Читать книгу Волчина позорный. Детектив - Станислав Малозёмов - Страница 5

Капитан Володя Тихонов утром на работу не пошел. Он был очень впечатлительным, душа его каждый раз получала новую рану и долго затягивалась рубцом от каждого неприятного события, которое происходило не с ним, а с близкими и просто хорошими людьми. Вчера бандит подрезал его лучшего друга Шуру Маловича, а внутри у Володи болело так, будто это его самого почти убили. Он позвонил полковнику и сказал, что сердце болит. Что пропустит сегодня день рабочий

– Да с Шурой всё в прядке, – сказал Лысенко. – Рана была в артерию, но профессор Мальцев сам оперировал. Его завтра выпишут вообще.

Но радостная весть тревогу из сердца Тихонова не выдавила. Он с утра пытался побриться, но смог только запенить помазком с расквашенным хозяйственным мылом территорию ниже глаз до шеи. А бриться не получалось. Он не признавал электробритву и освобождал кожу от щетины только отцовской опасной бритвой. Он её наточил об кусок кожаного ремня и поднёс к подбородку. Но руки дрожали как у штангиста, который из последних сил держал вес над головой положенные три-пять секунд, пока судья не сделает отмашку, чтобы штангу опустить.

Тихонов в таком расхристанном состоянии запросто мог всадить лезвие в горло или отхватить часть губы. Он подержал руки под струёй холодной воды, но этот приём не помог. Вова пару минут без зла материл свою хрупкую нервную конструкцию, смыл пену, аккуратно затолкал лезвие в рукоятку и сунул бритву в чехол. Из зеркала на него глядел похудевший в щеках, обросший серой массой коротких густых волосков, не очень симпатичный мужик с тоской в глазах и растерянным выражением лица под опускающимся на лоб седым чубчиком. Тихонову исполнилось тридцать пять. Седых ровесников среди знакомых у него не было. Он пару лет назад и сам испугался того, что волос белеет какими-то замысловатыми по форме островками. Побежал к терапевту милицейской больницы.

– Это я так рано старею? – с тревогой в дрогнувшем голосе спросил он доктора. – Дряхлость мышц скоро начнётся? Морщины по всей шкуре, слабость физическая?

Доктор выдернул с его головы два волоска. Один белый, другой – родной каштановый. Он достал небольшой пузырёк, набрал пипеткой густую жидкость без цвета и капнул на волоски. Первый стал красным – каштановый. А белый перекрасился в тот цвет, который у Тихонова был до начала старости внезапной

– Меланин перестал вырабатываться, – без человеческого сострадания сказал он.– Это пигмент такой. Даёт цвет волосу. Ничего страшного. К старению никаким боком не стоит. Ты, Володя, когда нервничаешь или переживаешь, у тебя этот пигмент перестаёт выделяться. Мозг же этот процесс регулирует. Есть пацаны молодые, у которых в двадцать меланин отключается. И ничего. А Тебе, Тихонов, седина идёт. Строгости всему облику добавляет. А ты же милиционер. Не артист из кукольного театра. Здоровый ты. И мышцы железные. Вон какие! Не продавишь. Иди, служи. Не переживай. Ешь больше шоколада, орехов. Крупу всякую. Лучше овсяную кашу. Можно бананы, но тут надо летать в Москву или в Ленинград. Дорого. Живи лучше так. Седина тебя не уродует.

Это было пару лет назад. Потом брат его, Сергей, монтажник-высотник, на вышках ЛЭП-530 варил из труб длинные штанги под верхние изоляторы.

И цепь страховочная порвалась. Разбился не на насмерть, но уже год ходит на костылях. Володя так переживал за братишку, что каштанового волоса осталось немного только на затылке. Ну, а когда мама Тихонова потеряла на базаре маленькую сумочку с последними её деньгами, духами «Красный мак», паспортом и свидетельством о расторжении брака с Володиным отцом – и затылок обесцветился. Мама потерю перенесла стойко, даже дурой себя не обозвала, а вот сын расстроился, аппетит потерял и спал плохо почти неделю.

