Читать книгу Полуночный прилив - Стивен Эриксон - Страница 7

Плотная тишина была под стать густому, непроницаемому туману и казалась совершенно естественной. Гребцы извлекли весла из вязкой, словно кровь, воды, и она стекала по черному дереву сначала ручейками, а потом каплями и высыхала, оставляя на блестящей поверхности соляной налет. Прохладный воздух замер. Теперь оставалось только ждать.

Дочь Зари Менандора с самого утра преподнесла зловещее знамение – труп бенедского воина. Распухшее тело, опаленное магией и изуродованное морскими хищниками, выбросило на берег. Покойника обнаружили рабы. Согнав с него рой наглых черных мух, они отнесли труп в деревню.

Воина убило летерийской магией. Он был без доспехов и оружия. Этот человек явно отправился порыбачить. А нашел свою смерть.

Вскоре из речного устья вышли в море четыре быстроходных к’ортанских баркаса. На переднем плыли Ханнан Мосаг, его к’риснаны и семьдесят пять чистокровных воинов, а в остальных – еще триста воинов.

Какое-то время суда несла сила отлива. Потом она иссякла. Ветер так и не появлялся. Тисте эдур спустили треугольные паруса и налегли на весла. Гребли до тех пор, пока король-колдун не приказал остановиться.

Туман плотно окутывал все четыре баркаса, ограничивая видимость двадцатью весельными ударами. Трулль Сенгар сидел позади Фэра, сжимая в руках новое копье, подаренное отцом.

Трулль чувствовал: летерийские корабли где-то поблизости. Как и их собственные баркасы, покачиваются на волнах. Правда, в отличие от к’ортанских судов, они не имели весел. Безветрие делало их неподвижными. Но ветра в ближайшее время не будет. Так сказал Ханнан Мосаг, а королю-колдуну виднее.

Над палубой витали духи Тени, чьи когтистые руки тянулись во все стороны. Им не терпелось скорее покинуть незримые границы. Такого скопления призраков Трулль еще не видел. Столько же их кружилось над палубами остальных трех баркасов? Но не им предстояло стать истребителями летерийцев. Для этого король-колдун вызвал иную силу.

Трулль ощущал ее присутствие где-то поблизости, в морских глубинах. Сила эта была исполнена безграничного терпения.

Ханнан Мосаг прошел на нос баркаса и медленно поднял руку. Глядя туда, куда указывал король, Трулль разглядел борт летерийского судна. Силуэт вражеского корабля становился все отчетливее. Паруса на мачтах безжизненно обвисли. Вокруг фонарей застыли круги тусклого желтого света.

Вскоре из тумана появилось и второе судно. С первым его связывал толстый канат. Возле обоих кораблей сновали акулы.

И вдруг акульи плавники исчезли. Все до единого.

Что-то медленно и неотвратимо поднималось на поверхность. Вода вокруг кораблей забурлила. Еще мгновение – и воздух наполнился пронзительными криками.

Бросив копье, Трулль плотно зажал уши. Так же поступали и другие воины, ибо страшные вопли, несущиеся из глоток беззащитных летерийцев, слышать было невыносимо.

Туман осветился короткой вспышкой магического огня.

Летерийские корабли теснились со всех сторон, но глаза тисте эдур не видели происходящего на их палубах. Там все было окутано клубами тумана, ставшего черным. Сквозь него прорывались только крики, превратившиеся теперь в вопли ужаса и отчаяния.

Сколько бы Трулль ни зажимал уши – звуки вонзались ему в мозг. Сотни голосов. Нет, тысячи.

И вдруг воцарилась тишина. Абсолютная тишина, давящая своей тяжестью.

Ханнан Мосаг опять взмахнул рукой. Завеса тумана мгновенно исчезла.

С голубых небес ярко светило солнце. Подувший ветер поднял легкую зыбь. Туман разошелся и над летерийскими кораблями. Фонари на их мачтах погасли.

– Весла на воду!

Труллю показалось, что голос Ханнана Мосага раздался совсем рядом, едва ли не над самым его ухом. Но раздумывать над этой странностью было некогда. Вместе с остальными воинами он обеими руками схватился за весло, опустив его за борт.

Баркас понесся вперед.

Вскоре король-колдун велел прекратить грести. Весла оставались в воде. Баркас причалил к одному из вражеских кораблей. Духи Тени ринулись на залитую кровью палубу.

Трулль заметил, что посадка судна изменилась. Казалось, его трюмы внезапно опустели.

