Читать книгу Чудо в перьях - Станислав Малозёмов - Страница 2

Детектив « Наказание за преступление» Авт. Лыско А.П.

(отрывок)

– Короче, чё было-то! Наши пацаны с района «Красный пахарь» забили столик возле окна кафушки «Колос» и киряли портвуху с плавленым сырком «Лето». Наших было шесть харь. А ихние, «наримановские» через столик хлюпали старое «Жигулёвское» с вяленым окунем. Ихних на одно рыло было больше. Один наш крикнул ихним.

– Дайте окуня, наримашки хреновы.

– А ху-ху не хо-хо? Сами ловите и сушите. Умные, мля!

Наш подошел к ихним и крайнего – хрясь по бестолковке. Тот со стула – блымс на пол и с тоскливой рожей отдыхает.

Ихний, который рядом был, снизу – дынс! нашему в челюсть. Она аж ходуном заходила. И зубы чёрт знает куда разлетелись-рассыпались.

Наши все подбежали и троим сразу по очереди в пасть каждому – На!!!

Ихний из-под стола выныривает, стул за ножку ловит и нашему одному по тыкве сиденьем – тырс!

Наши, которым не перепало стулом, хап ихнего за руки и об стену хребтом – ды-дынс!

Из-под стола второй ихний вылетает, графин с пивом хвать и нашему по балде – хряп! Нашему-то хоть бы хрен. Голова как у железного Феликса.

А графин стёклами по всему кафе – фью-ю-ю-ю! И пивом мирный народ ухайдакал.

Мирных человек сорок было.

Они наримановских отловили и каждого – бамс, хряп, дынс, шарах! По несколько раз. Положили всех и за наших взялись.

Ду-дунс одному, ты-тырс другому, третьему – на! В нюх прямо! Четвертому, пятому и шестому – трах-тибидох бутылками по тыквочкам.

Один ихний орёт всем: – Атас! Мусора! Делай ноги!

Мусора влетели, всех повязали и в воронок покидали. А трое наших ушли. Молодцы же! Через окно да дворами к Тоболу. Там тальник. Залезь в него – хрен кто найдёт за месяц.

– Дальше! Дальше чё было? – вскрикнул Раков Жора, бетонщик с КЖБИ и стал пробиваться с задних рядов. – Нешто не утекли наши? Не свалили от карателей?

– За мной! – завизжал молодой мусорок с двумя звёздочками, – завёлся автор и читал с криками и шумом. – Догнать и расстрелять как собак нерезаных! Потому как они напали на милицию, на орган власти советской.

Началась погоня. Наримановские, хоть и связанные, а разбежались прямо из «воронка». Мусора его закрыть забыли. Наши, которых не сильно ухряпали, из «воронка» прибежали и стали портвешок допивать. Мирные отряхнулись и сели закусывать.

А на улице погоня пошла. МусАрня наших по следам хотела словить и прищучить. Короче, детектив поднялся в полный рост и размер. Строгий и долгий».

– Конец первой главы. Вторую читать? – Лыско снова набрал полное пузо воздуха и взял второй лист.

– Да не, всё прекрасно! Детектив как на ладони. Надо печатать, если и дальше такой же разворот событий, – улыбался Панович, председатель. – Хороший народ собрался в литобъединении. Талантливый.

– Далее вообще страсти нечеловеческие, – сказал Лыско. – Внимательно читать – со страха в штаны наложишь, если слабохарактерный.

– Ну, детективы читают люди крепкие духом, – заключил председатель. – Берём второй книжкой в типографию. Теперь переходим к стихам. Людям нужна поэзия, потому как жизнь – тупая беспросветная проза скучная. Хотя у капиталистов, конечно, житуха вообще дерьмо. Это заявляю официально. Как председатель литературного объединения.

– Лады. Только у меня к автору Лыско профессиональный имеется вопрос, – крикнул Проценко Дмитрий, тоже писатель детективов. – Вот в том месте где «ихний» из под стола выныривает, стул за ножку ловит и нашему одному по тыкве сиденьем – «тырс!» не будет интереснее, если он его стулом по тыкве – «хряп!» А?

– Да! Хряп – оно тут уместнее, – согласился токарь Мишин, прозаик-промышленник.

– Да какой базар!? Заменю, – Лыско достал ручку и слово переписал.– Хряп, оно достовернее. Народу понятнее будет.

