Читать книгу Увечный бог. Том 1 - Стивен Эриксон - Страница 6

Впредь он не мог доверять небу. То, что осталось, заметил он, изучая высохшие, гниющие конечности, ввергает в уныние. Тулас Остриженный огляделся, отметив с легким испугом, как многое закрывает обзор – печальное проклятие для всех, кто вынужден ходить по неровной поверхности. Шрамы, на которые он совсем недавно взирал с громадной высоты, превратились в труднопроходимые препятствия, в глубокие рвы, неровными бороздами пересекающие его путь.

Она ранена, но не истекает кровью. По крайней мере, пока. Нет, теперь ясно. Эта плоть мертва. И все же я притянут сюда. Почему? Он подошел, прихрамывая, к краю ближайшей расселины. Заглянул вниз. Тьма, холодное и кисловатое от разложения дыхание. И… что-то еще.

Тулас Остриженный помедлил, а потом шагнул в воздух – и нырнул вниз.

Ветхая одежда рвалась и хлопала, пока его тело билось о грубые стенки, скользило и отскакивало, гремя иссохшими конечностями, вертелось в шуршащих каменных осколках и песке, в колючих кустах и цеплялось за корни; следом летели камни.

Кости хрустнули, когда он рухнул на покрытое булыжниками дно расселины. Песок продолжал сыпаться со всех сторон со змеиным шуршанием.

Какое-то время Тулас не двигался. Пыль, взвившаяся в сумерках, медленно оседала. Наконец он сел. Одна нога была сломана чуть выше колена. Нижняя часть держалась на нескольких полосках кожи и сухожилий. Тулас прижал сломанные кости друг к дружке и подождал, пока они срослись. Четыре ребра, сломанные концы которых торчали с правой стороны груди, не слишком беспокоили его, и он не стал их трогать – берег силы.

Вскоре он мог встать, царапнув плечами по стенам. На неровной земле виднелись обычные расщепленные кости, совсем не интересные – цепляющиеся за них осколки звериных душ копошились, как призрачные черви, потревоженные новыми потоками воздуха.

Тулас пошел вперед – на запах, который ощутил еще наверху. Здесь аромат, конечно, стал сильнее, и с каждым неловким шагом по извилистой тропе в Туласе росло предчувствие, похожее на возбуждение. Уже совсем близко.

Череп был укреплен на древке копья из позеленевшей бронзы примерно на высоте плеч прямо посреди тропы. Все остальные кости скелета, аккуратно раздробленные, лежали под копьем.

Тулас Остриженный остановился в двух шагах от черепа.

– Тартено?

Ответ пророкотал у Туласа в голове, однако на языке имассов:

– Бентракт. Скан Аль приветствует тебя, Вернувшийся.

– Твои кости велики для т’лан имасса.

– Да, но это не помогло.

– Кто такое с тобой сделал, Скан Аль?

– Ее тело лежит в нескольких шагах позади меня, Вернувшийся.

– Если ты так ранил ее в сражении, что она умерла, как же она смогла разбить твое тело?

– А я не говорил, что она мертва.

Тулас Остриженный насторожился.

– Нет, тут живых нет. Она или мертва, или ушла.

– С тобой трудно спорить, Вернувшийся. Сделай кое-что: обернись.

Озадаченный, Тулас обернулся. Солнечный свет начал пробиваться сквозь тучу пыли.

– Я ничего не вижу.

– Тебе повезло.

– Не понимаю.

– Я видел, как она прошла мимо меня. Слышал, как сползла на землю. Слышал, как кричала от боли, плакала, а когда рыдания затихли, осталось только ее дыхание, оно все замедлялось. Но… я все еще слышу ее. Ее грудь поднимается и опадает с каждым восходом луны – когда слабый свет попадает сюда, – сколько уже раз? Много. Я со счета сбился. Почему она остается? Чего хочет? Не отвечает. Она не отвечает.

Ничего не сказав, Тулас Остриженный прошел мимо черепа на колу. Через пять шагов он остановился и посмотрел вниз.

– Вернувшийся, она спит?

Тулас медленно наклонился и притронулся к изящной грудной клетке, лежащей в углублении под его ногами. Окаменевшие кости новорожденной, прилепленные к камню известковыми натеками. Родилась на полной луне, малышка? Сделала ли ты хоть единый вздох? Вряд ли.

– Т’лан имасс, это был конец твоей погони?

– Она была чудовищна.

– Яггутка.

– Я был последним на ее пути. Я проиграл.

– Мучаешься от поражения, Скан Аль? Или оттого, что она теперь преследует тебя из-за спины, всегда недоступная твоему взгляду?

– Разбуди ее! А еще лучше – добей, Вернувшийся. Уничтожь. Насколько нам известно, она – последняя из яггутов. Убей ее, война кончится, и я познаю мир.

– В смерти мало мира, т’лан имасс.

– Вернувшийся, поверни мой череп, чтобы я увидел ее вновь.

Тулас Остриженный выпрямился.

– Я не буду вставать между вами в этой войне.

– Ты можешь остановить эту войну!

– Не могу. И ты, ясное дело, не можешь. Скан Аль, теперь я тебя оставлю. – Он опустил взгляд на маленькие кости. – Вас обоих.

– С самого моего поражения, Вернувшийся, я не видел ни единого гостя. Ты первый нашел меня. И настолько жесток, что проклянешь навеки оставаться в таком состоянии? Она меня победила. Я примирился. Но умоляю, позволь мне с достоинством стоять лицом к лицу с моим убийцей.

– Ты обрекаешь меня на выбор, – ответил Тулас Остриженный, немного подумав. – То, что ты считаешь милосердием, может оказаться чем-то иным, если я соглашусь. И еще: я не очень-то настроен на милосердие, Скан Аль. При всем уважении. Начинаешь понимать мои трудности? Я, конечно, могу повернуть твой череп – и ты будешь вечно проклинать меня. А могу не делать ничего и оставить все как было – словно и не приходил, – и ты всерьез обидишься на меня. В любом случае ты сочтешь меня жестоким. Хотя мне, в общем-то, все равно. Как я сказал, я не склонен к доброте. Так что выбираю лишь из двух жестокостей.

– Подумай о своем преимуществе, о котором я упомянул, Вернувшийся. О простом даре: ты в состоянии обернуться, увидеть, что скрывается позади. Мы оба знаем: то, что увидишь, может оказаться нежеланным.

Тулас Остриженный фыркнул.

– Т’лан имасс, я прекрасно знаю, что такое оглядываться. – Он снова подошел к черепу. – А допустим, я порыв ветра? Один поворот, и открывается новый мир.

– Она проснется?

– Думаю, нет, – ответил Тулас и прикоснулся высохшим пальцем к громадному черепу. – Но можешь попробовать.

Он нажал посильнее, и череп со скрипом повернулся.

Т’лан имасс завыл за спиной Туласа Остриженного, который пошел прочь по тропе.

Дары всегда не такие, какими кажутся. А карающая рука? То же самое. Да, эти две мысли нужно повторять громко, чтобы эхо тянулось в жалкое будущее.

Как будто кто-то будет слушать.

Отмщение, крепко зажатое в кулаке, как кованое копье, жарко горело. Ралата ощущала этот жар, а боль теперь была подарком, пищей, как добыча для охотника. Ралата потеряла коня. Потеряла соплеменниц. Не осталось ничего – кроме последнего дара.

Разбитая луна мутным пятном почти совсем терялась в зеленом свечении Небесных Странников. Баргастка из Ссадин стояла лицом к востоку, спиной к тлеющим уголькам очага, и смотрела на равнину, которая словно бурлила в нефритово-серебряном свете.

Позади черноволосый воин по имени Драконус тихо разговаривал с гигантом теблором. Они часто говорили на каком-то чужеземном языке – она полагала, что летерийском; хотя учить языки она и не собиралась. Даже от более простого торгового наречия у нее башка трещала; но время от времени она улавливала летерийское слово, пролезшее в другие языки, так что понимала, что они обсуждают предстоящее путешествие.

На восток. Пока что ей удобно идти в их компании, хоть и приходится постоянно отшивать теблора с его неуклюжими ухаживаниями. Драконус умел находить дичь там, где, казалось, нет ничего. Умел добывать воду из растрескавшегося русла. Он не просто воин. Шаман. А за спиной у него, в ножнах из полночного дерева, волшебный меч.

Она хотела этот меч. Действительно хотела. Оружие в самый раз для мести, которой она жаждет. С таким мечом она сможет уничтожить крылатого убийцу ее сестер.

В уме она прокручивала, как все будет. Нож по горлу воину, когда он заснет, а потом – в глаз теблору. Просто, быстро, и она получит что хочет. Если бы только не безжизненная земля вокруг. Если бы не жажда и голод, которые ее ждут… Нет, Драконус пусть пока живет. А вот Ублала… Если устроить несчастный случай, не нужно будет его опасаться в ночи, когда она пойдет за мечом. Невозможность подстроить смерть дураку на плоской равнине ее угнетала. По счастью, время еще есть.

– Иди к огню, любимая, – позвал теблор, – и попей чаю. В нем настоящие листья и еще что-то для аромата.

Ралата потерла виски и только потом обернулась.

– Я не твоя любимая. И вообще ничья. И никогда не буду.

Заметив тень улыбки на губах Драконуса, который подбросил еще одну навозную лепешку в огонь, Ралата нахмурилась.

– Очень грубо, – объявила она, подойдя ближе и присев на корточки, чтобы принять кружку из рук Ублалы, – говорить на языке, которого я не понимаю. А вдруг вы сговариваетесь изнасиловать меня и убить…

Брови воина задрались.

– Да зачем нам такое, баргастка? И потом, – добавил он, – Ублала ухаживает за тобой.

