Читать книгу 79–90 - Степан Савенков - Страница 2

Как всегда, подъезжаю к работе вовремя, даже значительно раньше, и странно, если бы было иначе, потому что мой рабочий день начинается в одиннадцать вечера, заканчивается в пять утра и существует лишь два дня в неделю.

Клуб, в котором я работаю, занимает последний, шестой, этаж торгового центра «Старт», расположенного в центральной части города. Я паркую мамину тачку сбоку здания, не найдя свободного места и заехав колесами на тротуар, и прохожу к служебному входу, к тяжелой железной двери. Минуя охранника, я затормаживаюсь и явно ему киваю, задерживая взгляд. Они постоянно меняются, а пропуска у меня нет и, чтобы избавиться от возможных вопросов, предпочитаю просто подольше глядеть, давая понять, что все в порядке.

Премиальный, хотя в те года скорее «элитный», торговый центр выстроили в начале двухтысячных на части территории обанкроченного оборонного предприятия. Владельцем нового здания стал бывший директор того самого предприятия, чистой воды совпадение. Это были золотые времена для «Старта»: девяностые остались позади, и множество таких же бизнесменов, как сам господин Директор Завода, смогли спрятать за пазуху пушки и стали вести самую обычную, ничем не примечательную российскую жизнь.

Вскоре после открытия цифры чистой прибыли заставили господина в полной мере осознать, насколько он любит торговые центры. Чтобы больше людей смогли радоваться вместе с ним, пришлось в срочном порядке приватизировать муниципальные земли в самых разных уголках города. На них впоследствии были открыты еще четыре торговых комплекса, но это уже совсем другие истории. Говоря короче, до сегодняшнего дня «Старт» дожил и до сих пор стоит исключительно благодаря всевластию отца, выдавливающего любых инвесторов из города. Но время беспощадно, и то, что раньше было дорого и круто, ныне больше не несет в себе никакого престижа. Все, что напоминает о былой элитарности, – это магазин дорогих часов на нижнем этаже да раскиданные меховые салоны, не смогшие развиться свыше одной точки, так и оставшиеся умирать вместе с торговым центром. Единственные дни, когда от высокого здания исходит хоть какая-то жизнь, – это ночи между пятницей и воскресеньем, когда курящая толпа, либо входящая, либо выходящая из ночного клуба, облепляет главный вход.

Миновав галерею с закрытыми рольставнями магазинами, я в одиночестве дожидаюсь стеклянного лифта в атриуме. Поднимаясь наверх, сквозь панорамное окно рассматриваю жилой дом через дорогу, в маленьких окнах которого протекает обычный домашний вечер: чай с лимоном и потрепанный компьютерный стул. Лифт останавливается на шестом. Попадаю в небольшой вестибюль с потолком полусферой, выкрашенной в ядерный желтый цвет и шашечками покрытой одним и тем же логотипом Louis Vuitton. В стороне над чем-то ржут двое охранников, но, завидев меня, становятся серьезнее, и ломают мне пальцы при рукопожатии. Говорю: «Привет». На них еще не надеты рабочие черные майки, и они даже слегка напоминают обычных гостей.

Не знаю, как их зовут, не знаю по имени ни одного клубного охранника, потому что их работает слишком много. На каждой вечеринке за относительное спокойствие отвечает шесть – восемь человек. Среди них – малолетки вроде меня, есть вполне себе взрослые мужики. Их работа заключается в том, чтобы стоять всю тусовку с квадратными мордами в разных углах и серьезно переговариваться между собой по рациям, словно внизу каждого ожидает Астон Мартин. Как проходят их разборки, я видел всего раза два или три, и вывел главное правило – никогда не трогай охрану. Можешь трахнуть бармена, никто не скажет и слова, но стоит хоть пальцем коснуться охранника, как рядом с ним вмиг окажется стая его коллег, которые не без удовольствия тебя отпиздят. Ребята они устрашающие. Жму им руки в надежде, что в случае надобности они меня защитят. Еще от них вечно воняет потом.

Попадаю в стафф-зону, ладонью уперевшись в белую дверь. Когда начнется работа, я буду раскрывать её ударом ноги или плеча, из-за постоянно занятых кальянами рук. Проходя дальше по узкому коридору, нагибаюсь у окна для приема посуды и громко здороваюсь с тремя уборщицами, еще не скрытыми за грязными стаканами.

Наше, мое с коллегами, рабочее место – это узкое, чуть шире коридора, вытянутое по уличной стене помещение, заставленное отключенными ресторанными холодильниками, ненужной посудой и всяким хламом в коробках. Сразу как входишь – справа длинный стол, точками прожженный во многих местах, на нем у стены друг на друге стоят десятки пластмассовых боксов с наклеенными названиями вкусов и марок табака. Напротив стола – электрическая плитка без вытяжки, за ней окно, за которым часто бывает красиво. Особенно если идет дождь: в нем разноуровневые крыши ТЦ, типичная урбанистическая картина с десятками выведенных вентиляционных труб. В конце комнаты, на железном кухонном столе, лежат три десятка кальянных шахт и колбы для них, там же, за холодильником, прячется глубокая мойка.

