Читать книгу Оливер Лавинг - Стефан Меррилл Блок - Страница 8

Чарли было четырнадцать лет, когда он отыскал последнюю тетрадь Оливера, – в тот самый день, когда доктор Рамбл собрал Лавингов в своем кабинете с ковбойским декором и сообщил: хоть тело Оливера еще здесь, сам Оливер уже далеко.

«Иногда смерть выглядит не так, как мы себе представляем», – пояснил доктор. «Ложь», – сказала мать, и, по правде говоря, это же слово жгло изнутри Чарли. Иногда смерть выглядит не так, как мы себе представляем?! Пускай распростертое на четвертой койке тело почти утратило человеческий облик: челюсть отвисла, конечности странно скрючились, – однако Чарли явственно видел – в дрожании глаз, тихом бульканье в горле, безостановочном трепыхании рук – подлинную жизнь. Возможно, на пороге тьмы, возможно, на дне глубокой расщелины – но эта жизнь боролась и рвалась к свету.

В тот вечер, вернувшись в Зайенс-Пасчерз, Чарли лихорадочно перерыл все вещи Оливера, словно так мог найти доказательство того, что брат жив. Он перебрал беспорядочные ворохи бумаг, пролистал несколько научно-фантастических романов, прощупал карманы джинсов.

И наконец, в нижнем ящике письменного стола обнаружил тетрадь в потертом кожаном переплете, которую Оливер раньше постоянно таскал с собой. Чарли задвинул ящик с таким грохотом, что его щенок залаял из соседней комнаты. В те первые месяцы все существование Чарли свелось к вопросам, ответы на которые он боялся получить. Появится ли вновь осмысленность во взгляде брата? Вернется ли он когда-нибудь в школу? Научится ли Ма планировать что-то за пределами нынешнего дня? Перестанет ли Па пить в своем сарае? Будет ли теперь он, Чарли, всегда просыпаться по утрам с кошмарным ощущением, что с потерей брата он лишился рук и ног?

Чарли разбирал вещи Оливера, будто надеясь найти ответ. Но пока все они тщетно ждали, что Оливер заговорит, ему было слишком страшно воочию увидеть почерк брата. В глубине шкафа у Чарли хранилась коробка, оформленная как старинный техасский сундучок, – чей-то давний подарок на Рождество. Чарли засунул тетрадь в коробку и повернул в замке латунный ключ.

Когда он наконец набрался храбрости, чтобы открыть этот сундук, он был уже на три года старше – семнадцатилетний, совсем другой мальчик. Куда ушли эти три года? Вспоминая их позже, Чарли представлял то время как одно большое смазанное пятно, один бесконечный, слишком яркий будничный день. Его так называемое «домашнее обучение»? Он вынужден был признать, что Ма говорила правду.

– Это был твой выбор, Чарли! Ты сказал мне, что хочешь остаться дома. Если ты вдруг забыл, то ты сам этого хотел. Так что будь добр, прекрати изображать меня каким-то тираном.

– Что ж. Ты права. Формально.

– Формально? Что значит «формально»? Это факты как они есть.

У Чарли не хватало духу объяснить, какое значение он вкладывал в мягкую оболочку этого слова. Но почему мать сама не понимала? «Формально»: на самом деле «домашнее обучение» он не выбирал. Ма – неизменный образец, безупречный белый колосс, охранявший его детство, – покрылась глубокими трещинами, которые мог залатать только Чарли. Ведь Па уже рассыпался в прах.

Хотя на первом году домашнего обучения Чарли много времени проводил за выполнением заданий по специальной программе, Ма вскоре потеряла желание их проверять; и было что-то глубоко порочное в том, что ученик за контрольную по математике сам себе ставит четверку с минусом. В конце концов он вообще забросил учебу. На самом деле в основном Чарли занимался тем, что интересовало Ма, а позже они подверстывали к этому образовательную мотивировку. Иногда маму охватывало маниакальное желание бегать по архитектурным чудовищам торговых центров, скупая все подряд, – это именовалось «домоводство». Когда, пытаясь понять, какой приговор ждет Эктора Эспину – старшего, Ма провела месяц в библиотеке, разбираясь в «пособничестве и подстрекательстве» и «незаконном хранении оружия» – она называла это «законодательство США»; объясняя Чарли, что лучше ни о чем не думать, она называла это «прикладной психологией». Как-то Мануэль Пас заехал в Зайенс-Пасчерз и сообщил, что Эктор – старший бежал из штата. После этого Ма погрузилась в черноту, с которой Чарли ничего не мог поделать, так что следующие полгода, проведенные за чтением романов и просмотром фильмов, он определил как «самостоятельные занятия».

– Индивидуально ориентированное обучение, – так однажды назвала Ма эти бесконечные ленивые каникулы, которые заменили для Чарли старшую школу. – Когда ребенок сам занимается своим образованием, в результате может родиться нечто великое.

– А тебя не беспокоит, – спросил Чарли, – что я не имею представления даже о значении слова «тригонометрия»?