– Вова, девица ты сахарная, – погладил его по седой головушке друг Шура Малович. – Ты что, дворником работаешь за шестьдесят рублей? У тебя, капитана милиции, знакомых нет в паспортном столе? Духи «Дзинтари» не можешь маме подарить? Они получше «Мака красного». И в ЗАГСЕ нам, милиции, кто откажет и повторно свидетельство о расторжении не нарисует? А зачем она его с собой носила – загадка. Женская причуда.

И через три дня сам Шура все документы восстановил. Причём принесли их прямо к нему в кабинет. Тихонов купил другу две бутылки пятизвёздочного «армянского» и успокоился. Но вообще такая чувственная натура не должна была привести его на работу в уголовный розыск. Куда-нибудь в другое место. В дом престарелых, скажем. Или в приют для детей, потерявших родителей. Но нет! Напротив. Ранимым и сострадательным он был только к своим или просто добрым людям. А вот уголовников, шпану, воров, убийц и прочих негодяев ненавидел люто, всех их считал выродками и всегда повторял Маловичу, что в правительство надо писать официальные прошения, чтобы никого из преступников не сажать в тюрьмы, а только расстреливать.

– А если он убил случайно? Оборонялся. Или перевернулся на машине и остался живым, а пассажир помер? – хитро охлаждал ненависть Тихонова Александр Павлович.

– Ну… – на секунду терялся Володя. – А украсть случайно можно? Кошелёк в автобусе у тётки выгрести? Залезть в форточку и скоммуниздить у работяги деньги, которые он в шкафу между трусами и майками хранит? Тоже нечаянно залез в дом ханурик? А раздеть человека на улице под дулом обреза и всё ценное забрать, тоже можно в целях самообороны? Может, их вместо тюрьмы в Сочи посылать, в санатории на семь лет? Нет, бляха, всех к стенке!

Вот такую противоречивую натуру имел друг Маловича Вова Тихонов, но Шуре нравились его сентиментальность и любовь к добру. А на стародавнее маниакальное желание Вовы переделать закон и расстреливать даже простых карманников Малович всё мечтал натравить одного знакомого психиатра, да всё времени не хватало. Крутились они, много полезного делали. Очищали жизнь от всякой мрази. Но на себя времени не было никогда.

Прибежал Тихонов в больницу и застал Маловича в его палате за партией игры в подкидного дурака с двумя соседями. Морда у него была розовой, а на бицепсе держался лейкопластырем широкий бинт. Из которого не просочилось ни капли крови.

– Шура! – обнял Тихонов друга. – Живой, мать твою!

Он уложил на его тумбочку колбасу, сыр пошехонский, банку виноградного сока и кулёк с халвой, без которой Малович жил безрадостно. Он имел при себе халву всегда. В столе кабинета, в портфеле, дома. И не брал её только на задержания.

– Допросил задержанного? – спросил Малович и тоже обнял друга.

– Нет же. Пока только пальчики его с «финака» в колонию отправляли. Нам привезли бумажку, что это Сугробин Константин Андреевич. Три ходки на зону. Все за убийства. Освобождался всегда досрочно за примерное поведение. Убивал четыре раза. Жену за измену. Кореша прямо в пивнухе за оскорбление, ну и двоих ювелиров в один день прикончил при разбойных нападениях на магазины с целью набрать килограмм золота и хоть горсть бриллиантов.

– Так у него как минимум две расстрельные статьи по «гоп-стопу», – очень удивился Александр Павлович. – Это ж на какие в хрен собачий шиши он дорогих адвокатов закупал? Не простой паренёк. Не сиротка беззащитная. Он чей-то! Какой-то большой дядя у него ангелом хранителем работает. С какой такой радости? Вот головоломка. Ну, а что-нибудь вообще он тебе сказал?

– Да не может он, Шура, вообще разговаривать. И ещё денёк-два не сможет, – Тихонов засмеялся. – Ты же его к стене приложил со всей дури. У него три зуба осталось. Нос не дышит. Переломан. И вообще – башка пока не включается. Правда, я в камере его тоже маленько помял для пользы дела и за тебя в отместку, извини уж. Как зовут его, он вспомнил. Больше ничего. Но с ним Суханов, наш врач, работает. Через день, то есть уже, выходит, завтра обещал привести хмыря в форму, для допроса пригодную.

