Читать книгу Маньяк районного масштаба - Станислав Росовецкий - Страница 3

Вот так всегда: и делать тебе здесь вроде нечего, а сиди. Педсовет, называется… Какой совет? Одна бесконечная накачка. Вначале Евграф Иванович каждую секунду ждал, что директор школы Малеев, бледный и сердитый, вовсе не похожий на вчерашнего партнера по преферансу милейшего Виктора Степановича, посмотрит в потолок (всегда так делает, прежде чем скажет нечто неприятное для собеседника) и пробурчит: один-де из наших коллег, к сожалению, сегодня ночью задерживался милицией. Молчит. То ли не позвонили ещё, то ли и не собираются этого делать. Вот удружили бы…

Странный был арест, да и не арест вовсе. Словно хотели взять на арапа. А что? Совсем не глупо. Показать преступнику, убийце труп его жертвы – это, наверное, весьма эффективный прием. Да только в том случае, если убийца – человек обычный. А было ведь сказано: маньяк. Сумасшедший. А такой не раскаяние и не шок может испытать в подобных обстоятельствах – гордость собой, лишнее удовлетворение. И поблагодарить полицию за то, что показали: я, мол, не мог себе позволить наглядеться на дело рук своих, линять в темпе пришлось, а теперь мне хорошо, спасибо, теперь в самый раз… Тьфу! А вчера ведь не сказал следователю главного: это не он, обвиняемый, должен доказывать, что не виноват, это они обязаны представить доказательства. Может быть, потому, что пытались взять на фу-фу, и выпустили пока? Эти сволочи, если прицепятся, так уж не отстанут. Придётся приготовиться к настоящему аресту, чтобы на этот раз не застали врасплох. И адвоката…

– А может быть, Виктор Семенович, нам отрапортовать, что сделано, а самим понемногу готовить эти новые наглядные пособия. Ведь всё лето впереди. А там, глядишь, и дадут обратный ход, как не раз уже бывало…

– Это все философия, Элеонора Николаевна. А мы поставлены сюда не рассуждать, а выполнять распоряжения. Сказано «до первого августа» – и будем… Закройте двери, у нас педсовет!

Учителя, которым великое сидение давно уж осточертело, дружно воззрились на молодую женщину, осмелившуюся вторгнуться в педагогическое святилище. Евграф Иванович тоже стряхнул полудрему, однако со своего стула сумел рассмотреть только нос и на нем очки в модной оправе. Посетительница постояла ещё секунду и, убедившись, по-видимому, что и в самом деле тут лишняя, прикрыла за собой дверь.

Физрук Жорка Кутепов, известный донжуан, изобразил отпад, однако лениво как-то: или не вдохновила его по-настоящему, или устал, бедный, от умственных усилий, а то и не в лучшей своей форме сегодня. Что значит понедельник! А вот училки цветут – май, весна, здоровая работа на огородных грядках… Евграф Иванович наклонился к физруку, прошептал:

– Что, новая мамаша?

– Да нет, не мамаша. Вообще её не знаю, Евграф Иваныч, но в лице что-то знакомое…

– Ну, это ей заливай, Жора, когда станешь кадрить…

– Вот те крест святой, не стану знакомиться, Евграф Иваныч: такие женщины меня просто подавляют!

– Эй, на камчатке! Тихо! И последний сегодня вопрос…

Тихо так тихо. Столбов лениво прикидывает, какие такие качества в женщинах подавляют шустрика Жору и что именно в физруке способны они подавить. Лично он, кроме очков, увидел только нос. Была бы фигура толковая, вначале выставилась бы грудь. А нос… Что о нём скажешь? Для первых солнечных майских дней очень уж бел, не блестит: припудрилась дамочка. А вот очки… В здешней аптеке, что на площади, таких, кажется, не продавали.

Застучали стулья. Мужики полезли за сигаретами, женщины тоже в свои сумочки. Дамы пойдут смолить в женский туалет. Отними у них конспирацию, и половина удовольствия от этой гадости у баб пропадёт. А какое тут удовольствие? Чёрт знает, зачем и сам он курит. Евграф Иванович дал прикурить Жоре, у того ведь спичек отродясь не водится, и побрел на выход. Домой. Или в библиотеку? Там хоть не сразу найдут.