– Он может прекратить прямо сейчас. Я его не хочу.

Драконус пожал плечами.

– Я объяснил ему: все так называемое ухаживание сводится к тому, чтобы просто быть рядом. Куда ни повернешься, ты видишь его; и постепенно привыкаешь к его компании. «Ухаживание – искусство прорастать, как плесень, на объекте твоего воздыхания». – Драконус помолчал, поскреб щетину на подбородке. – Не помню, кто первый сформулировал это наблюдение.

Ралата с отвращением плюнула в огонь.

– Мы ведь не все такие, как Хетан. Она обычно говорила, что привлекательность мужчины оценивает, представляя его с багровым лицом и выпученными глазами. – Она снова плюнула. – Я Ссадина, убийца, охотница за скальпами. И когда я смотрю на мужчину, то представляю, как он будет выглядеть, если срезать всю кожу с его лица.

– Не очень-то милая, правда? – спросил Ублала Драконуса.

– То есть ты пытался изо всех сил, – ответил Драконус.

– И от этого мне хочется секса с ней больше чем прежде.

– Так оно и работает.

– Это просто пытка. И мне не нравится. Нет, нравится. Нет, не нравится. Нет… Ох, пойду натру палицу.

Ралата уставилась на Ублалу, который поднялся на ноги и потопал прочь.

Негромко, на языке белолицых Драконус пробормотал:

– Кстати, это он в прямом смысле.

Она бросила на него взгляд и фыркнула.

– Я поняла. У него мозгов не хватит думать о чем-то еще. – Она помолчала и добавила: – Доспехи у него, похоже, дорогие.

– Да, Ралата, дорогие. И как раз по нему.

Он кивнул – она подозревала, что по большей части самому себе, – и сказал:

– Думаю, он покажет себя молодцом, когда придет время.

Ралата припомнила, как этот воин убил Секару Злобную, скрутив женщине шею. Простым жестом, чуть приобняв ее, чтобы не упала, словно в безжизненном теле оставалось какое-то достоинство. Этого воина понять не просто.

– Чего вы двое ищете? Вы идете на восток. Зачем?

– В мире происходит много печального, Ралата.

Она нахмурилась.

– Не понимаю.

Драконус вздохнул, пристально глядя на огонь.

– Случалось тебе наступить на какое-то существо? Выходишь за дверь, и вдруг под ногами – хрусть! Что там было? Насекомое? Улитка? Ящерица? – Он поднял голову и уставился на Ралату черными глазами, в которых бледно мерцали угли. – Да какая разница, верно? Превратности жизни. Муравей мечтает о войне, оса пожирает паука, ящерица преследует осу. Кругом такие драмы, и вдруг хрусть – и все кончено. Что поделать? Полагаю, ничего. Если у тебя есть сердце, ты почувствуешь малую долю сожаления и раскаяния и пойдешь себе дальше.

Ралата озадаченно покачала головой.

– Ты на кого-то наступил?

– Можно и так сказать. – Он пошевелил угли и смотрел, как понеслись к небу искры. – Неважно. Несколько муравьев выжили. Да этим мелким ублюдкам нет конца. Я могу растоптать тысячу гнезд, и ровным счетом ничего не изменится. Вообще-то, лучше так и думать. – Он снова посмотрел ей в глаза. – В последнее время мне снятся странные сны.

– Мне снится только отмщение.

– Чем дольше тебе снится что-нибудь приятное, Ралата, тем быстрее оно приедается. Стирается и тускнеет. Чтобы избавиться от одержимости, мечтай о ней почаще.

– Ты говоришь как старик, как баргастский шаман. Одни загадки и дурные советы; правильно Онос т’лэнн никого не слушал. – Ралата чуть было не взглянула на запад, за плечо Драконуса, словно могла увидеть своих сородичей с Военным вождем во главе, шагающих прямо к ним.

– Онос Т’лэнн, – пробормотал Драконус, – имасское имя. Странный вождь для баргастов… Расскажи мне эту историю, Ралата.

Она хмыкнула.

– Я не мастерица истории рассказывать. Хетан взяла его в мужья. Он был на Собирании, когда все Т’лан имассы явились на зов Серебряной Лисы. Она вернула ему жизнь, забрав бессмертие, тогда-то Хетан его и нашла. Когда кончилась Паннионская война. Отцом Хетан был Хумбралл Таур, объединивший племена Белолицых, но он утонул при высадке на берег этого континента…

– Постой-ка. Разве ваши племена не жили изначально на этом континенте?

Она пожала плечами.

– На беду пробудились боги баргастов. И наполнили мозги шаманов своей паникой, будто кислой мочой. Мы должны вернуться сюда, на родную землю, чтобы сразиться с древним врагом – так нам говорили, ничего не объясняя. Мы думали, что враги – тисте эдур. Потом – что летерийцы, а потом – акриннаи. Но все это были не они, а мы теперь уничтожены; и если Секара говорила правду, то Онос Т’лэнн мертв, как и Хетан. Они мертвы. Надеюсь, что баргастские боги умерли вместе с ними.

– Ты можешь рассказать о т’лан имассах?

– Они склонили колени перед смертным. В разгар битвы повернулись спиной к врагу. И больше я не хочу о них говорить.

– И все же ты пошла за Оносом Т’лэнном…

– Его не было с ними. Он стоял один перед Серебряной Лисой, костлявый, и требовал…

Но тут Драконус наклонился вперед, почти повиснув над огнем.

– «Костлявый»? Т’лан – Теллан! Бездна под нами! – Он вдруг вскочил, еще больше напугав Ралату, и пошел вперед, а она смотрела, как ножны на его спине словно сочатся тьмой.

– Вот сука! – взревел он. – Эгоистичная, злобная ведьма!

Ублала услышал крик и внезапно возник в неярком свете костра с громадной палицей на плече.

– Чего она сделала, Драконус? – Он сверкнул глазами на Ралату. – Убить ее? Если она… а кстати, что значит изнасилование? Это про секс? Можно я…

– Ублала, – прервал его Драконус, – я говорил не про Ралату.

Теблор огляделся.

– Я никого больше не вижу, Драконус. Она прячется? Кем бы она ни была, я ее ненавижу, если только она не хорошенькая. Она хорошенькая? Хорошеньким можно и сподличать.

Воин уставился на Ублалу.

– Лучше завернись в меха, Ублала, и поспи. Я буду дежурить первым.

– Ладно. Хотя я не устал. – Он развернулся и пошел к своей лежанке.

– Осторожнее с ругательствами, – тихо прошипела Ралата, поднимаясь на ноги. – Что, если он сначала ударит, а спрашивать будет потом?

Драконус покосился на нее.

– Т’лан имассы были немертвыми.

Ралата кивнула.

– И она не отпустила их?

– Серебряная Лиса? Нет. Думаю, они просили, но – нет.

Он, казалось, вздрогнул. И, отвернувшись от Ралаты, медленно опустился на одно колено. Она не понимала, что выражала эта поза – смятение или горе. Ралата нерешительно шагнула к нему, но тут же остановилась. Он что-то говорил на неизвестном ей языке. Повторял одну и ту же фразу хриплым, густым голосом.

– Драконус…

Его плечи тряслись, и тут она услышала раскат хохота – смертельного, вовсе не веселого.

– А я-то думал, что мое покаяние было долгим. – Не поднимая головы, он спросил: – Ралата, этот Онос Т’лэнн… действительно мертв?

– Так Секара говорила.

– Тогда он обрел покой. Наконец-то. Покой.

– Сомневаюсь, – сказала Ралата.

Он повернулся, чтобы взглянуть на нее.

– Почему ты так говоришь?

– Его жену убили. Убили его детей. Будь я Оносом Т’лэнном, даже смерть не помешала бы мне отомстить.

Драконус резко вдохнул и вновь отвернулся.

Из ножен, словно из открытой раны, капала тьма.

Ох, как же я хочу этот меч.

Желания и нужды могут хиреть и умирать – совсем как любовь. Все пышные жесты чести и безграничной преданности ничего не значат, если единственные их свидетели – трава, ветер и пустое небо. Маппо казалось, что лоза его благородных доблестей засохла, что в саду его души, прежде цветущем, лишь голые ветки, как скелеты, стучат о каменные стены.

Где его будущее? Что с клятвами, которые он приносил – так торжественно и серьезно в юности, так ярко и искренне, будучи широкоплечим храбрецом? Маппо чувствовал в груди страх, словно опухоль размером с кулак. От страха болели ребра, и с этой болью он жил уже долго, она стала частью его, шрамом куда больше размером, чем рана, которую он закрывал. И так слова обретают плоть. Так наши кости становятся дыбой для покаяния, мышцы скручиваются в скользкой от пота коже, а голова болтается – я вижу тебя, Маппо, – свисая в жалкой капитуляции.

Его забрали у тебя, будто стащили побрякушку из кошелька. Кража ударила больно, боль так и не прошла. Чувствуешь себя оскорбленным, обиженным. Гордость и негодование, да? Вот что начертано на твоем боевом знамени: жажда мести. Взгляни на себя, Маппо, в твоих устах доводы тиранов, и все уходят с твоего пути.

Но я хочу его вернуть. Чтобы был рядом. Я жизнью поклялся его защищать, укрывать. Как можно отнять это у меня? Ты разве не слышишь глухой вой в моем сердце? Я в темной яме, и на ее тесных стенах я чувствую только царапины, оставленные моими когтями.

Зеленое сияние, от которого болели глаза, заливало разбитую землю – неестественное, зловещее предзнаменование, рядом с которым разрушенная луна казалась почти ерундой. Миры исцеляются, а мы – нет. В ночном воздухе висела затхлость, словно от брошенных где-то гнить трупов.

