аббатства св. Максенция в Пуатье (939 г.) и монастыря св. Киприани в Пуатье (954–986 гг.)» [Там же]. В свете этого стоит ли так сильно удивляться, что росы действительно имели отношение к франкам, или, по крайней мере, были выходцами с их земель?

В связи с этим можно вспомнить и князя Олега, а также таинственного героя русских былин Волха-Вольгу Всеславовича. С середины I тыс. до н. э. для праславян, как и для других племен, живших в Дунайской котловине, возникла тяжёлая ситуация в связи с экспансией кельтов. На территорию Чехии и Подунавья проникли бои и вольки-тектосаги. Последние, выйдя из Галлии и двигаясь на восток вдоль южных границ тогдашнего германского ареала, приобрели известность в русских летописях под германизированным именем волохи (герм. *Walhōz < галльск. Volcae) [Трубачёв, 1982].

Помимо культурного влияния кельтов в условиях мирного симбиоза, дело не обошлось и без военного нажима, в результате чего значительная часть славян была потеснена на север. Этот важнейший фрагмент славянской и европейской истории запомнила славянская народная традиция и отразила спустя больше тысячи лет в русской летописи, точнее Лаврентьевская летопись. Повесть временных лет гласит: «Волхомъ бо нашедшемъ на Словѣни на Дунайскиiа, [и] сѣдшемъ в них. и насилѧщемъ им» [Там же].

Отсюда, по всей видимости, происходят истоки былин об этом загадочном Волхе-Вольге Всеславиче. Одно время было принято отождествлять Вольгу Святославича с Вещим князем Олегом. Отождествление основывается на сходстве имен, соответствии летописного эпитета Олега «Вещий» (указывающим на его хитрость и мудрость) с качествами Вольги. Волх-Вольга могучий богатырь, обладающий не только искусством бороться с врагами, но и читать по книгам и оборачиваться разными животными. Этот рассказ сохраняет древнейшие представления о животных как о предках человека и о возможности рождения великого охотника и волхва непосредственно от отца-животного, относиться к гораздо более далёким временам, чем годы жизни Вещего Олега.

Историзм обращения Волха в волка, скорее всего в том, что в дальнейшем вольки прямо уже не прослеживаются. Вместо них, видимо, выступают невры, племя под другим названием. А Геродот рассказывает о неврах: «Скифы и эллины, живущие в Скифии, говорят, что раз в год каждый из невров превращается в волка на несколько дней и снова обратно становится тем, чем был» [Там же]. Обозначим тот факт, что Олег-Олг-Волх мог прийти в Киев из города с кельтским названием Новиетун (переводится с кельтского как «новый город»), о котором мы более подробно упомянем далее. Разумеется, самое трудное определить время действия Олега-Волха и другого персонажа, известного в середине X в. под именем Хлгу, который воевал с хазарами в Причерноморье. Вполне вероятно, что обе исторические личности существовали, только в разные периоды. ПВЛ уже не раз давала пример, как переноса время действия, так и проставления произвольных дат, связанных с теми или иными событиями.

Что касается замены эпох в летописях, то, например, Набиев полагал, что за Вещим Олегом скрывается сам аварский каган первой трети VII в., осуществивший схожее нападение на Константинополь. Версия эта любопытна, но трудно поверить, что русский летописец соединил киевского Олега с аварским каганом, спустя два с половиной столетия. Если, только предположить, что, описывая поход кагана на Византию, позднейший переписчик соединил его со вторым Олегом-Хлгу, в воображении переписчика Улуг, т.е. по-тюркски «великий» каган, слился на страницах летописи с Хлгу, воевавшим с хазарами. Кстати, у тюрок волк также выступал в роли одного из прародителей народа.

Таким образом, заявления о единственно возможной германской этимологии имен варягов не выдерживают никакой критики. Некий общегерманский именослов – плод исключительно умозрительных научных реконструкций. Никаких непосредственных фиксаций личных имен у германцев этого, по сути, еще дописьменного периода не имеется. Все реконструкции общегерманского именослова строятся исключительно на древнегерманских, древнеанглийских и скандинавских литературных памятниках. Реконструируемый на таких памятниках, как к примеру «Старшая Эдда», общегерманский именослов создает иллюзию о некой общегерманской среде, где в глубокой древности сформировались имена.

Затем германские народы разошлись, как бы унося имена, которые затем трансформировались по определенным языковым закономерностям в различных германских языках. В реальности данная концепция является просто фикцией, лишенной каких-либо доказательств. Все эти памятники имеют довольно позднюю фиксацию и прошли не одну стадию литературной обработки, с переработкой и заимствованием сюжетов, изменением родословий и заменой имен [Олейниченко, 2017]. К необычно звучащим древнерусским именам мы еще частично вернёмся в главе «Загадочный» народ Рос», а пока остановимся на этом.