– Фэр, что это такое случилось с кораблем? – шепотом спросил Трулль.

Брат повернулся к нему. Его лицо было совсем бледным. От неожиданности Трулль даже вздрогнул.

– Нас это не касается, – произнес Фэр, снова поворачиваясь спиной.

«Да неужели? И кого же это тогда касается? И зачем в таком случае мы вообще сюда плыли?»

Вокруг летерийского корабля виднелись мертвые акулы. Казалось, хищниц разорвало изнутри. Вода была красной от их крови и осклизлых внутренностей.

– Мы возвращаемся, – объявил Ханнан Мосаг. – Воины, разверните паруса по ветру. Мы узрели это своими глазами. Теперь пора возвращаться.

«Во имя Отца-Тени, да что же такое мы видели?»

На летерийских кораблях лопались надутые ветром паруса.

«Теперь духи Тени поглотят их, – подумал Трулль. – Клянусь сумерками, Ханнан Мосаг не просто показал летерийцам нашу силу. Он… бросил им вызов».

Вызов был настолько дерзким, что намного превосходил наказание, которое заслужили летерийцы, явившиеся сюда бить тюленей. Пока Трулль смотрел, как воины разворачивают парус, его обожгла новая мысль: «Кто же послал сюда эти девятнадцать летерийских кораблей, заранее зная, что они обречены? И почему матросы согласились плыть навстречу собственной гибели?»

Трулль не раз слышал, что ради золота летерийцы готовы на все. Но кто в здравом уме отправится за богатством туда, где его ждет верная смерть? Они наверняка знали, что в случае чего им не уйти.

«А если бы я не наткнулся на них? – следом подумал Трулль. – Ведь я мог отправиться за нефритом и на другое побережье, и тогда…»

Впрочем, что за высокомерные рассуждения? Если бы не он, то кто-то другой обязательно увидел бы летерийских захватчиков. Преступление никогда не остается незамеченным. И это правильно.

И все же Труллю, как и другим воинам, было не по себе. Что-то пошло наперекосяк, причем не только у летерийцев. У тисте эдур, включая их короля-колдуна Ханнана Мосага, тоже.

«Наши тени пляшут – тени летерийцев и тисте эдур. Они явно исполняют какой-то ритуал, но движения мне незнакомы. Не гневайся, Отец-Тень, но мне страшно».

Девятнадцать мертвых кораблей плыли на юг. А четыре к’ортанских баркаса отправились на восток, неся на борту почти четыре сотни молчаливых воинов тисте эдур.

Приготовлениями к погребению занимались рабы. Труп бенедского воина отнесли на площадку напротив одного из строений, примыкающих к крепости, где опустили на песчаное ложе и оставили, давая воде вытечь.

Рабы очистили глазницы, уши, ноздри и широко раскрытый рот убитого и заполнили все это мягким воском. Раны и телесные изъяны скрыли под слоем глины, перемешанной с маслом.

Шесть вдов тисте эдур следили, как в особой канаве на углях разогревается тяжелый железный противень с монетами. Ими покроют все тело покойника. Монеты были медными. Они шипели и потрескивали, отдавая жару последнюю влагу.

Удинаас примостился на корточках возле канавы, внимательно следя, чтобы ни одна капелька его пота ни в коем случае не упала на монеты. Подобное считалось у тисте эдур святотатством, и раба, проявившего небрежность, убивали на месте. Монеты нагревались и постепенно темнели. Затем в середине каждой появилась светящаяся точка. Ловко орудуя щипцами, Удинаас принялся вытаскивать монеты, укладывая их на подносы из обожженной глины. Подносов было шесть – по числу вдов, участвующих в церемонии.

Одна вдова, опустившись на колени, своими щипцами (они были меньше и тоньше) подхватила монету, после чего склонилась над трупом.

Первая монета легла в левую глазницу убитого. Воск зашипел, вверх поползли колечки дыма. Женщина прижимала монету до тех пор, пока та не вплавилась в кожу. Теперь можно не опасаться, что она сдвинется с места или упадет. Вторую монету вдова опустила на правую глазницу. Затем настал черед ноздрей, лба и щек. Здесь монеты ложились впритык, соприкасаясь между собой.

Когда они покрыли всю переднюю часть тела, бока, руки и ноги, труп полили расплавленным воском. Воску дали застыть, после чего убитого перевернули на живот. Церемония повторилась. Единственными местами, свободными от монет, были ладони и пятки.