Говоря в начале, что я не опоздал, я не хвалился, лишь тупо констатировал факт. Я часто прихожу рано не потому, что молодец и страсть как хочу работать, а исключительно ради того, чтобы забить себе кальян и посидеть перед сменой в одиночестве, пуская в потолок дымные кольца. После открытия хрен мне, а не тишина, потому что даже если работы не будет, то по очереди станут заходить официанты, отбирая кальянный шланг и спрашивая о делах. Потом придет управляющая или админы и прогонят официантов, заняв их место. Только они уйдут, припрется кто-нибудь из барменов и тоже будет разговаривать, а затем, конечно, заглянет уже моё непосредственное начальство, привезя поесть или недостающий табак, угли, всех выгонит, и вот уж тогда я точно хрен посижу. Работу всегда придумают.

Забивать себе дорогой табак запрещается, но фач-семьдесят-рублей-за-пачку я могу покурить и дома. Тем более, работаю я нормально, да и все пацаны тоже. Стараемся, устаем, ничего не воруем, но нас только тычут носом, говоря, что и где мы неправильно сделали. Премии? Это какие-то старые сигареты? Не получая ничего свыше зарплаты, кроме претензий, мне кажется честным отгрузить себе в чашку пятнадцать грамм нормального, не самого дорогого, но и не самого дешевого табака. Кидаю в апгрейд нахлы с аргелини, добавляю дохи, небольшой отступ, колодка, угли, колпак. Пока греется чаша, закрываю дверь в комнату, чтобы никого не соблазнять запахами, заливаю часть кальянов и сажусь на неудобный стул напротив мойки, поставив перед собой кальян.

Меня передергивает, уже когда я беру в руки шланг, еще когда я не сделал ни единой тяги. Надеваю мундштук, слегка вдыхаю. Видя, что колба заполнилась достаточно густым дымом, снимаю колпак и немного продуваю кальян. Начинаю курить, медленно набирая в легкие дым, выпуская его и повторяя вновь. Сохраняю темп, пока не чувствую легкое опьянение. Единственная во всем курении приятная вещь – первый кальян за день. Меня немного разматывает, и я сижу расслабленным на стуле, ничего не делая и чуть прикрыв глаза.

В одиночестве с телефоном в руке, на маленьком черно-белом экране которого бегает змейка, докуриваю чашу почти до конца. Только минут через тридцать в комнату заваливается Андрюха, мой напарник. Я сразу хочу ему сказать и почти открываю рот, но он опережает меня и вылупив глаза орет:

– Пошел на хуй! Иди на хуй! Я на чашках! Мне по хую! Я заебался по залу бегать!

– Да бля, – отвечаю я грустно.

– Все вопросы к Кирику! Он ваще при мне ни разу в зал не выходил, вечно плачет токо, как устал там бегать!

– Ну ладно. Привет, – мы обнимаемся.

Вообще-то я и правда надеялся остаться в этой комнате на весь вечер.

Вечеринки в Sky Club всегда обслуживают двое кальянщиков: один весь вечер не отходит от стола в рабочей зоне, забивая чашки, промывая кальяны и ставя на замену угли. Второй же оббегает по четыреста раз весь клуб, принимая заказы, вынося и забирая кальяны. Но никто не хочет соваться в зал совсем не из-за километров, которые приходится наматывать с тяжелыми египетскими кальянами в руках, прорываясь через толпу, куда бы тебе ни было нужно, а по довольно простой причине: из-за гостей. Это принятое в общепите именование клиентов – гости – слабо относится к здешним реалиям. Как по мне, девяносто процентов людей здесь просто мудилы. Я бы ввел это понятие как основное, получалось бы что-то вроде: «Тебя мудилы за пятый стол зовут», «Там мудилы кальян просят переставить», «Какой-то мудила все облевал». Это было бы честнее, чем называть людей, которые не могут после двух часов ночи ровно стоять на ногах, уважительным словом «гости».

Ровно в двадцать три часа внизу начинают пускать людей, тех немногих, кто приехал к открытию, и ровно в двадцать три по стенам начинают идти вибрации: на основной сцене включили музыку. Мы с Андрюхой залили до конца все кальяны, забили еще одну чашку, и теперь, пока работы ни у кого особо нет, к нам и в без того маленькую комнатку по очереди заходят все те, кого я так сильно ждал. Время пошло, и теперь нужно побыстрее дожить до утра, а разговоры как нельзя лучше этому способствуют.

История моей никотиновой зависимости крайне прозаична. Впервые кальян я попробовал лет в четырнадцать, сам он был китайским, а в чаше самый дешевый арабский табак, это было просто летнее развлечение, игра. Сигареты тогда уже были не в моде, а вот кальян пробовал далеко не каждый взрослый. Уметь курить, а уж тем более хорошо забивать, дорогого стоило. Время шло, мы редко – раз, может быть, два раза в год – курили где-нибудь на улице или на чьей-то оставленной взрослыми квартире, пока не подошли наши шестнадцать лет. Подхватив восточные веяния, осторожно, с оглядкой на законность, в городе стали появляться кальянные. Как идущие в ногу со временем подростки, мы с чуваками никак не могли пропустить новую моду. Кальянная, которую мы впервые посетили и в которой затем зависли на много месяцев, находилась недалеко от кремля, в подвале напротив театрального училища. Посещая ее, я все надеялся, что кто-нибудь из моих бывших одногруппников зайдет и увидит, что я курю кальян, и подумает: «Фига он крутой». Никто так ни разу и не зашел.

