Читать книгу Миссис Ингланд - Стейси Холлс - Страница 3

Лондон, август 1904

Я повезла Джорджину домой обычным путем, через Кенсингтонские сады к Гайд-парку. Она уснула, зажав в ручке несколько маргариток, а я катила коляску по дорожке, с улыбкой кивая другим няням. Крохотные башмачки почти упирались в бортик плавно скользящей коляски; скоро Джорджина из нее вырастет, и я с затаенной грустью отметила, что малышка становится старше. Теперь она научилась сидеть и ездила так в солнечные дни со сложенным капюшоном коляски. Джорджина обожала смотреть на офицеров Королевской конной гвардии в нарядных мундирах и шлемах с плюмажем, а проходящие мимо дамы опускали зонтики и умилялись на нее.

Я подняла вязаного медведя, который валялся на песке возле чьей-то коляски, и протянула сидевшей на скамейке няне. Та была увлечена чтением романа. Позади скамейки по газону носилась ватага мальчишек, которые дрались палками.

– О, большое спасибо! – наконец произнесла няня, забирая игрушку.

Она узнала форменную одежду, отличающую меня от других нянь. Форма выпускниц Норланд-колледжа была создана именно с этой целью. Под элегантной коричневой накидкой я носила платье из бежевой тиковой ткани и белый батистовый фартук с кружевной оборкой. Летнюю форму завершал присборенный воротничок кремового цвета. Зимой мы переодевались в голубую саржу и круглый год выполняли черную работу – убирали в детской и разводили огонь в каминах – в форме из розовой хлопковой ткани в полоску.

– Жаль, моя так не спит, – вздохнула няня, кивком указав на пассажирку своей коляски.

Худенькая девочка с серьезным лицом, на вид чуть старше Джорджины, пристально смотрела на меня из-под белой панамы.

– Сколько вашей? – поинтересовалась няня.

– Семнадцать месяцев, – ответила я.

– Вы только посмотрите, какие прелестные кудряшки! А у этой волосы, как назло, совсем не вьются. Стоит накрутить их на папильотки, она их тотчас выдергивает.

– Попробуйте накручивать, пока малышка спит. А если папильотки сначала немного увлажнить, волосы так и высохнут.

– Это идея! – обрадовалась няня.

Я попрощалась, и она продолжила читать. Мы с Джорджиной миновали ворота Альберт-гейт, где бронзовые олени охраняли вход в парк, и я улыбнулась старушке, продававшей игрушечные ветряные мельницы и шарики. В тот августовский день мельницы тщетно ждали дуновения воздуха, чтобы ожить. Старушка не улыбнулась в ответ: полагаю, на ее взгляд, я почти не отличалась от других нянь. После ланча мы, одна за другой, шествовали со своими подопечными в парк, располагались на газонах и скамьях, стелили на траве покрывала, кормили уток и толкали коляски по дорожкам розариев. А через час или два вновь шли мимо нее домой, торопясь уложить детей на дневной сон и попотчевать сэндвичами с паштетом до того, как отвести вниз увидеться с родителями.

Джорджина была единственным ребенком Одри и Денниса Рэдлетт. Впрочем, миссис Рэдлетт ждала второго. Я перестирала и приготовила детские пеленки, обвела кружком в каталоге детские кроватки, чтобы показать миссис Рэдлетт. Когда появится второй малыш, Джорджине все еще будет нужна ее кроватка. Прибавление в семействе меня волновало, и хотя я пока не нашла сиделку на послеродовой период[3], перспектива делить с ней детскую, даже на несколько недель, вызывала смутное беспокойство. Ибо верхний этаж дома номер шесть по Перивейл-гарденс был моим царством, моей территорией: рабочим кабинетом, классной комнатой и мастерской. Иногда мы организовывали здесь кафе, если Джорджина желала устроить своим игрушкам чаепитие; порой тут возникали джунгли, и мы ползали по ковру, охотясь на львов и тигров.

Ладошка Джорджины раскрылась, и маргаритки рассыпались по одеяльцу. Я быстро собрала их и положила себе в карман. Цветы, которые мы собирали в парке, я ставила в вазочки на подоконнике детской и учила с Джорджиной их названия. Она уже могла похвастаться богатым словарным запасом. Девочка внимательно слушала, когда я указывала на тарелки, ложки, игрушки, марки.

«Оень!» – воскликнула она несколько недель назад, привстав в коляске и указывая на оленей у ворот Альберт-гейт. Я ощутила прилив гордости и любви к этой веселой, активной девочке, которая вызывала восторг у всех, кто с ней общался.

