Читать книгу Девушка, которая застряла в паутине - Стиг Ларссон - Страница 4

20 ноября

Микаэль Блумквист поспал всего пару часов, но лишь потому, что слишком зачитался детективом Элизабет Джордж. Конечно, это было не особенно разумно. В первой половине дня журнальный гуру Уве Левин из медиахолдинга «Сернер Медиа» собирался представлять «Миллениуму» свою программу, и Микаэлю следовало быть отдохнувшим и готовым к бою.

Однако проявлять разумность ему совершенно не хотелось. Он чувствовал, что ему все надоело. Блумквист нехотя встал и приготовил необычно крепкий капучино в «Jura Impressa X7» – кофеварке, доставленной ему однажды домой с запиской: «Ты скажешь: я все равно не смогу ею пользоваться», но стоявшей теперь у него на кухне, подобно памятнику лучшим временам. С приславшим кофеварку человеком у него на сегодняшний день не было никаких контактов, да и работа не слишком стимулировала их.

В прошедшие выходные он даже раздумывал, не заняться ли ему чем-нибудь другим – довольно глобальная идея для такого человека, как Микаэль Блумквист. «Миллениум» был его жизнью и страстью, и многие из лучших и наиболее драматических событий его жизни были непосредственным образом связаны с этим журналом. Однако ничто не вечно, возможно, даже любовь к «Миллениуму»; кроме того, сейчас было не самое благоприятное время для владельцев журналов, занимающихся журналистскими расследованиями.

Все публикации, ставившие перед собою крупные и амбициозные задачи, урезáлись, и он не мог отделаться от мысли, что его собственное видение «Миллениума», возможно, прекрасное и правильное в какой-то высшей перспективе, совсем не обязательно способствовало выживанию журнала.

Микаэль зашел в гостиную, потягивая кофе, и взглянул на залив Риддарфьерден. Там довольно сильно штормило. Бабье лето, озарявшее город солнцем еще добрую половину октября и позволявшее уличным кафе работать дольше обычного, резко сменилось просто адским климатом с регулярными порывистыми ветрами и ливнями, и люди в основном бегали по городу, согнувшись в три погибели. Все выходные Блумквист просидел дома, собственно, не только из-за погоды. Он вынашивал грандиозные планы реванша, но все ушло в песок – ни то, ни другое было на него не похоже.

Микаэль отнюдь не являлся лузером, которому вечно требовалось отбиваться, и, в отличие от многих других тяжеловесов шведских СМИ, не страдал раздутым самомнением, нуждавшимся в регулярном подтверждении и подпитке. С другой стороны, у него выдалось несколько неблагоприятных лет, и всего с месяц назад репортер-экономист Уильям Борг опубликовал в принадлежащем холдингу «Сернер» журнале «Деловая жизнь» обзор под заглавием: «Время Микаэля Блумквиста прошло».

Сама по себе публикация, да еще с таким громким названием, была, конечно, всего лишь признаком того, что позиции Блумквиста по-прежнему сильны, и никто не утверждал, что статья отличалась особенно удачными формулировками или оригинальностью. Пожалуй, от нее можно было бы с легкостью отмахнуться как от нападок завистливого коллеги. Но по какой-то причине – задним числом уже не понять, по какой именно, – все это разрослось в нечто большее, что поначалу могло, вероятно, истолковываться как дискуссия о профессии репортера – надо ли, «как Блумквист, все время искать в экономике страны ошибки и держаться за устаревшую журналистику семидесятых годов», или надо, как сам Уильям Борг, «отбросив всяческую зависть, видеть величие выдающихся предпринимателей, ускоривших развитие Швеции».