Вход был по именным картам: ты звонил в домофон, называл номер, и спускался в темный задымленный подвал, ощущая себя масоном. Естественно, пускали – должны были – только взрослых, из-за чего поодиночке в кальянную никто не ходил, да и чек в шестьсот – семьсот рублей тянуть в одного было сложно. Чаще всего для пущей уверенности мы ходили компанией из двух-трех друзей. Спустя несколько месяцев после первого посещения я совсем забыл, что значит отдыхать вне кальянной. Гулять? Но мы же не в пятом классе. Выгребая все заработанные деньги, мы с пацанами буквально поселились там: могли не выходить из подвала по шесть часов, выкуривая столько же чаш, а потом довольные собой идти домой. Кроме ощущения причастности к чему-то закрытому и недоступному, нас возбуждал факт обмана, ведь вокруг сидели взрослые люди, считающие нас точно такими же.

Мы сидели на низких дешёвых диванах из «Икеи», которые были будто куплены сломанными, и в разговорах ни в коем случае не упоминали слова «школа». Во всяком случае пытались не упоминать, вели себя спокойно и слегка надменно. Сейчас, когда смотрю на фотографии тех лет, понимаю, что мы не обманули в той кальянной никого, кроме себя, и все прекрасно знали сколько нам лет. Может, за исключением других школьников, которые точно так же приходили туда курить. Но мы платили деньги – бал продолжался до нашего совершеннолетия, а курили мы только чаще. Спустя два месяца как мне взаправду стукнуло восемнадцать, я уже работал в кальянной, правда, в другой. Так я добрался до своих сегодняшних девятнадцати через тысячи вкусных и не очень чаш.

Официант зовет меня принять первый заказ, народу в зале еще мало, музыка играет не так громко, как будет играть в разгар тусы. На углу бара, как и каждые выходные, стоят три молодых девочки восемнадцати – двадцати лет, которых я знаю в лицо. Одна из них, черноволосая, которая всегда делает заказ, говорит мне: «Привет». Я этого не слышу и читаю по губам. Тянется обняться. Нагибаюсь. Она, придержав меня за плечи, целует в щеку. Эта девочка делает так каждые выходные, хотя понятия не имеет, как меня зовут. Когда эта нежность произошла впервые, я удивился, но списал на пьянство. Когда поцелуи стали повторяться, я решил просто об этом не думать. Сложно понять, что должно быть у человека в голове, чтобы целовать кальянщика в клубе, пускай даже в щеку, которого не знаешь, как зовут, и не только как зовут, мы даже ни разу не разговаривали.

Зато она никогда не выпендривается, и кальяны ей всегда нравятся.

В начале вечеринки, в районе полуночи, обычно все проще простого: тебя зовет официант, говорит, куда идти, подходишь в зале к человеку или человекам, они делают заказ, берешь с них деньги, приходишь в рабочку и говоришь, какой кальян тебе нужен. Ждешь, пока его сделают, выносишь, принимаешь еще пару заказов. Чем дальше в лес, тем больше народу, тем сильнее все напиваются, а значит, заказы начинают капать чаще, а значит, уже нет времени сидеть и молоть языком с кем-нибудь из персонала. Слегка замедляешься, потому что между действиями перестают существовать паузы, но по-прежнему исправно выполняешь свою работу: выносишь кальяны, меняешь угли, просто чуть быстрее перебирая ногами. И в этот момент, когда ты начинаешь работать без остановок, время ускоряется, перестаешь его ощущать, ускоряется еще сильнее и на полном ходу вкидывает тебя в запару.

Запара всегда наступает в период между часом и тремя, когда клуб под завязку забит пьяными телами, съехавшимися со всего города. Связность их речи напоминает инсульт, а внешние признаки – результат укуса зомби, что волнует их куда меньше, чем желание покурить. Они всегда одновременно, не сговариваясь, и в разных частях клуба, требуют у официантов позвать кальянщика. Только начав работать в таком ритме, я думал, как можно оседлать эту волну пиздеца, но так ничего и не выдумал, кроме как отрастить бы еще пару ног и рук, и пообещал себе поменьше нервничать и охотнее отдаваться случаю. Пиздец – это когда ты со всей ясностью осознаешь, насколько не успеваешь вообще ничего: в рабочей зоне горят кальяны, которые надо вынести; несколько столов требуют принести новые угли; в соседнем зале «горчит»; нужно найти терминал, чтобы чувак, у которого ты только что принял заказ, оплатил картой, а терминала на базе нет, и сначала ты стоишь, ожидая официантку, но не выдерживаешь и идешь ее искать.