– Ну, и ещё чисто литературный вопрос, – пропищала Марьянова, вредная тётка. – Какая фабула у повести?

– Очень большая, – гордо ответил Лыско, автор. – Триста восемьдесят пять таких вот листов.

– А сюжет в детективе должен оптимистически кончаться, – не унималась Марьянова. – У Вас, автор, как с этим делом?

– Поймали всех. Много мусоров наехало. Скрутили и наших, и ихних, да вообще всех, кто в кафе был. Шмяк – каждого третьего, хряпс – каждого второго. Ты-дынс каждого первого! Даже поваров – «шарах»! по сытым мордам. А директора кафушки не нашли. Убёг, подлец. Но, главное, всех честно посадили на 10 лет общего режима. Так хорошо работает советская милиция. Об этом и детектив мой. Кто осмелится сказать, что наша милиция нас не бережет и мышей не ловит?

– Ну, хорошо, что больше нет вопросов, – обрадовался председатель. – Скоро напечатается первый в области собственный детектив.

Автор поклонился и, прижимая рукопись к груди, сел на место, пустив маленькую, сверкающую слезу радости от удовольствия.

– Осталось теперь три поэтических книжки выбрать. Одну нашли уже. Это толстая детская поэма сантехника Перегудова про курочку и маленькое яичечко. Её вы уже слушали. А где мясники с базара, тоже детские поэты? – снова влезла Марьянова, технолог пивзавода. – Руки в крови до плеч, а деткам стишки кропают. Вы должны убийцам писать в тюрьмы и комарам- кровососам. Нонсенс же – мясник и дети. Чистыми руками надо деткам хоть что давать. Жизнь их потом сама замажет. Заляпает и загадит.

– Да мы детей как раз любим! Потому им и пишем! А рубим уже убиенную скотину для вас. Как пожрать свининку, так у всех рот, небось, в слюнях? Мы, к слову ни одного ребенка топорами не порубили за десять лет. А, наоборот, дарим им радость стихотворную. Пусть привыкают, что и среди мясников есть добрые люди, – сказал главный из трёх мясников-поэтов Скороплюев Василий. Я слова придумываю, Гришка Кукин рифмы, а Митрий Чувашев всё это в кучу собирает. У нас для малолеток стишков на пять книжек крупными буквами набирается. Но издадим покедова одну и, если родители этих мальцов не бросят у нас мясо покупать, значит, мы талантливо написали. Прослеживаете прямую связь?

Давай, сбацай стишок уже! – нетерпеливо заёрзал на стуле поэт-сантехник Перегудов. Он уже свой отдекламировал и желал от души мясникам громко провалиться, чтобы книжку не выпустили и этим поэзию не осквернили.

– Стишок написать – это вам не на базар за мясом сходить, – убеждённо сказал Скороплюев Василий. – Вот детишкам подарок в рифму. Зовётся он красиво: «Болтливый заяц». Это вроде как он сам спьяну-то и рассказывает зверям в лесу:

«Без важной для порядка ксивы

не чуем проседи в глазах,

Не только те у нас игривы,

кто стонет, словно льнёт слеза.

И к случаю на целый вечер,

а воздух сильно прёт и лечит

и вновь предметы нечестивы…»

– Браво! – орали почти все.

И все три мясника утонули в аплодисментах, хлынувших на их крепкие тела волной шторма баллов в семь. Их качнуло с непривычки. Хотя были они парнями суровыми, как и требовала основная профессия. При публичном разделении за прилавком туши на пашину, корейку, грудинку и окорок покупатели, наблюдающие за грустным видением расчленения тела, сильно задумывались и траурно молчали.

– Значит, не одной Агнии Барто дано чуять детскую душу, – просто и ясно сказал председатель, когда хлопать прекратили. – Вот он – шедевр поэзии: «Без важной для порядка ксивы не чуем проседи в глазах». Так написать! Завидую сам!

– Так только Пушкин мог ласково изумить малолетнего читателя! – бурно восторгалась беременная писательница научной фантастики, она же крановщица башенного крана, Малькова Алевтина. – Ну, а кто Пушкина не читал вообще, тех надо ссылать в сибирскую тайгу лес валить. Не читать Пушкина – это преступление против поэзии и гуманизма. На лесоповале пусть они забудут все буквы и даже расписаться в ведомости за зарплату не смогут. Такое им наказание от цивилизации советской.

