Читать книгу Вспомни меня - Стейси Стоукс - Страница 6

Когда я добираюсь до дома, Виви мне говорит, что ей нужно уйти пораньше из-за предстоящей встречи с братом, мэром города. Это значит, что именно мне предстоит в конце дня сообщать всем посетителям о том, чтобы они приходили завтра.

Дама из Оклахомы косится на меня так, словно между нами существует своего рода соглашение. Несколько человек жалуются из-за долгого ожидания. Но большинство посетителей побрели без особых причитаний – вероятно, в гостиницу «Тамбл», – устало перебирая ногами под грузом всего, что они надеются забыть. Когда к вечеру все они расходятся, я складываю коробки с заключенными в сосуды воспоминаниями на веранду для последующего их выноса. Отец платит нескольким городским, чтобы они каждую ночь выносили их и закапывали в пустыне. Должно быть, тысячи нежеланных мыслей погребены в землях Тамбл-Три и спрятаны от людских глаз, чтобы никто случайно не открыл сосуд и не выпустил эти воспоминания на себя.

Я перемещаю один из сосудов и подношу его к свету, изумляясь чуду, которое совершает мой отец. Верю, скоро и я буду его совершать. По крайней мере, надеюсь на это. Внутри емкости воспоминание кружится в водовороте. Выглядит как мерцающий туман с более плотным темным облаком в центре, пульсирующим, словно сердце. Отец считает, что темная часть – это грусть.

Именно прапрапрапрадедушка Миллер обнаружил, что мы способны вытягивать воспоминания из людей. До этого нам предшествовала череда слушателей и эмпатов. Люди приходили за сотни миль только для того, чтобы поделиться своими чувствами с нашей семьей. Они говорили, что им становилось намного лучше после того, как они выплескивали все свои печали. Но только после того, как прапрапрапрадедушка Миллер переехал в Тамбл-Три, он стал полностью убирать тягостные вспоминания. Никто в действительности не знает, почему или как он стал это делать. Может быть, зной пустыни помог воспоминаниям принять физическую форму. Или, возможно, собственные печали прадеда Миллера проявили этот дар; папа рассказывал, что он пришел в эти места после Гражданской войны в надежде сбежать от собственных тяжелых мыслей. Так или иначе, дар был рожден, а Дом Воспоминаний стал нашим семейным наследием. Иногда мне кажется, что я лопну от гордости при мысли о том, скольким людям мы помогли за все эти годы.

Я помещаю сосуд обратно в коробку и закрываю крышку. Затем подметаю веранду, ставлю обратно вдоль стены дома раскладные стулья и намереваюсь почистить уборную перед возвращением домой.

Папа уже отключился на диване.

Я стаскиваю вязаный шерстяной плед со шкафа и накидываю на него, затем осторожно чмокаю его в лоб.

– Спокойной ночи, пап.

У него дергается нос, но в остальном он неподвижен, словно глыба.

Поднимаюсь по лестнице, добираюсь до своей комнаты и забираюсь на кровать, беру мамин альбом с ночного столика, где его законное место. Что-то падает на пол, и я наклоняюсь, чтобы поднять.

Это подвеска. Я подношу ее ближе, наблюдая за игрой света. Вещь простая, но красивая: тонкая цепочка с золотым кулоном в виде звезды. Должно быть, кто-то обронил, пока стоял в очереди, а я забыла, что принесла подвеску сюда для сохранности. Тем не менее никто ее не искал. А если за ней и придут, ничего плохого ведь не случится, если я в ней похожу какое-то время, чтобы она снова не потерялась, ведь так? Я застегиваю ее вокруг шеи. Есть что-то успокаивающее в том, как кулон лежит точно во впадинке между ключиц, словно так и было задумано.

Я беру в руки мамин альбом с вырезками и фотографиями из всех ее дорожных путешествий. Просматриваю странички, истончившиеся от моих бесчисленных пролистываний. Останавливаюсь на фотографии мамы, где она стоит перед своим старым Бьюиком[5]. Она обнимает за плечи женщину, от шеи до запястий покрытую татуировками. Под фото – поблекшая запись, небрежно выведенная маминой рукой: Сан-Франциско, Калифорния, день 32.

Сан-Франциско всего лишь в 1283 милях отсюда, но судя по маминым фотографиям и сувенирам, он словно находится на луне. У нее есть фотографии татуированных рук, пирамидообразных небоскребов, стен с граффити. Снимки ярких домов в викторианском стиле и трамваев, с пыхтением взбирающихся на невообразимые холмы. Мама запечатлена на всех снимках: иногда она стоит рядом с людьми, с которыми познакомилась в дороге, а иногда и одна, но всегда с широкой улыбкой и темными распущенными волосами, выглядя как нечто прекрасное и необузданное.