Чем медленнее я становлюсь, тем быстрее теряю позиции в головах людей, превращаясь из гордого «эй, кальянщик!» в низменного «слышь, бля, подойди!». А ведь эти же люди двадцать минут назад улыбались мне в лицо. Наконец наступает момент: тебе все же удалось вырваться к столу, который давно тебя ждет, а там, вместо того чтобы быстро сказать, что ему нужно, и отпустить восвояси, с низкого пуфика нескладно поднимается пузатый мужик, подходит вплотную, держа в руке бокал пива, и раскрывает вонючую пасть, задавая тупые вопросы по типу: «Ты считаешь это нормально?» – раздув свой нос, покрывшийся каплями пота. Что остается? Ничего. С улыбкой говорю:

– Извините, извините, сейчас принесу. У нас с водой проблемы.

– Ну раз так, мож, кальян бесплатно?

– Я был бы рад, но не могу, правда! У нас тут камеры везде, извините, – улыбаешься, короче, во все тридцать два и несешь любую хуйню, пытаясь себя выгородить да побыстрее свалить.

Толпа, толпа, везде толпа извивающихся во все стороны мокрых от пота женщин и мужиков. Причем ладно бабы, ты просто идешь, как ледокол «Ленин», не сильно их замечая и подминая под себя, а вот мужчин приходится обходить с большой аккуратностью, ведь все они пьяны, и только дай им повод тебе вмазать.

Часто бывает, случайно задену плечом шкафообразного бугая и приходятся на ходу извиняться, как будто мне на него не насрать, и спустя секунду он высокомерно кивает головой, мол, ладно, иди.

С горем пополам запара проходит – это то, что я вывел для себя точно. Часам к четырем заказы перестают капать окончательно. Тогда кидаю на плитку углей, да побольше. Жду, пока они разгорятся, перекладываю их в кадило и через один из трех выходов, ведущих в разные части клуба, попадаю в зал. По-хорошему угли надо менять на всех выносимых кальянах, но это не всегда возможно и не всегда нужно. Ведь кто-то ждал кальян минут сорок или у кого-то он горел, а я не подошел вовремя. Кому-то, наоборот, были нужны угли, но уже поздно – в общем, некоторые заранее настроены ко мне плохо, и ничего не изменится, если я совсем не попадусь им на глаза. Если все же решу подойти, то они нальют мне в уши говна, расскажут как надо жить, и закончат свой монолог обязательным «Я бы за это ваще не платила». В ответ я просто с извиняющейся улыбкой кивну головой и уйду, а они все равно останутся недовольны.

Примерно так проходит каждая вечеринка: в какие-то дни жестче, где-то мягче, но это клуб, и сопутствующий ему дух алкоголя дарит исключительно положительные эмоции от общения с людьми. Когда я только устроился, мне это нравилось – это все мне нравилось – по одной довольно понятной причине: я чувствовал себя крутым. Ведь клубы – это круто, да? Крутые чуваки любят клубы, а я там работаю, типа часть клуба, значит, я тоже крутой. Идешь, сомкнув губы, не улыбаясь, и ощущаешь себя особенным просто потому, что можешь заходить в любую дверь и знаешь каждого работника в лицо.

Мне известны люди, каждые выходные которых, на протяжении многих лет, были заполнены работой на шумных тусовках. Им не надоедало и они чувствовали себя в седле. Про меня такого не скажешь. Я всегда стараюсь ответственно подходить к своим обязанностям, какими бы они ни были и каким бы ни был я. Но мои чувства с каждым месяцем все больше тупеют, защищаясь от происходящего. Разве можно, задремав за столом, сквозь сон облевать себя и продолжать спать, а потом, когда тебя разбудит охранник и попросит оплатить уборку, кричать и говорить, что это не ты? Или можно мацать незнакомую телку между ног, стоя посередине танцпола, и засовывать руку чуть ли не по локоть ей в пизду? Или допивать из бокалов какое-то пойло, чайкой пролетая мимо чужого стола и хватая то, что плохо лежит, не чувствуя вкуса, заливать его в глотку? Конечно, не обходится и без адекватных, понятных людей, но и они, накидавшись алко, перестают таковыми быть. Остается ждать ситуации, из-за которой их переклинит. Эти описания стоило бы напечатать на туалетной бумаге.

Я говорю с ним, склонившись над ухом и громко в него крича, а потом отношу тело назад и смотрю в глаза, ожидая ответа, а в них беспросветная змеиная пустота. Страшно не потому, что толпа людей в одночасье превращается в стадо овец, а потому что толпе это нравится. Все их потребности в эти наполненные силой моменты сводятся к очередной сигарете, кальянной тяге, рюмке или к танцполу, где можно в отрыве помахать руками, не чувствуя ритма. Нет, старик, я не ханжа. Я напивался ни один раз и тоже блевал, и тоже лез в драки, и тоже бил уличные вывески, просто раньше я никогда не занимался тем, чтобы просто смотреть, как люди пьют. Обычно, если кто-то вокруг пил, то пил и я тоже, и происходящее не сильно меня тревожило. Сейчас же чем больше ночей я провожу на работе трезвым, тем сильнее становится ясно, что так не нужно.