Одевание мертвеца в монетный панцирь длилось почти весь день и закончилось незадолго до наступления сумерек. Только тогда Удинаас разогнул затекшую спину. Он стоял наклонив голову, а прохладный ветер сдувал с кожи капельки пота. Летериец стал отплевываться, пытаясь удалить изо рта тошнотворный привкус жженой плоти и еще более отвратительный запах горелых волос. Увы, зловоние осело в его порах. Как ни отмывайся, сколько благовонного масла ни втирай себе в кожу, оно все равно останется. Удинаас не впервые готовил покойников к погребению и знал, что полностью этот жуткий запах исчезает лишь через несколько дней.

Он стоял, уставившись на землю у себя под ногами. Плечо все еще болело после магического исцеления Уруты. С той проклятой ночи ему так и не представилось случая поговорить с Ведьминым Перышком.

Хозяевам своим Удинаас почти ничего не сказал. По правде говоря, они особо и не донимали раба, вполне удовлетворившись его довольно бессвязными объяснениями. Он знал, что Урута потом расспрашивала также и Ведьмино Перышко. Интересно, отнеслась ли она к ответам девушки с таким же безразличием, как и к его собственным? Тисте эдур редко уделяли внимание своим невольникам и еще меньше понимали особенности жизни летерийцев. Обычное поведение хозяев. А извечная судьба рабов – страдать от их равнодушия.

Однако не так-то просто раздавить личность. Она сохранялась, только пряталась где-то глубоко внутри. Свобода виделась Удинаасу чем-то вроде грязной сети, накинутой на клубки и клубочки взаимоотношений, одни из которых человек наматывал сам, тогда как другие создавались без его участия. Убери эту сеть – и мало что изменится; разве что исчезнет ложное самоуспокоение. Хороша свобода, когда ты с рождения опутан долгами!

«Твоя ли это воля, Скиталец, что мы представляем собой этакое причудливое переплетение клеток и все, что бьется и порхает внутри каждой из них, знает лишь одну свободу – смерть?»

Завоеватели всегда думают, будто вместе с властью над телами порабощенных народов они получают также и власть над их умами и душами. Еще они полагают, что могут подавить личность, растворить ее в своем укладе жизни. Но на самом деле это не так, личность можно убить лишь изнутри, да и то далеко не всегда. Сколько же с этим связано заблуждений…

За спиной Удинааса раздалась скорбная песня: «Хаанн, хаанн, хаанн…» Она доносилась из строения, где теперь находились вдовы. Эти заунывные звуки всегда леденили летерийцу кровь. Он почему-то сразу представлял себе отчаявшегося человека, который устал биться о стену, но все равно продолжает это делать. Голоса были похожи на стоны душ, пребывающих в вечной ловушке. А мир обрушивал на них свои вечные истины. Тисте эдур не столько оплакивали погибшего, сколько горевали о том, что все мы смертны.

Наверное, им, живущим сотни лет, никак не свыкнуться с мыслью, что иногда жизнь бывает скоротечной и обрывается раньше срока.

Вдовы покинули дом и теперь окружили труп бенедского воина, прислоненный к особому столбу. Нижняя часть тела убитого скрывалась в клубящихся тенях. Человек из медных монет. Погребение – единственное, на что тисте эдур использовали деньги. В зависимости от положения умерший обретал «доспехи» из медных, латунных, бронзовых, железных, серебряных или золотых монет.

«В этом тисте эдур, по крайней мере, честны, – думал Удинаас. – Они платят деньги смерти. Летерийцы же на деньги покупают жизнь. Впрочем, не совсем так. Скорее они покупают иллюзию жизни. Богатство – доспехи жизни, цепь ее крепостей, армия, всегда готовая к сражению. Но всем этим врага не обманешь. Враг знает, что на самом деле ты беззащитен».

«Хаанн, хаанн, хаанн…»

Наступил час Шельтаты Всеведущей – Дочери Сумерек. Пора, когда мир теряет свои очертания и определенность. Свет уходит, воздух утрачивает прозрачность. Раскрываются все потаенные стороны, все изъяны света и тьмы, столь тщательно скрываемые в иное время. И тогда оказывается, что трон… пуст.

«Почему бы не уверовать в деньги и не поклоняться им? Награды для принявших эту веру очевидны и приходят почти сразу же».