– Столбов Евграф Иванович?

Узнал её по очкам: нос в анфас у дамочки ещё менее выразителен, нежели в профиль. Да, грудь бесформенная, но это разве недостаток? Ноги грубоваты и великоваты. А главное…

– И как – всю уже обсмотрели?

Он машинально кивнул. Да, слишком молода: у этих молодых язык болтается свободно, никаких тебе задержек. Лет двадцать семь, от силы тридцать…

– Если не подхожу вам, не огорчайтесь. Я по другому делу. По уголовному… Из-за него вас беспокоили сегодня ночью.

Столбов вгляделся: та, что сидела в машине! Конечно же, она – и форма стекол, что блеснули тогда ему в темном салоне, такая же…

– Чего вы от меня хотите?

– Это довольно долгий разговор. Не могли бы вы меня повести куда-нибудь?

Евграф Иванович призадумался. Жорка прав: дамочка из тех, что не отвяжется. Вернуться в школу, пригласить её в пустой класс? И без того начнут о нём сплетничать. Вот она, проплывает мимо, словесница Селиверстова. Делает вид, что не обращает на них внимания, но уже, небось, оттачивает фразы, каковыми возвестит новость коллегам. Элеонора Николаевна, романтическая девушка сорока лет! Слава Богу, на него уж не бросает убийственных взглядов – нашла, надо думать, другой объект. А сразу после развода с Ольгой явно им заинтересовалась; хотя, спрашивается, неужели он, освободившись от брачных уз, стал интереснее для неё?

Фря в очках, проследив за взглядом Столбова, и себе всмотрелась в напряженно выпрямленную, но уже согнутую спину словесницы. Вздохнула.

– Не решили ещё?

– Решил. Есть тут спокойное местечко. Немного вперед и через дорогу. Если не испугаетесь.

Она пожала плечами рассеянно. Взяла Столбова под руку. Он мягко, стараясь её не обидеть, отодвинул локоть: слишком уютным вышел у неё жест, не подходящим к облику этой следовательницы – или кто она там?

– Мы ведь на кладбище идём? Да? Неплохая придумка.

– Ещё бы. Где умный человек прячет древесный листок?

– В лесу! А вы читали Честертона?

– Имеется в личной библиотеке. Куплен в легендарные времена за шестьдесят пять копеек.

– Так у вас неплохой вкус, похоже… А моя фамилия Веретенникова, зовут Анной. Я по специальности психоаналитик. Два месяца как приехала из Геройска.

– А что, в прокуратуре есть такая должность, психоаналитик?

– Пока нет, работаю больше на общественных началах.

– Тогда извините. Разговора не будет.

– Передумали прятать моё мёртвое тело среди гробов?

– Разговор теряет всякое значение, – он вырвал руку и, чувствуя, что совершает очередную глупость, но не в силах, как всегда, сдержаться, повернул назад. Получилось, что нарочно хотел прикоснуться к её груди – ой, как нехорошо… Ах ты, лярва!

– Повторяю, Столбов. Это я настояла на вашем задержании вчера. Так вы и теперь не хотите со мной пообщаться?

Он огляделся. Повод изменить опрометчивое решение очень хорош. Да и в любом случае полезно разузнать об этой безумной, что ни говори, истории как можно больше.

Зелёные, по-настоящему, по-весеннему зелёные тополя сразу за оградой, облака сирени и розовый пух цветущих диких яблонь на самом кладбище. Притормозил у дыры в заборе и сделал приглашающий жест:

– Только после вас, госпожа Веретенникова.