И так, кельтское переселение с одной стороны может объяснять разброс этнонимов –рус- или –рос-, но с другой стороны, по-прежнему, складывается впечатление, что речь может всё же идти о разных народах, потому как арабские авторы, рассказывая о русах, описывают в некоторых местах явно неевропейский народ (бритые головы, широкие штаны-шаровары, мечи сулеймановы, термин Русия-тюрк), следовательно, некоторые вопросы идентификации росов-русов остаются.

Теперь обратимся к ещё одному любопытному свидетельству. Если в прошлом свидетельстве современные комментаторы пытались заменить происхождение руси-росов скандинавским фантомом, то здесь немного другой случай. Император Константин Багрянородный в трактате «Об управлении империей» в описании народов приводит такие неожиданные свидетельства: «[Знай], что и росы озабочены тем, чтобы иметь мир с пачинакитами (печенегами – прим. С. Д.). Ведь они покупают у них коров, коней, овец и от этого живут легче и сытнее, поскольку ни одного из упомянутых выше животных в Росии не водилось…» [Древняя Русь, 2010, с. 152–153].

Безусловно, это известие конечно неожиданно. Сразу приходят мысли: как это возможно, чтобы в русских деревнях не водилось ни одного домашнего животного! Очевидно, также думали и составители сборника, которые выдали комментарий, не уступающий в «находчивости» предыдущему о «франках»: «Следует отметить ошибочность информации Константина об отсутствии скота у росов, информации, полученной вероятно, от византийского купца, а не от болгарина или печенега, знавших реальную ситуацию лучше. Археологические исследования показали, что скотоводство было важной отраслью сельского хозяйства Древней Руси».

С одной стороны, их комментарий кажется логичным, так как трудно представить Киевскую Русь без лошадей и коров. Но с другой стороны император ромеев был информированным человеком, а также современником росов, и представить, чтобы он довольствовался сведениями одного лишь купца о росах, своих врагах, ещё труднее. Тем более, далее император в своём трактате проявляет глубокую осведомлённость о других особенностях росов, а также в деталях описывает их путь сбора дани. Так что в этом случае всё-таки логичнее поверить современнику, нежели комментатору спустя тысячу лет.

Но тогда почему у этих «росов» не было домашних животных? И Киевскую ли Русь император имел в виду? Ответы более очевидны, чем кажутся. Видимо, образ их жизни в совокупности с условиями местности просто не позволяли росам заниматься скотоводством, и речь здесь вовсе не о Киеве. А главное, подтверждение этому как раз имеется. Из сочинения Ибн Русте «ал-А 'лак ан-нафиса» приведём отрывок: «Что же касается ар-Русийи, то она находится на острове, окруженном озером. Остров, на котором они (русы) живут, протяженностью в три дня пути, покрыт лесами и болотами, нездоров и сыр до того, что стоит только человеку ступить ногой на землю, как последняя трясется из-за обилия в ней влаги. У них есть царь, называемый хакан русов…Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян… И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие – торговля соболями, белками и прочими мехами, которые они продают покупателям» [Древняя Русь, Том III, c. 48].

После ознакомления с этим, ещё одним, свидетельством о странных русах, которое помимо подтверждения слов императора Константина говорит и об отсутствии деревень у русов, а также упоминает о болотистой местности, в которой невозможно ведение сельского хозяйства, мы убеждаемся, что современники правы, а составители сборников в силу непонятных целей вводят читателей своими комментариями в заблуждение.

И, разумеется, в этих отрывках речь идёт не о Киевской земле. О каких именно русах идёт речь – будет подробно рассказано в следующих главах. Что особенно удивительно, так это то, что для данного отрывка восточного хрониста составители сборника не оставили вообще никакого комментария, а ведь этот отрывок, ещё раз повторимся, подтверждает слова византийского императора о том, что ни скота, ни пашен, ни деревень у этих русов не было.

Здесь же в сухом остатке на примере цитированных первоисточников, мы видим, что в первом случае, имеется явная попытка официальной науки выдать «франков» за «норманнов-викингов», во втором же случае – неких русов за жителей Киевщины с развитым сельским хозяйством, но ещё раз повторимся: первоисточники нам говорят совсем о другом местоположении и происхождении этноса. Современные комментаторы этих первоисточников предпочли втиснуть имеющиеся сообщения в рамки сведений ПВЛ, но ничего кроме недоумения этим они вызвать не могли. Данный экскурс был нужен для наглядного примера читателю, как с точностью до наоборот можно интерпретировать сведения первоисточников.