– Эх, жаль, что я сегодня на партийном собрании не выступлю, – улыбнулся Александр Павлович. – А мне всегда начало собрания нравится. Всё так торжественно, как на похоронах. « Поступило предложение по кандидатурам для выбора в президиум собрания. Слово предоставляется лейтенанту Яковенко. Кто «за», кто «против», кто «воздержался»? Единогласно»! Яковенко считывает с бумажки десять фамилий. «Прошу членов президиума занять свои места. Слово для оглашения повестки дня нашего собрания имеет майор Коробкин». Кто «за», кто «против», кто «воздержался»? «Единогласно!» Как прекрасно, мать же твою так – распратак! Поэзия высшего класса!

– Завтра выпишут тебя? – Тихонов уже чувствовал, что дрожь в теле гаснет. Вот сейчас и побриться бы получилось. – Завтра отдохнём у меня дома. Зину возьмёшь, Виталика. Отметим День космонавтики. Пусть другие, козлы, забыли, а мы-то помним, гордимся. Наша победа в космосе если и уступает победе в войне, то малость малую. Сколько тоже крови пролито на испытаниях. Никто просто не знает. Не говорят нам. А мы этот космос выстрадали. Как и войну.

– Ну, загнул ты, дорогой, – нежно потрепал его по седым кудрям Малович. – Да ладно. Тебе виднее. Ты чувствуешь. Я вот, например, просто знаю что-то, а ты всем нутром всё пережевываешь. На молекулярном, как сейчас стало модно говорить, уровне. Ладно, ты иди. Собрание скоро кончится. Скажи, чтобы Лысенко распорядился нам дать допросную комнату завтра в час дня. Меня в двенадцать после обхода выпишут. И мы с этим ухарем «за жизнь маленько побазарим».

– А шибко он тебя подрезал? – осторожно спросил Володя.

– Да кто б ему дал, чтобы шибко! – Малович был так устроен, что никакую опасность не считал значительной. Может, на самом деле, может, форсу себе добавлял. Никто понять не мог. Даже жена. А она у него – ух, какая мудрая была в свои тридцать. Как семидесятилетняя бабушка, которая жизнь поняла и вширь, и вглубь. – Ремень вот, гад, малехо попортил. Он из трёх пластов кожаных. Так в первом дырку пробил.

Но это для такого ремня – тьфу! Как комарик укусил. Крови из руки, правда, много вытекло. Задел маленько артерию. Ну, так профессор мне долил крови сколько потерялось. Ничего, нормально. Мускулы крепкие. Для нас это главное. Ну, голова, конечно, временами тоже нужна. Так голову я и не подставлю даже случайно. Иди, Вова. Отдыхай. Всё хорошо. Завтра в допросной камере в час дня встречаемся. Будем колоть урку напополам до полной признанки про себя и своих «ангелов хранителей, да до глубокого раскаяния. А потом день космонавтики отметим.

В час дня свежий капитан Малович в отутюженной форме, пахнущий любимым одеколоном «Русский лес» и немного лекарствами из больничной палаты, сидел за столом в допросной и листал дело блатного Константина Сугробина, цокал языком и временами крепко выражался, но в полголоса. Тихонов дело вчера уже посмотрел и потому сидел рядом, делал из бумажного листа голубя. Ждали, когда конвой приведёт задержанного.

– Лицом к стене! – сказали в коридоре.– Ноги расставил. Пошел.

Провернулся ключ и металлическая дверь открылась.

– Задержанный Сугробин доставлен, – доложил сержант. – Заводить?

– Нет, давай мы его до автобусной остановки проводим втроём. Чтобы никто не напал на мальчика. И пусть катается до посинения, – отозвался Александр Павлович. – Тащи его на скамейку.

– Разрешите присесть, гражданин начальник? – вежливо спросил Сугробин.

Тихонов кивнул на скамейку.

– Падай. Сядь удобней. Долго говорить будем.

– Да мне куда спешить? – прошепелявил Костя. – До вечерней баланды ещё семь часов.

– Так кого ты завалил, храбрый воин? – Малович подошел к нему и сел рядом.