Однако шаг за шагом дискуссия вышла за эти рамки, и уже начали злобно утверждать, что Блумквист не случайно оказался в последние годы в хвосте, «поскольку он, похоже, исходит из того, что все крупные предприятия жульничают», и поэтому ведет «свои расследования слишком жестко и слепо». Говорилось, что подобное в конечном счете непременно ждет кара. Впридачу ко всему даже о старом архибандите Хансе-Эрике Веннерстрёме, которого Блумквист, как утверждалось, довел до смерти, писали с некоторой симпатией, и хотя серьезные СМИ оставались в стороне, в социальных СМИ оскорбления выплескивались оптом и в розницу, причем нападки исходили не только от экономических репортеров и представителей деловых кругов, у которых имелись причины наброситься на врага, раз он в данный момент вроде бы ослаб.

Ряд молодых журналистов тоже не упустили шанса заявить о себе, они указывали, что Микаэль Блумквист даже мыслит не современно, не пользуется ни «Твиттером», ни «Фейсбуком», и его прямо-таки следует рассматривать как реликвию из минувших времен, когда имелись деньги на то, чтобы копаться в любых старых кипах бумаг. Или же народ просто пользовался случаем прицепиться и создавать забавные хэштеги типа «#каквовременаблумквиста» и тому подобные. В целом все это было кучей разных глупостей, и уж его-то подобная ерунда волновала меньше всех – по крайней мере, так он себе внушал.

С другой стороны, нельзя сказать, чтобы ситуацию улучшало то, что со времен дела Залаченко хорошего материала у него не было и что «Миллениум» действительно пребывал в кризисе. Тираж по-прежнему находился на приличном уровне – двадцать одна тысяча подписчиков. Но доходы от объявлений и рекламы катастрофически сокращались, а дополнительных средств от книг-бестселлеров больше не поступало, и поскольку совладелица, Харриет Вангер, не имела возможности вкладывать дополнительный капитал, правление против воли Микаэля позволило норвежской журнальной империи «Сернер» купить тридцать процентов акций. Это было не столь странным, как казалось или, по крайней мере, как казалось поначалу. Медиахолдинг «Сернер» издавал еженедельники и вечерние газеты, владел большим сайтом знакомств, двумя платными телевизионными каналами и футбольной командой из высшего дивизиона Норвегии, и, казалось бы, не имел никакого отношения к такому журналу, как «Миллениум».

Однако представители «Сернер» – прежде всего шеф отдела публицистики Уве Левин – заверили, что нуждаются в престижном издании и что «все» руководство восхищается «Миллениумом» и больше всего хочет, чтобы журнал оставался прежним. «Мы здесь не для того, чтобы зарабатывать деньги, – как выразился Левин. – Мы хотим делать нечто важное». И он сразу позаботился о существенной добавке в кассу журнала.

Поначалу «Сернер» не вмешивался в редакционную работу. Деятельность шла своим чередом – правда, с чуть лучшим бюджетом, – и по редакции распространилось новое ощущение надежды; иногда оно возникало даже у Микаэля Блумквиста, почувствовавшего, что он, в виде исключения, может посвятить время журналистике, а не волнениям из-за финансовой ситуации. Но приблизительно одновременно с началом гонений на него журналиста не покидали подозрения, что холдинг воспользовался ситуацией – тон изменился, и появились первые случаи давления.

Разумеется, Левин сказал, что журнал будет продолжать докапываться до глубины, сохранит литературную форму изложения, социальный пафос и тому подобное. Но ведь необязательно посвящать все статьи нарушениям в области экономики, несправедливостям и политическим скандалам. Он заявил, что о гламурной жизни – о знаменитостях и премьерах – тоже можно делать прекрасные репортажи, и принялся вдохновенно говорить о журналах «Вэнити фэйр» и «Эсквайр» в США, о Гее Телизе и его классическом портрете Синатры – «Frank Sinatra has a Cold»[4], а также о Нормане Мейлере, Трумене Капоте, Томе Вулфе[5] и еще бог знает о чем.

По существу, Блумквист ничего не мог возразить – тогда. Он сам всего полгода назад написал длинный репортаж об индустрии папарацци, и если б нашел хороший и серьезный угол зрения, то сумел бы описать любую незначительную персону. Микаэль обычно говорил, что качество журналистики определяется не темой, а подходом. Нет, воспротивился он тому, что почувствовал между строк: это прелюдия к более существенному вмешательству, а «Миллениум» начинал становиться для холдинга таким же, как любой другой журнал, то есть изданием, которое можно менять как угодно, пока оно не станет прибыльным – и выхолощенным.