Что же понимал составитель ПВЛ под «Русью» и её происхождением? Летописец считал, что Русь – это поляне, а последние – одно из славянских племен, пришедшее в отдаленные времена с Верхнего Дуная. Обращает на себя внимание настойчивость, с какой летописец проводит тезис о тождестве славянского и русского языков. Эта настойчивость может указывать на желание опровергнуть какие-то иные взгляды на природу Руси.

В «Повести временных лет» варяжская концепция происхождения Руси наслаивается на поляно-славянскую – дунайскую. Основной текст «Сказания о варягах», занимающий в летописи статьи 6367, 6370, 6387 и 6390 гг., легко из нее извлекается. В первоначальном виде эти статьи, видимо, составляли особое сказание, не разделенное годами. Если летописец, представивший основную часть этнографического введения, был убежден, что «Руская земля» «пошла», как и все славяне, из Иллирии, если он отождествлял Русь с полянами, а первое упоминание о ней находил в «летописании греческом» в эпоху Михаила (856–867), то какой-то позднейший автор стремился доказать, что «Русь» – это варяги, народ, пришедший из-за моря, и не в Киев, а в северо-западные земли. С этими «находниками» связывал автор и происхождение династии русских князей, на чем он особенно настаивал.

Варяжское сказание имеет, очевидно, северное происхождение. Оно отразилось и в новгородских летописях, и в ряде других новгородских произведений. Тем не менее, связанные с ним тексты наиболее полно представлены в Повести временных лет. Этнографическое введение Повести фиксирует положение, существовавшее на Руси в разные периоды с конца IX по середину XI в. В «Сказании» о варягах описывается особая ситуация: сосуществование на Руси двух союзов – северного и южного. В состав северного союза входят племена словен и кривичей, а также чудь, меря, весь. Все они платят дань варягам.

По сказанию получается, что «русь» приходит на северо-запад, а название закрепляется за Приднепровьем. Новгородцы выводятся «от рода варяжска» также как будто вопреки тому, что они являются словенами. Разъяснение ПВЛ мало что объясняет: если новгородцы «от рода варяжьска» то, как они могли быть прежде «словенами»? Тем не менее, летописцы и в Киеве, и в Новгороде переписывали сказание. Очевидно, какие-то его элементы казались современникам вполне истинными [Кузьмин 2003, с. 58–61]. В связи с этим напрашивается мысль: так может быть это и есть свидетельства наименования разных народов этнонимом «русь»?

Такие разноречивые версии происхождения Руси, порождают новые вопросы, а именно: каково происхождение легендарных «полян», но их археологические следы отследить не удаётся, так как они имеют смешанное происхождение, (подробнее об этом в главе «Русь незнаема: каганат «ар-Русийа»), в отличие от тех же древлян и вятичей. «Поляне также первыми покидают летопись, а в сообщениях византийского императора в перечне славянских племен мы их тоже не найдем» [Толочко, 2015, с.82–84].

Возвращаясь к содержанию ПВЛ касательно IX-X вв., мы можем уверенно констатировать следующее:

– хронологическая путаница в ПВЛ явилась следствием, как соединения разных источников, так и редактирования летописцев, пользовавшихся разными стилями. В ПВЛ соединены записи с разными летоисчислениями, но среди них есть статьи, в которых нарушена последовательность самих датировок;

– содержание ПВЛ о первых русских князьях (и не только) крайне расплывчато и фрагментарно, что не позволяет достоверно выстроить ни степень их родства (Рюрик-Олег-Игорь), ни реальную продолжительность правления вплоть до Владимира Святого. С указанием точных дат киевское летописание стало вестись лишь с 60-х годов XI века. Даты предшествующих этому времени событий были поставлены уже задним числом, что привело к путанице в хронологии;

– судя по ряду признаков, создатель и переписчики ПВЛ в XII веке сами плохо понимали, откуда взялся термин «Русь», по отрывочным известиям, дошедшим до них из разных источников, локализуя его то в Приднепровье, то на побережье Балтийского моря (варяги). Изначально сообщения о «руси» носит у летописца характер стороннего наблюдателя, то есть набеги «руси» на Византию в 842 и 860 годах никак не ассоциируются им с активностью Киева, от имени которого он ведет своё повествование, на который впоследствии (десятилетия спустя!) распространится название «Русь». А, следовательно, эта «русь» никак не может быть связана ни «варягами» (этнонимом более позднего происхождения), ни с полянами, этнонимом, не встречающимся нигде более;