– Я тоже не имею, – рассеянно отвечала Ма, – а ведь я ходила в школу.

Со временем Чарли осознал, что все его домашнее обучение было одним долгим уроком о пропасти, которая пролегает между намерением и реальностью. И хотя он не раз колотил в дверь отцовской мастерской с такой силой, что обдирал в кровь руки, Па продолжал сидеть и пить внутри. Вопреки надеждам Чарли, что ему удастся вытащить Па из его хибары в Марфе, куда тот позже скрылся, сыну никогда не удавалось добиться от старшего Лавинга чего-либо, кроме очередного несвязного извинения. Хотя Чарли старался не питать к Па ненависти, все-таки он его возненавидел и всегда отклонял предложения отца «поужинать как-нибудь вместе». Несмотря на его усердные попытки поддержать мать – он варил коричневый рис и тушил куриные грудки, хотя она смотрела на эту полезнейшую еду как на отраву; вытирал пыль и грязь, которая беззвучно покрывала дом; подсовывал матери ухмыляющуюся мордочку Эдвины в безуспешной попытке как-то ее развеселить, – все равно каждое утро она приходила есть приготовленную им яичницу осунувшаяся и одурелая, словно душевнобольная. Только возле четвертой койки, перед вегетативным телом своего сына, маме удавалось выбираться из безмолвия, читая вслух старые книги Оливера. Чарли был согласен на что угодно, лишь бы это помогало матери, но когда он с тоской и тревогой наблюдал за этой странной сценой, видя глубину – чего? веры? самообмана? – внутри него выла тревожная сирена.

Разумеется, Чарли изо всех сил скрывал от матери, что ему не дают покоя вопросы о том вечере. Он ни разу не произнес вслух имени Эктора Эспины. Иногда Чарли не мог удержаться, чтобы не стибрить из приюта газету, но истории, которые он там находил, не объясняли ничего.

Словно маленький молоточек, в мозгу Чарли стучал и стучал невозможный вопрос: каково это – быть Эктором Эспиной в тот вечер, что за ненависть навела пистолет на детей и нажала курок? Перед ним вырастала еще одна граница, непреодолимо высокая стена, на которую не могло вскарабкаться его воображение. «Нет никакого „почему“», – Чарли начинал осознавать мудрость материнского девиза. «Нет никакого „почему“», – говорил он мопсу, которого Ребекка Стерлинг принесла в палату Оливера, говорил так, будто Эдвина что-то знала и могла ему возразить. Но она в ответ только лизала ему нос.

К так называемому выпускному году так называемого домашнего обучения ученик и преподаватель почти не разговаривали. Ма проводила дни, как старуха: движения ее стали медленными, спина согнулась, и, шаркая, она брела сквозь темноту, потерянная в собственной арктической ночи. Чарли как-то удалось уговорить ее на покупку подержанного мотоцикла, и лучшую часть своего первого семестра он провел, путешествуя по компаниям фриков, готов, геев и прочих техасских отщепенцев. Он ходил на тусовки любителей комиксов и там познакомился с двадцативосьмилетним Антонио, чей пронизанный серебром язык наконец-то покончил с сомнениями Чарли по поводу своей ориентации. Но Чарли было только семнадцать, его юность сама по себе казалась обещанием, и он принялся разрабатывать план более полного и решительного освобождения. Однажды бессонной ночью он отпер игрушечный сундучок. И раскрыл тетрадь Оливера.

И там Чарли обнаружил записанную каракулями Оливера хронику его спорадических попыток стать поэтом. Несметное количество разрозненных строк, десятки мертворожденных четверостиший, множество трескучих рифмованных глупостей – но также и несколько законченных стихотворений. Ответ Оливера миру, оборванный на полуслове.

Когда Ма показала младшему сыну «Детей приграничья», единственное опубликованное стихотворение Оливера, Чарли поразило, как резко оно отличается от тех мечтательных историй, которые они вместе сочиняли, – словно писал совершенно другой человек. Откровенно говоря, сначала оно Чарли не понравилось: отрывистые фразы казались странными и бессвязными. Однако и сам Оливер в последние месяцы до казался странным и бессвязным, словно какая-то необъяснимая преграда разделила верхний и нижний ярусы их кровати.

(«О чем ты сейчас думаешь?» – спросил однажды Чарли брата через полчаса после того, как они погасили свет. «Ты не поймешь», – ответил Оливер.)

Но теперь в этой потрепанной исчерканной тетради, в этих беспорядочных записях Чарли отыскал недостающее звено творческой эволюции и понял, как фантазер с нижнего яруса кровати превратился в почти полноценного поэта. И хотя в записях не было никакого порядка, Чарли определил общую тему, впервые заявленную на четвертой странице.

Ошеломленный, Чарли не замечал в этих строчках детской неуклюжести. В его семнадцатилетних глазах они представлялись дорожным знаком, указующим путь в поэзию. В большинстве стихотворений говорилось о существовании иных, скрытых миров, как в их давних детских фантазиях.