Читать книгу Ведьмы. Салем, 1692 - Стейси Шифф - Страница 4

В 1692 году в Колонии Массачусетского залива за колдовство казнили четырнадцать женщин, пятерых мужчин и двух собак. Колдовство имело место в январе. Первая казнь через повешение состоялась в июне, последняя – в сентябре; затем воцарилось потрясенное молчание. Тех, кто пережил этот разгул мракобесия, смущали не столько ведьмовские козни, сколько неуклюжее отправление правосудия. Очевидно, среди повешенных были невиновные; виновные же избежали наказания. Никто не божился помнить о случившемся вечно – более уместным казалось предать эти девять месяцев забвению. И это сработало – на время. С тех пор мы несем в себе Салем как национальный кошмар, перезрелую газетную сенсацию, страшный эпизод из прошлого. Его огонек потрескивает и подмигивает, пробиваясь сквозь толщу американской истории и литературы.

Никого не сожгли на костре. Ни одной повитухи не погибло. Вуду пришло в США позже, вместе с одним историком XIX века [2]; раб-мулат – вместе с Лонгфелло[2]; колдовские ритуалы в лесу – с Артуром Миллером (в фильм потом добавили цыплячью кровь и кипящий котел)[3]. Эрудиция играет в этой истории более важную роль, чем невежество. Однако пятьдесят пять человек признались в ведьмовстве. Был повешен пастор. И хотя мы никогда не узнаем точного числа формально обвиненных в «лукавом и злонамеренном» участии в магических ритуалах [3], до того, как кризис пошел на спад, в двадцати пяти деревнях и городах выявили от 144 до 185 ведьм и колдунов. Сообщалось, что небо над Массачусетсом тогда рассекали порядка семисот ведьм. Обвиненных было так много, что свидетели путались в своих колдуньях. Даже один весьма дотошный летописец впоследствии отправил в злополучный полет совершенно не ту женщину [4].

Самой молодой ведьме было пять, самой старой – под восемьдесят. Дочь обвинила свою мать, которая обвинила свою мать, которая обвинила соседа и пастора. Жена и дочь донесли на своего мужа и отца. Мужья приплетали к делу жен, племянники – теть, зятья – тещ, братья и сестры – друг друга. Лишь отцы и сыновья выбрались из шторма без потерь. Женщину, приехавшую в Салем, чтобы защитить свое доброе имя, заковали в кандалы в тот же день, еще до захода солнца. В Андовере – самом пострадавшем из поселений – обвиненным оказался каждый пятнадцатый житель. Главный пастор города неожиданно выяснил, что находится в родстве по меньшей мере с двадцатью ведьмами. Духи вылетали из могил, дабы курсировать по залу суда во всех направлениях, что нервировало присутствовавших даже больше, чем сами ведьмы. Возникали вопросы, отвечать на которые было страшнее всего: а кто плетет заговор против тебя лично? Можно ли быть ведьмой и не знать этого? [5] Может ли невиновный быть виновным? Может ли хоть кто-то, спрашивали себя к концу лета мужчины, чувствовать себя в безопасности?

Как получилось, что идеалистическая Колония Массачусетского залива всего через три поколения после своего основания превратилась в такое мрачное место? Загадка Салема породила почти столько же теорий, сколько убийство Джона Кеннеди [6]. Нашу первую тру-крайм историю пытались объяснить поколенческими, сексуальными, экономическими, духовными и классовыми разногласиями; региональными конфликтами, привезенными из Англии; пищевыми отравлениями; теплолюбивой религией в холодном климате; подростковыми истериками; махинациями, налогами, заговорами; политической нестабильностью; травмирующими последствиями нападений индейцев; наконец, настоящим колдовством. И все вышеперечисленное – в числе самых адекватных теорий[4]. Можно винить атмосферные явления, или проще – погоду: так исторически сложилось, что вспышки обвинений в колдовстве обычно происходили в конце зимы. 3а все это время в ролях злодеев побывали самые разные актеры, некоторые выглядели убедительнее других. Жители Салема тоже пытались объяснить себе, зачем констебль с ордером на арест стучится в ту или иную дверь. Им картина виделась ненамного более ясной, чем нам сегодня. Она включала невидимые хороводы приходов и расходов, тихую неприязнь, долго тлевшую вражду и полузабытые обиды. Уже тогда кое-кто догадывался, что Салем – история с двойным дном. И большая часть подтекста теперь утеряна для нас, как соль шуток у Шекспира.