Как много смертей было на этой пустоши. Не понимаю. Они погибли от меча Икария? От его ярости? Я бы почувствовал, но сама земля здесь едва дышит; будто старуха на смертном одре, она только дрожит в ответ на далекие звуки. В небе – гром и тьма.

– Там идет война.

Маппо зарычал. Они так долго молчали, что он почти забыл про Остряка, стоящего рядом.

– Да что ты об этом знаешь? – спросил Маппо, отводя взгляд от восточного горизонта.

Татуированный караванный охранник пожал плечами.

– А что тут знать? Смерти – без счета. Бойня, так что слюнки текут. Волосы дыбом – даже в сумерках я вижу на твоем лице тревогу, трелль, и я разделяю ее. Война – она была всегда и всегда будет. Что еще тут скажешь?

– Спишь и видишь, как присоединиться к драке?

– У меня другие сны.

Маппо оглянулся на лагерь. Неровные силуэты спящих попутчиков, ровная погребальная пирамида. Иссушенная фигура Картографа, сидящего на груде камней, потрепанная волчица у него в ногах. Две лошади, разбросанные в беспорядке багаж и припасы. Запах смерти и горя.

– Если идет война, – снова повернулся Маппо к Остряку, – кому она выгодна?

Тот повел плечами – Маппо уже привык к его привычке, словно Смертный меч Трейка пытался поправить ношу, которую никто не видит.

– Вечный вопрос; причем ответы ничего не значат. Солдат загоняют в железную глотку, земля превращается в красное месиво, и на ближнем холме кто-то торжественно вздымает кулак, а кто-то мчится с поля боя на белом коне.

– Уверен: Трейку не слишком приятно, что у его избранного воина такие взгляды.

– И будь уверен: мне все равно, Маппо. Одиночник – тигр, а ведь такие звери не держатся в компании, так с чего бы Трейку ждать чего-то иного? Мы – одинокие охотники; какую войну мы хотим найти? Вот ирония всей этой неразберихи: Тигр Лета обречен искать идеальную войну, но никогда не найдет. Смотри, как он хлещет хвостом.

Нет, я понимаю. Чтобы увидеть настоящую войну, лучше обратиться к оскаленным пастям волков.

– Сеток, – пробормотал Маппо.

– У нее наверняка собственные сны, – сказал Остряк.

– Традиционные войны, – рассуждал Маппо, – начинаются зимой, когда стены давят, а свободного времени полно. Бароны вынашивают планы, короли рисуют схемы, разведчики ищут тропы через границы. Зимой воют волки. Но вот меняется время года, рождается лето, навстречу ярости клинков и копий – ярости тигра. – Он пожал плечами. – Не вижу здесь противоречий. Ты и Сеток, и стоящие за вами боги – вы дополняете друг друга.

– Все гораздо сложнее, трелль. Холодное железо принадлежит Волкам. Трейк – горячее железо, и, на мой взгляд, это смертельный недостаток. Да, мы прекрасно забриваем в солдаты, но тогда можно спросить: как, во имя Худа, мы влипли в такую передрягу? Потому что не думаем. – Остряк говорил увлеченно и горько.

– Так в снах к тебе приходят видения, Смертный меч? Тревожные?

– А хороших ведь никто не запоминает? Да, тревожные. Старые друзья, давно погибшие, пробираются через джунгли. Идут неуверенно, ощупью. Губы шевелятся, но до меня не доносится ни звука. И еще вижу в снах пантеру, мою госпожу охоты, – она лежит израненная, в крови, тяжело дышит от потрясения, с немым страданием в глазах.

– Израненная?

– Клыками вепря.

– Фэнер?

– Как бог войны, он не знал соперников. Ярый, как тигр, и хитрый, как целая волчья стая. С Фэнером во главе, мы опустились на колени, склонив головы.

– Твоя госпожа лежит и умирает?

– Умирает? Возможно. Я вижу ее, и ярость заливает мои глаза красным светом. Израненная, изнасилованная – и кто-то заплатит за все. Кто-то заплатит.

Маппо молчал. Изнасилованная?

Остряк зарычал, совсем как его бог, и у Маппо поднялись дыбом волосы на затылке. Трелль сказал:

– Утром я уйду.

– Ищешь поле боя.

– И думаю, никому из вас не нужно быть свидетелем. Понимаешь, он был там. Я чувствовал его и его силу. Я найду след. Надеюсь. А ты, Остряк? Куда поведешь компанию?

– На восток, и чуть южнее твоего пути, но я больше не хочу идти рядом с Волками. Сеток говорит о ребенке в ледяном городе…

– Хрустальном. – Маппо ненадолго прикрыл глаза. – Хрустальный город.

– А Наперсточек считает, что там есть сила, которую она сможет использовать, чтобы вернуть пайщиков домой. У них есть предназначение, но оно не для меня.

– Ищешь госпожу? На востоке нет джунглей, разве что на дальнем берегу найдутся.

Остряк замер.

– Джунгли? Нет. Ты слишком буквально понял, Маппо. Я хочу занять место рядом с ней, сражаться. Если меня не будет рядом, она действительно умрет. Так говорят преследующие меня духи. Негоже прийти слишком поздно, увидеть мучение в ее глазах и знать, что остается только отомстить за все, что с ней сделали. Этого недостаточно, трелль. Совсем недостаточно.

Мучение в ее глазах… ты все это делаешь ради любви? Смертный меч, болят ли твои ребра? Она – кто бы она ни была – преследует тебя, или Трейк просто кормит тебя самым свежим мясом? Негоже появиться слишком поздно. О, я знаю, как это верно .

Израненная.

Изнасилованная.

И возникает темный вопрос. Кому это выгодно?

Фейнт свернулась под мехами, чувствуя себя так, будто ее волокли за телегой лигу-другую. Нет ничего хуже треснувших ребер. Ну, если она сядет и обнаружит свою оторванную голову на своих же коленях, это, конечно, хуже. Но, наверное, не будет больно, если разобраться. Не так, как сейчас. Жуткая боль, тысячи приступов, обгоняющих друг друга, пока все вокруг не окрасится белым, потом красным, багровым – и наконец наступает благословенная чернота. Где чернота? Я жду, жду уже всю ночь.

В сумерках Сеток подобралась поближе, чтобы сообщить, что утром трелль покинет их. Как она узнала – можно было только догадываться, ведь Маппо был не в настроении разговаривать; только с Остряком – тот был из тех, с кем легко говорить, который просто вызывал на откровения, как будто от него исходил какой-то аромат или что-то. Видит Худ, ей нужно…

Приступ. Фейнт подавила вздох, переждала биение пульса и попыталась снова найти удобное положение, хотя такого не было. Тут, скорее, дело было во времени. Двадцать вдохов на этом боку, пятнадцать – на другом, а на спине вообще невозможно – она и не представляла, что собственные сиськи могут давить так, что дышать невозможно, а нежный мех сжимал руки тисками. Все это ужасно, и к рассвету она будет готова отрывать головы.

– Тогда и Остряк тоже уйдет. Не сейчас. Но он не останется. Не сможет.

Сеток интересно обращалась со словами, и добрые вести она складывала стопкой, как монеты в тайной сокровищнице. Может, ей трава на ухо нашептала, пока она тихонько спала – или сверчки, – нет, это трещал позвоночник Фейнт. Она еле сдержалась, чтобы не застонать.

Значит, вскоре останутся пайщики и варвар, Торант, да еще три недорослика и сама Сеток. Она не считала Картографа, волчицу и коней. Непонятно по какой причине, даже хотя из всех них только кони были действительно живыми. Я их не считаю, и все. Значит, только они; и кто среди них так крут, чтобы отбить следующую атаку крылатой ящерицы? Торант? На вид он слишком молод, и глаза как у загнанного зайца.

И остался только один Валун, это плохо. Бедный мальчик несчастен. Знаете что, давайте больше не хоронить друзей, ладно?

Но Наперсточек остается стойкой. Мощная сила ждет на востоке. Она думает, что сможет ее применить. Открыть Путь, прогнать Худа. Не могу с ней спорить. Да и не хочу. Правда, она просто наша находка, эта Наперсточек. И если она сожалеет о своей браваде, что ж, она теперь станет осторожней, что совсем не плохо.

Покувыркаться с Остряком было бы прелестно. Но это меня убьет. Да еще я вся в шрамах. И кособокая, ха. Кто захочет уродку – разве только из жалости. Будь разумна и не прячься от суровой правды. Прошли те дни, когда тебе достаточно было пальчиком поманить, чтобы было с кем покувыркаться. Найди другое хобби, женщина. Начни прясть. А масло сбивать – хобби? Наверное, нет.

И с утра ничего не изменится. Смирись. Еще долгие месяцы тебе не дождаться спокойной ночи. Или наоборот.

– Остряк думает, что найдет, где умереть. И не хочет, чтобы мы умерли с ним.

Хорошо, Сеток, спасибо.

– В Хрустальном городе есть ребенок… берегитесь, если он откроет глаза.

Слушай, милочка, здесь есть мелкий, которому надо задницу подтереть, а близняшки как будто не замечают, но вонь уже отвратительная, правда? Возьми вот пучок травы.

Насколько лучше было в экипаже доставлять что угодно.

Фейнт зарычала и вздрогнула от боли. Боги, да ты совсем свихнулась, женщина.

Пусть мне приснится таверна. Дым, толпа, прекрасный стол. И мы все сидим, потягиваем коктейли. Квелл вперевалочку топает в сортир. Валуны корчат друг другу рожи и хохочут. Рекканто сломал большой палец и вправляет его. Гланно не видит бармена. Он не видит даже стола перед собой. Сладкая Маета похожа на жирную кошку, у которой из пасти свисает мышиный хвост.