Удинаас мысленно усмехнулся. Такое простое объяснение не соответствовало летерийской действительности. В столь грубом и откровенном виде культ денег существовал лишь для нищих. У остальных поклонение имело куда более утонченные проявления и облекалось в пышные одежды этических принципов и правил, созданных для приумножения богатства. Летерийцы говорили не о стремлении загрести побольше, а об усердии и порядке, трудолюбии и надеждах на светлое будущее. Слава и успех всегда имели имена, что делало стремление к богатству еще более притягательным. Но у каждой добродетели была своя порочная противоположность: леность, расхлябанность, мрачные воззрения на грядущий день. И естественно, провалы и бесславие, которые стыдились огласки. Мир достаточно жестко отделял одно от другого, не оставляя места сомнениям и просто заблуждениям. Вера нередко становилась прагматичной, а прагматизм – бог с холодным сердцем.

«Скиталец, сделай нас богами с холодным сердцем, дабы мы действовали, ничего не стесняясь». Эти слова вполне могли бы стать летерийской молитвой, хотя никто не отважился бы произнести их вслух. Ведьмино Перышко утверждала, что каждый наш поступок является молитвой и потому в течение дня мы молимся и служим разным богам. Вино, белый нектар, дурханг и подобные им зелья – это молитва смерти. Так говорила юная ведьма. Любовь она называла молитвой жизни, месть – молитвой демонам справедливости. Помнится, кто-то спросил ее, чем является договор, скрепленный печатью. Ведьмино Перышко слегка улыбнулась и ответила, что это – тоже молитва, но, как она выразилась, «нашептывающему иллюзии». Добавление к числу потерь и лишений еще одного, внешне выглядящего как приобретение. Взаимный обман, сплетенный руками обеих сторон.

«Хаанн, хаанн, хаанн…»

Удинаас поежился. Стоять на ветру в мокрой от пота одежде было холодно.

Со стороны моря донесся боевой клич. Это возвращались воины, поутру отплывшие на к’ортанских баркасах. Удинаас пересек площадь, направляясь к дому Сенгаров. Навстречу ему попались Томад и Урута. Летериец поспешно опустился на колени, прижался головой к земле и стоял так, пока хозяева не прошли. Затем он вскочил и двинулся к входу, предназначенному для рабов.

Погребальный обряд тисте эдур отличался продолжительностью. С наступлением темноты воина в «доспехах» из монет уложат в выдолбленный ствол черного дерева, концы которого плотно забьют толстыми дисками из кедра. Через шесть дней покойника отнесут в одну из священных рощ, где и похоронят. А пока, все эти шесть дней, вдовы будут по очереди петь над ним заунывные погребальные песни, не умолкая ни на мгновение.

Удинаас вошел в свою тесную каморку, где его ждала спальная подстилка. Он лег и представил себе, как в неясном сумеречном свете к причалу один за другим подходят к’ортанские баркасы. Воины вернулись с победой. Иного от них и не ждали. На девятнадцати летерийских кораблях в живых не осталось никого. И никого из нарушителей договора не взяли в рабство. Стоя по обоим берегам канала, знать тисте эдур сейчас приветствует своих воинов. Но молча, поскольку в деревне совершается погребальный обряд.

«И не только поэтому, – вдруг подумал Удинаас. – Случилось что-то… ужасное».

Он лежал, вперив взгляд в косой потолок и чувствуя в горле комок. А потом вдруг услышал в шуме крови, бегущей по жилам… странный звук, который слабым эхом отдавался у него в сердце. Точнее, чередование звуков: «Хаан-ханн, хаан-ханн, хаа-хаа, хаан-ханн, хаан-ханн, хаа-хаа…»

– Кто ты? – испуганным шепотом спросил Удинаас. – Чего ты ждешь? Что тебе надо от меня?

Трулль выбрался на берег. Тупой конец его копья, окованный железом, чиркнул по каменным плитам, выбив искры. Трулль встал рядом с Фэром. Напротив них, в пяти шагах, стояли Томад и Урута. Рулада нигде поблизости видно не было.

Как не было среди присутствующих и Майены.

Украдкой взглянув на старшего брата, Трулль заметил, что тот шарит глазами по толпе встречающих. Потом Фэр шагнул навстречу отцу. В лице его ничто не изменилось.

– Майена вместе с другими девушками сейчас в лесу, – сказал Томад, предвидя вопрос сына. – Собирают листья мóрока. Их охраняют Терадас, Мидик и Рулад.

– С возвращением, сынок.