Салем, короткий триумф террора, – редкий эпизод в просвещенном прошлом Соединенных Штатов, когда разом погасли все свечи и люди блуждают в потемках. Именно в таких условиях берут начало хорошие истории. Их легко осмеять (только у этой трагедии появился собственный ежегодный праздник, хотя и не имеющий к ней прямого отношения), но сложнее понять. Нас неумолимо притягивает эта «тайна запертой комнаты». За триста лет мы практически ничего не узнали про эти девять месяцев в истории Массачусетса. Знай мы о Салеме больше, возможно, меньше бы уделяли ему внимания – это как-то связано с той мучительной загадкой, от которой вспыхнула изначальная боязнь ведьм. Что-то тревожит нас по ночам. Иногда совесть. Иногда секреты. Иногда страхи, переведенные с одного языка на другой. Нередко тем, что мучает нас, и кусает, и скребет, и царапает, и режет, и душит – например, ведьма из XVII века, – оказывается никак не складывающийся пазл, оставленный в соседней комнате.

Население Новой Англии 1692 года сегодня уместилось бы на стадионе «Янки». Почти все эти люди были пуританами. Семьи, пострадавшие за веру, уплыли в Северную Америку, чтобы там почитать бога «в большей чистоте и меньшей опасности, чем в собственной стране», по словам одного пастора, находившегося в самом центре событий [8]. Они считали Реформацию неоконченной, а англиканскую церковь – недостаточно целомудренной. В Северной Америке они намеревались завершить свою миссию. Они считали себя посланцами Бога и надеялись дать начало новой истории: им выпал шанс построить с нуля цивилизацию, «новый английский Израиль», как назвал это некий священнослужитель в 1689 году [9]. Непримиримые протестанты, они оказались дважды раскольниками, дважды революционерами. Это не прибавляло им популярности на родине. Они вносили смуту и разногласия, имели твердое мнение, пылали праведным гневом. Как все изгои, они отождествляли себя с нанесенными им обидами [10]. Именно им Новая Англия будет обязана своим решительным характером, а Америка, как утверждается, – своей независимостью. Ревностные кальвинисты, они проделали большой путь, чтобы по-своему проводить религиозные обряды, и были крайне нетерпимы к тем, кто придерживался иных порядков. Они были пылкими, беспокойными, беззастенчивыми, безнадежно логичными, не совсем американцами. Они представляли самую однородную культуру из когда-либо существовавших на этом континенте.

Конечно, приезжий преувеличивал, когда писал, что жители Новой Англии не могли «заключить сделку или пошутить, не обратившись к Святому Писанию» [11]. Но не то чтобы он был так уж далек от истины. Если в доме имелась книга – а она почти всегда имелась, – то это была Библия. Первые американские поселенцы Нового времени думали, дышали, мечтали, воспитывали, торговали и бредили библейскими словами и образами. Судья Сэмюэл Сьюэлл ухаживал за привлекательной вдовой, зачитывая ей опубликованные проповеди. Она сдерживала его натиск с помощью апостола Павла[5]. Ругая сограждан, которые скорее заморят его голодом, нежели станут платить ему жалованье, вице-губернатор Нью-Гемпшира цитировал «К коринфянам». Его оппоненты отбивались Евангелием от Луки. Иоанн Креститель легко мог возникнуть в горячем земельном споре в Кембридже. Заключенный, выступая в свою защиту, обращался к стиху 19: 19 Второзакония. А когда ночью в ваше окно влетала кошка-убийца, вцеплялась вам в горло и царапала грудь, пока вы, беззащитный, лежали в постели, вы гнали ее прочь, призывая Отца, Сына и Святого Духа. Тварь тут же спрыгивала на пол и удирала обратно через окно, а вы понимали, что это на самом деле был ваш сосед-склочник, обратившийся зверем. К такому же заключению приходил и колесник из соседней деревни, когда одним дождливым ветреным вечером после заката на него набрасывалась черная псина. Топор в его руке был здесь бессилен: лишь имя Божье спасало ему жизнь.