Но дело тут не только в алкоголе. Куда хуже обстоят дела с целями, отсутствие которых убивает любую культуру. Самая желаемая музыка – попсятина, что у всех на слуху; алкоголь нужен ради красивых бокалов, которые хорошо смотрятся на фотографиях. Никакой водки, лучше вискарь со льдом, может, какой-нибудь «Лонг» с трубочкой или бокал вина; одеться, если ты чувак, советую в какую-нибудь майку тысяч за десять, чтобы все охуели с того, какой ты богатый, и неважно, так ли это. А если чувиха, то главное, чтобы чуваку в майке было легко добраться пальцами до твоего клитора, приходи хоть голой. Ну а если описанное выше тебе не подходит, ты ощущаешь себя особенным, то оденься по рэпу, нацепив крутые кроссовки, майку подлиннее, какую-нибудь клетчатую рубашку, да туси около бара с друзьями, попивая пиво из зеленых бутылок. Боже, какие вы все одинаковые.

Выполнив условия, пока еще не слишком пьян, надо достать смартфон и запилить какое-нибудь ничего не значащее видео в истории, чтобы знакомые не забывали о том, какая интересная у тебя жизнь. При этом, если снимаешь себя, не забудь надуть губки или поднапрячь плечи, в зависимости от того, кем себя ощущаешь. Все получилось? Сделал дело – бухай смело. Дальнейший сценарий прост: выпиваешь, потом громко пытаешься говорить с друзьями, которые все равно тебя плохо слышат из-за музыки. Выпиваете еще, говорить хочется меньше. Немного танцуете, твои друзья куда-то пропадают, наверно, курить. Встречаешь давнюю знакомую, подвыпившую, как и ты, или просто завязываешь разговор с какой-нибудь левой телкой. Потом находятся твои друзья, и ты всех представляешь. Опять выпиваете, они опять куда-то пропадают. Продолжаешь тусить с телкой, естественно, периодически посещая танцпол, где она трется об тебя своей жопой. Пьете вместе, проходит какой-то мужик и задевает тебя или ее плечом, ты бычишь, говоря ему: «Какого хуя?», и изо всех сил желая, чтобы он пояснил. Чаще тебе везет – появляются твои ребята или охрана, и тот мудак просто уходит. В этот момент все уже понимают, что пьяны достаточно. Ты сваливаешь с телкой, и вы едете в такси на заднем сиденье, засасывая губы друг дружки. Пытаешься залезть рукой к ней под юбку, она играет в недотрогу и отворачивает колени вбок. Финал – вы ебетесь.

Даже мимолетный секс может обладать ореолом какой-то красоты и романтики, когда акт траханья имеет искренность, какую-то предысторию о страстном взгляде. Но в условиях клуба, рвущего по швам светомузыкой и басом, в условиях бухла, рвущего твои штаны, все ухаживание – это нескладные разговоры да бесплатное пойло, что напоминает обычную проституцию. Две личности в полузабытьи отдаются друг другу просто ради того, чтобы потрахаться. Ну ты шаришь, типа деньги ради денег, какой в этом смысл? Но многие его находят и даже умудряются так жить.

Поведение этих людей выходит за все мыслимые и немыслимые рамки, но им все прощается. И правильно! Ведь они не какими-нибудь там наркотиками объелись, спайсы не курили, мефедрон не нюхали, таблеток не жрали, а значит, все окей, ставлю пять классов! Жизнь без наркотиков! Если кто и перепил, то ничего страшного, это может даже показаться милым – сорокалетний мужик, ползущий до такси на четвереньках.

Сам себе кажусь проповедником, но нет. Бухай, кури, нюхай, колись, занимайся сексом, но делай это красиво, имея цель, хоть какую-нибудь, известную лишь тебе. Все выглядело бы значительно лучше, если бы люди знали, зачем им это.

Просто – неубедительный ответ.

Я работаю пятницу и субботу, за их исключением в неделе остается еще пять дней, в которые ты думаешь, что я работаю тоже. Ну или учусь. Но это не так, в остальные пять дней я делаю ничего. Живу, другой работы у меня нет. Потерявший в поворотливости мозг сообщит своему обладателю, что я трачу время впустую, но это не будет правдой, по крайней мере моей. Я гуляю с друзьями, девушкой, много читаю, смотрю кино и бездельничаю. По-прежнему не перестаю писать, надеясь, что рано или поздно из этого выйдет толк.

Это чертовски сложно – бездельничать. Постоянно приходится быть начеку, ожидая очередного удара. Недовольство тобой может прилететь откуда угодно: знакомый пацан, которого ты не видел лет пять и случайно встретил в кафе, донимает вопросами; мамина подруга, зашедшая к ней в гости; да и просто люди, даже не знающие тебя лично, в разговорах между собой могут быть озабочены твоими делами. В их понимании любое времяпрепровождение, когда ты получаешь удовольствие – это несерьезное развлечение, отдых. Для них каждый человек в мире должен страдать и плакать, неся на себе ебанутых размеров крест, сбитый из невежества и страха. Им уже не объяснишь, что можно как угодно: можно быть вежливым, можно – нет; можно думать о других, а можно не думать; можно спать на улице, а можно в доме, даже вставать (!) разрешается равно как в семь утра, так и в семь вечера. Они боятся нарушить косо сплетенную культуру потребления, где у каждого как будто есть место, которого на самом деле нет. На вершине их мечт разрекламированная библией пустота, в которой мягкая зеленая лужайка, и ты валяешься на ней, дремля целую вечность.

