Читать книгу Гремучий студень - Стасс Бабицкий - Страница 13

Полковник Порох велел писарю сделать копии со всех бумаг по делу об ограблении сберегательной кассы и вечером городовой Кашкин доставил их на Пречистенку. Сыщик в пятый раз перечитывал протокол допроса актера Столетова. Искал среди кривобоких строчек новый след, какую-нибудь зацепку, ранее не замеченную, чтобы расследование сдвинулось с мертвой точки.

Раздался стук в дверь – настойчивый, торопливый, но при этом легкий, почти нежный.

– Входите, Лукерья Дмитриевна! Не заперто, – откликнулся Мармеладов.

Журналистка стремительно ворвалась в комнату, бросила шубку на подоконник и осталась в коверкотовом костюме – строгий пиджачок, длинная юбка.

– Как вы узнали, что это я?

– Вы напоминаете туго натянутую тетиву лука, с которой в это мгновение сорвалась стрела. Тетива дрожит, предчувствуя, что оперенное древко непременно попадет в цель, и при этом издает необычный вибрирующий звук, словно струна из гуслей Садко. Все это я различил в вашей манере стучаться и угадал, кто стоит на пороге.

– И что вы за человек, Родион Романович? Вечно вывернете вот эдак и не поймешь сразу: то ли комплимент сказали, то ли оскорбление. Слишком много яду в ваших словах, – Лукерья уселась на оттоманку, не дожидаясь приглашения. – А хваленая наблюдательность происходит из того, что вы любите насмехаться над людьми. Ведь чтоб уязвить кого побольнее, нужно подмечать малейшие изъяны в лице, осанке, манерах… И бить насмешкой по самому болезненному месту. Скажете, не так?

– Отчасти. Но внимание к деталям – не от язвительности. Просто это весьма облегчает любой разговор. Не надо задавать лишних вопросов, чтобы узнать всю подноготную собеседника. А еще это уберегает от многих неприятностей – и кошелек не украдут, и жизнь не отнимут.

– Все равно вы для меня лишь злой насмешник. И к тому же грубиян! Чаю гостье не предложили…

Сыщик отвернулся, пряча улыбку, чтобы не рассердить барышню окончательно. Подошел к незакрытой двери, крикнул в коридор:

– Серафима! Чаю неси. С сахаром, слышишь?!

Служанка появилась через пару минут, она не шла, плыла лебедушкой, выгибая шею и лучась глазами. Но увидев, что в комнате не гость, а гостья – насупилась. Шваркнула поднос на стол, аж чашки звякнули, а войлочная курица на пузатом чайнике скособочилась и начала сползать в блюдце с колотым сахаром.

– Ишь, на сладенькое потянуло! – бурчала она, смахивая белые крошки в карман фартуха. – Не напасёшься.

– А пирога не осталось? – с надеждой спросил Мармеладов. – Подавали ведь на ужин.

– Не-а… Постояльцы-то у нас прожорливые. Аль сам не знаешь?

– Симуня, в лавку Катуниных сбегаешь? – сыщик зачерпнул из кармана горсть монет. – За медовой коврижкой. Они же рядом, в трёх домах…

– И давным-давно закрыты. Время-то позднее. Порядочные девицы, – служанка прожгла взглядом Лукерью, – в такой час мужчин не навещают.

Та дерзко хмыкнула в ответ и взъерошила волосы. У Серафимы от столь вопиющей наглости перехватило дыхание, но потом она махнула рукой: квартирант шалый, вот и гостьи к нему захаживают сообразные.

– Погляжу, что в буфете что завалялось

– И на том спасибо!

Мармеладов разлил чай и протянул одну чашку журналистке.

– Я давно не встречал вас в редакции «Ведомостей». Вы уезжали в Петербург, не правда ли?

– А это вы как вывели? – с любопытством спросила девушка.

– По нескольким приметам. У вас на левой щеке копоть, это означает, что вы приехали с вокзала, – сыщик достал платок из кармана сюртука и протянул ей. – Вы не стерли след прежде, поскольку не знали, что запачкались. Но если бы заехали домой, то непременно посмотрелись бы в зеркало. Так устроены все женщины, даже те, кто переполнен прогрессивными идеями.

