Читать книгу Нетерпение сердца - Стефан Цвейг - Страница 2

Стефан Цвейг родился в Вене 28 ноября 1881 года, жил в Зальцбурге с 1919 по 1935 год, затем эмигрировал в Англию, а в 1940 году – в Бразилию. Сперва он заявил о себе как переводчик Верлена, Бодлера и прежде всего Верхарна, а в 1901 году опубликовал первый сборник своих стихов под названием «Серебряные струны». Художественные произведения принесли Цвейгу не меньшую славу, нежели его исторические миниатюры и биографические работы. В 1944 году было опубликовано автобиографическое произведение Цвейга под названием «Вчерашний мир», в котором описывается прошлое писателя. В феврале 1942 года он добровольно ушел из жизни в бразильском городе Петрополисе.

* * *

«Ибо всякому имеющему дастся и приумножится» – эти слова из Книги Мудрости может с уверенностью подтвердить каждый писатель, ведь многое рассказывают именно тому, кто и сам многое рассказывает. Нет ничего более ошибочного, чем бытующее мнение, что фантазия поэта постоянно работает, что он непрерывно черпает случаи и истории из неистощимых запасов воображения. На самом деле, вместо того чтобы самостоятельно что-то придумывать, ему следует лишь позволить образам и событиям найти себя, ведь если он сохранил обостренную способность смотреть и слушать, то образы и события, постоянно стремящиеся быть рассказанными, сами отыщут его; кто часто пытается толковать судьбы, тому многие рассказывают о своей судьбе.

Эту историю мне тоже поведали, причем совершенно неожиданным образом, и я передаю ее почти без изменений. Однажды вечером, в мой последний приезд в Вену, устав от всевозможных дел, я отыскал один пригородный ресторан, который, как мне показалось, уже давно вышел из моды и был малолюдным. Но, войдя внутрь, я тут же с раздражением осознал свою ошибку. Из-за первого же столика поднялся знакомый и пригласил меня подсесть к нему, проявив при этом искреннюю и бурную радость, на которую я не мог ответить тем же. Было бы несправедливо утверждать, что этот усердный господин сам по себе был несносным или неприятным человеком; он просто принадлежал к тому типу навязчиво общительных людей, которые, подобно детям, собирающим почтовые марки, ревностно коллекционируют знакомства и посему особенно гордятся каждым экземпляром своей коллекции. Для этого добродушного чудака – между прочим, весьма компетентного и дельного архивариуса – весь смысл жизни сводился к тому, чтобы при упоминании имени, время от времени прочитанного в газете, быть в состоянии добавить с тщетным самодовольством: «Это мой хороший друг», или «О, я как раз встретил его вчера», или «Мой друг А сказал мне, а мой друг Б заметил…», и так по всему алфавиту. Он никогда не пропускал возможности поаплодировать на премьерах своих друзей, на следующее утро звонил каждой актрисе с поздравлениями, не забывал ни об одном дне рождения, умалчивал о неприятных газетных заметках, а хвалебные вырезал и от чистого сердца отправлял по почте. Таким образом, он был довольно неплохим человеком, поскольку в своем усердии искренне радовался, когда его просили о небольшой услуге или же пополняли его коллекцию знакомств новым экземпляром.

Но, пожалуй, не стоит более подробно описывать моего друга. Adabei[1] – это насмешливое прозвище обычно используется в Вене для описания различных добродушных паразитов в пестрой группе снобов. Каждый знаком с этим типом людей и знает, что их трогательной безобидности можно противостоять, лишь проявив грубость, поэтому я смиренно подсел к нему. Четверть часа мы провели за болтовней, и в ресторан вошел высокий господин, примечательный благодаря свежему и моложавому лицу и пикантной седине на висках; ровная осанка незнакомца сразу же выдала, что в прошлом он был военным. Мой сосед с типичным для него рвением вскочил из-за стола, чтобы поприветствовать господина, однако тот ответил скорее безразлично, нежели вежливо. Не успел новый посетитель сообщить подбежавшему официанту свой заказ, как мой друг Adabei уже придвинулся ко мне поближе и шепотом спросил:

– Вы ведь знаете, кто это?