Когда зарабатываешь две – три тысячи в неделю, выходит тысяч десять в месяц – совсем не страшно думать о смене работы. С такой зарплатой легко не думать не то чтобы об увольнении, а просто о ней, погружаясь в процесс лишь на пару темных ночей. Но любая работа рано или поздно начинает волновать. Мысль о том, что я должен что-то менять, впервые посетила меня через полтора месяца после первой смены. Недолго я выдержал, правда? Я вынес кальян какому-то мужчине, протянул ему шланг и, дождавшись пока он попробует, с улыбкой спросил: «Все хорошо?» Сквозь музыку он крикнул мне, кося взгляд: «Пидрила, не хочешь у меня отсосать?» Его девушка, сидящая рядом, ткнув изо всех сил в него локтем, стала извиняться и говорить мне: «Все хорошо, хорошо, спасибо, извините, пожалуйста!» Не то чтобы меня это тогда как-то оскорбило или задело, просто в тот момент я впервые задумался над нормальностью и полезностью происходящего для меня лично.

Сегодня, спустя еще полтора месяца, я уже точно понимаю, что нужно подыскивать что-то новенькое, потому что выходные с дрожащими внутренними органами перестали давать мне эмоции и опыт, застыв яркой картинкой с приглушенным светом. Вопрос только в том, куда дальше? Вакансий достаточно, но немного таких, на которые с легкостью можно откликнуться, оставив за собой право затем так же легко слиться. Работая с шестнадцати, я успел побывать поваром и официантом, и экскурсоводом, и кальянщиком, и звукооператором, даже сучьим менеджером! Правда, там меня хватило всего на пару недель. Совсем не хочется делать тупые вещи, которые я и без того умею делать. Если подписываться, то только на что-то новенькое, чтобы это хотя бы чуточку было интересно.

Иногда я ночую у девушки, иногда – дома. В последнее время это перестало хоть как-то волновать маму, раньше она звонила и спрашивала о моих планах. Сейчас же я могу не появляться дома трое суток, и только на четвертые мы созвонимся и будем как ни в чем не бывало болтать о прожитых делах. У нее много работы, маленькая дочь, моя сестра, к тому же она предполагает, что я не идиот. Это все понятно, но мне больше нравилось, когда она ругалась.

Впервые за неделю смогли с ней пересечься. Я заехал, чтобы переодеться и застал её дома: она только пришла. Мама, как всегда, долго говорит по телефону: наполовину по работе, наполовину просто так. Я жду, пока она закончит, чтобы немного поболтать перед уходом, и тем временем варю кофе. Кстати, видел мою турку? Я нарыл ее в антикварном, всего за две сотки, еще ни разу не пожалел. Она выглядит так, как должна выглядеть настоящая турка: из тонкой золотистой меди, слегка погнутая, с трясущейся во все стороны деревянной ручкой.

Закончив разговор, мама вкратце рассказывает его суть, что в ее привычке, и просит у меня кофе. Отдаю свою чашку и принимаюсь варить следующую. Мы перечисляем друг дружке произошедшее в наших жизнях и головах за последнее время, мама больше говорит о реальности: про своих подруг и работу, а мне приятно делиться чем-то более отвлеченным: новостями, вычитанными в Интернете.

– Слушай, мам, у тебя нет никакой работы?

– Не знаю, надо поспрашивать. Так ничего на ум не приходит.

– Поспрашивай, пожалуйста.

– Клуб все, кончился?

– Да меня это все утомлять стало. Хочется что-то более нормальное, человеческое. Не на два дня в неделю и не ночью.

– Трактористом иди! – в шутку говорит она, улыбаясь в телефон, который взяла, чтобы ответить на новое сообщение.

– Ага, – также саркастично отвечаю я, бросив на нее взгляд, а затем опять переключив его на кофе.

– Да нет, если хочешь, то я всерьез. Можно тебя устроить, будешь улицы убирать, – улыбается.

На автобусе перекидываю себя ближе к центру, выйдя не там, где нужно, чтобы прогуляться до кальянной, в которой мы договорились встретиться с Петей и Коваленко. На улице предзимняя морозность, еще не оформленная в белые тона, под ногами хрустят застывшие лужи.

Мы видимся с ребятами слишком часто, почти каждый день, и говорить с ними решительно не о чем, если что и происходит в паузы между, то этого хватает максимум на десять минут разговора. Потом же мы всегда сидим и либо не говорим вообще ничего, либо обсуждаем несущественные вещи, бесцельно меля языками. Петя сидит напротив, молчит и задумчиво смотрит в стол, Коваленко передал мне шланг и рассказывает о своей работе. Я его не слушаю, но смотрю в глаза и иногда киваю. Попиваю рутбир, обдумывая мамину шутку.

Прошлой весной обстоятельства предложили мне получить тракторные права, не сильно о них заморачиваясь, и я согласился. Они не были моей мечтой: более того, до сделанного мне предложения я даже и не задумывался о том, что у трактористов есть отдельные права. Я согласился постольку-поскольку, просто чтобы были.