Урута подошла ближе, вглядываясь в лицо Фэра. В ее глазах был немой вопрос: «Что он сделал?»

Фэр понял, о чем спрашивает мать, и покачал головой.

– Они умирали в бесчестии, – промолвил Трулль. – Мы не видели, чья рука принесла им смерть, но это было… чудовищно.

– А добытые ими тюлени? – поинтересовался Томад.

– Их, отец, забрала та же рука.

В глазах Уруты вспыхнул гнев.

– Значит, это было не полное раскрытие магического Пути, а… призывание демонов.

Трулль нахмурился:

– Мама, о чем ты говоришь? Там были тени…

– И тьма, – вмешался Фэр. – Тьма из глубин.

Урута скрестила руки и отвернулась. Трулль впервые видел мать столь подавленной.

И в его сердце также нарастало смятение. Молодой человек знал, что для атаки на летерийские корабли Ханнан Мосаг задействовал едва ли не всю доступную ему силу Куральда Эмурланна. Сила Тени проявлялась по-разному. Из четырех сыновей Уруты только Бинадас пошел тропой магии. И тем не менее слова матери имели смысл и для Трулля. Они пробудили в нем понимание, общее для всех тисте эдур, независимо от того, насколько те причастны к чародейству.

– Получается, магия Ханнана Мосада управлялась не Куральдом Эмурланном!

Слова эти вырвались у Трулля против его воли. До него только сейчас дошло то, что Фэр понял еще в море, а Урута безошибочно прочитала по лицу старшего сына.

Трулль досадливо поморщился.

– Простите мне эти глупые слова, – торопливо промолвил он.

– Глупо было лишь произносить их вслух, – сказала Урута. – Фэр, бери Трулля и Рулада. И отправляйтесь к Каменной чаше.

– Не сейчас. – Голос Томада звучал сурово, а взгляд его был мрачен. – Сыновья вернутся в дом и будут дожидаться меня. А ты, Урута, помоги вдовам. Павшему воину положено встречать свои первые сумерки в окружении соплеменников. И нужно сделать щедрое приношение Шельтате Всевидящей.

Трулль рассчитывал услышать от матери возражения, но Урута молча поджала губы, кивнула и направилась к вдовам.

Фэр подозвал брата, и они пошли домой, оставив отца одного на берегу канала.

– Непростые времена настают, – заметил Трулль.

– По-твоему, есть нужда вставать между Руладом и Майеной? – вдруг спросил Фэр.

Трулль стиснул зубы. Вопрос застал его врасплох, и он не знал, что тут можно сказать.

Фэр истолковал его молчание как положительный ответ. И уточнил:

– И за кем же из них ты следишь?

– Я… прости, Фэр. Ты так неожиданно спросил. Я понимаю, о чем ты. Ты хочешь знать, нужно ли это? Не знаю. Но у меня правда не было никаких задних мыслей.

– Ясно.

– Просто меня раздражает, когда Рулад распускает хвост перед Майеной…

Фэр ничего не сказал.

Братья молча подошли к дому.

– Фэр, а что это за Каменная чаша такая? Я прежде о ней не слышал.

– Не важно, – коротко ответил Фэр и вошел в дом.

Трулль остановился на пороге. Сам не зная зачем, он провел рукой по волосам, а затем оглянулся назад. Воины и встречающие уже разошлись. Ханнан Мосаг и его к’риснаны тоже ушли. Только Томад все еще стоял на берегу канала.

«Неужели мы настолько отличаемся от других? – подумал Трулль. – Выходит, что да, иначе король-колдун не решил бы послать сыновей Томада на поиски таинственного ледяного копья. Ханнан Мосаг сделал нас своими служителями. Но действительно ли хозяин – он сам?»

Удинаасу снилось, что он стоит на коленях среди пепла. Его руки и ноги были все в порезах и кровоточили. Пепел набивался в раны, будто хотел отведать крови. Тяжесть в горле заставляла судорожно глотать воздух. Кое-как молодой человек сумел подняться на нетвердые ноги. Небо над ним гудело и полыхало.

Огонь. Огненная буря.

Удинаас закричал и вдруг обнаружил, что опять стоит на коленях. Вокруг было тихо, он слышал лишь свое сбивчивое дыхание. Буря миновала.

По равнине брели какие-то путники, и пыль шлейфом вилась за их ногами. Кто они? Воины, изуродованные в бою? У многих вместо рук болтались обрубки с торчащими наружу жилами. Невидящие глаза; лица, искаженные страхом. Страхом собственной смерти. Не замечая Удинааса, они брели мимо.