– Допустим, – фыркнула журналистка.

– Стало быть, домой не заезжали. Отправили саквояж, а сами поспешили ко мне, чтобы сообщить нечто животрепещущее. Из этого я делаю логичный вывод, что вы прибыли полчаса назад. А в это время приезжает лишь один поезд – петербургский, на Николаевский вокзал.

– Рада, что вы не утратили хватки.

– И потом, – продолжал Мармеладов, не меняя тона, – вчера я спросил у г-на Ганина, где вы запропастились? Верите ли, он схватился за сердце! «Г-жа Меркульева? По счастью, эта заноза уже две недели шатается по столице. Можно отдохнуть от полынных капель, что я пью для успокоения нервов, идеже она бродит где-то поблизости!»

– Заноза?! Так и сказал? – она гневно раздула ноздри. – Мухомор! Уж я начищу его плешь до блеска при самом ближайшем случае.

– Помилосердствуйте! Он же помощник редактора. Не губите авторитет г-на Ганина в глазах подчиненных.

– Он воспаленный прыщ! – распалялась Лукерья. – А его дутый авторитет я засуну глубоко в…

– Так что же привело вас ко мне в столь поздний час? – перебил сыщик.

Журналистка замерла, готовая обрушить на него свое возмущение, но сдержалась.

– Вы правы. Как всегда правы… Незачем тратить слова на этого расфуфыренного выскочку. Расскажу по порядку то, о чем никому прежде не сообщала. Но от вас не утаю ни единого факта. Вы не из тех, кто крадет чужие заметки, выдавая за свои… Вы не разочаруете меня?

– Все силы приложу, дабы не допустить этого.

– Насмешничаете? А я ведь говорю серьезно… Ф-ф-фух! Мне надо собраться с мыслями… Я уже целый месяц веду расследование. Помните взрыв на Волхонке? Написать о нем запретили ненавистные цензоры, но никто не осмелился запретить мне собирать сведения о бомбистах. Как вы знаете, хороший газетчик не сидит на… табуретке в редакции, а отправляется туда, где кипит жизнь.

– И смерть, – спокойно добавил Мармеладов.

Лукерья вздрогнула.

– Да, и смерть тоже. Я прошла по всем тайным сборищам и подпольным кружкам Москвы, но не встретила никого, кто близок с бомбистами. Это и понятно, городок у нас тихий, ленивый и чересчур разнеженный. А в Петербурге постоянно плетутся интриги! Уже нельзя пройти по Невскому, чтобы тебе не вручили листовку с лозунгом, – она понизила голос и произнесла одними губами, – «Долой царя!» Ужасный город, ненавижу там бывать. Но в столице у меня остались полезные связи. Вы помните, надеюсь, что я горячо выступала, выступаю и буду выступать за равноправие женщин с мужчинами?!

– Разумеется, помню, – подтвердил сыщик, но Лукерья продолжала, не слушая его ответа.

– Оттого все бунтари принимают меня как свою. Всего через пять знакомств меня свели с дочкой бывшего петербургского губернатора. Милая девочка: золотые локоны, алые губки, огромные голубые глаза – на первый взгляд, обычная кукла, из тех, что молодые офицеры любят кружить в вальсе на провинциальных балах. Но внешность обманчива. Эта дева характером покрепче Жанны д’Арк! Она участвует в собраниях бомбистов и знает всех наперечет, дружна с Натансоном, Чайковским, Кропоткиным.

– Похоже, вы восхищаетесь ею.

