Читать книгу Безымянная скрипка - Стелла Фракта - Страница 26

Я проснулся в холодном поту от звонка будильника. Светящийся прямоугольник телефона надрывался на противоположной стороне кровати, я тянул руку на ощупь. Тело не слушалось, я пытался выковырять телефон из-под простыней – только чтобы он заткнулся.

Наконец, я выключил будильник, отшвырнул устройство в сторону – и оно вновь потерялось где-то в одеяле.

Сон прошел, но неестественная тяжесть осталась, было трудно дышать и сглатывать, горло распухло. Голова раскалывалась, кости ломило, и я лишь застонал, уткнувшись носом во влажную подушку. Я подтянул колени к груди, накрывшись одеялом, было то холодно, то жарко.

Вчера на ночь я выпил виски – но не помнил, сколько. Сейчас я чувствовал себя паршиво – и вовсе не от похмелья.

«Болеть плохо», – мысленно заключил я, закашлявшись.

В мой первый год бродяжничества в Вене я перепробовал, кажется, все варианты ночевки – от бараков и заброшенных зданий до картонной коробки. Я застудил себе все, что можно, я провел в бреду около недели, которая казалась вечностью, настоящим путешествием в ад – из девяти кругов, как у Данте. Я искренне думал, что сдохну и не переживу зиму… Только спустя пару лет я узнал, что это у этого прихода с просмотром мультиков было название – пневмония, и что по одиночке бродяги выживают намного реже, чем группами – потому что теплое тело рядом хоть как-то греет.

Я не запоминал имен и кличек, меня редко использовали в качестве теплого тела, но я за год выучил, где и с какой частотой для бездомных организуют ночлежки и обеды, и где можно погреться у горящей бочки, на которой кто-то жарит вонючую крысу.

Страшные истории про людоедство я только слышал. При мне ни разу никого не съели – только били или имели. Я бегал быстро, даже когда мочевой пузырь был переполнен, а от холода испражняться было больно.

Были моменты, когда я жалел, что сбежал – и кусал кулаки, чтобы не орать от отчаяния, подступающего от пустого желудка к горлу фантомной рвотой. Я сбежал, потому что не мог выносить издевательства подростков-хулиганов, чаще – над беззащитной мелюзгой, реже – надо мной; я не понимал странную логику воспитателей, отказывающихся делать из детей полноценных людей, а не агрессивных, но покорных зомби.

Им было нужно, чтобы мы по расписанию ходили на прогулки и доедали обед до последней крошки, чтобы притихали по команде, как дрессированные псы – и при необходимости срывались с цепи, чтобы потом получать по хребту.

Нас не мучили и не били, до нас просто никому не было дела. Мы были предоставлены сами себе.

Когда дети болели, их не любили и воспитатели – за то, что доставляют неудобство, и дети – потому что мешают спать, кашляя по ночам. Про тех, кого отправляли в лазарет – когда они были совсем плохи, – говорили, что они не вернутся – и рассказывали жуткие истории про вырезание аппендицита прямо в кабинете нашей медсестры. Я боялся, что у меня воспалится аппендицит – потому что верил, что вырезают не его, а половину кишок и что-нибудь еще в придачу.

Я мечтал, что сбегу, с тех пор как себя помню. Я не тешил себя надеждой, что меня усыновят – потому что каждый день нам твердили: «Да кому ты нужен, сопливый засранец? От тебя даже собственная мать отказалась». Я мечтал, что как только покину территорию приюта, то вмиг стану свободным – и буду сам себе хозяин.

Я был наивен. Кажется, самым сложным во взрослой жизни для меня было вовсе не отбиваться от уличных хулиганов и прятаться от полиции и социальных служб, а нести за себя ответственность.

Я не хотел никуда идти, я продолжал таращиться в темный потолок. За окнами тусклое небо уже начинало проясняться, но я не мог этого видеть – плотные шторы скрывали от меня утренний свет. Я с разочарованием осознал, что наигрался – и вовсе не горел желанием возвращаться в офис.

Я не без труда набрал рабочий номер и, прислонив трубку к уху, слушал длинные и резкие гудки. Позвонить на ресепшен было проще, чем искать чьи-то контакты и писать в чаты.

Офисный планктон с упоением обсуждал сплетни, сериалы, футбол и любовные приключения, они подражали авторитетам, ненавидели друг друга и в то же время скалились в приветственной улыбке. Я держался обособленно, лишь изредка перебрасывался на кухне фразами с Риделем, дававшим мне рекомендации о каждом блюде из вендингового аппарата, а Фрай сочувственно вздохнул, когда однажды меня обозвали сатанистом – потому что его тоже обзывали сатанистом.

Секретарша Кэти, к счастью, оставила меня в покое.

Я мучился от жажды, но не смог заставить себя встать с кровати. Меня начало затягивать в сон.

– Дизайн-студия Марты Томпсон, доброе утро.

– Кэти, привет, это Виктор.

– Виктор!

– Я заболел, я сегодня не приду.

– А что случилось?

Встревоженный голос полоснул по перепонкам, я отстранил телефон от уха.

– Завтра я буду в порядке, так что пусть не обнадеживаются…

Горло першило, будто я наелся острого речного песка. Я сглотнул.

– Давай я приеду к тебе?

– Нет, не стоит. Спасибо. До завтра, Кэти, – поспешил ответить я и положил трубку.

Вовсе незачем ей приезжать, да и зрелище я представляю жалкое.

Почему я не могу управлять предметами силой мысли? Я обреченно вздохнул, закрыл глаза, готовый на все ради глотка воды. Я надеялся, что смогу уснуть снова, и тогда жажда отступит. Я проваливался в забытье, но просыпался от боли в горле и надоедливого кашля.

В комнате было темно, я не знал, сколько прошло времени с тех пор, как прозвенел будильник. Казалось, прошла уже неделя, как я кровати, не в силах встать и даже дойти до туалета. Я отбрасывал влажные простыни, безуспешно пытаясь лечь удобно, так, чтобы ничего не болело и не ныло.

Почему-то хотелось плакать, я сжимал зубы до боли в челюсти, во рту был соленый привкус крови с искусанных губ.

В странных видениях моя персона и черная тень смешались, я видел его желтыми глазами сквозь мрак, я мог слышать то, что не дано услышать другим… Потом я возвращался в комнату, на кровать, весь мокрый от пота, без сил, чтобы встать.

Почему-то вдруг вспомнился встреченный накануне Кафцефони, он вел себя так, словно ничего не произошло. Музыканты, очевидно, ничего не заподозрили, по их версии я просто ушел раньше обычного в гримерку, а потом незаметно покинул клуб и отправился домой – чтобы никто не видел моего разбитого лица. Никто не мог знать, что случилось тогда – даже Бафомет, видевший мистера Маску.

Неужели они не почуяли подвох, не заметили странности? Если Бафомет не узнал в моем желтоглазом незнакомце скрипичного вора, значит, это был кто-то другой?

Быть такого не может! Мистер Маска – единственный претендент на роль злодея, готового любой ценой заполучить скрипку.

Я до сих пор понятия не имел, как объясню исчезновение инструмента.

Перевернувшись на живот, я слабо стукнул кулаком в подушку. Мне хотелось стащить с себя футболку, прилипшую к телу, но я сперва лишь раздраженно дернулся в простынях. Спустя какое-то время я, все же, отшвырнул футболку в сторону и закрыл голову руками.

Я свернулся в позе эмбриона, чтобы сохранить тепло, у меня не было сил натянуть одеяло.

– Мама… – почему-то сквозь дрему пробормотал я. – Пожалуйста.