Новый мир копировал старый, но с существенными поправками. Простершееся от острова Мартас-Винъярд до полуострова Новая Шотландия и включавшее в себя части сегодняшних штатов Род-Айленд, Коннектикут, Нью-Гемпшир и Мэн, это библейское сообщество лежало на границе с дикими неосвоенными территориями. С самого начала оно боролось с другой напастью американского бытия – дьявольским дикарем, смуглолицым террористом – на собственном заднем дворе. Даже наименее изолированные аванпосты поселения ощущали свою уязвимость. Буря сорвала крышу с одного из лучших салемских домов, пока десять его обитателей мирно спали. Церковь взмыла в воздух вместе с прихожанами [12]. Первые поселенцы жили не только на границе, но и как бы в безвременье. Здесь какой-нибудь иноземный монарх мог умереть и в следующую же минуту воскреснуть – так ненадежны были источники информации. Жители Массачусетского залива не всегда знали, кто сидит на троне, которому они присягали на верность. В 1692 году они не знали полномочий собственного правительства и жили так в течение трех лет: хартия, подписанная в конце 1691 года, все еще плыла к ним через океан. Три месяца в году они не были уверены, какой нынче год: папа римский утвердил григорианский календарь, а в Новой Англии его не принимали, продолжая упрямо считать началом нового года 25 марта (когда салемские ведьмы начали нападать на первых жертв, в Северной Америке был 1691-й, а в Европе – 1692 год).

В удаленных поселениях, в сумрачных, плохо освещенных домах с чадящими свечами граждане Новой Англии жили по большей части во тьме – а во тьме всегда вслушиваешься напряженнее, ощущаешь острее, представляешь живее. Во тьме сакральное и сверхъестественное расцветает пышным цветом. Их страхи и фантазии мало отличались от наших, пусть даже те ранние американские ведьмы походили на сегодняшних старух в остроконечных шляпах, как сомалийские пираты походят на капитана Крюка из «Питера Пэна». Однако их тьма была совершенно особенной [13]. Небо над Новой Англией было чернее воронова крыла, черным как смоль, библейски черным[6] – таким черным, что ночью трудно было не сбиться с дороги, а деревья легко перемещались в пространстве. Таким черным, что вы вдруг обнаруживали, что за вами гонится бешеный черный кабан, и приползали домой на четвереньках, окровавленный и потерянный. Конечно, очки были не очень популярны в Массачусетсе XVII века. А пили там в основном крепкий сидр. И все же вдумчивый, набожный, образованный житель Новой Англии нес порой в салемском суде такое, что впору было заподозрить его в злоупотреблении каким-то наркотическим веществом весьма низкого пошиба.

Во всей Новой Англии трудно было найти нескольких человек, не считавших сверхъестественное чем-то по-настоящему реальным, такой же неотъемлемой частью культуры, как и сам дьявол. У большинства имелись истории из личного опыта – как и у многих из нас сегодня. Мы все сталкивались с необъяснимым, даже если и не признаёмся себе в этом. Через год после кризиса с ведьмами Коттон Мэзер в числе других наиболее начитанных людей Америки посетил Салем. Там он потерял записи своих проповедей, которые обнаружились спустя месяц, разметанные по улицам соседнего поселения. Мэзер решил, что украли их сподвижники дьявола [14]. Человек больше не сомневался в реальности волшебства, как не сомневался в буквальной точности и абсолютной правдивости Писания – не верить в это означало не верить в восход или закат солнца. А колдовство служило чрезвычайно важной цели. Раздражение, смущение, унижение – все растворялось в его кипящем котле. Оно придавало смысл неудачам и суевериям, прогоркшему маслу, болезни ребенка и кошке-убийце. Что же еще, пожимал плечами муж, могло оставить черно-синие пятна на руке его жены?