Приносят еще кувшин.

Рекканто поднимает взгляд.

– А кто за все заплатит? – спрашивает он.

Фейнт осторожно поднимает одну руку, чтобы погладить себе щеку. Благословенная чернота, ты где-то далеко-далеко.

На бледном рассвете Торант открыл глаза. Какая-то жестокость еще рокотала в черепе – однако подробности страшного сна уже стирались. Моргая, Торант сел. Холодный воздух хлынул под одеяло из шерсти родара, пощипывая капельки пота на груди Торанта. Он взглянул на коней, но те стояли спокойно, подремывая. В лагере неподвижные фигуры спящих были еле видны в мутном утреннем свете.

Торант отбросил одеяло и поднялся. Зеленое свечение на востоке начинало бледнеть. Воин подошел к своему коню, поздоровался тихим бормотанием и положил ему руку на теплую шею. Рассказы о городах и империях, о газе, который горит голубым пламенем, о тайных путях через мир, которые не увидишь глазами, – все это беспокоило его, тревожило, хотя он и сам не понимал почему.

Он знал, что Ток явился из такой империи, из-за огромного океана, и что его одинокий глаз видел такое, чего Торант и представить не может. Впрочем, сейчас вокруг оул’данского воина гораздо более привычный пейзаж – да, грубее, чем в Оул’дане, но такой же открытый, и земля под огромным небом такая же ровная. Что еще нужно достойному человеку? Есть простор для глаз, есть простор для мыслей. Места хватит для всего. Палатка или юрта для ночлега, круг камней для костра, пар поднимается над стадами на рассвете.

Он мечтал о таком, жаждал привычного утра. Собаки поднимаются с травяных подстилок, из какой-то юрты доносится тихий плач голодного младенца, разносится запах дыма от просыпающихся очагов.

Внезапно чувства так нахлынули на него, что он чуть не всхлипнул. Все ушли. Почему же я еще жив? Зачем влачу жалкое, пустое существование? Когда ты последний, то и жить бессмысленно. Вены уже перерезаны, кровь течет и течет, и нет этому конца.

Красная Маска, ты убил нас всех.

Ждут ли его сородичи в мире духов? Как бы ему хотелось верить. И как жаль, что его судьба разбита, раздавлена пятой летерийской армии. Если бы дух оул’данов был крепче, если бы они все были такими, как утверждали шаманы… мы бы не умерли. Не проиграли. Не пали бы. Но они были слабы, невежественны и беззащитны перед переменами. Балансировали на тетиве, и, когда тетива зазвенела, их мир сгинул навеки.

Торант увидел, что проснулась Сеток. Она встала и начала чесать колтуны в волосах. Вытерев глаза, Торант повернулся к коню и уперся лбом в его гладкую шею. Я чую тебя, друг. Ты не заморачиваешься о жизни. Ты просто живешь в ней и не знаешь ничего за ее пределами. Как я тебе завидую.

Сеток подошла к нему – легкий хруст камней под ногами, медленное дыхание. Она подошла слева и погладила мягкий нос коня, между ноздрей, чтобы он вдохнул ее запах.

– Торант, – прошептала она, – кто здесь?

Он хмыкнул.

– Твои волки-призраки беспокойны? От любопытства и испуга…

– Они чуют смерть – и силу. Огромную силу.

На лбу между бровей у него выступил пот.

– Она называет себя заклинательницей костей. Шаманкой. Ведьмой. Зовут ее Олар Этил, и в ее теле не осталось жизни.

– Она приходит перед рассветом, уже третий день подряд. Но близко не подходит. Прячется как заяц и, когда наконец появляются лучи солнца, исчезает. Как пыль.

– Как пыль, – кивнул Торант.

– Чего она хочет?

Торант отступил от коня, провел тыльной стороной запястья по лбу и отвел взгляд.

– Ничего хорошего, Сеток.

Она какое-то время молчала, стоя рядом с ним, плотно завернув плечи в мех. Потом будто вздрогнула и сказала:

– У нее в каждой руке извивается по змее, но они смеются.

Телораст. Кердла. Они танцуют в моих снах.

– Они тоже мертвы. Они все мертвы, Сеток. Но все же жаждут… чего-то. – Он пожал плечами. – Мы тут все потерянные. Я ощущаю это, как гниль в моих костях.

– Я говорила Остряку о своих видениях, Волках и троне, который они охраняют. Знаешь, о чем он спросил?

Торант покачал головой.

– Он спросил меня, видела ли я, как Волки задирают лапу у этого трона.

Торант весело фыркнул, но сам неожиданно поразился. Когда я смеялся в последний раз? Нижние духи…

– Так они метят свою территорию, – сухо продолжала Сеток. – Вступают во владение. Меня это потрясло, но ненадолго. Они же звери. Так чему же мы поклоняемся, когда поклоняемся им?

– Я больше никому не поклоняюсь, Сеток.

– Остряк говорит, что, поклоняясь, просто подчиняешься тому, чем не можешь управлять. Говорит, получаешь только фальшивый уют, потому что нет никакого уюта в борьбе за жизнь. Он ни перед кем не преклоняет колени – даже перед своим Тигром Лета, даже если бы тот вздумал настаивать.

Она помолчала и со вздохом добавила:

– Я буду скучать по Остряку.

– Он хочет уйти от нас?

– Тысячам людей снится война, но нет двух одинаковых снов. Скоро он нас покинет, и Маппо тоже. Мальчик расстроится.

Два стреноженных коня внезапно встрепенулись в путах. Проходя мимо них, Торант нахмурился.

– На рассвете, – прорычал он, – заяц смелый.

Наперсточек удержалась от крика, прикусив язык, и заставила себя проснуться. По жилам словно еще бежал огонь. Отшвырнув одеяло, она вскочила.

Торант и Сеток стояли рядом с конями и глядели на север. Оттуда кто-то приближался. Земля под ногами словно ходила волнами, текущими рябью под самой поверхностью. Наперсточек пыталась унять учащенное дыхание. Она двинулась к воину и девочке, как будто преодолевая встречное течение. Услышав за спиной тяжелые шаги, она обернулась и увидела Остряка и Маппо.

– Осторожнее, Наперсточек, – сказал Остряк. – Против нее… – Он покачал головой. Зигзагообразные татуировки, покрывающие его кожу, стали заметно ярче, а в глазах не было ничего человеческого. Но он еще не достал свои секиры.

Наперсточек взглянула на трелля, но по его виду ничего нельзя было понять.

Я не убивала Юлу. Я не виновата.

Она отвернулась и снова пошла вперед.

К ним шагала иссушенная фигура – карга, обернутая в змеиную кожу. Постепенно Наперсточек смогла разглядеть изуродованное широкое лицо, пустые глазницы. За спиной Остряк зашипел по-кошачьи.

– Т’лан имасска. Оружия нет, значит – заклинательница костей. Наперсточек, не заключай с ней сделок. Она предложит тебе силу, только чтобы получить то, что ей нужно. Откажись.

Сквозь стиснутые зубы она ответила:

– Нам нужно вернуться домой.

– Но не такой ценой.

Она покачала головой.

Карга остановилась в десяти шагах от них; к удивлению Наперсточка, первым заговорил Торант.

– Оставь их в покое, Олар Этил.

Ведьма удивленно склонила голову набок, пряди волос развевались, как обрывки паутины.

– Только одного, воин. И это не твое дело. Я пришла забрать сородича.

– Ты… что? Ведьма, есть…

– Ты не получишь его, – пророкотал Остряк, шагнув мимо Торанта.

– Не лезь, щенок, – предупредила Олар Этил. – Посмотри на своего бога, как он дрожит передо мной. – Потом она показала кривым пальцем на Маппо. – А ты, трелль, учти: это не твоя битва. Стой на месте, и я расскажу тебе все, что захочешь, о том, кого ты ищешь.

Маппо словно споткнулся и с искаженным от гнева лицом шагнул назад.

Наперсточек ахнула.

Заговорила Сеток:

– Ведьма, и кто этот сородич?

– Его зовут Абси.

– Абси? Но тут нет…

– Мальчик, – отрезала Олар Этил. – Сын Оноса Т’лэнна. Приведите его.

Остряк обнажил клинки.

– Не дури! – рявкнула заклинательница костей. – Твой собственный бог остановит тебя! Трич просто не даст тебе потратить на это свою жизнь. Думаешь обратиться? Не выйдет. Я убью тебя, Смертный меч, можешь не сомневаться. Мальчика. Отдайте мальчика.

Все остальные уже проснулись, и Наперсточек, обернувшись, увидела, что Абси стоит между близняшками и его большие глаза блестят. Баалджагг медленно, опустив большую голову, подбиралась туда, где стояла Сеток. Амба Валун оставался рядом с могилой брата, неподвижный и молчаливый; его когда-то юное лицо состарилось, и любовь, светившаяся в его глазах, исчезла. Картограф стоял одной ногой в углях очага, глядя куда-то на восток – может быть, на восход солнца, – а Сладкая Маета помогала Фейнт подняться. Надо ее еще подлечить. Я докажу Амбе, что не всегда проигрываю. Я могу… нет, думай о том, с чем мы столкнулись сейчас! Она дала Маппо то, чего он хотел, дала запросто. Она торгуется быстро и говорит правду. Наперсточек повернулась к заклинательнице костей.

– Древняя, мы, тригалльцы, застряли здесь. Мне не хватает силы, чтобы вернуть нас домой.

– И не будешь вмешиваться, если получишь, что хочешь? – кивнула Олар Этил. – Хорошо. Давай ребенка.