Не чинясь, госпожа полезла в дыру. Бесформенное старушечье платье обтянуло ей зад, а под ногами у неё зашуршало, как у крысы, что копается в газетах. Обертки из-под чипсов, пакеты от сока, пустые сигаретные коробочки… Самое запущенное из трёх городских кладбищ. Теперь, собственно, их два. Из имевшихся некогда самое старое оказалось прямо в центре городка и давно, в дни молодости Столбова, попало под снос, на его месте разбит сквер с танцплощадкой, а её молодежь сразу же и назвала «Гробки». А этот вот некрополь тоже в городской черте, и на нём тоже не хоронят, разве что по особому разрешению, подкладывая покойника к уже лежащим здесь членам семьи. Едва ли все мертвецы при этом довольны, но их никто и не спрашивает. Поскольку нет здесь обслуги, кладбище заросло и, если бы не несколько дорогих и вычурных надгробий, больше походило бы на сельский погост. Стоит снегу сойти, и сюда слетаются местные выпивохи: вокруг голая степь, а здесь старые деревья, свой особый уют и есть где расположиться с удобством. Сейчас Столбов старается не читать надписи на памятниках, чтобы не отвлекаться от предстоящего. Уверенно лавируя между убогими плитами, заржавевшими оградами и шипами карликовой акации, он выводит Веретенникову к столу со скамейками по бокам.

Выбор оказался не самым удачным: посредине столешницы красуется бутылка из-под дешёвой «Геройской», а сверху, на месте пробки – Евграф Иванович прищурился – спущенный воздушный шарик. Синий и… Ан нет, не шарик! Он крякнул, поднял веточку и смахнул похабство.

– Прошу извинить.

– Так ваша была работа? Не смущайтесь, Столбов. Я, знаете ли, уже замужем побывала. Сядем?

Он развел руками, соглашаясь. Это твои личные проблемы, где ты побывала, в каком дерьме. А вот зачем засадила меня во вчерашнее, разродись, наконец. Теперь как бы это, блин, поделикатнее?

– Анна… Извините, не знаю, как вас по батюшке… Хорошо, пусть просто Анна. Выходит, именно по вашей милости я сегодня не выспался, и весь день всё из рук валилось. Объяснитесь, пожалуйста.

– К чему и веду. Следователь, который вас вчера допрашивал, учился на юридическом вместе с Игорем, моим мужем… бывшим мужем, точнее. Когда я переехала сюда к маме, вернее же будет сказать – возвратилась…

– Так вы здешняя? А в какой школе учились?

– В СШ № 3, имени Бориса Ельцина. Конечно, вы меня много раз видели, даже на концертах, но не обращали внимания. Да к тому же, говорят, я здорово после вуза изменилась… Вот я вас хорошо помню, и даже хотела тогда спросить. А почему бы и нет? Скажите, зачем вы сейчас гримасничаете?

– Сам не знаю. Но замечено, что особенно сильно кривляюсь, когда пытаюсь, знаете ли, размышлять. Вот и сейчас хотел бы, наконец, услышать ваши пояснения…

Столбов старался не показать, как сильно обижен. Знает, конечно же, за собой эту странность, однако соседи и коллеги по работе давно к ней привыкли, в классе он приобвык следить за собой и научился пресекать насмешки детей, жестокого народца, поистине не ведающего, что творит, и уж, во всяком случае, дикарски безжалостного к любому физическому недостатку или к чудачествам. А поскольку никто не удивляется гримасам Столбова, начало ему мниться, что их и нет. Понятно, Веретенникова – человек свежий. И к тому же совершенно беспардонна…

– И нечего сердиться, Столбов! Сейчас лицевое заикание поддается лечению. Может быть, просто под гипнозом. Так вот, после первого же убийства Володька в панике прибежал ко мне: даже ему, тупарю (их там, на юридическом, по мужу ещё приметила, специально оглупляют), стало ясно, что это не простое дело. Володька вдобавок в своё время видео насмотрелся…

– Убийца тоже, – промолвил Евграф Иванович.

– Откуда вы знаете? – насторожилась она.

– А как вы думаете, он, что – с луны свалился? Я и триллеры смотрел, и читал про маньяков; вот и знаю, что они всегда кому-то подражают.

– Вот уж не уверена, что всегда, Столбов… Но я тоже кое-чего читала и знаю, что маньяк не останавливается на одной жертве, ему нужно снова и снова испытать те чувства, которые он переживает в первый раз… Опять вы гримасничаете!