Каким-то напастям, одолевавшим поселенцев Новой Англии, мы можем сегодня дать объяснение. Каким-то – нет. В свое время мы верили в кучу сказок: в зубную фею, холодный ядерный синтез, пользу курения, бесплатный обед, – чтобы обнаружить впоследствии, что ничего из этого не существует. Мы все до определенного момента находимся в плену абсурдных убеждений, даже не подозревая об этом. Мы все иногда предпочитаем вымысел правде, отказываемся от явного доказательства в пользу фантастической идеи, совершаем безумные поступки во имя здравого смысла, делаем соблазнительный шаг от праведности к фарисейству, топим свою личную вину в общественном колодце, предаемся маленьким заблуждениям. Каждый из нас хотя бы раз считал, что кому-то больше нечем заняться, кроме как тратить время на плетение против нас интриг. XVII век полнился необъяснимым, совсем как невероятно автоматизированный, познавший человеческий мозг, научно подкованный двадцать первый.

Хотя мы и не склонны думать, что темные силы крадут наши бумажки, мы сталкиваемся со странностями каждый день – и нам это нравится. Нам нравятся истории о том, как молния, ударившая в молящегося, испепелила книгу Откровение, но не тронула остальную Библию [15]. Даже те из нас, кто не имеет отношения к пуританам, подвержены «болезням потрясений», как называл это Мэзер [16]. Наша потребность в чуде никуда не делась. Мы по-прежнему желаем, чтобы рядом существовало нечто непознаваемое. Мы надеемся обнаружить у себя скрытую силу – типа рубиновых башмачков Дороти, тайну которых открывает ей добрая фея Глинда. А когда дело касается женщин, желательно, чтобы подобная сила проявлялась исключительно в кризисных ситуациях: лучшая героиня – неожиданная героиня. До и после судебных процессов Новая Англия кормилась легендами о бесстрашных дамах, о доблести, проявляемой ими в схватках с индейцами. Эти «рассказы пленниц» стали чем-то вроде шаблона для историй о ведьмах. У каждого есть свой «рассказ пленника»: сегодня мы называем это мемуарами. Порой мы оказываемся еще и пленниками своих фантазий. Салем – отчасти история о том, что происходит, когда вопросы без ответов сталкиваются с ответами без вопросов.

Салемский кризис с его людьми-трансформерами, полетами на метлах, безумными желаниями, затравленными рабами, злобными мачехами, заколдованным сеном и заговоренными яблоками напоминает и другой жанр тех времен: волшебную сказку. В одной такой сказке действие происходит в чаще, куда охотник везет вас, чтобы вырезать легкие и печень, а до дому вас провожают волки. Салем повествует о нереальном, но не о неправдивом: он замешан на неисполненных желаниях и невысказанных тревогах, волнующих сексуальных подтекстах и первобытном ужасе. Он разворачивается в той самой заманчивой плоскости, которая лежит между сверхъестественным и абсурдным. В Новой Англии и раньше проходили суды над ведьмами, но ни один из них не имел дела со стайкой одержимых девчонок подросткового и предподросткового возраста. Салем, как и положено волшебной сказке, – история, где главные роли играют женщины: решительные командирши и покорные рабыни, благонравные матроны и капризные юницы. В одном только количестве обвиненных женщин кроется тихий намек на тревожащую женскую силу. Несколько юных бесправных девочек спровоцировали кризис, разбудивший силы, которые никто не смог взять под контроль, и это до сих пор нас беспокоит. Может быть, это в какой-то мере объясняет, почему мы превратили историю о женщинах в опасности в историю об опасных женщинах. А может быть, и нет.