Панович оглядел переминающихся на ногах мясников, у которых глаза горели так, будто каждому удалось разрубить тушу на двенадцать названий одним махом.– Ещё хотите читать? Ну, один стишок вдогон можно. Книжку вашу мы и так берём. Первый стих ваш воспитает достойную смену нам, старикам! Давайте!

– А эта поэма называется «Воспоминания мальчика старшей группы детсада номер шесть «Звёздочка» о раннем детстве в люльке», – доложил Скороплюев. Все слушаем и не кашляем:

«…что не всегда не все оглобли так издевательски страшны,

как те, козлам подобные харнаи,

что не немы да и не так уж и глухи,

И кроме вшей, от часа до сохи,

правители законами от Сатаны,

Зудящий зуд на стульях у стены,

Пропитанной потугами в плену от гнусных нам намёков

До правильно проложенных следов

туда, где на собранье рвутся собираться те,

не видные с порога поезда,

Всегда готовые в пригодные продраться

на тайный страшный сбор, ушами и под явь…

– А?! Как завёрнуто! Как дитё в пелёнку! – всплакнул растроганный своми же словесами мясник Гриша Кукин, создатель рифм. И все трое мясников по-мужски без всхлипываний всплакнули. Нежные души имели работники пера и топора. Хотя весь зал не нашел в творении рифм.

– Это про чё вообще? Не внюхал я, – поднялся сочинитель частушек, оператор земснаряда Лихобабин. – Расшифруйте, мать-автомать!

– Молчи, дурак, – дернул его за рукав писатель Лыско. – Хрен потом твои частушки примут. Про что – не ясно. Да! Но ты мясников не зли. Они тебя без топора напополам разложат. Кулаки как утюги. А стишок кто хошь сам додумает до своего разумения.

– А где рифмы, бляха-папаха? – нагло спросил прозаик Якушев. – Навоз какой-то, а не поэма.

– Козёл ты, Якушев, – ответил мягко Митрий Чувашев, составитель стихов из слов Скороплюева и рифм Гришки Кукина. – Всё в тонких эфемерных и филигранных рифмах, да, народ? И сразу в пяти смыслах философских. Детям полезно головку раздумьями загружать. Вот как я вам отвечу на происки враждебные.

– Тоньше некуда! И философии полная тележка! Не понимаете вы, придурки, гениев, – зарыдала беременная Малькова и выбежала из зала, заливая пол вроде бы пока ещё слезами.

От бьющей всех по головам струи фонтана талантливых произведений народ слегка затуманился и повял. Но третью поэтическую книгу надо было подготовить к печати хоть тресни.

– Так меня же забыли, – подпрыгнула технолог пивзавода Марьянова. – Хотя я вам пиво машинами таскаю бесплатное на заседания – это подарки от моей профессии. Но я же, главным делом, поэтесса. Пишу исключительно о любви. Потому, что много про неё слышала от знакомых и в театральных постановках по радио.

– Читай, да всем на ужин пора, – вытолкал её на пустое место перед рядами стульев кладовщик Ляхов, уже спокойный после выигранного конкурса.

– А и зачту! Моя книжка стихов будет третьей.

Марьянова распустила волос, откинула голову назад и приложила ладошку к глазам:

– Ты моя революция и затяжной декаданс.

– Ты моя проституция, вечный в душе дисбаланс.

– Ты моя экзекуция, "несовершённый" мой ляп.

– Может, моя деградация – эволюционный этап?

– Это часть длинной поэмы, – открыла глаза, полные боли и слёз, Марьянова. – Если начну всю поэму читать, никто не выживет в зале. Так режет она души на мелкие рваные кусочки. В ней – неизлечимая смертельная болезнь моих несбывшихся любвей.

Явно списала у кого-то, – заметил ехидно штатный ругатель поэт-частушечник Лихобабин с третьего ряда. – Так прекрасно она сама хрена с два бы написала. У какого-то почти что классика сдула, которого мы не знаем.

– Всё, всё! Успокойся, – очень печально сказал Панович Андрей Ильич.– Берём. Много народа живёт как и ты без любви. И пусть они рыдают над прекрасной твоей поэмой. Пусть трепещут их невостребованные чувства. Ну, товарищи. Шесть книжек для дебюта набрали. Радуемся и идём по домам. Встречаемся в пятницу после рабочего дня. Будем учиться придумывать сюжеты. Устраивает?

– Ура! – Сказали все тихо. Устали тратить эмоции. – Да здравствует литература!