Вспомнив о его привычке демонстрировать любой мало-мальски интересный экземпляр своей коллекции и опасаясь нескончаемых объяснений, я подчеркнуто незаинтересованным тоном произнес «Нет» и продолжил ковырять вилкой шоколадный торт. Однако мое безразличие лишь подзадорило этого коллекционера имен, и, прикрыв рот ладонью, он тихо прошептал:

– Это же Гофмиллер из главного интендантства. Он еще получил во время войны орден Марии-Терезии[2], разве не помните?

Поскольку этот факт не потряс меня так, как надеялся мой собеседник, он с энтузиазмом, напомнившим мне чтение патриотической книги, начал выкладывать все подробности из жизни незнакомца. Так я узнал, каких успехов добился в войну ротмистр Гофмиллер, – сперва в кавалерии, затем в разведывательном полете, во время которого он в одиночку сбил три самолета, и наконец, в пулеметной роте, в составе которой он занял и удерживал в течение трех дней участок фронта, – все это сопровождалось множеством деталей (которые я здесь пропущу) и безграничным удивлением в связи с тем, что я никогда не слышал об этом замечательном человеке, которому император Карл[3] собственной персоной вручил редчайшую австрийскую военную награду.

Невольно поддавшись искушению, я взглянул на покрывшего себя славой героя, который сидел за столиком в двух метрах от нас, но тут же встретился с жестким, сердитым взглядом, который словно говорил: «Он что, уже рассказал тебе что-то обо мне? Нечего на меня пялиться». Этот господин с явной неприязнью подвинул кресло в сторону и энергично повернулся к нам спиной. Слегка устыдившись, я отвел взгляд и больше не смел смотреть даже на потолок над столиком незнакомца. Вскоре после этого я попрощался со своим болтливым собеседником, но еще на выходе из ресторана заметил, что тот сразу же переместился за столик своего героя, вероятно, чтобы рассказать ему обо мне с таким же рвением, как и мне о нем.

На этом все и закончилось. Спустя какое-то время я непременно забыл бы о сей мимолетной встрече, но случаю было угодно, чтобы уже на следующий день в небольшой компании я снова встретился с неприветливым господином, который, кстати, в вечернем смокинге выглядел еще более эффектно и элегантно, чем вчера в костюме более спортивного покроя. Мы оба с трудом скрыли легкую улыбку, эту зловещую усмешку двух людей, которых объединяет тщательно охраняемая от окружающих тайна. Он сразу же узнал меня, как и я его, и нас обоих наверняка в одинаковой степени взволновало и позабавило воспоминание о вчерашней встрече со сводником-неудачником. Вначале мы избегали разговоров друг с другом; впрочем, рано или поздно это стремление должно было оказаться безнадежным просто потому, что вокруг нас развернулась жаркая дискуссия.

Предмет этой дискуссии угадать несложно, если я упомяну, что она имела место в 1938 году. Впоследствии летописцы нашего времени однозначно установят, что в 1938 году почти в каждом разговоре в любой стране нашей охваченной тревогой Европы преобладали предположения о возможности или невозможности начала новой мировой войны. Эта тема неизбежно завораживала участников любого собрания, и иногда возникало ощущение, что это не люди реагируют на свои страхи, высказывая предположения и надежды, а сама атмосфера того времени, взволнованная и отягощенная скрытым напряжением, стремится выплеснуться в форме слов.