– Мля! Я за них отпарился. Оттянул на киче пару лет да на зоне четыре, -Сугробин вздохнул и плюнул на пол.

– Вон тряпка. Постели под ноги. Туда плюй. Или всю комнату отдраишь с мылом, – Тихонов показал пальцем на тряпку. Сугробин пошел и тряпку принёс, бросил перед ботинками.

– Костя, вот ты раньше убил четверых, а отсидел как за украденную в магазине бутылку водки, – Малович слегка толкнул его плечом. – Это как? Самый гуманный суд – советский? Так нет. Тебе дали в первый раз десятку. Вышел через два года. Второй срок – восемь лет. И опять ты через полтора года дома. Третий суд – опять червонец. И ты через пару лет гуляешь в парке, мороженое лопаешь, девок лапаешь на танцплощадке. У тебя родной папа – «кум» в «четвёрке»? Пять с половиной лет оттянул ты вместо двадцати восьми. Может научишь – чего надо делать, чтобы соскакивать за хорошее поведение? Мы тоже люди. Можем тоже отчудить чего-то. И – в «Белый лебедь!» Так какое поведение на зоне хорошее? За что раньше срока выпускают? Окурки под шконку не скидываешь или вертухаев заточкой не протыкаешь?

– А я хрен его знает, – засмущался урка. – Мне «кум» говорит, что я или вдруг под амнистию иду, а то за примерное поведение волю дают. Мне чё, отказываться?

– Понятно, – хмыкнул Александр Павлович. – А вот я тебя в шестьдесят седьмом на базаре по «гоп-стопу» следакам сдал. Ты помнишь. Года на три ты шел. Но тебя, бляха, вообще фактически оправдали. Полгода условно. Вот в деле написано. Может, Леонид Ильич за тебя попросил? Ты не родственник Брежневу?

– Чё вы всё шутите? – Костя сделал вид, что обиделся. – Говорю же – маза мне какая-то прёт. А почему – сам не понимаю. Точняк! Везучий, значит.

– Ну, ладно, – подошел к нему Тихонов. – Я вот тебя сейчас поведу сам в свой кабинет. На опознание. Тебя официантка из кафе «Спутник» с каким-то фраером видела. В окно. Вот её заявление. Она – свидетель. Вы за углом зарезали двоих мужиков. А это, Костя, были мужики с нашего быткомбината. Они экспедиторами работали в цехе пластмассы, где отливают строительные каски. Как раз в этот день их и убили. Показать заявление? Она чётко утверждает, что узнает, если увидит. И она уже едет сюда. Было это убийство четырнадцатого октября прошлого года.

Малович достал из папки какую-то бумажку, исписанную сверху до низу. Помахал ей издали и обратно спрятал.

– Но ты прикинь, Сугробин. Вот веду я тебя, – продолжил Володя без выражения. – А ты – раз! И как будто рванул к выходу. Чтобы сбежать. А я тебя из «макара» завалил тремя пулями в голову и в спину с левой стороны, где сердце. При попытке к бегству. Мне медаль дадут. Пошли, что ли? И он крикнул: – Конвойный, открывай дверь.

– Да подожди, Владимир Иваныч, – Александр наклонился к лицу Сугробина. – Организовать попытку к бегству – раз плюнуть. Ему и бегать не придётся. Напишем в рапорте, что пытался сбежать и всё. Кто проверять будет? Был бы человек. А то – шнифт, вошь зоновская. Кому он нужен – заступаться за него?

– А в папке ещё одно свидетельское есть, – Малович пошел к столу. – Это житель дома напротив. Он со второго этажа, с кухни всё видел. Мы же опрос на месте преступления делали. Это обязательно. Без опроса населения у нас и рапорты не принимают. Я тебе про свидетелей говорю спокойно, не боюсь за них. Потому, что ты, скорее всего, ляжешь при попытке к бегству. А кореш твой, с которым убивали, наложит в штаны когда узнает да свалит отсюда подальше.

– Не. Не надо при попытке к бегству. Я лучше отмотаю десятку на зоне. Есть же разница – в гробу гнить или за проволокой, – Сугробин зажал голову ладонями.