– В мире так много всего, что можно увидеть, – всегда говорила она. Ее губы изогнулись бы в улыбке. – Однажды мы увидим весь мир, моя Божья коровка. Мы оставим это место пыли и ящерицам, а затем найдем себе новый дом далеко-далеко отсюда.

На девяносто пятый день своего дорожного путешествия по стране мама проезжала Тамбл-Три, намереваясь остановиться здесь только на ночь, чтобы увидеть Дом Воспоминаний и познакомиться с человеком, который лечит душевные страдания. Но когда она встретила папу, одна ночь превратилась в дни, а дни – в недели. Мама, которая никогда не задерживалась где-то достаточно долго, чтобы назвать какое-то место домом, влюбилась в человека, который толком и не бывал за пределами маленького городка, где он вырос. Когда мама узнала, что беременна мной, она отложила свой альбом путешественника. Думаю, вот так любовь и меняет людей.

Когда я была маленькая, мы совершали небольшие поездки по Техасу, но никогда не решались уехать слишком далеко от Тамбл-Три. Всегда было что-то, что заставляло нас вернуться: то школа, то работа, то еще какое-нибудь дело. До лета, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Отец собирался остановить прием в Доме Воспоминаний на целый месяц, и мы должны были поехать через всю страну прямиком через Техас в Луизиану, затем во Флориду, где бы я наконец-то смогла увидеть океан.

Если бы мама не погибла в автокатастрофе до наступления лета.

Когда у меня будет своя машина, я продолжу путешествие с того места, где она остановилась. Я поеду в Сан-Франциско, чтобы посмотреть на трамваи и Викторианские дома, на невероятные холмы. Потом я направлюсь обратно на юго-восток к Новому Орлеану и продолжу путь, пока не доберусь до пляжей Флориды, так, как мы и планировали. Мы с отцом оставим Дом Воспоминаний, оставим Тамбл-Три вместе с его вечной пылью, зноем и ящерицами. И мы не остановимся до тех пор, пока не увидим все и пока карта на моем потолке не будет заполнена красными звездочками, а мамин альбом путешественника не будет переполнен нашими новыми фотографиями, билетиками и сувенирными спичечными коробками.

Я непроизвольно улыбаюсь, когда представляю жизнь, где есть только я, папа и бесконечная дорога.

Я не помню, как уснула, но просыпаюсь некоторое время спустя от звука спорящих голосов, доносящихся снизу. Сначала мне кажется, будто это происходит во сне. Но потом, когда глаза привыкают к темноте, я замечаю свет, льющийся сквозь щель между полом и дверью спальни.

До меня доносится «тс-с», затем нечто очень похожее на «ты ее разбудишь».

Часы на ночном столике показывают 00:39. Кому понадобилось прийти в такое время?

Я выскальзываю из-под легкого одеяла и ставлю ноги на половицы, осторожно, чтобы они не издали протяжный скрип. Это как попытка пройтись по батуту, не подпрыгнув. Но мне удается. Затем я на цыпочках крадусь вниз к лестничной площадке, чтобы лучше расслышать разговор.

Светильник внизу отбрасывает столб света на лестницу. Я протискиваю голову между лестничных перил и выглядываю. Отсюда мне удается увидеть мэра Вормана, расположившегося на веранде.

Несмотря на то что сейчас полночь, он выглядит так, словно тяжело работал: шляпа фирмы «Кархарт» опустилась почти на глаза, рукава закатаны по локоть, а пот градом струится по обоим рукам. Что мэр так усердно делал в такой поздний час, вне моего понимания. Но самое странное во всем этом, что на нем солнечные очки, хотя вокруг кромешная тьма. Но если подумать, я вообще никогда не видела его без солнечных очков.

Он дергает себя за бороду. Его грубая, загорелая, привыкшая к солнцу кожа напоминает мне ящериц, прячущихся в тенистых участках вдоль трассы. Он сам выглядит как что-то рожденное пустыней: толстокожий, жаждущий и решительный.

По спине пробегает дрожь. Мэр всегда был безукоризненно вежлив по отношению ко мне, но все же есть в нем что-то странное, не могу понять что.

Он криво улыбается, и на мгновение кажется, что передо мной его племянник Марко в более зрелом возрасте.

– Это не займет много времени. – Произносит он скрипучим, низким голосом. – Я доставлю тебя домой в течение часа. Только к шахтам и обратно. Ты можешь поехать со мной.

– На этой неделе это уже четвертый раз. Мы договаривались на два – это все уже выходит из-под контроля.