Беседу завел хозяин дома, адвокат по профессии и человек, не терпящий возражений; при помощи избитых аргументов он пытался доказать обычную чушь, что, мол, новое поколение знакомо с войной и не станет ввязываться в еще одну без подготовки, как в прошлый раз. По его словам, еще во время мобилизации винтовки развернулись бы в обратную сторону, ведь старые фронтовики вроде него еще не забыли, что их ожидает. Меня раздражала ничем не оправданная уверенность, с которой он, стряхивая пепел с сигареты легким постукиванием указательного пальца, невозмутимо отмахивался от вероятности новой войны, в то время как десятки и сотни тысяч фабрик выдавали на-гора взрывчатые вещества и ядовитые газы. «Не всегда следует полагаться на то, во что хочется верить, – ответил я ему довольно решительно. – Ведомства и организации, которые руководили военным аппаратом, тоже не спали, и пока мы тешились иллюзиями, они в полной мере воспользовались мирным временем, чтобы заранее организовать массы и, так сказать, привести их в боевое положение. Уже сейчас, в условиях мира, всеобщее повиновение возросло до невероятных масштабов благодаря совершенствованию пропаганды, и нужно взглянуть в лицо тому факту, что, как только по радио объявят о мобилизации, нет оснований надеяться на какое-либо сопротивление. Человек – всего лишь песчинка, и сегодня с его волей попросту никто не считается».

Разумеется, все выступили против меня, ведь в сложившейся практике человеческий инстинкт самооглушения стремится во что бы то ни стало избавиться от осознаваемых опасностей, провозглашая их недействительными, и мое предостережение от дешевого оптимизма неизбежно должно было показаться нежеланным, особенно если учитывать, что в соседней комнате как раз накрыли роскошный стол.

Неожиданно, подобно секунданту, на мою сторону встал кавалер ордена Марии-Терезии, как раз тот, в ком мой ошибочный инстинкт заподозрил противника.

– Да это полная ерунда, – горячо заявил он, – в наше время продолжать учитывать желание или нежелание человеческой массы, потому что в следующей войне реальная мощь будет закреплена за машинами, а людям будет отведена роль лишь некой их составляющей. Еще в прошлую войну мне не часто доводилось встречать на поле боя тех, кто был однозначно за или однозначно против войны. Большинство солдат попросту подхватило, как ветер подхватывает облако пыли, а затем закружило в огромном вихре, где каждый из них безвольно трясся, словно горошина в большом мешке. В общей сложности людей, которые убежали на войну, возможно, оказалось даже больше, чем тех, кто убегал от нее.

Я слушал его, удивляясь прежде всего тому, с каким запалом он продолжал говорить:

– Давайте не будем предаваться иллюзиям. Если бы сегодня в какой-либо стране для совершенно экзотической войны, скажем, для войны в Полинезии или в одном из уголков Африки, начали набирать добровольцев, то тысячи и сотни тысяч людей устремились бы туда, не разобравшись толком почему, – возможно, лишь из желания убежать от себя или от неприятных обстоятельств. Реальное же сопротивление войне я вряд ли могу оценить выше нуля. Для того чтобы противостоять коллективной машине, отдельному человеку всегда требуется гораздо большее мужество, нежели для того, чтобы просто плыть по течению. Люди, обладающие подобным личным мужеством, представляют собой отдельный вид, и этот вид стремительно вымирает в наше время прогрессирующей организации и механизации. Лично я сталкивался во время войны почти исключительно с явлением массового мужества, мужества в строю, и если присмотреться к нему поближе, то можно обнаружить весьма странные составляющие: много тщеславия, много легкомыслия и даже скуки, но прежде всего много страха – страха быть оставленным позади, страха быть высмеянным, страха выступить в одиночку, а главное, страха противопоставить себя общему порыву; большинство из тех, кого считали самыми храбрыми на поле боя, я знал лично, и на гражданке они представляли собой довольно сомнительных героев. Пожалуйста, не думайте, – вежливо обратился он к хозяину, чье лицо исказилось в гримасе, – что для себя я сделаю исключение.

Мне понравилась его манера речи, и я хотел было подойти к нему, но тут хозяйка позвала всех за стол, и, оказавшись далеко друг от друга, мы не смогли завести разговор. Лишь когда все стали расходиться, мы столкнулись у гардероба.

– Кажется, – улыбнулся он мне, – наш общий покровитель уже заочно представил нас друг другу.

Я улыбнулся в ответ:

– Причем весьма основательно.

– Небось, расписал, какой я Ахиллес, и хвастался моим орденом, как своим?

– Что-то вроде того.