Поэтому, услыхав о том, что Уве Левин нанял консультанта и велел тому провести целый ряд обследований рынка, о результатах которых намерен доложить в понедельник, Микаэль просто-напросто отправился в пятницу после обеда домой и долго, сидя за письменным столом или лежа в постели, формулировал разные пламенные речи о том, почему «Миллениум» обязан держаться за собственную концепцию. В пригородах происходят беспорядки. В риксдаге сидит партия с откровенно неприязненным отношением к иностранцам. Растет нетерпимость. Фашизм укрепил свои позиции, повсюду есть бездомные и нищие. Швеция стала во многих отношениях постыдной страной. Блумквист сформулировал множество прекрасных, возвышенных фраз и в мечтах пережил целый ряд фантастических триумфов, произнеся так много метких и убедительных слов, что вся редакция и даже весь холдинг «Сернер» очнулись от своих ошибочных представлений и дружно решили следовать за ним.

Однако по здравому размышлению Микаэль осознал, насколько легковесны подобные слова, если никто не верит в них чисто экономически. Money talks, bullshit walks[6] и все такое! Прежде всего, журнал должен окупаться. А уже потом можно изменять мир. Только так, а не иначе, и вместо планирования сердитых речей он задумался, нельзя ли подыскать хороший материал. Надежда на мощное разоблачение, возможно, смогла бы пробудить у редакции уверенность в себе и заставить их всех наплевать на исследования и прогнозы Левина в отношении замшелости «Миллениума», или что там Уве задумал им выложить.

Со времени своей сенсационной публикации Блумквист стал чем-то вроде новостного центра. Ежедневно он получал наводки на правонарушения и темные дела. В большинстве своем, по правде говоря, это была чистейшая ерунда. Разные правдоискатели, заговорщики-теоретики, вруны и выскочки поставляли ему истории самого бессмысленного свойства, не выдерживавшие даже поверхностной проверки, или, по крайней мере, недостаточно интересные, чтобы вылиться в статью. С другой стороны, за чем-то совершенно банальным или будничным иногда крылся великолепный материал. Простое дело, связанное со страховкой, или тривиальное заявление об исчезновении человека могло вмещать в себя большую историю общечеловеческого уровня. Никогда точно не знаешь. Надо все методично изучать на свежую голову, и поэтому в субботу утром Микаэль уселся с ноутбуком и блокнотами и стал штудировать все, что у него имелось.

Он просидел до пяти часов и, в общем-то, обнаружил кое-что, увлекшее бы его лет десять назад, но теперь не вызвавшее особого энтузиазма – классическая проблема, уж кому-кому, а ему хорошо известная. После нескольких десятилетий в профессии большинство тем кажется знакомыми, и хотя ты умом понимаешь, что какой-то материал хорош, он все равно тебя не увлекает. Когда вдобавок на крышу обрушился холодный проливной дождь, Микаэль прервал работу и переключился на Элизабет Джордж.

Это не только эскапизм, убеждал он себя. Иногда самым лучшим идеям надо вылежаться, говорил его опыт. Если заняться чем-то другим, фрагменты мозаики могут внезапно встать на свои места. Однако никакой другой конструктивной мысли, кроме того, что следует почаще лежать, читая хорошие романы, ему в голову не пришло, и к утру понедельника, снова принесшему отвратительную погоду, Блумквист успел проглотить полтора детектива Джордж плюс три старых номера журнала «Нью-Йоркер», давно пылившихся у него на ночном столике.

И вот теперь Микаэль сидел на диване в гостиной с чашкой капучино в руках и смотрел на непогоду за окном. Чувствовал он себя усталым и безразличным ко всему вплоть до того момента, как резким рывком – словно внезапно решив, что вновь обрел дееспособность, – поднялся, натянул ботинки и зимнее пальто и вышел из дома. На улице было на редкость противно.