– Ну, тут имеем мы с тобой два варианта, – Александр Павлович сел за стол. – Поскольку убийств, связанных недавно в одно дело, потому, что все они концами ведут на фабрику «Большевичка», шесть, то ты можешь взять их на себя все. Тебя же все равно под расстрельную не подведут. Кто-то не даст. Ну, вытаскивали же тебя с зоны всегда. Ангел-хранитель есть. Чего бояться? Да и нам работы меньше в пять раз. Второй вариант: ты тянешь за собой кореша, с которым «цеховиков» резали и мы вам пишем только одно убийство двух лиц как финал бытовой ссоры. Пять лет. Отсидите год при твоих ангелах. А назовёшь самих ангелов, напишем обоим явку с повинной и содействие нашей работе. Это вообще всего три года. Бытовуха же. Вынут вас через шесть месяцев. А, Костя? Как?

– Ладно, не надо очную ставку. Сам признанку напишу. Но вы в деле исправьте, будто я точняк с повинной пришел. И сотрудничаю с милицией. А то не будет полной признанки и Штыря я вам не сдам, подельника, – Костя Сугробин выдохнул и плюнул на тряпку.

Малович очень не любил, когда подозреваемый сразу набивался в помощники. Не потому, что ловил мазохистский кайф и предпочитал помучиться, неделями вылавливать обрывки показаний, собирать их как разбитую чашку и потом с упорством вороны, строящей гнездо, прикладывать подходящие обломки, чтобы, пропотев и потеряв в весе, склеить их и возрадоваться как пацан, впервые самостоятельно собравший из алюминиевых пластинок конструктора нечто, напоминающее автомобиль. Натура его требовала победы, но добытой в борьбе, в бою.

Он любил умно перехитрить подозреваемого, который сначала врёт нагло, а потом, под напором ума-разума оперативника спотыкается и в итоге упирается лбом в тупик лабиринта, из которого мечтал и пытался с умом выскочить, но Малович из тупика его уже не выпускал. Да только такие попадались редко. Разбойники да убийцы в основной массе умом не удивляли. Пытались обдурить оперативников и следователей, но почти ни у кого это не получалось.

Александр Павлович сам имел крутой, «железный» характер, но вдобавок организовывал себе ещё и всякие испытания, чтобы их выдержать. Если выдержал раз, да ещё раз, то этот факт у Маловича отпечатывался и в мозге, и в каждой клетке организма. Он прыгал с крыш двух или трёхэтажных домов и не получал даже ушибов. Потому как сначала читал книги по физике, механике, учебники для тренировок борцов, гимнастов, акробатов и штангистов. Он обжигал голое тело факелом, смоченным в керосине и не получал ожогов.

Тихонов кидал с высоты второго этажа в тело раздетого до трусов друга ножи разных размеров, которые от тела отскакивали, валились вбок, но не оставляли даже царапин. Александр срывал камышовый стебель, прочищал его изнутри проволокой, а потом нырял, прятался под водой, а когда воздух в лёгких уходил, он высовывал над гладью водной кончик камыша и дышал через трубку.

Это, конечно, не все упражнения, которыми он готовил дух и тело к самому опасному и трудному, которое у оперативника уголовного розыска, «легавого» и «волчины позорного», всегда, каждый день ходило рядом. Поймать и надеть на преступника» браслеты» только в кино получается чуть ли ни двумя движениями. В жизни многие бандиты – это те же «волки», звери без признаков благородства и честности, некоторые очень хорошо подготовлены физически. Таких «пеленают» втроём. И то – если повезёт.

У Маловича была ещё одна «странность». За неё от начальства он получал выговоры и даже под домашним арестом раза три прокисал по десять дней. Но всё равно делал потом по-своему.