На Найтсбридж легковые автомобили, кашляя клубами дыма, с рычанием обгоняли кареты. Я взглянула на жилые дома из красного кирпича, на продавца горячей картошки, зеленый Бэйсуотерский[4] омнибус и работника китайской прачечной, выгружавшего из тележки чистые простыни. Подметальщики перекрестков[5] отступили в сторону – из универмагов возвращались дамы в широкополых шляпах, а следом семенили горничные, нагруженные коробками.

Улица Перивейл-гарденс располагалась в большом тихом квартале, в нескольких минутах от оживленной дороги. Дома, выстроившиеся вдоль прямоугольного газона с кипарисами и рододендронами, надежно защищал черный металлический забор. Рэдлетты жили в высоком оштукатуренном доме с черной лакированной дверью, обрамленной гладкими белыми колоннами. Под крышей была устроена детская, окна которой выходили на длинный солнечный сад, граничащий с обеих сторон с садами соседей. Жившие по соседству Боулеры держали кур и иногда разрешали Джорджине собирать яйца.

В холле было пусто и тихо, и я понесла Джорджину наверх. Там малышка позволила мне снять с нее кожаные башмачки светло-бежевого цвета и с сонным вздохом улеглась в кроватку. Задергивая шторы, я мельком взглянула на улицу и заметила мальчишку, помощника мясника, с корзинкой. Он подошел к двери, ведущей в подвал, а кухарка, стоя на пороге, придирчиво изучала содержимое корзинки и перекладывала свертки на согнутую в локте руку.

Мой отец развозил товар на кротком пони Черносливе. На бортике повозки виднелись крупные белые буквы: «А. Мэй, первосортные фрукты и овощи». Мы с братьями дрались за очередь сидеть на козлах возле отца и править повозкой. Он колесил по улицам, помахивая прохожим рукой. «Держи, Рубарб», – говаривал отец, передавая мне поводья.

В половине четвертого Эллен принесла мне рулет с ветчиной и чайник с чаем, а я поделилась с ней прочитанным выпуском Young Woman[6] и дешевым романом, который даже не открывала. Затем присела за столик под самым скатом крыши, чтобы перекусить, и осмотрелась, примечая, где требовалось стереть пыль; летом окна были открыты, и за считаные часы после утренней уборки повсюду тонким слоем оседала сажа. На полке сияли золотом буквы на черном корешке моей рекомендательной книги. В последний учебный день директор Норланд-колледжа – мисс Симпсон, которую мы между собой ласково называли Сим, – вручила нам по книге из особой стопки. В книге было собрано все необходимое для безупречной службы: начиная от списка тканей для форменной одежды и заканчивая пустыми листами для рекомендаций. На первой странице имелась моя фотография, слишком крупная, на мой взгляд. Я смотрела в камеру сурово, без улыбки, положив нервно сжатую руку на стол.

По прошествии трех месяцев испытательного срока миссис Рэдлетт оценила мое умение шить как очень хорошее, пунктуальность – отлично, опрятность – отлично, чистоплотность – отлично, дисциплинированность – отлично, нрав – отлично, поведение с посетителями – очень хорошо, поведение с детьми – отлично, поведение со слугами – отлично, умение развлекать детей – отлично, умение воспитывать детей – отлично, общая подготовка – отлично. Осенью мне вручили диплом, который я хранила в саквояже. Некоторые няни отослали свои дипломы родным, чтобы те повесили их на стенку в рамочке. Я представила, как изумилась бы мама при виде моего диплома – документа, подтверждающего умение воспитывать детей!

Я доела рулет и наводила порядок, когда раздался негромкий стук в дверь.

– Войдите, Эллен! – отозвалась я, передвигая глобус на дюйм вправо и выравнивая его по линии экватора.

Ответа не последовало.

– Миссис Рэдлетт? – Я тут же вытянулась в струнку.

Хозяйка была очень молода, лишь на пару лет старше меня – года двадцать три, двадцать четыре, – нежна и женственна. На губах миссис Рэдлетт всегда играла улыбка, а симпатичные платья с блестящими брошами выгодно подчеркивали ее округлившуюся фигуру и молочно-белую кожу. Волосы карамельного цвета миссис Рэдлетт укладывала по самой последней моде, повторяя прически из журналов.

Зато моим волосам, тонким и темным, никакие уловки не смогли бы придать объем. Моя кожа моментально темнела от загара, и поскольку форменная норландская шляпка слабо спасала от солнца, я старалась держаться в тени.