– Даже не думай, – предупредил Остряк, и от взгляда его нечеловеческих глаз Наперсточек застыла на месте. Зигзаги на голых руках Остряка словно расплылись на мгновение и снова стали четкими.

Заклинательница костей сказала:

– Мальчик мой, щенок, потому что его отец принадлежит мне. Первый меч снова служит мне. Ты правда захочешь воспротивиться тому, чтобы сын присоединился к отцу?

Стави и Стори подскочили ближе и хором воскликнули:

– Отец жив? Где он?

Остряк преградил им путь, подняв меч.

– Погодите, обе. Здесь что-то не так. Подождите, прошу вас. Охраняйте брата. – Он снова повернулся к Олар Этил. – Если отец мальчика теперь служит тебе, то где он?

– Недалеко.

– Так давай его сюда, – сказал Остряк. – Пусть сам заберет своих детей.

– В девочках не его кровь, – ответила Олар Этил. – Мне они не нужны.

– Тебе? А как же Онос Т’лэнн?

– Ну, давай их мне, я придумаю, что с ними делать.

Торант повернулся.

– Остряк, она имеет в виду, что перережет им горло.

– Этого я не говорила, воин, – возразила заклинательница костей. – Заберу троих, такое мое предложение.

Баалджагг подбиралась все ближе, и Олар Этил обратилась к ней:

– Благословенная айя, приветствую тебя и приглашаю в свою камп… – Громадная волчица прыгнула, массивные челюсти с хрустом сомкнулись на правом плече заклинательницы костей. Затем айя крутнулась, свалив Олар Этил с ног. В разные стороны полетели полоски змеиной кожи, украшения из кости и ракушек. Гигантская волчица, не ослабляя хватки, встала на дыбы и швырнула Олар Этил на землю. Кости трещали в пасти зверя, тело еле шевелилось, как слабая жертва.

Баалджагг отпустила раздавленное плечо и, вонзив клыки в голову жертвы, подбросила ее в воздух.

Левая рука Олар Этил внезапно ударила айю в горло и, пробив иссушенную кожу, вцепилась в хребет. Даже когда волчица подбросила ведьму вверх, та держалась. Бросок Баалджагг добавил силы и Олар Этил. Внезапно раздался ужасный треск, и из горла айи, словно змея, выполз позвоночник, все еще крепко зажатый в костлявой руке.

Заклинательница костей откатилась от волчицы, гремя костями.

Баалджагг рухнула, ее голова откинулась в сторону, как камень в мешке.

Абси заревел.

Олар Этил попыталась встать, а Остряк двинулся к ней, с клинками наготове. Увидев его, она отшвырнула позвоночник.

И начала обращаться.

Когда Остряк достиг ее, она была всего лишь размытым облаком, готовым превратиться во что-то огромное. Остряк ударил в то место, где мгновениями раньше была ее голова, и круглая гарда секиры тяжело ударилась обо что-то. Обращение прекратилось. Олар Этил, снова появившись, повалилась на спину с разбитым лицом.

– Плевать на бога-тигра, – сказал Остряк, нависая над ней. – К Худу твое тупое обращение, да и мое! – Он скрестил клинки под челюстью Олар Этил, прижав ее к земле. – Так вот, заклинательница костей, я слыхал, что, если как следует ударить в кость т’лан имасса, она сломается.

– Ни один смертный…

– Плевать. Порублю тебя на кусочки, поняла? На кусочки. И как тогда соберешься снова? А голову – в нишу? На кол? На ветку? Тут нет деревьев, ведьма, но ямка в земле найдется.

– Ребенок мой.

– Он к тебе не захочет.

– Это почему?

– Ты только что убила его собачку.

Наперсточек бросилась вперед, словно в лихорадке, с дрожащими коленями.

– Заклинательница костей…

– Я подумываю отменить свои предложения, – сказала Олар Этил. – Все. Ну что, Смертный меч, уберешь оружие и дашь мне встать?

– Я еще не решил.

– И что я должна пообещать? Оставить Абси на твое попечение? Ты сможешь защитить его жизнь, Смертный меч?

Наперсточек видела, что Остряк колеблется.

– Я пришла договориться с вами, – продолжала Олар Этил. – По-хорошему. Немертвая волчица была рабой древних воспоминаний, древних предательств. Я не держу зла против кого-то из вас. Смертный меч, посмотри на своих друзей: кто из них способен защитить детей? Ты – нет. Трелль только и ждет, когда я прошепчу у него в голове, и сразу покинет вас. Оул’данский воин – щенок, и препаршивый. Яггское отродье Валунец сломался внутри. Я хочу привести Оносу Т’лэнну его детей…

– Он ведь т’ланн имасс?

Заклинательница костей промолчала.

– Только так он продолжит служить тебе, – сказал Остряк. – Он умер, как и считали его дочери, а ты вернула его. Хочешь проделать то же самое с мальчиком? Одарить его своим смертным прикосновением?

– Разумеется, нет. Он должен жить.

– Зачем?

Она помедлила, а потом сказала:

– Потому что он – единственная надежда моего народа, Смертный меч. Он нужен мне – для моей армии и для Первого меча, который ею командует. Ребенок, Абси, станет для них смыслом, причиной сражаться.

Наперсточек увидела, как Остряк побледнел.

– Ребенок? Причиной?

– Да, их стягом. Ты не понимаешь: я не могу рассчитывать только на его ярость… Ярость Первого меча. Это тьма, зверь, сорвавшийся с цепи, чудовище… его нельзя выпускать на волю, нельзя. Сон Огни, Смертный Меч, дай мне подняться!

Остряк убрал оружие и отступил на шаг. Он что-то еле слышно бормотал. Наперсточек уловила только несколько слов. На даруджийском. «Стяг… детская рубашка, так вот что это было? Цвета… сначала красный, потом черный».

Олар Этил с трудом встала на ноги. Лицо изменилось до неузнаваемости: разбитый, растрескавшийся узел костей и кусочков кожи. Клыки Баалджагг оставили глубокие борозды на висках и по бокам нижней челюсти. Бесполезная рука болталась на раздробленном плече.

Когда Остряк отступил еще на шаг, Сеток гневно воскликнула:

– Значит, она победила вас всех? И никто не защитит его? Прошу вас! Пожалуйста!

Близняшки плакали. Абси стоял на коленях у растерзанного тела Баалджагг и стонал в каком-то странном ритме.

К мальчику подковылял Картограф; одна его нога почернела и дымилась.

– Пусть он прекратит. Кто-нибудь. Заставьте его прекратить.

Наперсточек нахмурилась, но остальные не обращали внимания на жалобы немертвого. Да что он имеет в виду? Наперсточек повернулась к Олар Этил.

– Заклинательница костей…

– На восток, женщина. Там найдешь все, что тебе нужно. Я коснулась твоей души. И сделала тебя Махиби – сосудом, который ожидает. На восток.

Наперсточек сложила руки на груди и прикрыла глаза. Хотелось посмотреть на Фейнт и Сладкую Маету и увидеть в их глазах удовлетворение и облегчение. Хотелось, однако она знала, что ничего подобного не увидит в их глазах. Они, в конце концов, женщины, а тут отдают трех детишек. Бросают в руки немертвой. Потом они скажут мне спасибо. Когда воспоминания об этом моменте потускнеют, когда мы все окажемся в безопасности, дома.

Ну… не все. Но что тут поделаешь?

Только Сеток и Торант остались между Олар Этил и тремя детьми. По щекам Сеток катились слезы, а оул’данский воин был похож на человека, идущего на казнь. Он обнажил саблю, но глаза были унылыми. И все же он не дрогнул. Из всех них только этот юный воин не отвернулся. Проклятье, Сеток, ты хочешь смерти этого отважного мальчишки?

– Мы не можем ее остановить, – обратилась Наперсточек к Сеток. – Пойми. Торант, объясни ей.

– Я отдал последних детей Оул’дана баргастам, – сказал Торант. – И все они мертвы. Их нет. – Он покачал головой.

– Думаешь, этих ты сможешь защитить лучше? – сурово спросила Наперсточек.

Торант словно получил пощечину. Он отвел взгляд.

– Отдавать детей – похоже, только это я и умею. – Он убрал оружие в ножны и ухватил Сеток за руку выше локтя. – Пойдем. Поговорим там, где нас никто не услышит.

Сеток посмотрела на него диким взглядом, начала вырываться, но внезапно затихла.

Наперсточек смотрела, как Торант уводит Сеток прочь. Сломала его, как хрупкую веточку. Теперь гордишься собой, Наперсточек?

Но путь теперь свободен.

Олар Этил подошла неровной походкой, которой прежде не было, скрипя и щелкая суставами, к месту, где стоял на коленях мальчик. Целой рукой она ухватила его за воротник баргастской рубашки. Подняла, чтобы рассмотреть лицо; а он в ответ глядел на нее сухими глазами. Заклинательница костей хмыкнула.

– Точно, сын своего отца, во имя Бездны.

Она повернулась и пошла на север, не отпуская мальчика. Через мгновение и близняшки двинулись следом, не оглядываясь. Так и будут все терять? Без конца. Мать, отца, народ. Нет, они не будут оглядываться.

Да и с какой стати? Мы подвели их. Она пришла, разбила нас и купила, как императрица, швырнувшая горсть монет. Купила их. Их и наше бездействие. Легко, потому что такие мы есть.

Махиби? Да что это, во имя Худа, значит?

С ужасом в сердце Маппо вышел из лагеря, оставив всех, оставив позади ужасный рассвет. Он изо всех сил удерживался, чтобы не броситься бежать – все равно не поможет. И потом, если даже все за ним наблюдают, то с такой же нечистой совестью, как и у него. Утешает? А должно? Мы – только наши потребности. А она всего лишь показала каждому его лицо, которое мы прячем от себя и от других. Она пристыдила нас, открыв каждому правду о себе самом.