Расходились как с тайной вечери. По одному и мелкими группами единомышленников. Потому, что само по себе собрание литераторов – это хорошо. А вот выбрали для издания книг не тех. Так считали все, кроме избранных к публикации книжек. Но обойдённых получилось в сто раз больше и они решили, что выбор был несправедлив, а за справедливость имелся повод побороться.

Только председатель Панович Андрей Ильич брёл домой устало и одиноко. Избранные для издания их книжек не провожали его, чтобы случайно не показаться подобострастными. А остальные вроде и не обиделись, но разозлились. Их рукописи, конечно, были лучше. Но, как и всюду, выскочки

выигрывают. Хоть произведения их явно левой ногой написаны и похожи на сочинения школьников-троечников из пятого класса.

– Надо по-честному порядок установить, пока бумаги этих бездарей не увезли в типографию, – проектировщик Маслов на ходу придержал за рукава шофёра такси Игнатьева и грузчика с элеватора Андрюшу Блаженного.

Наши с вами повести куда интересней и написаны не слабее, чем Хемингуэй умел.

– Да. Надо снова собраться и я разнесу в клочья тех шестерых, а из прозаиков предложу издать ваши повести, – обрадовался возможности покричать на собратьев по перу врач-терапевт Савченко. – Сам я ничего не написал кроме десяти тысяч рецептов, а в литобъединение пациентка меня затянула. Вы, говорит, так поэтично пишете рецепты, что их хочется наизусть учить и на Новый год под ёлкой вслух читать.

– Поэтов тоже менять надо, – загорячился Маслов. – Если этих опубликуют – позор на всю область. Лепет полуграмотный.

– И поэтов я выдвину других, – терапевт Савченко «завёлся». – Выбрали графоманов безмозглых! Уши в трубку скручиваются от их, так сказать, стишков. И мозги взрываются. Жуть! Предложу Мухину, Завадскую и Кулибабина. Вот они таланты! Слова у них рассыпаются как драгоценные камни. Но они – ребята скромные. Даже дома стесняются своим показывать стишки. Ну и затолкали их, бедолаг, наши литераторы в самый глухой угол. Нет. Не пойдёт.

В пятницу на очередном заседании он произнёс речь, по накалу страстей и количеству правды напоминающую выступление вождя Ленина В.И. на заседании Петроградского Совета 25 октября 1917 года. Слабонервные плакали и ненадолго сваливались в обморок, а сильные духом быстренько с оратором согласились и надавили на Пановича так, что он поднялся на стол и крепко стукнул себя в грудь большим кулаком.

– Как коммунист я обязан прислушиваться к мнению большинства, какую бы хрень оно не несло! – признался он и включил вместо прежних избранников Маслова, Игнатьева и Блаженного для издания прозы, а поэтами для публикации книжек принял Мухину, Завадскую и Кулибабина.

– Нехай теперь читают свои придумки, – крикнул с места отверженный на время автор романа «От любви до ненависти» кладовщик Ляхов. – Мы не гордые. Издадим свои шедевры после них. Их народ начнёт чмырить за малохудожественную самодеятельность, а тут наши шикарные книжки напечатают. И не мелькнет мимо нас любовь народная. Пусть читают свой бред, бляха-папаха! Эй, где вы там? Выходи по одному.

Первым отважился проектировщик Маслов

– Повесть – научная фантастика. «Стекло из гранита». Отрывок второй главы:

«ОН слушал свой вердикт молча, находясь в «xyz» состоянии – полностью без материальной оболочки, помещённый в силовой блок высшей степени непроницаемости, как один из самых жутких преступников Межгалактической Межзвездной хартии цивилизаций Мира Создателя.

Вопль Основного Эсквайра заполнял всю его раненую обидой внутренность :

– За наглое нарушение статьи №3 кодекса Вселенной, а конкретно -оскорбление всех дел Всемогущего Премьера нашей партии, нарушение клятвы и добровольный переход в клан Желтых, находясь в очередном воплощении на планете – приговаривается к изгнанию из кругов сути всех планет всех Вселенных»

– Ну, какая же сволочь, этот основной Экскаватор! Гад-то какой бессердечный! – закричал писатель Кушаков, чего-то, похоже, хлебнувший с небольшими градусами. Он вытащил из-под себя стул и метнул его в Маслова, но не попал. И дал автору шанс дочитать отрывок:

–Это же конец прекрасным мечтам моим насчёт будущих воплощений в других мирах. Зачем тогда мне быть в этом поле Энергии?! – Подумал ОН, нажал себе на пупок и аннигилировался»

– Я не Эсквайр! – попробовал утихомирить Кушакова Маслов. – Я всего-то автор фантастической своей повести. Не надо об меня крушить мебель государственную, пронумерованную. Пронял тебя, Гена, текст? Прохватил!!! И тебе эта сволочь поперек горла? Я, когда писал про него – три авторучки сломал. Такая злоба была на эту межгалактическую верховную тварь!