– Можете не смотреть на меня. Вон там, за сиренью, замечательный чугунный ангел, одно крыло, правда, отбито… Памятник штейгеру Сыромятникову. 1913 года, да, тысячу девятьсот…

– Да знаю я тут все ваши камни, девчонкой ещё облазила! И вот, сложилась достаточно скверная ситуация. Обещайте, что никому не скажете!

– Обязательно расскажу. Тем более что непонятно мне, отчего я ничего не слыхал про первое убийство. Мышанск – городишко небольшой…

– К тому и веду. Тут им помогли два обстоятельства.

– Кому – им?

– Отцам города, вот кому…

– Яруге? Нашей мышанской мафии?

– Извините меня, но вы имеете то, что имеете. Сами выбирали.

– Я не выбирал. Я не ходил голосовать.

– Послушайте, вы перестанете, наконец, меня перебивать?! Так вот, несмотря на то, что первое убийство имело все атрибуты действий серийного убийцы, маньяка, его удалось замолчать. Во-первых, труп нашли в лесополосе за Гранитным, недалеко от остановки электрички. Вы же сами знаете, в пятнадцати минутах электричкой, и это Мышанский район, но не в городе, а за его чертой…

– А убитая?

– Она-то как раз из Мышанска, но тут-то и возникает второе благоприятное для наших толстосумов обстоятельство. Это одинокая женщина, совсем одна, без семьи. В сумочке рядом с ней нашли документы. Прокурор доложил, кому следует, – и получил указание. Поэтому в её околотке тихо, даже соседи не знают, что она погибла.

– А для чего ж такая секретность? И пресса наша районная почему молчит?

– Так ведь завтра открытие музея – ну, того самого, про первую шахту. Забыли?

– С вашими рассказами забудешь, и как тебя зовут, это точно. Однако же не совсем понимаю, причем тут наш музей.

– А как же! Хозяева города вложили большие деньги в этот проект, пригласили телевидение, понаделали сувениров. Теперь вся надежда на туристов – и расходы оправдать, и прибыль загрести. Если открытие будет шумным, народ повадится сюда ездить – как вон к Столбам или в тот монастырь на скалах, вылетело из головы название… А если рядом маньяк бродит – какие туристы, какая прибыль? Посему будут молчать до последнего… Ещё о чём-то спрашивали?

– Да о прессе… Вопрос снимается. И всё-таки непонятно, причем тут я. Просветите же, наконец.

– Ну, меня пригласил Володька и просит: выручай. Я, говорит, согласовал с начальством. Он по секрету рассказывал, так что я могу только намекнуть: прокурор в прибылях от нового музея тоже очень заинтересован. И вообще, говорит Володька, прокурор здешний не по должности суетлив: тут всякое бывало, но маньяки не возникали, и он теперь буквально икру мечет, хватается за соломинку. Нам, говорит, нужна консультация квалифицированного психолога, а ты ведь имеешь специализацию по психоанализу. Ну, тут я спрашиваю: «А что же такое, Володечка, по-твоему, психоанализ?» Он и отвечает, бедняга: «Психический анализ состава преступления». Каково? Я тут пока без работы; честно скажу, практически на мели и не стала его разуверять. И он в виде исключения пообещал познакомить меня с материалами следствия. И познакомил. Меня сперва чуть не вырвало, и даже подумала: уж не подзалетела ли я, грешным делом…?

– Искренне сочувствую, – со всем возможным сарказмом отозвался Евграф Иванович.

– Сейчас вы состроили совершенно великолепную рожу! Как будто вспомнили, каково вам пришлось, когда сами в последний раз подзалетели. Но сочувствия не требуется: тревога была ложной. А потом я пришла в себя, организовалась, прокачала весь материал. Скажу, не хвастаясь: я таки составила психологический портрет убийцы – пока, разумеется, очень приблизительный – и даже сделала кой-какие прогнозы. И первый, как видите, уже оправдался. А ещё поразмыслив, я предложила некоторые, как они это называют, оперативные мероприятия. Вот таким макаром я вышла на вас, Евграф Иванович Столбов. Кстати, обязана предупредить: в милиции знают, что я сейчас беседую с вами, и не позволят вам засунуть мой прекрасный, хоть и слегка подпорченный труп куда-нибудь в разрытую могилу.