Он заставил себя вспомнить о своем предназначении, обо всем, чего требовала его клятва, об ужасных вещах, которые придется делать.

Икарий жив. Помни об этом. Сосредоточься на этом. Он ждет меня. Я найду его. Я сделаю, чтобы все снова стало правильно. Где маленький мирок, закрытый и недоступный ничему извне? Мир, где никто не бросит нам вызов, где никто не осудит наши деяния и принятые когда-то ужасные решения.

Верните мне этот мир, умоляю.

Моя самая милая ложь – она украла все. На глазах у всех.

Сеток… о боги, предательство на твоем лице!

Нет. Я найду его. Чтобы защитить его от мира. Чтобы защитить мир от него. А от прочего: от больных глаз и разбитых сердец – я защищу себя. И вы все называете это моей жертвой, душераздирающей преданностью – там, на Тропе Ладоней, у вас захватило дух.

Заклинательница костей, ты украла мою ложь. Так смотри же.

Он знал, что его предки далеко, очень далеко. Их кости смололись в пыль в залах под курганами земли и камней. Он знал, что бросил их давным-давно.

Так почему он еще слышит их вой?

Маппо похлопал ладонями по ушам, но это не помогло. Вой не прекращался. И на огромной пустой равнине он вдруг почувствовал себя маленьким и уменьшался с каждым шагом. Мое сердце. Моя честь… съеживается, усыхает… с каждым шагом. Он просто ребенок. Да и все они. Он свернулся в руках Остряка. А девочки держались за руки Сеток и пели.

Разве не естественная обязанность взрослого – беречь и защищать ребенка?

Я не такой, каким был прежде. Что же я наделал?

Воспоминания. Прошлое. Там все прекрасно… Я хочу его вернуть, я хочу вернуть все. Икарий, я найду тебя.

Икарий, прошу тебя, спаси меня.

Торант забрался в седло. Опустив глаза, он встретился взглядом с Сеток и кивнул.

Он видел в ее лице страх и сомнения и пытался найти нужные слова – но он уже потратил их все. Разве поступка не достаточно? От этого вопроса, храбро и праведно прозвучавшего у него в голове, он чуть не расхохотался в голос. И все же он должен сделать. Должен попробовать.

– Я буду охранять их, обещаю.

– Ты им ничего не должен, – сказала она, обхватив себя с такой силой, что казалось, будто ребра сейчас хрустнут. – Это не твоя забота, а только моя. Почему ты так делаешь?

– Я знал Тока.

– Да.

– И думаю: как бы он поступил? Вот и ответ, Сеток. – По ее лицу текли слезы. Она крепко сжала губы, словно любые слова выдали бы ее горе, стенающего демона, которого уже не сдержать и не победить.

– Однажды я бросил детей умирать, – продолжал Торант. – Подвел Тока. Но на этот раз, – он пожал плечами, – надеюсь, получится лучше. И потом, она меня знает. И использует меня, как бывало и прежде.

Он посмотрел на остальных. Лагерь собирался в дорогу. Фейнт и Сладкая Маета уже шагали как две разбитые беженки. Наперсточек шла в нескольких шагах позади, как ребенок, не знающий, примут ли его в компанию. Амба шагал отдельно, правее остальных; он смотрел вперед и шел неуклюжими хрупкими шагами. Остряк тоже, перекинувшись несколькими словами с Картографом, сидящим на могиле Юлы, пошел, сгорбившись как от сильной боли. Картограф, похоже, решил остаться. Собрались вместе, только чтобы разбежаться.

– Сеток, твои призрачные волки ее испугались.

– До ужаса.

– Ты ничего не могла поделать.

Ее глаза сверкнули.

– Ты меня утешить пытаешься? Такие слова роют глубокие ямы и зовут прыгнуть.

Он отвел взгляд.

– Прости.

– Давай, догоняй их.

Он подобрал поводья, развернул коня и хлопнул по крупу пятками.

Ты тоже рассчитывала на это, Олар Этил? Встретишь меня с самодовольством?

Ну, ликуй пока, не вечно тебе радоваться. Недолго – если у меня есть право голоса в этом вопросе. Не беспокойся, Ток, я не забыл. И ради тебя сделаю как надо – или умру.

Он скакал по ровной земле, пока не оказался на виду у заклинательницы костей и трех ее подопечных. Когда близняшки, обернувшись, облегченно закричали, у него чуть не разорвалось сердце.

Сеток наблюдала, как юный воин-оул’дан скачет вслед за Олар Этил, как поравнялся с ними. Короткий разговор – и все двинулись дальше, и вскоре коварные складки местности скрыли их. Сеток повернулась к Картографу.

– Мальчик плакал от горя. По своей убитой собаке. А ты велел ему прекратить. Почему? Что тебя так растревожило?

– Как так вышло, – сказал немертвый, поднимаясь с холмика и шаркая к Сеток, – что только самый слабый из нас готов отдать жизнь, чтобы защитить этих детей? Я не хочу ранить тебя своими словами, Сеток. Я только изо всех сил пытаюсь понять. – Иссушенное лицо склонилось набок, пустые глазницы словно изучали ее. – Может быть, дело в том, что ему терять почти нечего – не то что другим? – Он неловкими шажками добрался до трупа айи.

– Конечно, нечего, – отрезала Сеток. – Как ты и сказал: у него осталась только жизнь.

Картограф посмотрел на тело Баалджагг.

– А у этой и еще меньше.

– Ступай в свой мир мертвых, ладно? Я уверена: там все намного проще. И тебя не будет беспокоить все, с чем сталкиваемся мы, жалкие смертные.

– Я знаток карт, Сеток. Послушай меня. Стеклянную пустыню не перейти. Когда доберешься до нее, поверни к югу, в Южный Элан. Там ненамного лучше, но там хватит, по крайней мере, чтобы у тебя появился шанс.

Хватит чего? Еды? Воды? Надежды?

– Ты остаешься здесь. Почему?

– На этом месте, – показал рукой Картограф, – появился мир мертвых. А ты здесь непрошеный путник.

Неожиданно потрясенная, с необъяснимым смущением Сеток покачала головой.

– Остряк говорил, что ты с ними почти с самого начала. А теперь вдруг остановился. Здесь?

– А у каждого должна быть цель? – спросил Картограф. – У меня была когда-то, но больше ее нет. – Его голова повернулась лицом на север. – Ваша компания была… восхитительной. Но я забыл.

Он замолчал, и Сеток уже хотела спросить, о чем он забыл, но он добавил:

– Вещи ломаются.

– Да, – прошептала она тихо, так что он не мог услышать. Нагнувшись, подобрала узелок с вещами. Выпрямилась и пошла было, но остановилась и оглянулась.

– Картограф, а что тебе сказал Остряк, у могилы?

– «Прошлое – это демон, которого даже смерть не может потрясти».

– Что он имел в виду?

Картограф пожал плечами, все еще глядя на труп Баалджагг.

– А я сказал ему: я нашел живых в своих снах, и им плохо.

Она снова повернулась и пошла прочь.

Справа и слева крутились пыльные вихри. Масан Гилани знала о них все. Она наслушалась старых историй про кампанию в Семи Городах: как логросовы т’лан имассы могли просто исчезать и уноситься по ветру или плыть по течению реки. Запросто. И в конце поднимались, даже не запыхавшись.

Она фыркнула. Запыхавшись, неплохо сказано.

Конь с утра капризничал. Мало воды, мало фуража, вот уже целый день и всю ночь конь даже не опорожнялся. Пожалуй, он так долго не протянет, если только ее компаньоны не извлекут из ниоткуда источник воды и стог сена или мешок-другой овса. Способны они на такое? Масан понятия не имела.

– Посерьезнее, женщина. У них такой вид, как будто по ним спящий дракон катался. Если бы они умели наколдовывать что-то из ничего, то давно бы уже так и сделали. – Она была голодна, страдала от жажды и готова уже была взрезать коню горло и пировать, пока живот не лопнет. «Вы не могли бы живот починить? Спасибо».

Но теперь недолго. По ее расчетам, она должна выйти на след Охотников за костями до полудня, а к закату догонит их – армия такого размера не может передвигаться быстро. Они везут столько припасов, что хватит кормить немаленький городок полгода. Она посмотрела на север – и поймала себя на том, что в последнее время поступает так очень часто. Впрочем, что тут удивительного? Не каждый день на пустом месте вырастает гора, да еще с таким грохотом! Она нагнулась было вбок, чтобы смачно сплюнуть – подчеркнуть сардоническое удивление. Но слюну лучше экономить.

«Придержи один плевок, – говаривала ее мать, – для рожи самого Худа». Благословение ей, безумной жирной корове. Уж она-то наверняка приготовила драному Жнецу пузырящуюся ванну, когда настал ее день, головомойку, поток черной вонючей слизи, да уж. Большие женщины умели, да? Особенно после сорока-пятидесяти лет, когда их мнение становится непоколебимым и они готовы кровь пустить любому одним взглядом или насмешкой.

Ее мать двигалась как дерево да и на вид была так же страшна. Деревья-то не часто ходят по трезвяку, как и земля не шевелится, если только Огнь не ворочается; или если человек не набрался больше, чем думает (а такое разве часто бывает?). Она нависала, старая мамаша, как полуночная гроза. Смерть для таких женщин – набитая комната; и все расступаются, стоит ей только войти.

Масан Гилани провела ладонью по лицу; ни капли пота. Это плохо, особенно поутру. «Я хотела быть большой, мам. Дорасти до зрелости. До пятидесяти. Прожить пять сраных, вонючих, наводящих ужас десятилетий. Хотела нависать. Чтобы в глазах – гром, в голосе – гром. Чтобы быть тяжелой и неумолимо громадной. Это нечестно, что я высыхаю тут. Дал-Хон, ты скучаешь по мне?