Женщины играют в сказках роль злодеек – а как еще вас назвать, если вы вдруг седлаете символ скромного домашнего труда и улетаете черт знает куда, поправ все нормы морали и законы природы? Но эти сказки – тоже территория молодых. Салем каждым своим нервом связан с взрослением, с тем неукротимым возрастом, когда мы, ранимые и непобедимые, беспечно скачем по узкой границе рационального и нерационального, когда страшно волнует и духовное, и сверхъестественное. Кризис начался с двух девочек предпубертатного возраста и быстро перекинулся на подростков, околдованных людьми, которых большинство из них никогда не встречали. Девочки жили в деревне, бьющейся за автономию от города; в колонии, которая сама проходила через муки взросления. Годами Корона пыталась навязать Новой Англии свою королевскую волю, и самые последние из этих попыток жители Массачусетса – включая почти всех будущих судей на процессах – пресекли. У них было немало поводов требовать у Англии защиты от набегов индейцев и коварства французов. Но, жалуясь на свою уязвимость как «сиротливой плантации», поселенцы при этом сопротивлялись любому контролю. Они с самого начала готовились к вмешательству в свои дела, клялись противостоять ему, когда настанет час, и почувствовали себя оскорбленными, когда час-таки настал. Отношения с метрополией превратились в непрекращающуюся перебранку. В какой-то момент казалось, что те, кто должен был защищать колонистов, на самом деле их преследовали. Лондон же, наоборот, считал колонистов «капризными недотрогами» [17]. Власти Массачусетса страдали еще одним тревожным расстройством, сыгравшим свою роль в 1692 году. Всякий раз, оглядываясь в восторге на людей, основавших их богоугодную общину, всякий раз, воздавая хвалу величайшему из поколений, сами они словно чуточку уменьшались.

Историческая правда проявляется только со временем. В случае с Салемом она выползает из тьмы веков крайне неохотно, к тому же несколько видоизмененная. Пуритан, обожавших записывать всё и вся, сложно заподозрить в забывчивости. Однако в середине 1692 года, если верить дошедшим до нас архивам, никто в Массачусетсе не вел дневников, даже самые заядлые авторы дневников. «Полный свод божественного» авторства преподобного Сэмюэля Уилларда – сочинение настолько объемное, что ни один печатный станок в Новой Англии не мог его напечатать, – демонстрирует весьма красноречивый пробел в записях с 19 апреля по 8 августа. При этом Уиллард не опустил ни одного месяца в 1691 или 1693 году. Почтенный салемский пастор [18] пишет тем летом своему старшему сыну, что его сестру бросил ее убогий муж. Но не упоминает, что она, кроме того, задержана по подозрению в колдовстве. Поднимающийся по карьерной лестнице двадцатидевятилетний Коттон Мэзер в основном живет в Бостоне, но впоследствии так много настрочит о Салеме, что буквально впишет себя в историю. Большую часть своего дневника в 1692 году он составит уже постфактум. Салем дошел до нас обезображенный XVII веком и додуманный девятнадцатым. А мы склонны расчесывать свой национальный шрам, оставленный несдюжившим правосудием, с разной степенью энтузиазма в разных регионах страны. Массачусетский промах был излюбленной темой, например, на юге в 1860-х; исключением стала лишь Южная Каролина, где одну ведьму держали в тюрьме больше года. Поиски ответа на вопрос, как стал возможен холокост, в 1949 году привели писательницу Мэрион Старки в Салем. Она написала объемную книгу, которая позже, во времена маккартизма, вдохновит Артура Миллера на пьесу «Суровое испытание». Миллер, как до него Натаниэль Готорн[7], многое взял от этой истории.