– На этот раз не угадали, Родион Романович. Больше всего на свете я не люблю лицемерие. Заговорщики и смутьяны – двуличные мерзавцы, они постоянно лгут друг другу, многие являются тайными агентами, провокаторами, стукачами, но при этом и охранку дурят, ради большей выгоды. А эта юная дворяночка коварнее прочих. Представьте себе, перед каждым собранием она пишет письмо матери. Берет обычный лист из гимназической тетради, – такой, знаете, в косую линейку? – и выводит красивым, ровным почерком: «Дорогая моя, неоцененная мамуля…» Потом раскаивается в том, что сбилась с пути истинного и злоумышляла против императора. А в довершении опускает в воду мизинец и стряхивает несколько капель на бумагу, чтобы растеклись и засохли, будто слезы… Я своими глазами видела. Думаете, в ее словах есть хоть зернышко искреннего покаяния? Дудки! Это тонкий расчет – если арестуют, то потом в суде можно снисхождение выплакать… Разжалобить присяжных, вот и приговор помягче выйдет. А если в этот вечер обошлось без жандармов, девица сжигает письмо и в следующий раз пишет новое.

Лукерья прервалась, выпила остывший чай одним махом, и встала с оттоманки, чтобы поставить чашку на стол. Взяла с блюдца самый маленький кусочек сахара, положила под язык.

– У нее своя цель, как и у многих иных заговорщиков. Они называют отряды «ячейками», намекая, что существует огромная сеть, которая опутывает империю. Никто, дескать, не вырвется! Не уплывет ни малая рыбешка, ни жирные караси, ни зубастые щуки – все в котел попадут. В реальности же сеть эта гнилая, банды разрознены и нет среди них единства. Они время от времени затевают объединение, хотят собрать некий исполнительный комитет, но ни разу еще из этой затеи ничего не вышло.

– Почему? – переспросил Мармеладов. – Не могут договориться, кто станет во главе комитета?

Лукерья потянулась за новым кусочком сахара.

– Каждый бомбист мечтает стать вождем революции, но при этом другим командовать собой не позволит. Они панически боятся друг друга. Любой может оказаться провокатором или того хуже.

– Хуже?

– Намного хуже. Безумцем. Как Фрол Бойчук. Слышали вы о таком? В петербургских кругах это имя произносят шепотом, чтобы не накликать беду. О его жестокости ходят легенды, до того мрачные, что я из-за них уже которую ночь уснуть не могу. Этот кровожадный ублюдок зарезал родную мать. Представляете? Схватил косу и полоснул по горлу… Как? Неужели вас это не изумляет? Смотрите-ка, и бровью не повел! Вас, сударь, ничем не прошибешь!

Сыщик встал с кресла и флегматично налил себе чай.

– Я был готов к чему-то подобному. После сегодняшнего убийства…

– А что случилось? – встрепенулась Лукерья.

– Ах да, вы же только что с поезда. Не слыхали еще. Фрол взорвал своего отца, артиста Столетова. Может и не сам бомбу бросил, но следователь уверен, что к этому причастен кто-то из банды Бойчука.

– Да уж, подручных он подобрал себе под стать. Такие же лиходеи, – журналистка зябко передернула плечами, хотя в комнатке не было сквозняков. – Взять хоть бандита по кличке Хруст! Этот гигант убивает голыми руками. Сжимает голову жертвы с двух сторон и раскалывает череп, как орех. А другой – Рауф, носит ленту на глазу, чтобы тот всегда был привычен к мраку. В нужный момент сдергивает повязку и видит в темноте, будто кошка. Этот особенно ненавидит жандармов, поскольку однажды на допросе его накормили «шлиссельбургской кашей». Слыхали вы про такую пытку? Ее применяют к политическим арестантам. Засовывают широкую трубку в…

– Лукерья Дмитриевна!

– Сыплют внутрь картечь вперемешку с толченым стеклом…

– Избавьте от подробностей.

– А? Да, конечно… Простите, – журналистка закусила губу. – У меня просто в голове не укладывается, что люди, поставленные охранять закон и порядок, готовы идти на подобную жестокость.

– Не так страшен дьявол, как ангелы, с пеной у рта сражающиеся за правое дело, – Мармеладов отхлебнул из чашки, поморщился. – Чай простыл. Хотите еще?

Он приоткрыл дверь и позвал:

– Серафима!

Из коридора послышалось недовольное ворчание.

– Ой, да когда же вы утихомиритесь?