Леденящие порывы ветра с дождем пронизывали до мозга костей, и Микаэль быстрым шагом двинулся в сторону улицы Хурнсгатан, казавшейся необычайно серой. Весь район Сёдер словно бы лишился своих красок. Даже ни единого сверкающего осеннего листочка не кружило в воздухе. Опустив голову и скрестив руки на груди, Блумквист продолжил путь мимо церкви Марии Магдалины к Шлюзу, а затем свернул направо, на холм Гётгатсбаккен и, как обычно, зашел в здание между магазином одежды «Монки» и пабом «Индиго». Поднявшись в редакцию, находившуюся на четвертом этаже, прямо над помещениями Гринпис, он уже при входе услышал шум голосов.

Внутри оказалось необычно много народу. Тут была редакция в полном сборе, плюс главные внештатные сотрудники, а также три представителя «Сернер» – два консультанта и Уве Левин, который по случаю такого дня оделся даже чуть более демократично. Он уже не походил на директора и явно подцепил несколько новых выражений, в частности, простонародное «здорóво».

– Здорóво, Микке, как дела?

– Это зависит от тебя, – ответил Блумквист, в принципе ничего худого не имея в виду.

Однако он заметил, что это было воспринято как объявление войны, и, сдержанно кивнув, прошел дальше и сел на один из стульев, расставленных в редакции, как в небольшой аудитории.

Уве Левин откашлялся и нервно взглянул в сторону Микаэля Блумквиста. Знаменитый репортер, казавшийся в дверях настроенным воинственно, теперь выглядел вежливо заинтересованным и не проявлял никаких признаков стремления ссориться или аргументировать. Впрочем, Уве это ничуть не успокоило. Когда-то они с Блумквистом вместе замещали штатных репортеров в газете «Экспрессен». Писали они в то время в основном новости короткой строкой и кое-какую чушь. Зато потом, в кафе, мечтали о солидных репортажах и разоблачениях, часами рассуждая о том, что никогда не станут довольствоваться чем-то традиционным или сглаженным, а всегда будут докапываться до глубины. Молодым и амбициозным, им хотелось всего сразу. Порой Уве скучал по тому времени – не по зарплате, разумеется, или по работе, или даже по вольной жизни с барами и девушками, – а по мечтам: ему не хватало в них мощи. Он временами тосковал по клокочущему желанию изменить общество и журналистику и писать так, чтобы мир замирал, а власти пригибались, и, конечно, даже такой большой человек, как он, неизбежно иногда задавался вопросом: «Что со всем этим стало? Куда подевались мечты?»

А Микке Блумквист воплотил в жизнь каждую из них – и не только потому, что являлся автором нескольких наиболее громких за последнее время разоблачений. Он к тому же писал именно с теми силой и пафосом, о которых они некогда мечтали, и никогда не сгибался под нажимом властей и не шел на компромисс со своими идеалами, в то время как сам Уве… Да, но ведь отличную карьеру-то сделал он? На сегодняшний день Левин зарабатывал наверняка в десять раз больше Блумквиста, что его безумно радовало. Какую пользу принесли Микке его сенсации, если он не мог даже купить себе более крутую дачу, чем малюсенький домик в Сандхамне? Господи, что такое эта хибара по сравнению с новым домом Уве в Каннах? Ничто!.. Нет, правильный путь избрал он, а не другие.

Вместо того чтобы корпеть в разных ежедневных газетах, Уве нанялся в «Сернер» медийным аналитиком и сумел завязать личные отношения с самим Хоконом Сернером, что изменило его жизнь и сделало богатым. Сегодня в его ведении находилась публицистика целого ряда крупных журнальных издательских домов и каналов, и ему это очень нравилось. Он обожал власть, деньги и все, что отсюда вытекало. Но тем не менее… он был достаточно великодушен, чтобы признаваться, что иногда мечтает и о другом, разумеется, в ограниченных дозах, но все-таки. Ему хотелось еще считаться отличным публицистом – таким, как Блумквист, и наверняка именно поэтому он так жестко настаивал на покупке концерном акций «Миллениума». Маленькая птичка принесла ему на хвосте, что журнал пребывает в экономическом кризисе и что главный редактор Эрика Бергер, в которую Уве всегда был тайно влюблен, хочет сохранить двоих сотрудников из последнего набора – Софи Мелкер и Эмиля Грандена, – а без новых капиталовложений в журнал ей это едва ли удастся.