– Добрый день, няня Мэй, – поздоровалась миссис Рэдлетт.

Она обладала добрым нравом и хорошим чувством юмора. Одним из любимых развлечений хозяйки было изображать эдакую важную даму с благородными манерами. Правда, я не могла по достоинству оценить ее игру.

– Будьте любезны, подойдите в малую гостиную, когда освободитесь, – произнесла миссис Рэдлетт.

– Да, мэм. Спущусь немедленно. Мисс Джорджина как раз спит.

Я отправилась за хозяйкой в основные помещения дома. Нижний этаж был очень далек от моего тихого прибежища под крышей. Там действовали иные правила, законы и распорядок дня, которые, к счастью, меня не касались. Не являясь прислугой, няни существовали в узком пространстве между домашними работниками и членами семьи, не принадлежа ни к тем, ни к другим. Сим предупреждала, что в нашей профессии одиночества не избежать. «Стезя одиночек», как она говорила. Впрочем, бо́льшую часть жизни я и так была одиночкой. Только в труде я обретала радость, а минуты отдыха дарили мне умиротворение.

Утром я приводила Джорджину в столовую, а вечером – в гостиную, и тогда мистер и миссис Рэдлетт уделяли дочери час, развлекая ее перед ужином. Мистер Рэдлетт играл на пианино, а миссис Рэдлетт танцевала с Джорджиной, придерживая ее и помогая ступать пухлыми ножками по ковру. Супруги так радовались дочери, словно не видели ее целую неделю, и порой, когда наставало время возвращаться в детскую, Джорджина начинала плакать, протягивая ручки к матери. «Вверх по горке деревянной еду в Сонную страну, в переулок Одеяльный, в сад Подушек поверну»[7], – тихонько напевала я, пока несла малышку по лестнице наверх, и, когда мы оказывались в детской, Джорджина забывала о своих горестях. Засыпая, кроха начинала сосать большой пальчик, который я аккуратно вынимала из ее влажного рта, когда миссис Рэдлетт приходила поцеловать дочку на ночь.

Малая гостиная находилась в передней части дома. Пользовались комнатой редко, летом там стояла духота – окна не открывали, чтобы с улицы не налетела сажа. Из-за палящего солнца тяжелые портьеры были всегда задернуты, и ни один порыв ветра не шевелил легкие кружевные занавески. Дом Рэдлеттов отличался изысканностью убранства, повсюду стояли антикварные вещицы; у хозяйки даже имелась собственная библиотека. Рэдлетты были интеллектуальной и обходительной парой. Они знали толк в интересном времяпрепровождении, и в доме часто появлялись гости, которые наполняли комнаты сигарным дымом, оставляли липкие пятна от шерри на сервантах, а вешалка для шляп, словно дерево с экзотическими птицами, расцветала лентами и перьями.

Под крышей дома неизменно царил покой. Иногда миссис Рэдлетт просила меня отвести Джорджину вниз, чтобы поцеловать дочку на сон грядущий и показать друзьям. Миссис Рэдлетт всегда считалась с моим мнением и вежливо спрашивала, что ела и как провела день ее дочь. Впрочем, не возникало ни малейших сомнений, кто именно здесь хозяйка.

– Пожалуйста, присядьте, – начала миссис Рэдлетт.

Я уселась в пухлое кресло возле кашпо с папоротником.

– У меня потрясающие новости! – Она положила руку на округлившийся живот, который в последнее время стал настолько заметен, что Эллен пришлось увеличивать хозяйские юбки в поясе. – Я хотела признаться несколько недель назад, но мистер Рэдлетт запретил мне говорить с вами до тех пор, пока все не будет согласовано и улажено. Вчера вечером вопрос решился, и я наконец могу с вами поделиться.

С чувством легкого волнения я поправила фартук.

– Как вам известно, у мистера Рэдлетта очень хорошо идут дела. Настолько хорошо… – тут она для пущего эффекта сделала паузу, – что компания посылает его работать в Чикаго в качестве главного архитектора! Няня Мэй, ему предстоит проектировать университет! Не правда ли, чудесно?

Миссис Рэдлетт захлопала в ладоши, не в силах сдержать радость.

