Читать книгу Русалим. Стихи разных лет - Станислав Минаков - Страница 18

Коль указал Андрюха Дмитриев

на лад созвучий дактилических,

живу, по-прежнему не вытравив

в себе позывов злых мелических,

хожу тропою сей и сицею, —

хоть выпало нам время то ещё, —

с весёлой толстенькой мопси́цею,

похожей на Кота Котовича.

На чью ж любовь ещё надеяться?

Покрыта шёрсткой мягкой палевой,

мне косолапица-младеница

не скажет: «Надоел, проваливай!»

Легчают тяжести житейския;

у ней спасительная функция

Иосифа Аримафейского

иль Спиридона Тримифунтского.

Собака может быть водителем,

почти родителем, радетелем,

душевной кожи заменителем,

твоей судьбы живым свидетелем.

Одна, глазятами библейскими,

следит за утренней молитвою

и вслед идёт, и видит: бреешься —

когда по горлу водишь бритвою.

И ведь совсем не в наказание

потычет в ухо мордой искренной,

а в назиданье, в указание, —

кто любит нас любовью истинной.

«Соня, спи»! Не спит собачка, не спит —

задыхается, трясётся, хрипит.

Он ей делает в загривок укол

и выносит подышать на балкон.

А на холоде ночном – лепота!

Погляди на небеса, лапота:

можно лапою достать Гончих псов

и Медведиц увидать меж усов.

Страшно, страшно, даже если шутя!

И, прижав к себе зверька как дитя,

он полночи на балконе стоит

и чудное говорит-говорит.

У собаки, – говорит, – не боли!

И у кошки, – говорит, – не боли!

И у Сашки, – говорит, – не боли!

И у Ашки, – говорит, – не боли!

У грешника болит рука. Он болью, будто тряпка, выжат.

Рука нужна ему пока. Урча, собачка руку лижет.

Зверёныш – верный терапевт, зубастый ангел безусловный.

Он жизнь, сходящую на нет, кропит всерьёз слюной солёной.

Крепись – до Страшного суда. Греми, собакина посуда!

Нам сказано: «иди сюда», и никогда – «иди отсюда».

Человек тоскует по собаке.

То и есть та самая тоска:

слышится как будто паки, паки —

ближний лай из дальнего леска.

Человек глядит на юго-запад,

видит там коричневый закат.

А слезоточивый пёсий запах

не уходит никогда, никак.

Может быть, пора угомониться,

и наступит в целом благодать.

Ты жива ещё, моя мопси́ца?

Трудно с расстояньем совладать.

Но помеха ль сотня километров

нам для броневого марш-броска?

Заиграйте на рояле «Petroff»,

чтобы враз покинула тоска!

Ты стареешь. Но всё ж не очень.

А собака – стареет быстро.

Увядает от ночи к ночи,

как карьера премьер-министра.

Отвисают у пёски ушки,

как тесёмки у старой шапки,

льнёт седая башка к подушке,

не вмещаются лапки в тапки.

Окликаешь зверька из бездны

и моргаешь на мониторе,

но старания безполезны —

даже если полезно горе.

Понапрасну твой голос дышит,

ничего у тебя не выйдет:

даже если собака слышит,

то мерцаний твоих – не видит

в нетех тщетного интернета.

Кроток сфинкс у камней Хеопса.

Нет на свете грустней портрета —

носогубные складки мопса.

Человечек – собачья обличка – нас на здешней земле посетил.

Притулился, душа-невеличка, погрустил, подышал, отпустил.

Где ты, Сонька, родная мопсо́нька, где теперь твои машут крыла?

Что ж так мало, столь кратко-тихонько ты меж нас пожила-побыла?

Говорят, у преддверия Рая ты нас встретишь в положенный срок,

подбежишь, золотая, играя, и с собой поведёшь за порог.

А покуда – с тревогой незрячих, в непонятке, нахлынувшей враз,

помним глубь человечьих собачьих понимающих преданных глаз.

И когда мы гребём, заметая по углам ежедневную персть,

к нам слетает, летит золотая, золотая собакина шерсть.