Короче говоря, Уве увидел, что открылась неожиданная возможность стать совладельцем одного из крупных и престижных изданий Швеции. Правда, нельзя сказать, что руководство «Сернер» проявило особый энтузиазм. Напротив, там стали поговаривать, что «Миллениум» старомоден, отличается левой ориентацией и имеет тенденцию конфликтовать с важными рекламодателями и партнерами, и не аргументируй Уве столь пылко, дело наверняка бы ушло в песок. Но он упорствовал. Инвестиция в «Миллениум» является в общем контексте пустяковой суммой, говорил он, незначительным вложением, которое, скорее всего, не принесет сверхприбыли, но зато поможет создать нечто куда более важное – доверие, а на данном этапе, после всех сокращений и кровавых бань, о «Сернер» можно было сказать что угодно, но уровень доверия не являлся главным достоинством холдинга, и поэтому вложение в «Миллениум» могло бы стать показателем того, что он все-таки проявляет интерес к журналистике и свободе слова. Правление «Сернер», разумеется, не отличалось излишней любовью к свободе слова или журналистским расследованиям а-ля «Миллениум». Но, с другой стороны, чуть больше доверия им бы не повредило. Это все-таки понимали все, поэтому Уве удалось добиться покупки, и долгое время она казалась удачей для обеих сторон.

«Сернер» приобрел хорошее паблисити, а «Миллениум» смог сохранить персонал и сделать ставку на то, в чем журнал был силен, – глубоко копающие, хорошо написанные репортажи. Сам же Уве сиял, точно солнце, и даже принял участие в дебатах в Клубе журналистов, где со всей скромностью заявил:

– Я верю в это замечательное предприятие. Я всегда боролся за журналистские расследования.

Но потом… об этом ему думать не хотелось. Началась травля Блумквиста, и Уве это особенно не расстроило – во всяком случае, поначалу. С тех самых пор, как Микаэль стал большой звездой на небосклоне журналистики, Левин не мог втайне не радоваться, когда Блумквиста высмеивали в СМИ. Впрочем, на этот раз удовлетворение продолжалось недолго. Юный сын Сернера – Торвальд – заметил шумиху в социальных СМИ и раздул из нее целое дело – разумеется, не потому, что его волновала суть. Торвальд был не из тех парней, кого интересуют взгляды журналистов. Он любил власть, обожал интриговать и усмотрел здесь шанс заработать несколько очков или просто утереть нос старшему поколению правления, и за короткое время сумел заставить исполнительного директора Стига Шмидта – который совсем недавно не имел для подобных мелочей времени – заявить, что никаких привилегий «Миллениуму» они предоставлять не будут, и журналу придется приспосабливаться к новому времени наравне с остальными изданиями холдинга.

Уве, как раз успевший заверить Эрику Бергер в том, что не станет вмешиваться в работу редакции, разве только как «друг и советчик», почувствовал, что у него связаны руки, и был вынужден вести сложную закулисную игру. Он всеми возможными способами пытался увлечь Эрику, Малин и Кристера идеей журнала с новой целью, так четко и не сформулированной – поспешно придуманное в панике ведь редко обретает конкретные формы, – но каким-то образом направленной на омоложение и коммерциализацию «Миллениума».

Естественно, Уве раз за разом подчеркивал, что речь не идет о компромиссе в главном – об отступлении от духа журнала и его дерзкой позиции, хотя, по правде говоря, сам не был до конца уверен в том, что имеет в виду. Он знал только, что ему надо ввести в журнал больше гламура, чтобы порадовать правление, и что длинных расследований в области экономики должно стать меньше, поскольку они могут раздражать рекламодателей и создавать правлению врагов – хотя этого он, разумеется, Эрике не говорил.