В тот день, когда я ступлю на густую зеленую траву, когда смахну первый мушиный рой с губ, ноздрей и глаз, вот только тогда в мире снова настанет порядок. Нет, не бросай меня умирать здесь, Дал-Хон. Это нечестно».

Она кашлянула и посмотрела вперед. Что-то там неладное: два холма, долина между ними. Дыры в земле. Кратеры? А склоны как будто кипят. Масан поморгала, не понимая, не привиделось ли ей. Усталость играет в коварные игры. Нет, все-таки кипит, на самом деле. Крысы? Нет.

– Ортены.

Поле битвы. Масан заметила блеск обглоданных костей, увидела на дальнем гребне холмики золы – явно от погребальных костров. Сжигать мертвых – правильная практика. Так болезни меньше распространяются. Масан пустила коня галопом.

– Знаю, знаю, уже недолго, милый.

Пыльные вихри пронеслись мимо нее к утесу, нависающему над долиной.

Масан Гилани поднялась вслед за ними на гребень. Там она натянула поводья и начала осматривать долину, заваленную обломками, развороченные траншеи на противоположном хребте, за которыми были навалены груды обгорелых костей. Ужас медленно пробирался по жилам, пронизывая насквозь, несмотря на жаркий день.

Т’лан имассы из Развязанных, обретя форму, стояли справа от нее неровной шеренгой и тоже изучали пейзаж. Их внезапное появление после стольких дней одной пыли странным образом успокоило Масан Гилани. Слишком долго ее компанией был только конь.

– Ну, не то чтобы я кого-то из вас расцеловала… – пробормотала она.

Головы повернулись к ней, но никто не заговорил.

И слава Худу.

– Мой конь умирает, – объявила она. – И что бы тут ни случилось, это случилось с моими Охотниками за костями, и что-то плохое. Так вот, – добавила она, в упор глядя на пятерых немертвых воинов, – если у вас есть хорошие новости или, нижние боги, хоть какое-то объяснение этому всему, я, может быть, и вправду вас поцелую.

Тот, кого звали Берок, заговорил:

– Бедам твоего коня мы можем помочь, человек.

– Хорошо, – отрезала она, спешиваясь. – Займитесь. И немного воды и еды для вашей покорной слуги не помешало бы. Ортенов я уже больше есть не могу, чтоб вы знали. Кому же показалось забавным скрестить ящерицу с крысой?

Еще один т’лан имасс вышел из шеренги. Имени его Масан вспомнить не могла, но этот был больше остальных и, похоже, составлен из частей тела трех-четырех других т’лан имассов.

– К’чейн на’руки, – сказал он негромко. – Битва и сбор урожая.

– Какого урожая?

Т’лан имасс показал на далекие груды.

– Они разделывали и ели поверженных врагов.

Масан Гилани задрожала.

– Каннибалы?

– На’руки – не люди.

– А какая разница? Для меня это все равно каннибализм. Только белокожие варвары с гор Фенн дошли до того, чтобы есть людей. Так я слышала.

– Они не закончили пир, – сказал большой т’лан имасс.

– О чем ты?

– Видишь новорожденную гору на севере?

– Нет, – процедила она, – я ее и не замечала.

Они снова уставились на нее.

Вздохнув, Масан сказала:

– Ладно, гора. Буря.

– Еще одна битва, – сказал Берок. – Родился Азат. И можно заключить, что на’руки были побеждены.

– Да ну? Значит, мы снова разбили их? Хорошо.

– К’чейн че’малли, – поправил Берок. – Это гражданская война, Масан Гилани. – Воин повел кривой рукой. – А твоя армия… Не думаю, что погибли все. Твой командир…

– Значит, Тавор жива?

– Ее меч жив.

Ее меч – да, отатараловый клинок.

– Я могу отправить вас вперед? Найти след, если возможно.

– Теник будет разведывать дорогу впереди, – ответил Берок. – Очень опасно. Чужаки не встретят нас с радостью.

– Да с чего бы это?

Снова непонимающий взгляд. Потом Берок заговорил:

– Если наши враги, Масан Гилани, найдут нас до нашего окончательного воскрешения, то все, чего мы добиваемся, будет потеряно.

– А чего вы добиваетесь?

– Освобождения нашего хозяина.

Она хотела было задать еще несколько вопросов, но передумала. Нижние боги, так вы не те, кого меня отправили искать? Но вы хотели найти нас? Уголек, жаль, что тебя здесь нет – объяснила бы, что происходит. Но я нутром чую – дело плохо. Вашего хозяина? Только не говорите…

– Ладно. Давайте уберемся отсюда, а потом накормите нас, как обещали. Но нормальной едой, ясно? Я из цивилизованной страны. Дал-Хон, Малазанская империя. И сам император родом из Дал-Хона.

– Масан Гилани, – сказал Берок, – нам ничего не известно об империи, о которой ты говоришь. – Т’лан имасс помедлил и добавил: – Но того, кто был когда-то императором… его мы знаем.

– Серьезно? До или после того, как он умер?

Пять имассов снова уставились на нее. Берок спросил:

– Масан Гилани, в чем смысл этого вопроса?

Она заморгала и медленно покачала головой.

– Ни в чем, думаю, – совсем никакого смысла.

Заговорил другой т’лан имасс:

– Масан Гилани…

– Что?

– Твой старый император…

– Что с ним?

– Он был лжецом?

Масан Гилани почесала затылок и, подобрав поводья, повернулась к коню.

– Это зависит…

– От чего?

– От того, верить ли всему, что врут о нем люди. Все, убираемся отсюда, поедим-попьем – и найдем меч Тавор; и если Опонны улыбнутся, она окажется при нем.

Ее необычайно поразило, когда имассы поклонились. Потом рассыпались в пыль и унеслись по ветру.

– И где тут достоинство? – спросила она и снова посмотрела на поле битвы и кипящие стаи ортенов. А где достоинство хоть в чем-нибудь, женщина?

Пока держи все в себе. Ты не знаешь, что тут произошло. Ничего не знаешь наверняка. Пока не знаешь. Просто потерпи.

Достоинство в том, чтобы просто терпеть. Как мама.

Запах горелой травы. Одна щека прижата к чему-то мокрому, вторую овевает холодный воздух, неподалеку щелкает жук. Солнечный свет пробивается сквозь веки. Пыльный воздух просачивается в легкие и выходит обратно. Части его тела лежат рядышком. По отдельности. По крайней мере, так кажется, хотя такое представляется невозможным, так что он отбрасывает эту мысль, что бы ни говорили ему чувства.

Мысли; хорошо, что они хоть есть. Это просто триумф. И если бы только суметь сложить свои кусочки воедино – те, которых не хватает. Но это может подождать. Сначала нужно найти какие-то воспоминания.

Его бабушка. Ладно, по крайней мере, старая женщина. Предположения могут быть опасными. Возможно, это ее поговорка. А родители? Что там с ними? Попробуй вспомнить, разве сложно? Его родители. Не слишком блестящие. На удивление тупые… он всегда задавался вопросом: не прячут ли они что-то. Должно же было что-то быть? Скрытые интересы, тайные страстишки. В самом ли деле маму так волновало, что наденет сегодня вдова Тридли? Этим и ограничивался ее интерес к внешнему миру? У бедной соседки и было-то всего две рубахи и одно платье до лодыжек, совсем истрепанное; а как еще быть женщине, муж которой остался высохшим трупом в песках Семи Городов, – а на пособие по утере кормильца не особо разгуляешься. А тот старик дальше по улице, который все пытался подкатить к ней, что ж, ему просто практики не хватало. И не стоило насмехаться над ним, мама. Он делал все, что мог. Мечтал о счастливой жизни, мечтал пробудить что-то в печальных глазах вдовы.

Без надежды мир пуст.

А если папа постоянно насвистывал какую-то бесконечную песенку, если не прерывался, как будто отвлеченный какой-то мыслью или пораженный самим ее наличием, так человеку преклонных лет есть о чем подумать, так? Было похоже, что так. И если он норовил нырнуть в толпу, не глядя никому в глаза, так что ж: был целый мир мужчин, позабывших, как быть мужчиной. Или никогда не знавших. И это были его родители? Или чьи-то еще?

Откровения обрушились внезапно. Одно, три, десятки, целая лавина… сколько ему тогда было? Пятнадцать? Улицы Джакаты внезапно стали тесны перед глазами, домишки съежились, здоровяки квартала превратились в хвастливых карликов с жалкими глазками.

Оказалось, что где-то существует целый другой мир.

Бабушка, я видел блеск в твоих глазах. Ты выбила пыль из золотого ковра и развернула его передо мной, как дорогу. Для моих нежных ножек. Где-то там целый другой мир. Он называется «учение». Называется «знания». Называется «магия».

Корни, личинки и завязанные пряди чьих-то волос, маленькие куклы и фигурки из ниток с измазанными лицами. Паутина кишок, пучки выпавших, ощипанных вороньих перьев. Рисунки на глиняном полу, капельки пота стекают со лба. Грязь требовала усилий, вкус на языке напоминал об облизанном стилусе; и как мерцали свечи и прыгали тени!

Бабушка? Твой драгоценный мальчик разодрал себя на части. Его плоть терзали клыки – его же клыки, терзали без конца. Сам кусал, рвал и шипел от боли и ярости. Падал с затянутого дымом неба. Снова взлетал, на новых крыльях, скрипя суставами, – скользящий ночной кошмар.

Нельзя вернуться от этого. Нельзя.