– Поступил еще один большой заказ. Мы приняли. Планы поменялись.

– Перестань, давай не сегодня. Я не…

– Чарли, давай не будем. Ты пойдешь со мной, потому что мы оба знаем, что произойдет, если ты откажешься. Давай покончим со всем этим.

После продолжительной паузы следует тяжелый вздох отца. Затем раздается скрип открывающейся гардеробной.

– Дай хоть обувь надену.

Свет выключается, и тень моего отца следует за мэром Ворманом на улицу. Через несколько минут слышится шум заведенного автомобиля.

Почему мэр хочет, чтобы мой отец поехал с ним в шахты посреди ночи? И что он имеет в виду под «мы оба знаем, что произойдет, если ты откажешься»?

Волоски на руках встали дыбом. Этот момент мне кажется смутно знакомым: все, вплоть до колючей древесины, впивающейся в бедра и ощущения холодных перил на щеках.

Будучи ребенком, я частенько сидела на лестнице и слушала, о чем говорят родители, в то время как они думали, что я сплю. Мама говорила о поездках, путешествиях, о том, чтобы уехать из Тамбл-Три. Отец как всегда обещал ей, что это произойдет, когда я стану постарше, может быть, когда закончу школу или когда станет меньше дел. Иногда я слушала их голоса так долго и внимательно, что в итоге засыпала, прислонившись лицом к деревянным перилам, пока кто-то из них не обнаруживал меня и не относил назад в кровать.

Но это… совсем другое. Мамы нет. И что, если папа в беде?

До шахт двадцать минут, если ехать на велосипеде, а если крутить педали очень быстро, то пятнадцать. Я могу проследовать за ними и вернуться до того, как кто-то поймет, что я ушла. Этого достаточно, чтобы убедиться в безопасности отца и узнать, что привело мэра в такой поздний час.

Не давая самой себе времени на отговорки от этой авантюры, я направляюсь в комнату, чтобы натянуть на себя кроссовки и джинсы. Затем поворачиваюсь к гардеробу и хватаю темную рубашку с длинным рукавом и бейсболку.

Маскировка. Вот так будет лучше.

Я останавливаюсь почти у порога.

Странно над этим задумываться, но лучше, чем что?

Я качаю головой и хватаю ключи. Мне лучше поспешить.

Ночь не такая удушливо-жаркая по сравнению с днем, но кондиционеры также работают на полную мощность.

От света месяца, мерцающего высоко на небе, деревья выглядят как ряд огромных фигур. Звезды подмигивают мне свысока, словно им известно что-то, что скрыто от меня. Вдалеке лают собаки.

Когда я кручу педали, гравий ударяется о мои лодыжки. Я еду по нашей извилистой подъездной дорожке, пока она не сворачивает на главную дорогу, затем направляюсь на запад в сторону шахт. Ночь черная, кругом мертвая тишина, не доносится ни звука, кроме шороха снующих ночных животных, прячущихся меж теней опунций и кипарисов. Я включаю фонарик и наклоняю его под углом, чтобы свет падал на дорогу. Хоть я и могу добраться до шахт с закрытыми глазами, это не значит, что я хочу.

За пределами города, вероятно, даже и не знают, что эти шахты существуют: нет ни одного указателя на ведущий к ним поворот, и если не смотреть особенно внимательно, то с высокой вероятностью можно ошибочно принять этот съезд за пыльную дорожку, ведущую в пустыню. Отсюда придется проехать еще около мили, пока наконец-то не доберешься до пыльной парковочной площадки. Разрушенной неухоженной дороги достаточно, чтобы отпугнуть любопытных от этого места.

Я притормаживаю, чтобы не пропустить съезд, щурюсь, пока не нахожу пыльный отпечаток следов шин, уходящих с главной дороги. Стараюсь объезжать кустарники, прорастающие между следами шин; и мне приходится еще больше замедлить движение, чтобы ориентироваться по следам. Тонкий лучик света, исходящий от моего фонарика, едва ли может пробиться сквозь непроглядно-черную, пустынную ночь.

Внутри меня растет чувство страха. Что я делаю здесь одна посреди ночи? Кто угодно может выскочить из кактусовых зарослей. И я об этом даже не узна́ю, пока они не окажутся прямо передо мной.

Это просто смешно. Папа сможет о себе позаботиться.

Я уже собираюсь повернуть назад, как вдруг замечаю тусклый свет вдалеке. Каждая частичка моего разума кричит мне возвращаться домой. Но я не слушаю, потому что что-то внутри меня заставляет идти вперед.