В автошколу я приехал всего раз: соблюсти приличия, а заодно порулить трактором, посчитав, что такой возможности у меня больше может и не быть. Она находилась в крупном областном городе, отсталом и сером, тысячи которых разбросаны по стране. В них сквозь пожухлую траву проглядывают выцветшие банки из-под пива, деревья покрашены известкой, и четырнадцатилетние пацаны угоняют по вечерам дедову тачку, катая подруг.

На площадке перед сереньким бетонном здании старинная техника отрабатывала свои последние литры соляры. В тот день я оказался единственным из группы, кто пришел учиться: пожал руку взрослому мужчине в кепке, он провел меня за собой в высокий гараж, где стояло несколько комбайнов.

– Познакомься, посмотри, если есть вопросы, пожалуйста. Потом сядем, я тебе немного расскажу чего да как.

Я выбрал самый большой комбайн и забрался в кабину, начав доставать кепку вопросами из разряда: «А что это за кнопка? А это? Этот рычаг для чего?» Он терпеливо мне отвечал, с улыбкой наблюдая за моим восхищением. Пока я рассеянным взглядом пытался уловить каждую деталь в кабине, кепка фоном рассказывал мне про устройство комбайна. Затем мы спустились вниз, сев за стол рядом с жаткой, преподаватель закурил сигарету и стал говорить про сельскохозяйственные культуры, про технологию сбора урожая, кажется, сам наслаждаясь собственной речью, слегка в небо. Пытаясь не терять нити его монолога, я всё равно нехотя отвлекался, засмотревшись на комбайн. Мечтал о том, как неторопливо бы ехал на этой махине по заливающемуся за горизонт золотому ковру.

Когда мы закончили, кепка отвел меня к другому преподавателю, куда более пенсионного возраста. Дед отвечал за тракторы и не горел желанием разговаривать. Он сразу усадил меня в кабину покрашенного в двадцатый слой красной кистью Т-40, небольшого советского трактора. Пока я осматривался, дед что-то говорил, бубня себе под нос. Затем показал передачи, завел трактор, дождался, пока я тронусь, и ушел от ветра в здание школы, напоследок сказав, чтобы я занес ему ключи, как накатаюсь. Минут двадцать я как идиот ездил меж хозяйственных построек, будучи гордым за то, что рулю настоящим трактором.

Затем пара недель, несколько подписей, и в моих руках оказалась ламинированная бумажка с собственной фотографией и надписью сверху: «Удостоверение тракториста-машиниста (тракториста)». Первой категорией в правах стоит «А1», которая, по сути, является квадроциклетной, остальные же разрешают мне езду на колесных и гусеничных машинах с разными мощностями двигателей. Внизу, под категориями, в графе «Особые отметки» в правах указано: «Тракторист-машинист сельскохозяйственного производства».

После разговора с мамой пару дней я обдумывал, насколько сильно мне нужно становиться трактористом, но потом понял, что обдумывать это вовсе не надо. Ничего не мешает просто попробовать. Звоню ей:

– Слушай, мам. Можешь говорить, да? Ты шутила, когда про тракториста говорила? У меня просто в голове это застряло. Кажется, что интересно.

– Да, я тоже так думаю. Возможно тебе понравится, ты же любишь технику.

– Не знаю насчет понравится, но на какое-то время было бы круто. А у тебя есть через кого попробовать?

– Мм… Есть, да, в районной. Я наберу ей завтра, не думаю, что это сложно будет. А если не получится, то ладно, да?

– Да, давай попробуем. Пасибо.

Тебя не должна смутить моя убежденность в том, что для работы трактористом нужны связи. Я уже пробовал устроиться на «обычную» работу сам. Это было с полгода назад, когда в припадке скуки я возомнил себя идеально подходящим на должность грузчика. Слово «грузчик» ассоциируется со словом «портовый», и мой внутренний романтик посчитал эту работу любопытной, но ни подтвердить, ни опровергнуть я это не могу. Порта в городе нет, уже нет, но я надеялся, что буду, к примеру, разгружать вагоны, что тоже звучит интересно. Карьера рухнула, не успев начаться, обломившись хабалками, которые отвечали мне на звонок о работе с таким апломбом, будто бы я задолжал им тонну денег и прошу небольшую отсрочку. От начала до конца разговора я был вежлив, а они начинали с грубости и становились еще более нахальными, поняв, по какому вопросу я звоню. То я не подходил по возрасту, то не оказывалось больше мест, пару раз они просто кидали трубки. Я позвонил номерам по пяти, и только в одном случае мне назначили собеседование через неделю, о котором я успешно забыл. Я бы помнил, не оставь эти сволочи такого впечатления. В общем, предполагая, что работа трактористом стоит не намного выше в рейтинге вежливых профессий, я просто перестраховываюсь, тем более так легче.

Я знаю Нижний, как закаленный девяностыми таксист, что, перекинув локоть через открытое окно «Волги», называет тебе четырехзначные суммы. Могу свободно рыскать сквозь проулки и дыры в заборах, но и у старых таксистов бывают промахи. Неделю назад мама передала мне время и место собеседования: улица Черниговская, N, ровно в полдень. Не питая себя иллюзиями, я полностью уверен в формальности собеседования и иду, не думая лишнего и не нервничая.