Не сохранилось записей ни одного судебного заседания по делу о колдовстве. У нас имеются описания процессов, но не стенограммы: лишь подготовительные бумаги – показания свидетелей, обвинения, признания, петиции – плюс два приказа об исполнении смертного приговора. Деревенский журнал, куда вносились все значимые события, подчищен. В то время в североамериканских колониях еще не выпускалось газет. Хотя у околдованных имелась армия восхищенных поклонников, их голоса до нас не дошли. Их слова передают нам исключительно мужчины, которых нельзя обвинить в дотошности, непредвзятости и скрупулезном документировании. Эти мужчины искажают, заглушают голоса осужденных и проявляют не больше внимания к обвинителям – не все сказанное ими записывается. У нас очень мало полных стенограмм предварительных слушаний. Свидетельские показания давались слишком быстро, а шум в зале не давал их расслышать. Сложно с уверенностью сказать, кто что говорил. Стенографисты очень скоро перестали вести настоящие протоколы, вместо этого просто делая выжимки и добавляя отсебятину по ходу действия. Один, например, написал, что ответчик выступал с «очень неприятным, презрительным видом» [19]. Другой прервал протоколирование судебного заседания, чтобы назвать подозреваемого лжецом. С какого-то момента стенографисты перестают останавливаться на отрицаниях вины, которые вскоре переродились в признания. И тут встает другая проблема: показания даются под присягой. Также они полны диких небылиц – если, конечно, вы не верите признанию одной женщины, поклявшейся говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды, – что она вместе со священником местного прихода и еще парой человек верхом на палке летала на праздник сатанинского посвящения, в предшествующий тому понедельник плавала по воздуху с призраком пастора, а до того беседовала в своем саду с сатанинской кошкой. Более ста человек вели записи показаний. Мало кто из них когда-либо учился правильно это делать. Результат – адская непоследовательность. Даже если они все же записывали ответ, то не всегда утруждались фиксировать вопрос. Хотя несложно восстановить его из контекста, когда девятнадцатилетняя девушка, стоя перед тремя самыми влиятельными мужчинами, которых ей доводилось встречать в жизни, кричит: «Я скажу! Я скажу!» – и признается в ведьмовстве [20].

Обвинители путали подозреваемых, более поздние летописцы вносили еще больше неразберихи. У некоторых оказалось одно и то же имя. Часто все, что осталось от человека, получено после изнурительного допроса и записано судебными писарями, испытывавшими к жертве антипатию и порой свидетельствовавшими против нее. Мы крайне мало знаем про большинство из них помимо того, что они обвинялись или признавались в колдовстве. Еще одно сходство салемских ведьм со сказочными персонажами – мы узнаем их по единственной детали: узору на платье, обороту речи, внутренней дрожи. И вынуждены делать выводы, исходя из единственной характеристики: Мэри Уоррен была красавицей. Абигейл Хоббс была бесстыдницей. У Джорджа Джейкобса было великолепное чувство юмора, а у Сэмюэла Пэрриса его не было вовсе. Что мы хотим услышать от людей, вовлеченных в процессы? О чем они думали, когда признавались, что летали по воздуху или душили соседа? А когда клеймили абсолютно вменяемую женщину, утверждавшую, что она знать не знает ничего о ведьмовстве? Делили камеру с обвиненным колдуном? Присутствовали при повешении, где приговоренный по их обвинению до последнего вдоха настаивал на своей невиновности? Где был демон Салема, чего он хотел? Как те, кто противостоял ужасным обвинениям, нашли в себе для этого силы? Все они сошли в могилу, продолжая верить в существование ведьм. В какой момент до них дошло, что, даже если волшебство существует, суды эти – фикция? Их маленькая история местного значения разрастается – и из национальной страшилки превращается в готический триллер, в масштабный разлом, выпустивший джинна, на который страна наткнулась по пути к конституции. Охота на ведьм остается подпитываемой слухами замшелой поучительной историей, напоминанием о том, что – как сказал один пастор – чрезмерно правильное может споткнуться о чрезвычайно неправильное [21].

Здесь слишком много того, о чем мы не можем знать наверняка: как два человека, обвинившие друг друга в колдовстве, несколько месяцев ладили, сидя в одной крошечной камере? А если они были матерью и дочерью? Чем дух отличался от призрака? Что было страшнее: что следующим, к кому постучатся, будешь ты, что колдовство вскоре доберется и до тебя или что человек, которого ты приговариваешь к повешению, может оказаться невиновным? Мы снова и снова возвращаемся к их словам, пытаемся выцепить ответы из скупой пуританской прозы, заставить говорить плотно сомкнутые пуританские губы; разобрать смысл эпизода, начавшегося с аллегории, которая, словно детская книжка-раскладушка, вспыхнула ослепительной историей – только для того, чтобы снова превратиться в аллегорию. Молитва, заклинание, книга… Мы всё еще надеемся: стоит лишь расположить слова в правильном порядке, горизонт прояснится, мы станем лучше видеть, и – когда неопределенность ослабит свою хватку – все чудесным образом встанет на свои места.