Я ощупывал собственную бесчувственную плоть, и она была погребена под другими телами. И текла кровь. Я замариновался в крови. То есть вот это тело. Бывшее прежде моим. Вернуться нельзя.

Мертвые конечности шевелились, вялые лица поворачивались, словно глядя на меня… но я не настолько груб, чтобы таскать их за собой. Не нужно обвинять меня такими блеклыми глазами. Какой-то дурак спускается сюда – может, моя пропитанная кожа кажется теплой, но это тепло она впитала от всех этих других трупов.

Я не вернусь. Не вернусь отсюда.

Отец, знал бы ты все, что я повидал. Мать, если бы ты приоткрыла собственное сердце настолько, чтобы благословить несчастную вдову по соседству.

Объясните этому дураку, ладно? Мы лежали в куче тел. Нас собрали. Друг, тебе не стоило вмешиваться. Может, они не обращают на тебя внимания, хотя не понимаю почему. И руки у тебя холодные, боги, такие холодные!

Крысы, утыкаясь носами, откусывали кусочки меня из воздуха. В мире, где каждый – солдат, не замечают тех, кто под ногами, но даже муравьи бьются между собой. Мои крысы. Они так старались, а теплые тела для них как гнезда.

Но не всего же меня они съели. Это невозможно. Может, ты меня и вытащишь, хотя не целиком.

Хотя, кто знает. Бабуля, кто-то привязал ко мне ниточки. Когда все вокруг рушилось, он привязал ниточки. К моим Худом проклятым крысам. Ох, и умный ублюдок, Быстрый. Ох, и умный. Весь, весь, я целиком тут. А потом кто-то выкопал меня, вытащил. А короткохвостые только поглядывали и мялись, как будто хотели возразить, но не стали.

Он отнес меня в сторону; и таял на ходу.

Забой скота продолжался. Они постоянно насвистывали какую-то бесконечную песенку, если не прерывались, как будто отвлеченные какой-то мыслью или пораженные самим ее наличием.

Да, он отнес меня в сторону, но где же все?

Кусочки собрались воедино, и Флакон открыл глаза. Он лежал на земле, солнце висело над самым горизонтом, желтая трава у лица была мокрой от росы и пахла прошедшей ночью. Утро. Он вздохнул, медленно сел; тело словно покрылось трещинами. Он поглядел на человека, пригнувшегося к костру из навозных лепешек. Его руки были холодны. И он таял.

– Капитан Рутан Гудд, сэр…

Человек посмотрел, кивнул, не переставая расчесывать пальцами бороду.

– Думаю, это птица.

– Сэр?

Капитан показал на круглый кусок подгорелого мяса на вертеле над углями.

– Вроде как с неба упала. И перья были – они уже сгорели. – Он покачал головой. – Правда, и зубы были. Птица. Ящерица. Два пучка соломы в двух руках, как говаривали на острове Бей.

– Мы одни.

– Пока что. Не удалось их догнать – ты становился все тяжелее и тяжелее.

– Сэр, вы несли меня? – Он таял. Кап-кап. – И долго? Сколько дней?

– Нес? Тебя? Я что, похож на тоблакая? Нет, тянул на салазках… вон, у тебя за спиной. Тянуть легче, чем нести. Немного. Жалко, нет собаки. В детстве я… ладно, проще говоря, я знаю, что значит хотеть собаку. Но вчера я за собаку богу глотку перегрыз бы.

– Я уже в состоянии идти, сэр.

– А салазки тянуть сможешь?

Нахмурившись, Флакон повернулся к волокуше. Два длинных копья и куски еще двух-трех. Все перевязано обрывками ремней от кожаных почерневших доспехов.

– Так, похоже, на них нечего везти, сэр.

– Я-то думал – меня, морпех.

– Ну, я могу…

Рутан поднял вертел и помахал им.

– Шучу, солдат. Ха-ха. Ну вот, вроде готово. Жарка – процесс превращения знакомого в неузнаваемое, а значит, вкусное. Когда возник разум, первым вопросом было: «А можно это пожарить?» В конце концов, попробуй коровью морду… ну, люди в самом деле едят… а, неважно. Ты наверняка голоден.

Флакон подошел ближе. Рутан снял птицу с вертела и, разорвав пополам, протянул морпеху его долю.

Ели молча.

Наконец, обсосав и выплюнув последнюю косточку, слизав жир с пальцев, Флакон вздохнул и посмотрел на сидящего напротив.

– Сэр, я видел, как вас завалило примерно сотней короткохвостых.

Рутан прочесал пальцами бороду.

– Точно.

Флакон отвел взгляд, потом начал снова:

– Полагали, что вы мертвы.

– Доспехи они не пробили, но я весь в синяках. Словом, они втоптали меня в землю и, ну, сдались. – Он поморщился. – Выкапываться пришлось долго. И, не считая мертвых, которых они собрали в кучу, не было видно ни Охотников за костями, ни союзников. С хундрилами, похоже, покончено – я никогда не видел столько мертвых коней. Траншеи захвачены. Летерийцы нанесли врагу урон и сами пострадали… и трудно сказать, сколько погибло с обеих сторон.

– Похоже, кое-что я видел, – сказал Флакон.

– Но я смог учуять тебя, – сказал капитан, не глядя Флакону в глаза.

– Как?

– Вот так. Тебя почти не было, но осталось достаточно. И я вытащил тебя.

– А они только смотрели.

– Они? Не обратил внимания. – Рутан вытер ладони о бедра и встал. – Готов идти, солдат?

– Думаю, да. И куда мы идем, сэр?

– Искать тех, кто еще остался.

– Сколько прошло времени?

– Четыре дня – или пять.

– Сэр, вы – буревсадник?

– Волна-убийца?

Флакон нахмурился еще больше.

– Опять шучу, – сказал Рутан Гудд. – Давай заберем, что есть на салазках… найди себе меч. И прочее, что может понадобиться.

– Все это было ошибкой, да?

Капитан взглянул на Флакона.

– Ошибкой становится все, солдат, рано или поздно.

Далеко внизу пенился бурлящий водоворот. Он стоял на самом краю обрыва и смотрел вниз. Справа покосившийся камень отмечал край почти ровной вершины, а в стороне узловатая черная Скала, похожая на торчащий гигантский палец, словно испускала мутный белый туман.

В конце концов он повернулся, пересек ровный участок – двенадцать шагов до отвесной стены – и вошел в туннель с разбросанными по сторонам булыжниками. Перебравшись через ближайшую кучу камней, он нашел пыльную промасленную накидку, застрявшую в расщелине. Откинув ткань в сторону, он достал подранную сумку. Она настолько сгнила, что швы на дне начали расползаться; пришлось быстро поставить ее на ровную землю, чтобы содержимое не вывалилось.

Звякнули монеты, перестукивались какие-то мелкие безделушки. И два предмета покрупнее, каждый с предплечье человека, завернутые в кожу, упали на камень – но совершенно беззвучно. Он поднял только эти два предмета; один заткнул за пояс, а другой развернул.

Это был скипетр из простого черного дерева, отделанный на концах потускневшим серебром. Рассмотрев скипетр, он подошел к основанию Скалы анди. Порывшись в кисете на поясе, он достал завязанный узлом пучок конских волос, бросил его к ногам и размашисто начертил скипетром круг над черным камнем. Потом отступил назад.

Через мгновение он, затаив дыхание, наполовину обернулся. И заговорил извиняющимся тоном:

– Да, Мать, это старая кровь. Старая и жидкая. – Он помедлил и добавил: – Скажи Отцу, что я не прошу прощения за свой выбор… да с чего бы мне? Неважно. Мы оба сделали все, что я мог. – Он весело хмыкнул. – И ты могла бы сказать то же самое.

Он обернулся.

Тьма перед ним сгустилась во что-то плотное. Он глядел молча, хотя присутствие было вполне ощутимым, огромным во мраке за его спиной.

– Если бы он хотел слепого подчинения, так и держал бы меня закованным. А ты, Мать, могла бы оставить меня ребенком навсегда и прятать под своим крылышком. – Он неуверенно вздохнул. – И мы все еще здесь, но мы сделали то, чего вы оба желали. Мы почти всех победили. Только одного никто из нас не ожидал: как все это нас изменит. – Он бросил короткий взгляд за спину. – Мы изменились.

В круге позади него темный силуэт открыл алые глаза. Копыта стукнули по камню, как лезвия железного топора.

Он ухватил полночную гриву и запрыгнул на спину призрачного коня.

– Храни свое дитя, Мать. – Он развернул коня, проехал вдоль края обрыва и обратно – к выходу из туннеля. – Я так долго был среди них; все, что ты дала мне, осталось лишь тихим шепотом в закоулках моей души. Ты с презрением относилась к людям, и теперь все рушится. Но я даю тебе это. – Он развернул коня. – Теперь твоя очередь. Твой сын открыл дорогу. А его сын… если он захочет получить скипетр, пусть придет и заберет.

Бен Адаэфон Делат крепче вцепился в гриву коня.

– Ты сделала свой ход, Мать. Пусть Отец сделает свой, если захочет. Но теперь это наше дело. Не вмешивайся. Прикрой глаза, потому что, клянусь, мы сверкнем! Когда мы прижаты к стене, Мать, ты не представляешь, на что мы способны.

Он ударил пятками в бока коня. Скакун понесся вперед.

А теперь, милый призрак, может получиться не слишком просто.

Конь доскакал до края. И понесся дальше, по воздуху. А потом – вниз, вонзаясь в кипящий водоворот.

Привидение, выдыхающее тьму, осталось в огромной пещере. Рассыпавшиеся монеты и безделушки блестели на черном камне.

А потом послышался стук трости по камню.