Когда я подхожу ближе, замечаю, что включен свет в трейлере, выполняющем роль главного офиса, а приблизительно в сотне ярдов освещен вход в шахты. На парковке стоит около дюжины машин, словно сейчас обычный рабочий день. Действительно ли отец отправился сюда? Кому захочется проводить ночь в пещере? И что за работу можно выполнять в шахтах среди ночи?

Я слезаю с велосипеда и включаю фонарик, прячусь за одной из припаркованных машин, чтобы лучше рассмотреть происходящее, оставаясь незамеченной. Между парковкой и шахтами нет ничего, кроме пустыни и непроглядной темноты. Вдоль пыльных пейзажей тенью лежат заросли юкки, ксерофиллума и прочие кустарники. А на расстоянии от шахт темной полосой, неотделимой от неба, протягивается Мексика.

Освещение у входа в шахты достаточно яркое, чтобы разглядеть очередь людей, скрывающихся там, словно они чего-то ждут. Мэр стоит перед ними, сбоку от него – мой отец и двое внушительных на вид мужчин. Судя по тому, как он жестикулирует, похоже, что он произносит речь.

Я подползаю ближе, пробираюсь мимо трейлера, склонившись как можно ниже, когда покидаю безопасное укрытие в виде припаркованных машин и вхожу в темную часть пустыни, которая ведет прямиком к шахтам. В обычный вечер эта дорожка была бы ярко освещена, здесь бы кипела деятельность: ездили бы грузовики, вывозя «добытые за день породы». Однако ввиду позднего времени пространство выглядит бескрайним. Почти зловещим. Когда я нахожусь достаточно близко, чтобы услышать, о чем говорят, прячусь в зарослях растений. Фургон уже менее чем в десятках метрах от меня, но я по-прежнему в тени, так как свет из окна не достигает меня. И к тому же я надеюсь, что темная одежда и скрывшаяся луна помогут мне остаться незамеченной.

Мэр все также стоит в солнечных очках. Освещение, подсвечивающее неровный вход в шахту, отбрасывает тени на лица очевидцев происходящего, поэтому сложно понять их точные выражения лица. Но насколько мне кажется, они выглядят напуганными.

– …усилия не останутся без вознаграждения. – Мэр поднимает край шляпы и вытирает лоб. – Это всего лишь мера предосторожности.

Он движением указывает на крупных мужчин, стоящих рядом с ним, в тот момент, когда они оба делают шаг вперед. Именно в этот момент я замечаю, что у них ружья с черными плечевыми ремнями. Все это выглядит так, словно они сейчас пойдут в бой.

Боже мой.

Словно отрепетированным движением, двое мужчин одновременно поднимают стволы ружей и направляют их в сторону людей. Один мужчина пригибается. Некоторые люди отпрыгивают назад, протягивая руки в защитном жесте. Другие кричат или закрывают лица, словно ладони смогут их спрятать от оружия. Я отчаянно хватаю ртом воздух, затем приседаю еще ниже, прячась за растениями на случай, если меня кто-то услышал. Мои руки дрожат так сильно, что я роняю фонарик на землю. Пока он катится, в воздух поднимается облако пыли. Какого черта здесь происходит?

– Не нужно паниковать, – поясняет следом мэр. – Просто делайте так, как вам сказали, и никто не пострадает. Понятно? Еще раз повторяю, это всего лишь мера предосторожности. – Затем он поворачивается к другому человеку, стоящему в стороне.

Моему отцу.

Мэр смотрит на него выжидательно, и отец плетется вперед: его плечи опущены, своими пальцами он массирует морщинку между бровей. Затем, не произнося ни слова, хватает руку первого человека в очереди. Отец стоит ко мне спиной, но мне не нужно видеть его лицо, чтобы понять, что он говорит полному ужаса человеку.

Скажи мне, что ты хочешь забыть.

Нет. Это все неправильно. Непохоже, что этот человек хочет что-либо забыть.

Спустя мгновение напряжение на его лице исчезает, и он слегка пошатывается.

Сердце бешено колотится в груди. Папа всегда срезает корочки с сэндвичей с арахисовым маслом и вареньем. Он ложится спать до десяти вечера даже по субботам, а однажды даже отчитал меня за то, что я сказала «черт». Он совсем не из той категории людей, которые околачиваются с вооруженными людьми посреди ночи. И папа определенно не из тех, кто будет забирать воспоминания у людей без их разрешения.

Мне нужно выбираться отсюда. Мне нужно выбираться отсюда прямо сейчас.

Я разворачиваюсь, готовая вскочить на велосипед и помчаться обратно домой, но врезаюсь прямиком в чью-то грудь.

Рукой мне зажимают рот, не давая закричать.