Лишних конфликтов ему не хотелось, и на встречу с редакцией Левин на всякий случай пришел одетым более демократично, чем обычно. Он не хотел провоцировать коллектив блестящими костюмами и галстуками, ставшими невероятно модными в головном офисе. Вместо этого Уве надел джинсы, простую белую рубашку и темно-синий джемпер с V-образным вырезом, даже не из кашемира, а длинные вьющиеся волосы – всегда бывшие его маленькой бунтарской уловкой – собрал в хвост, в точности как самые крутые журналисты на телевидении. Но главное, свою речь он начал исключительно смиренно, как его учили на разных курсах менеджмента:

– Всем здравствуйте! Какая кошмарная погода! Я уже несколько раз говорил, но с удовольствием повторю: мы в «Сернер» невероятно гордимся сопричастностью к вашей деятельности, а лично для меня это означает даже больше. Участие в создании таких журналов, как «Миллениум», придает моей работе весомости и заставляет меня вспомнить о том, зачем я когда-то пошел в эту профессию. Помнишь, Микке, как мы сидели в баре при Оперном театре и мечтали о том, что будем создавать вместе? Трезвее мы от этого, правда, не становились, хе-хе!

Микаэль Блумквист, похоже, ничего не припоминал. Но Уве Левин не дал себя смутить.

– Нет, нет, я не собираюсь предаваться ностальгии, – продолжал он, – да, собственно, для этого и нет повода. В то время денег в нашей отрасли было сколько угодно. Если в местечке Крокемола случалось какое-нибудь паршивое убийство, мы нанимали вертолет, бронировали целый этаж в лучшей гостинице и заказывали шампанское для вечеринки. Знаете, собираясь в первую зарубежную поездку, я спросил журналиста-международника Ульфа Нильсона, каков курс немецкой марки. Он ответил, что не имеет понятия, потому что сам устанавливает курсы валют. Хе-хе! И мы вволю раздували командировочные счета, помнишь, Микке? Пожалуй, именно тогда мы были наиболее креативными. От нас требовалось только побыстрее строчить статейки, но тем не менее мы распродавали любые тиражи. Однако с тех пор многое изменилось – мы все это знаем. Конкуренция теперь убийственная, и зарабатывать деньги на журналистике нелегко, даже являясь, как вы, лучшей редакцией Швеции, и сегодня мне бы хотелось немного поговорить о вызовах будущего. Я отнюдь не воображаю, что могу вас чему-то научить. Просто хочу дать вам немного материала для дискуссии. Мы в «Сернер» заказали ряд исследований, касающихся круга ваших читателей и того, как общественность смотрит на «Миллениум». Не исключено, что некоторые результаты могут вас немного напугать. Но вместо того, чтобы расстраиваться, вы должны рассматривать это как вызов и подумать о том, что вокруг происходят просто сумасшедшие перемены.

Уве сделал маленькую паузу и задумался о том, не было ли выражение «сумасшедшие перемены» ошибкой, преувеличенной попыткой казаться расслабленным и моложавым, и вообще не получилось ли начало излишне панибратским и шутливым. «Всегда надо помнить об отсутствии у моралистов с плохой зарплатой чувства юмора», – говорил обычно Хокон Сернер. Но нет, решил Уве, я справлюсь.

Я перетащу их на свою сторону.

Микаэль Блумквист бросил слушать примерно, когда Левин стал объяснять, что они все должны задуматься над своей «дигитальной зрелостью», и поэтому пропустил мимо ушей сообщение о том, что молодое поколение не знает ни «Миллениума», ни Микаэля Блумквиста. К несчастью, именно в этот момент он почувствовал, что с него хватит, и пошел выпить кофе, а потому не имел ни малейшего представления о том, что норвежский консультант Арон Ульман, не стесняясь, заявил:

– Плачевно. Неужели он так боится оказаться забытым?