– Скоро, миленькая. Скоро! А пока что принеси еще кипятку.

Лукерья в это время отошла к окошку и в задумчивости водила пальцем по стеклу. Не поворачиваясь к сыщику, спросила:

– Знаете, как Рауф взорвал жандармское отделение? Он влез на второй этаж, в кабинет офицера, привязал его к стулу, вспорол несчастному живот… И вложил бомбу, – она говорила с паузами, пытаясь побороть подкатывающую к горлу тошноту. – Офицер кричал благим матом, к нему сбежались все жандармы. Увидели кровь, попытались перевязать рану… И тут громыхнул взрыв! Но Бойчук задумал нечто еще более страшное…

Журналистка резко обернулась и подошла к Мармеладову.

– С недавних пор он везде похваляется, что еще до нового года убьет императора.

– Разве не все бомбисты хотят этого? – переспросил сыщик.

– Вовсе нет. Представьте себе, народовольцы до сих пор не имеют общего мнения по данному вопросу. Много спорят, да все впустую. Но даже те, кто желает смерти Александру Николаевичу, не испытывают к нему неприязни. Они признают, что это лишь жестокая необходимость. Они готовы метнуть бомбу в символ самодержавия, а не в человека. Бойчук же переполнен столь жгучей ненавистью к императору, будто тот лично обидел его.

Сыщик помолчал немного, раздумывая о последствиях следующей фразы, но все же решился:

– Лукерья Дмитриевна, вы всегда ратовали за то, чтобы журналисты в своих суждениях не были предвзятыми. Полностью разделяю эту точку зрения. Но заметно, что эту ситуацию вы принимаете чересчур близко к сердцу. В ваших словах о Бойчуке чувствуется откровенная неприязнь.

– А я и не скрываю своей ненависти, – она яростно топнула каблучком. – Вы такой умный и проницательный. Неужели не понимаете? Неужели вам нужно все объяснять? Это бомбисты Бойчука кинули три бомбы в открытые окна конторы обер-полицмейстера на Волхонке. Это его люди убили моего жениха!

Лукерья почти прокричала это, а потом резко сорвалась на шепот:

– Нельзя сказать, что я любила его, но все-таки, приятные чувства…

– Вы сказали – убил? Стало быть, Прохор Степанович…

– Скончался в больнице. Вы не читали в «Известиях»? В некрологе нет ни слова про взрыв, но…

Она отвернулась и заплакала.

– Луша…

Сыщик обнял ее вздрагивающие плечи. Девушка доверчиво потерлась затылком о его небритую щеку, прижалась всем телом. В ее движениях было столько робости, обычно не присущей этой взрывной и решительной особе, что Мармеладов на секунду растерялся и замер, не находя нужных слов.

Именно в эту секунду и распахнулась дверь.

– Фу-ты, ну-ты! – прошипела Серафима. – А я гляжу, у вас тут и без кипятка пар идет!

Мармеладов приложил палец к губам, но служанка сделала вид, что не заметила. Она поставила на стол кружку с горячей водой и сложила руки на груди.

– А я-то думала, в их-ституте благородных девиц обучают манерам. Аль она у тебя вовсе и не благородная?

Лукерья испуганно всхлипнула и отвернулась, спрятав заплаканное лицо на груди сыщика.

– Аль она у тебя уже и не девица?

Уши журналистки горели, как грозди калины в морозный день.

– Да что ты лаешь, выжига? – нахмурился Мармеладов. – У нее жених погиб.

– Это чего ж получается, один прахом пошел, сразу кинулась нового искать? – не унималась прислужница. – Слышь, скавалда, а чего ж ты к непутящему-то притянулась? Аль получше кавалеров не нашлось?

Рыдания все-таки прорвались наружу и Лукерья застонала в голос.

– Мать честна! Ты чего ж, и вправду плачешь? – всплеснула пухлыми руками Серафима. – А я-то, дуреха, тебя по кочкам несу… Ну все, все. Москва слезам не потакает. Пойду уж, поищу пирога для тебя, горемычная.