Улица Черниговская от начала и до конца идёт вдоль реки и по сути должна называться набережной, но слишком неопрятна и измотана, чтобы ее добавили в путеводители. Она застроена старинными домами с замысловатой лепниной, которые не ремонтировались много десятков лет, как и дырявый асфальт под ногами. Напротив парадных окон к реке уходят лысые каскады забетонированного берега. Шагаю дальше, слева стоит старейший мукомольный завод, открытый в конце девятнадцатого века, а закрытый лет десять назад. На его территории высятся шестиэтажные здания из красного кирпича, вид которых навевает ассоциации с туманным Альбионом. У них скатные крыши и высоченные окна, поделенные на небольшие квадратики шпросами. Здания покрыты пылью, граффити и трещинами.

Чуть подальше находится построенный при советах элеватор, десятью спаянными воедино молитвенными барабанами смотрящий на реку. Он высотой метров в сорок, уже давно бездействует, но продолжает приносить пользу владельцу, неся на своей верхушке рекламные баннеры, рассчитанные на автомобили, едущие по метромосту. Метромост, паря в воздухе чуть выше этого самого элеватора, чуть огибает мукомолку. Набрав над рекой высоту, вместо того чтобы спускаться к земле, он выплевывает поезда прямиком в тоннель, а автомобили, едущие сверху моста, по зигзагообразной дороге доставляются в центр города. Но нам нужно спуститься обратно на улицу Черниговскую, под этот самый мост. Под ним, за высоким кованым забором красуется Ромодановский вокзал, отправлявший когда-то поезда в казанском направлении. Он просуществовал с 1900 по 1974 год прошлого века. Его здание чуть было не разрушили в девяностые, но вскоре восстановили за счет какой-то крутой фирмы, организовавшей на территории вокзала закрытое предприятие. Но и на том спасибо. Экскурсия по улице Черниговской закончена.

По крайней мере, я так думаю, потому что если обогнуть вокзал и пойти выше по реке, то не найдешь ничего кроме кустов, растущих на всё том же бетонном берегу, да спрятанного вглубь берега здания первой городской водокачки. Если пройти километров пять, то упрешься в яхт-клуб, и больше там ничего нет. На табличке, висящей на вокзальном заборе, написано «Казанская площадь, 1». Мне приходится возвращаться в обратном направлении, и заходить во дворы, чтобы отыскать номера домов. Спрашиваю у прохожего, но он не знает адреса, который я называю. Продавщица в магазине тоже ничего не может мне ответить.

Нет, чел, сегодня не семьдесят шестой год, и я умею гуглить. Загвоздка в том, что у меня черно-белый Nokia с фонарем, который умеет только звонить. Почему? Может быть, расскажу потом. Короче, навигатора у меня нет, а дома я не стал смотреть карту, зная, что Черниговская – недлинная улица, на которой сложно заплутать. Приходится набрать другу, чтобы он посмотрел на карту и объяснил, где находится моя новая работа.

Все-таки огибаю вокзал, и вижу что сзади, вплотную к его территории, примыкает грустный бетонный забор, сверху которого выглядывают кузова ярко-рыжих КамАЗов. Я прохожу до конца и натыкаюсь на открытые ворота. Не знаю, в нужное ли место я пришел и куда идти дальше, на мой невысказанный вслух вопрос из будки вылезает низкая бабушка:

– Чего ищешь?

– Здрасте. Управление по благоустройству. Это здесь? – подозрительно сморщив лоб, она машет на здание напротив ворот и уходит обратно к себе. Вся территория залита потрескавшимся асфальтом. Стоит полуразобранная техника, грузовики без стёкол и трактора без колёс.

Парковка у входа заставлена старенькими легковушками, среди которых нет ни одной моложе пяти – шести лет. У двери висит табличка, какую найдешь на любом госучреждении: бордовый фон и золотые буквы. Войдя, нагибаюсь к раскрытому окошку, как у киоска, чтобы спросить, как найти кабинет директора.

Все здание неуютно-совково-устаревшее, бетонный пол выкрашен краской, стены наполовину зеленые, наполовину в побелке. Да разве ты этого не видал? По коридору идут две плохо сваренные трубы, которые даже не параллельны друг другу, как будто толкаются меж собой, споря об отверстии, в которое уходят. Здесь не висит даже вшивой доски о безопасности. Единственная новая дверь ведет в директорскую, деревянно-пластмассовая с пустотой внутри. Стучусь.

Последнее, что ожидаешь увидеть в таком убогом месте, так это секретаршу, но нет, вот она, молодая дама с ярко накрашенными розовыми губами, просит подождать меня в коридоре, потому что директор еще не пришел. Послушно закрываю дверь. Время подходит к часу, я должен был явиться еще в полдень, но слишком долго плутал.

Как же здесь погано. Не то чтобы я предпочел застелить все паркетом и выровнять стены, но тут нет ни единой детали уюта. Все выглядит как законсервированная военная часть. Можно подумать, что люди въехали сюда пару дней назад, чтобы через неделю уйти. Веет домом лишь от угла секретарши: на ее столе растет кактус, а на стене позади висит перекидной календарь с котейками.