На самом же деле в данную минуту это волновало Микаэля меньше всего. Его разозлило то, что Уве Левин, похоже, полагал, будто их могут спасти анализы общественного мнения. Журнал создали не какие-то проклятые исследования рынка, а пафос и пыл. «Миллениум» достиг своей позиции потому, что они делали ставку на то, что казалось им правильным и важным, а не тыкали пальцем в небо. Микаэль долго просто стоял на кухне, прикидывая, сколько пройдет времени, прежде чем к нему выйдет Эрика.

Ответом стало примерно две минуты. По звуку ее каблуков Блумквист пытался определить, насколько она сердита. Но, оказавшись перед ним, Бергер лишь подавленно улыбнулась ему.

– Как ты? – спросила она.

– Просто не было сил слушать.

– Ты сознаешь, что людям чертовски неловко, когда ты себя так ведешь?

– Сознаю.

– И думаю, ты также понимаешь, что «Сернер» ничего не сможет сделать без нашего разрешения. Мы по-прежнему контролируем ситуацию.

– Ни черта мы не контролируем. Мы их заложники, Рикки! Неужели тебе это не ясно? Если мы им не подчинимся, они лишат нас поддержки, и тогда мы окажемся в заднице, – сказал он чуть слишком громко и сердито, и когда Эрика, шикнув на него, покачала головой, добавил потише: – Извини. Я веду себя, как ребенок. Но сейчас я пойду обратно домой. Мне надо подумать.

– Ты стал очень сокращать себе рабочие дни.

– Думаю, у меня не отгуляны еще кое-какие давние переработки, и их можно зачесть.

– Можно. Зайти к тебе вечером?

– Даже не знаю. Правда не знаю, Эрика, – сказал он, после чего покинул редакцию и вышел на Гётгатан.

Ветер и дождь били ему в лицо, Микаэль мерз и чертыхался. На мгновение он задумался, не забежать ли ему в книжный магазин и не купить ли еще один английский детектив – чтобы отвлечься. Но вместо этого Блумквист свернул на Сант-Паульсгатан, и как раз возле суши-ресторана у него зазвонил мобильный. Микаэль был уверен, что это Эрика. Но в телефоне оказалась Пернилла, его дочь, выбравшая, пожалуй, самый неподходящий момент для общения с отцом, который уже изначально терзался угрызениями совести из-за того, что слишком мало для нее делает.

– Привет, дорогая, – отозвался он.

– Что это шумит?

– Думаю, буря.

– О’кей, о’кей, я быстренько. Я поступила на курсы для писателей и журналистов в Бископс Арнё[7].

– Значит, теперь тебе захотелось писать, – произнес Микаэль излишне сурово, почти с сарказмом, что было, разумеется, несправедливо во всех отношениях.

Ему следовало просто поздравить ее и пожелать удачи. Но Пернилла так много лет металась между странными христианскими сектами и изучала то одно, то другое, не доводя ничего до конца, что, когда она объявила о новом роде занятий, он ощутил в основном усталость.

– Это не слишком похоже на радостный возглас.

– Сорри, Пернилла. Я сегодня не в себе.

– А когда ты бываешь в себе?

– Мне просто хочется, чтобы ты нашла себе что-нибудь действительно подходящее. Я не уверен, что учиться писать – это особенно удачный выбор, принимая во внимание то, как сейчас выглядит наша отрасль.

– Я не собираюсь заниматься какой-нибудь скучной журналистикой, как ты.

– А что же ты собираешься делать?

– Писать по-настоящему.

– О’кей, – согласился Микаэль, не спрашивая, что она под этим подразумевает. – У тебя достаточно денег?

– Я подрабатываю в «Wayne’s Coffee»[8].

– Не хочешь прийти сегодня поужинать? Мы могли бы все обсудить.

– Не успею, папа. Я только хотела сообщить, – сказала она и повесила трубку.

Несмотря на попытки увидеть положительную сторону в ее энтузиазме, Микаэль лишь пришел в еще худшее настроение и, поспешно миновав площадь Мариаторгет и улицу Хурнсгатан, добрался до своей мансарды на Бельмансгатан.