– А Вы не на кого не намекаете из руководителей нашей партии? Уж больно напоминает одного, – спросил ехидно писатель Лыско, отвергнутый и отсроченный от издания детектива «Наказание за преступление» минимум на полгода.

– Я бы его фамилию обязательно написал, – отгородился смелым ответом автор. – А если Вам кто-то конкретно почудился, то скажите тогда вы его фамилию. Вашу догадку и передадим в соответствующий Комитет.

Лыско вспотел и поросился выйти по нужде.

– Да, нужда – она и милостыню заставит клянчить возле базара,– укусил литератора врач Савченко.

– Пусть с ним! – разрешил председатель. – Разрешим выйти товарищу?

– Иди, а то не успеешь. Не хватало нам этого только! – сказала поэтесса Завадская

– Вы шибко наукообразно излагаете, – подкинула угля Марьянова, которую тоже отбросили в очередь на публикацию подальше. «Ани… какая-то ингаляция и взорвался»! Не для народа пишете, товарищ! Чего конкретно имели вы потугу выразить?

– Я ничего не хотел, – гордо поднял подбородок Маслов. – Это мой герой повести нажал на пупок и превратился в пустое пространство. Фантастика. Мог бы нажать, конечно, на глаз. Но фантастический жанр допускает и некоторые вольности, Тупым и неспособным к пониманию более сложного, чем таблица умножения, объясняю: «Аннигилировался» по-простому называется «исчез», растворился, пропал и помер.

– Марьянова, мы вас во второй партии скоро уже напечатаем,– вздохнул председатель. – Не бузите. Не мстите конкурентам. Не по-литературному это. Маслова с прекрасной фантастической повестью берём непременно. Теперь слушаем следующего. Причём поэта. Мухина готова на эшафот? Видите, как строго сегодня терзают авторов?

Мухина выбежала на «лобное место» перед всем залом в фиолетовом платье до пола. На причёске её качалась того же цвета ажурная шляпка с крупным пером страуса или петуха.

–Баллада о страсти! – объявила Мухина и заплакала. – Очень грустная. Но я выбрала фрагмент не угнетающий психику.

«мокрые белые хлопья

зонтик большой на двоих

вот оно- счастье

Дерзкая нежность сердец

Краткая сказка любви»

– Сколько же бродит нас, незамеченных никем талантов! – вскрикнула оскорблённая Марьянова. – А некоторых хоть и заметят, хоть для проформы и признают по способностям, но грубо потом игнорируют. Это из-за блатных, заговорённых на успех с высот партийных, да из-за любовниц временных, которые подделываются под нас, поэтов. И задвигают нас, истинных чистых талантов, в за… в запасники и подполье. Хорошо, если не забудут наглухо. Настя Мухина создала шедевр равный работам Изабеллы Ахатовны Ахмадулиной. Кто читал её сборник «Струна»? В нём всё непередаваемо гениально. Вот и у Насти нашей почти так же, если не лучше.

Под бурные аплодисменты и сдержанные слёзы умиления Мухина сдала рукопись председателю и, колыхая воздух фиолетовым широким подолом, выбросилась в коридор, махнув печально локонами под шляпкой с гнутым петушиным пером

– Игнатьев готов? – Пановичу надоело слушать ахинею, которую он обязан был хвалить, чтобы литературное объединение однажды дружно не набило ему морду за недооценку талантов и не рассосалось до полного отсутствия. Но он перед заседанием, ещё на улице из плоской фляжки хлебал коньячок, который как-то помогал ему перетерпеть избыток творческого бреда и поверить, что литературные перлы любителей-сочинителей всё же лучше называть талантливыми, чем лечить бодягой фингалы. Надо, чтобы литобъединение, наоборот, росло и ширилось, следовало ритмично издавать книжки счастливых графоманов и, конечно, редких, вполне психически здоровых, любителей иногда высказываться письменно.