– Да, он им чертовски гордится – как и вашими книгами.

– Чудной парень! Но бывают и похуже. Кстати – если вы не против, мы могли бы немного пройтись вместе.

Мы вышли на улицу. Внезапно он обратился ко мне:

– Возможно, это прозвучит пафосно, но поверьте, в течение многих лет ничто не мешало мне так, как этот орден Марии-Терезии, – как по мне, слишком уж он бросается в глаза. То есть, если честно, – когда мне повесили его на грудь там, на фронте, я был совершенно потрясен. В конце концов, если из тебя растили солдата и в кадетской школе рассказывали об этом ордене, как будто это что-то легендарное, как будто в каждую войну он достается, может, десятку человек, то он и вправду начинает казаться звездой, упавшей с неба. Да, для двадцативосьмилетнего парня это значит немало. Внезапно ты стоишь перед строем, все смотрят с изумлением, как у тебя на груди вспыхивает маленькое солнце, и император, его неприступное величество собственной персоной, поздравляет тебя, пожимая руку. Но, видите ли, эта награда имела смысл и значимость только в нашем военном мирке, и по окончании войны мне показалось нелепым всю оставшуюся жизнь продолжать разыгрывать из себя героя лишь потому, что однажды в течение каких-то двадцати минут я проявил настоящую отвагу – наверняка не бо́льшую, нежели десятки тысяч других солдат. Мне просто повезло быть замеченным и, возможно, еще сильнее повезло вернуться домой живым. Уже через год мне чертовски надоело, что, где бы я ни был, люди пялились на маленький кусочек металла, а потом с трепетом поднимали на меня глаза, как на ходячий памятник. Раздражение, вызванное этим вечным вниманием, было одной из решающих причин, по которым я вернулся к гражданской жизни почти сразу же после окончания войны.

Он слегка ускорил шаг.

– Как я уже сказал, это была одна из причин, но главная причина имела личный характер, и она, возможно, будет вам более понятна. Главной причиной было то, что я сам подвергал глубокому сомнению свое оправдание и, в любом случае, свой героизм; я-то лучше всяких зевак знал, что за этим орденом скрывался кто-то, кого можно было назвать героем лишь с натяжкой, кто-то совершенно далекий от геройства – один из тех, кто так решительно ринулся на войну лишь потому, что хотел спастись от отчаянной ситуации. Скорее дезертир, сбежавший от собственной ответственности, нежели герой, покорившийся чувству долга. Не знаю, как вам, но лично мне жизнь с нимбом святого кажется неестественной и невыносимой, и я почувствовал искреннее облегчение оттого, что мне больше не придется носить повсюду свою героическую биографию на мундире. Даже сегодня меня раздражает, когда кто-то откапывает мою старую славу, и, должен вам признаться, вчера я был в шаге от того, чтобы подойти к вашему столику и наброситься на нашего болтливого знакомого, приказав ему хвастаться кем-нибудь другим, а не мной. Ваш почтительный взгляд продолжал терзать меня весь вечер, и больше всего на свете мне хотелось опровергнуть слова этого болтуна и заставить вас выслушать, какими кривыми путями я достиг своего героизма на самом деле. Это довольно странная история, но, по крайней мере, она показала бы вам, что мужество зачастую представляет собой не что иное, как перевернутую слабость. Впрочем, я без колебаний рассказал бы вам ее прямо сейчас. Когда проходит четверть века, начинает казаться, что твоя история касается уже не тебя, а кого-то другого. Найдется ли у вас время, чтобы выслушать меня? Если, конечно, я еще не утомил вас.

Разумеется, у меня было время; в ту ночь мы еще долго ходили вверх и вниз по опустевшим улицам, да и в последующие дни встречались неоднократно. В рассказ господина Гофмиллера я внес лишь незначительные изменения – возможно, гусаров назвал уланами, немного сместил гарнизоны на карте, чтобы сделать их неузнаваемыми, и в качестве меры предосторожности скрыл все настоящие имена. Но нигде я не добавил ничего существенного, и далее следуют слова самого рассказчика.

* * *