Казалось, он буквально только что отсюда вышел. У него возникло странное ощущение, будто никакой работы у него больше нет и он пребывает на пути к новой форме существования, где не надо будет вкалывать из последних сил, зато образуется масса времени, и Блумквист ненадолго задумался, не прибрать ли в квартире. Повсюду валялись газеты, книги и одежда. Однако вместо этого он достал из холодильника две бутылки пива «Пилзнер Урквел», уселся на диване в гостиной и стал все обдумывать более трезво – или, во всяком случае, настолько трезво, как смотрит на жизнь человек, принявший немного пива. Что же ему делать?

Микаэль не имел об этом никакого представления, и, пожалуй, больше всего его тревожила утрата желания бороться. Напротив, он ощущал странное смирение, как будто «Миллениум» ускользал из сферы его интересов. Он вновь подумал: «Не пришло ли время заняться чем-нибудь новым?» Конечно, это стало бы страшным предательством по отношению к Эрике и остальным. Но способен ли он на самом деле руководить журналом, существующим за счет рекламы и подписки? Возможно, он подошел бы лучше в каком-то другом месте?

Сейчас туго приходится даже таким монстрам, как большие утренние газеты, и единственное место, где есть ресурсы и деньги для журналистских расследований, это в общественно-правовом вещании, либо в «Экот»[9], либо на Шведском телевидении… ну, почему бы и нет? Микаэль подумал о Кайсе Окерстам, человеке довольно симпатичном, с которым они время от времени выпивали по паре бокалов вина. Кайса являлась руководителем телевизионной программы, посвященной журналистским расследованиям, и год за годом пыталась переманить его к себе. Но для него это никогда не было актуальным.

Все равно, что бы она ему ни предлагала и как свято ни обещала поддержку и полную свободу, домом и сердцем для него был «Миллениум». Но теперь… он, возможно, и согласился бы, если предложение по-прежнему осталось в силе после всей той грязи, которую на него вылили. В своей профессии Блумквист делал многое, но не на телевидении – там он лишь участвовал в сотнях дискуссионных программ и утренних ток-шоу. Работа в программе, посвященной журналистским расследованиям, возможно, зажгла бы в нем новый огонь…

Зазвонил мобильный телефон, и Микаэль на мгновение обрадовался. Независимо от того, Эрика это или Пернилла, он чувствовал готовность быть приветливым и действительно слушать их. Но нет, номер не высветился, и Микаэль ответил уклончиво.

– Это Микаэль Блумквист? – спросил молодой голос.

– Да.

– У тебя найдется время поговорить?

– Если ты представишься, возможно, найдется.

– Меня зовут Линус Брандель.

– О’кей, Линус, что тебе надо?

– У меня есть для тебя материал.

– Выкладывай!

– Расскажу, если дойдешь до паба «Бишопс Армс» на противоположной стороне улицы и встретишься со мной.

Микаэль рассердился – мало того, что говорит командным тоном, так еще заявился в его собственный квартал.

– Думаю, сойдет и по телефону.

– Такое не следует обсуждать по открытой линии.

– Линус, почему разговор с тобой нагоняет на меня тоску?

– Возможно, у тебя был плохой день.

– День действительно был плохой, так что тебе очко.

– Вот видишь… Спускайся в паб, я угощу тебя пивом и расскажу нечто очень увлекательное.

Больше всего Микаэлю хотелось прошипеть: «Прекрати указывать мне, что делать!» Тем не менее, сам не понимая почему или, возможно, просто из-за отсутствия более разумного занятия, чем размышления над будущим, он сказал:

– За свое пиво я плачу сам… Ладно, приду.

– Мудро.

– Но, Линус…

– Да?

– Если начнешь грузить меня множеством диких теорий заговоров о том, что Элвис жив и что тебе известно, кто застрелил Улофа Пальме, а не перейдешь прямо к делу, я сразу уйду домой.

– Fair enough[10], – ответил Линус Брандель.