На задержание он никогда не брал оружие. Как ни материл его полковник Лысенко, как ни уговаривал и не пытался разжалобить Шуру тем, что полковнику, милиции и семье он нужен живым, Малович отвечал одинаково:

– Если взял пистолет – надо стрелять. Иначе он зачем? Пугать? Вот, мол, у меня «макар» в кобуре. Сдавайся, гад. Только начинающего щипача испугать можно «пушкой». Убийцу или ещё кого надо брать умом. Ну, ещё ловкостью, хитростью и своей силой. А не силой пули. И живого-здорового судить. На киче ему всё поломают, если он того стоит. По ногам стрелять – лично для меня как сыщика, «волчины», стыд-позор. Давайте их не будем ловить и судить, а начнём убивать напрочь из табельного к едреней фене. И преступника нет, и ты молодец. А пуля – она ж дура. Какой с неё спрос? Прострелить ногу и связать потом – дурак сумеет. Лично я дураком смотреться желания не имею.

Гадский был характер у Александра Павловича. Но он был один в большой области, кто лично взял поболе пятьсот убийц без пистолета, лома или сабли, хотя был потомственным уральским казаком. А сколько разной шпаны приволок в милицию! Хулиганов с ножами, разбойников с обрезами, пьяных идиотов с охотничьими ружьями. И никогда, ни разу, даже начальнику своему или жене Зине не описывал в красках задержания. Просто привозил в люльке задержанного и дежурному говорил.

– Новенького оформляй. Убивец. Или, например, грабитель с «гоп-стопа».

– На тебя писать? Как всегда один работал?

Малович кивал и шел к начальству с двумя словами.

– Взял поганца.

Тихонов иногда ездил с ним. Но чаще всего на «готовенького», разве только наручники нацеплял и в люльку укладывал. А в одиночку Шура Малович ловил и троих, да один раз даже целую банду взял из восьми ухарей. Без пистолета. Когда его хвалили на разводах и собраниях, он краснел и отбрехивался.

– Не, ну чего вы!? Ну, получилось нечаянно. Повезло. Каждому может пофартить.

Однако, когда выпивали со старшим братом Борей и с отцом Панькой, язык его иногда развязывался. И он живописно рассказывал, как перехитрил убийцу, опасного как тигр без клетки. Но родственники не млели, по голове не гладили, хотя слушали с интересом и наливали следующий стакан с удовольствием.

– Ладно, Сугробин Константин, – Малович снова сел с убийцей рядом на скамью. – Пишу тебе явку, содействие нам и шепну следаку, чтобы статью тебе нарисовал из серии бытовых разборок на почве личной неприязни. Все шесть убийств на вас не вешаю со Штырём. Только это одно, возле кафе. Одного ты замочил, другого Штырь. Слово офицера. Крепче не бывает.

Убитых вы и раньше знали. В цех часто ходили, пили вместе не раз. Ну, а тут, блин, поссорились в кафе, потом подрались. Пьяные были, ничего толком не помнишь.

Но! Слушай сюда. Эта сказка пройдёт только тогда, когда Штырь будет вот тут сидеть. А ты мне называешь того дядю, который сказал, чтобы экспедиторов порешили. Как его имя, фамилия, где сидит и где живёт. И ещё сдаёшь нам того дядю, который тебя каждый раз с зоны раньше срока вытаскивает.

Костя плюнул на тряпку и попросил.

– Курить дайте.

Малович не курил, а Тихонов дал сигарету и спички. Сугробин молча сосал сигарету минут десять. Потом тихо и тоскливо сказал.

– Штыря берите хоть сейчас. Я его за ворота выведу на «малине», а вы нас двоих вяжете. Он не знает, где я. Думает, что у Ленки, у шмары моей. А насчёт дядек больших дайте сутки подумать. Это надо так прикинуть, чтобы они на меня не подумали. А то трындец и мне, и Штырю. Пойдёт такой расклад? Но учтите. Сейчас поедем за Штырём, так у него в штаны всегда обрез заткнут. Если успеет, может шмальнуть. Дробь там на кабана. Шрапнель.

Через пять минут «мусора» переоделись в «гражданку», все погрузились в «Запорожец» и двинули к малине. Постояли недолго и Костя пошел во двор. Скоро из калитки вышел он с большим высоким парнем в брезентовой тонкой куртке и штанах каменщика с кожаными заплатами на коленях. Куртка была расстёгнута и рукоятка обреза торчала почти до груди.

– Ну, пошел я, – хлопнул Тихонова по плечу Александр Павлович. Мотор не глуши.

И открыл дверь.