– Конечно, мы приглашаем вас с собой как няню Джорджины. Надеюсь, вы ни на миг не подумали, что мы могли бы поехать без вас! Пожалуйста, скажите, что поедете! Мистер Рэдлетт сейчас ищет нам дом. Вы не представляете, как можно устроиться в Америке: настоящие особняки буквально за несколько пенсов! А еще там замечательные парки и магазины, и все время строят новые здания. Боже, наш второй ребенок родится американцем, представляете? Я раньше об этом не задумывалась. Так необычно! – На лице миссис Рэдлетт отразилось искреннее изумление.

– Чикаго, – только и промолвила я.

Даже из моих уст это слово прозвучало по-иностранному и роскошно. Мне, уроженке пропитанной копотью окраины Бирмингема, Лондон казался самым восхитительным местом на земле, а Чикаго – далеким, словно Марс. Прикинув, сколько будут идти отправленные мне письма и как долго придется ждать ответа из дома, я вдруг почувствовала тяжесть на душе, будто грудь придавило камнем.

– Да, – продолжала миссис Рэдлетт, – нужно упаковать и отправить вещи. Понадобится время. Но через месяц или два мы рассчитываем сесть на пароход. Деннису не терпится приступить к новой работе. Прибудем в Нью-Йорк, а оттуда поедем поездом. Полагаю, сначала немного поживем в Нью-Йорке. Разве не чудесно? Я всегда мечтала там побывать! Няня Мэй, вы в порядке? У вас нездоровый вид.

– Да, мэм.

– О, пожалуйста, скажите, что поедете с нами! Ведь вы поедете? Да?

– Боюсь, я не смогу.

Повисла тишина. Тикали дорожные часы. С каминной полки молча взирали фарфоровые спаниели. Миссис Рэдлетт не ожидала такого ответа и старалась прийти в себя, неосознанно поглаживая живот.

– Почему же? Естественно, мы дадим вам несколько выходных дней перед отъездом, чтобы попрощаться с родными.

Не в силах поднять глаза, я рассматривала ковер.

– Няня Мэй? Я думала, вы будете рады.

– О, мэм, я очень рада. Очень рада за вас и мистера Рэдлетта.

– Но не за себя. Вам не нравится у нас?

– Что вы, мне здесь очень нравится.

– Тогда почему, ради всего святого, вы отказываетесь ехать? Я просто не представляю, как отправлюсь без вас, няня Мэй! Я об этом даже не думала. И не желаю думать! Вы для нас как член семьи, и Джорджина от вас в восторге! И я в восторге от вас, и Деннис тоже! – Голос миссис Рэдлетт дрогнул и стал тоньше; я с ужасом поняла, что моя хозяйка вот-вот расплачется.

В горле возник комок, в носу защипало от подступивших слез.

– Спасибо, мэм! Вы очень добры ко мне. Вы и мистер Рэдлетт. И я очень люблю мисс Джорджину.

– Так почему бы вам не поехать? Дело в жалованье? Я поговорю с Деннисом о повышении.

– Дело не в этом. – Я отрицательно помотала головой.

– Может, вы больны? Или… обручены? – Она облегченно выдохнула. – Вы обручены и собираетесь выйти замуж?

– Вовсе нет.

– Господи, да что ж тогда?

– Дело в моих братьях, – ответила я. – Я не могу их оставить.

Миссис Рэдлетт встрепенулась и с нескрываемым любопытством спросила:

– Простите за бестактность, но мне казалось, ваши родители живы.

– Да, они живы, мэм.

– Кто-то из них болен? Остался без работы?

– Нет.

– Тогда почему вы не можете их оставить?

– Я бесконечно сожалею, миссис Рэдлетт, – сдавленно проговорила я.

Она изумленно молчала. На площадь въехал дилижанс, оттуда высадились пассажиры, и дилижанс загрохотал по мостовой дальше; цокот лошадиных подков достиг крещендо за окнами дома и постепенно стих вдали. Я думала о спящей наверху Джорджине, о горшочках из-под джема, расставленных на подоконнике, о маргаритках в моем кармане, которые теперь наверняка завяли. О том, что в чайнике, принесенном наверх Эллен, стынет чай, а в кресле ждет прочтенный до середины Woman’s Signal[8], который я оставила на потом. О том, что в дождливый вечер детская, освещенная шипящими, мигающими газовыми рожками, – самое уютное место на свете. Скоро проснется Джорджина и станет звать меня, в полной уверенности, что я приду, выну ее из кроватки, угощу мандарином или сладким печеньем.

Я не смела взглянуть на миссис Рэдлетт: глаза мне застилали слезы. В комнате стало так тихо, что я слышала, как рвется от горя мое сердце – будто маргаритка, у которой сломали стебелек.