– летописец не знает истинной связи Приднепровья и Киева в частности с Причерноморьем, что естественно: в его времена связь с Крымским полуостровом была окончательно потеряна, занявшими пространство межу Киевом и Крымом, племенами половцев. Упоминание об этом есть только в Никоновской летописи: «роды же нарицаемые Руси, живяху в Евкснопонте (Чёрном море – прим. С. Д.)». Князь Игорь для летописца ПВЛ неразрывно связан с Рюриком, легенда о котором появилась только в XII в. Почему-то даже содержание более ранних сведений о князьях, не знавших о Рюрике вовсе, не смутило авторов и редакторов ПВЛ, что в очередной раз говорит о тенденциозности свода;

– подводя же итоги анализа Повести временных лет, то можно резюмировать следующее: текст Повести временных лет с XII по XVII век был растиражирован во множестве летописных компиляций и стал единственной версией происхождения Руси, а с возникновением в XVIII веке светской историографии был естественно положен в основу изложения древнейшей истории Восточной Европы. В структурно неизменном виде его унаследовала научная историография XIX века, уточнявшая детали, но по сути воспроизводившая все тот же рассказ о призвании варягов и т. д.

Однако сведения ПВЛ касательно начального периода Русского государства всё же представляют определённый интерес, как использующие сведения византийских источников, прежде всего, несмотря на то, что сама ПВЛ составлена из разновременных кусков произведений разных жанров (фольклорные предания, церковная публицистика, правовые документы). При изучении истории Древней Руси необходимо главное: при анализе содержания ПВЛ сопоставлять даты и события летописи со свидетельствами современников, поскольку именно последние имеют приоритет по степени достоверности в сравнении с ПВЛ.

Список литературы:

Аристов В. М. Свод, сборник или хроника? (О характере древнерусских летописных памятников XI-XIII вв.)/Studia Slavica et Balcanica Petropolitana, №1, 2013.

Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. М., 1963.

Гиппиус А. А. «Два начала Начальной летописи: к истории композиции Повести временных лет/ Вереница литер. К 60-летию В. М. Живова, Москва, 2006.

Данилевский И. Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.); Курс лекций, М., 1998.

Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия/Под ред. Т. Н. Джаксон, И. Г. Коноваловой и А. В. Подосинова. Том II: Византийские источники. Сост. М. В. Бибиков. – М., 2010.

Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия/Под ред. Т. Н. Джаксон, И. Г. Коноваловой и А. В. Подосинова, Том III. Восточные источники. Сост. ч. 1 – Т. М. Калинина. И. Г. Коновалова; ч. II – В. Я. Петрухин. – М.: 2009.

Завитневич В. З., Труды Киевской духовной академии, вып. 12, 1892.

Килина Л. Ф. Лингвотекстологическое исследование русских летописей: к постановке проблемы/Вестник удмуртского университета. Вып. 2, 2010.

Королёв А. С. Загадки первых русских князей. М., 2002.

Кузьмин А. Г. Начало Руси, М., 2003.

Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.

Лушин В. Г. О князьях-малолетках/Историко-археологические записки, кн. II, 2012.

Никитин А. Л. Основания русской истории: Мифологемы и факты. М., 2001.

Олейниченко А. В. О происхождении имени Рюрик/Рурик/Рорик//Гуманитарные исследования Центральной России № 2 (3), 2017.

Пархоменко В. А. У истоков русской государственности (VIII-XI вв.), М., 1924.

Приселков М. Д. История русского летописания XI-XV вв. СПб., 1996.

Прицак О. И. «Происхождение названия RŪS/RUSʼ/ Вопросы языкознания, №6, М., 1991.

Срезневский И. И. Статьи о древних русских летописях. (1853–1866). СПб., 1903.

Степанов. Единицы счета времени (до XIII века) по Лаврентьевской летописи. ЧОИДР, 1909, кн. IV.

Тихомиров М. Н. Происхождение названий «Русь» и «Русская земля»/Русское летописание. – М., 1979.

Толочко А. П. Очерки начальной истории Руси. Киев, СПб., 2015.

Трубачёв О. Н. Языкознание и этногенез славян. Древние славяне по данным этимологии и ономастики / Вопросы языкознания. – М., 1982. – № 5.

Федотова П. И. «Варяжская русь» как псевдопроблема российской историографии// Свободная мысль, 2018, №3.

Черепнин Л. В. Русская хронология. М., 1944.

Шахматов А. А. Разыскания о русских летописях. М., 2001.