– Совершенно напрасная предосторожность, госпожа Вертельникова. А что вы имели в виду, когда говорили, что первый прогноз…?

– Не Вертельникова – Веретенникова я. А ошибка интересная: по Фрейду, так прямо и выдает она ваше внутреннее состояние… Что же касается прогноза, то я заявила Володьке: вы там, в прокуратуре, и не думайте расслабляться, потому что обязательно произойдет второе убийство. И, как видите, не ошиблась… Скажите, неужели вам совсем не интересно, как я вышла на вас? В Мышанске, как-никак, народу больше пятидесяти тысяч…

– Как же, как же, весьма интересно. Тем более, что всё вами сказанное будет наглой клеветой.

– О нет! Хорошо бы… Я имею в виду, что это хорошо было бы для вас, господин Столбов. К сожалению, тут только голые факты. Поскольку такие убийцы, как правило, имеют определенные сексуальные отклонения, я внимательно прочитала весь оперативный материал, который на сей счет нашелся в милицейских архивах Мышанска. Вот уж не думала, что там столько грязи!

– Бросьте! Если вы тут жили…

– Конечно, конечно, но я не подозревала… ну, не до такой же степени! И вспомните: ведь я отсюда уехала глупой девчонкой, а если чего и насмотрелась, так уже в Геройске. Хотя, согласна, можно всю жизнь прожить в большом городе и не знать, что делается в подворотнях, подвалах или за теми зашторенными окнами, по которым скользишь равнодушным взглядом…

– Очень поэтично. Так вы мимо и моих окон прогуливались?

– Некоторым образом. Не буду ходить вокруг да около. В городе до ста пятидесяти разведенных мужчин среднего возраста с определенными проблемами, но только на вас, господин Столбов, жена написала в отделение милиции шесть заявлений, в которых прямо называет вас сексуальным маньяком… Что с вами?

Евграф Иванович хохотал. Буквально захлебывался смехом, корчил при этом уморительные рожи, вытирал слезы и снова, как заведенный, продолжал икать, всхлипывать, сопеть, шипеть и кашлять. Так сяк отдышавшись, выговорил:

– Сучка, профурсетка, давалка дешёвая! Ну, как вас ещё называли? Только не на «бэ», пожалуйста: на «бэ» не комильфо…

– Что вы себе позволяете? – взвизгнула она. Старый ворон, которого кудахтанье Столбова согнало с привычного места на верхушке дуба-патриарха, как раз примеривался вернуться на свою ветку, но теперь предпочел пойти на повторный круг.

– Да ничего особенного! Вы же сами сказали, что развелись. А люди разводятся со скандалами. Я просто воспроизвел словечки, которыми награждал вас супруг в процессе расставания. Так что, мадам, – согласны ли вы признать себя дешёвой давалкой?

– Опасный вы человек!

– Я? Я не опасный! А вот наши старшеклассники – те опасны, и я боялся бы заходить в класс со своей экономической географией, если б не надеялся, что сумею отбрехаться и высмеять зачинщика.

– В данном случае вам не отбрехаться. Ваша супруга приводила факты: вы провожаете взглядом всех девушек, всех пожираете глазами, пристаете ко всякой юбке и так далее и тому подобное…

– Признаюсь, и даже в «тому подобном». Так ведут себя все мужчины в том возрасте, когда понимают, что молодость ушла, а жизнь уже проходит. Да если к тому же рядом такая грымза, как была у меня. Ладно уж, скажу как специалисту… То, что привлекало меня в этих делах – и поверьте мне, что речь шла вовсе не о какой-либо экзотике – жену не интересовало, вообще не интересовало! Но при том была ужасно ревнива. Бывают такие: и сам не гам, и другому не дам. Жили бы мы в советские времена и будь я партийный, писала бы в партбюро, а так ей оставался один адрес – ментовка. Знаете, по схеме: «Моя полиция меня бережет».