А у него внутри нарастало и поднималось ощущение безмерной потери. Ощущение горя, сменившееся едва различимыми словами о предательстве.

«Кто-то за все это заплатит, – звучало в мозгу Удинааса. – Кто-то непременно заплатит… Кто-то… Кто-то…»

Слова были чужими, равно как и мысли; однако голос его собственный – в этом не было никаких сомнений.

С Удинаасом поравнялся высокий и чернокожий мертвый воин, которому мечом снесло почти все лицо. Из зияющей раны торчали растрескавшиеся обломки костей. Раб надеялся, что и этот увечный тоже пройдет мимо, не обратив на него внимания. Но незнакомец едва заметно взмахнул закованной в металл рукой и… ударил Удинааса в голову. Брызнула кровь. Удинаас рухнул в пепел, морщась от обжигающей боли.

Затем он почувствовал на левой лодыжке хватку железных пальцев. Его бесцеремонно дергали за ногу. А потом изуродованный воин куда-то его поволок.

– Куда ты меня тащишь? – закричал Удинаас.

«Госпожа сурова», – прозвучал в мозгу ответ чернокожего воина.

– Какая еще госпожа?

«Та, что сурова».

– И она ждет там, куда ты меня несешь?

«Она не из тех, кто ждет».

Удинаас с трудом повернул голову, оглядываясь назад. За ними, уходя к самому горизонту, тянулась широкая борозда. Она напоминала свежую рану, заполненную черной кровью.

«Сколько времени он уже меня тащит? И кого я ранил?»

Послышался грохот копыт.

«Она приближается», – сообщил воин.

Удинаас перевернулся на спину, силясь приподнять голову.

Раздался пронзительный крик. Неведомо откуда взявшийся меч перерубил чернокожего воина пополам. Рука, пленившая Удинааса, откатилась в сторону. Совсем рядом, громыхая копытами, пронеслась лошадь.

От всадницы исходило ослепительное сияние. Меч в ее руке сверкал, как молния. Другая рука сжимала обоюдоострый боевой топор, с лезвия которого капал расплавленный металл. Конь женщины… был не чем иным, как конским скелетом, облаченным в пламя.

Незнакомка осадила скакуна и развернула его. Лицо ее походило на золотую маску. Вместо волос над головой поднимались золотистые чешуйки. Обе руки застыли с поднятым оружием.

Удинаас встретился со всадницей глазами. Ему захотелось спрятаться, зарыться в пепел. Но вместо этого он вскочил на ноги и побежал прочь.

За спиной тяжело стучали копыта огненного коня.

Менандора! Дочь Зари…

Впереди валялись распростертые тела воинов, недавно проходивших мимо Удинааса. На их ранах плясали языки пламени, источая вялые струйки дыма. Никто не шевелился. Летериец догадался: они умирают. Снова и снова. Они непрестанно умирают.

Он побежал дальше.

Удар был сильным. Стена из острых костей обрушилась на его правое плечо. Удинаас взмыл в воздух, потом шумно рухнул на землю и покатился, пытаясь руками и ногами остановить вынужденное кувыркание.

Позади него клубилась пыль. Казалось, все небо пришло в движение. Затем из пыли кто-то появился… Сапог с грубой подошвой придавил Удинаасу грудь.

Раздавшийся голос был похож на шипение тысячи змей:

– Кровь ящера, вивала локви… и вдруг в теле раба. Какое сердце ты выбрал, смертный?

Удинаасу было не вздохнуть. Сапог все сильнее давил ему на грудь, угрожая смять ребра. Летериец вцепился в сапог, понимая всю тщетность своих усилий.

– Прежде чем ты умрешь, пусть твоя душа ответит.

«Я выбрал… то, чему служил всегда».

– Это ответ труса.

«Да».

– У тебя есть мгновение, чтобы изменить ответ.

Пространство вокруг Удинааса начинало заволакивать черным. Грязь, набившаяся ему в рот, имела привкус крови.

«Ящер! Я выбираю вивала!»

Сапог сдвинулся в сторону. Рука в кольчужной перчатке потянулась к веревке, служившей рабу поясом. Железные пальцы подняли его вверх. Удинаас раскачивался, словно тряпичная кукла, а окружающий мир то и дело переворачивался вверх тормашками. Выше, еще выше, пока он не оказался между разведенными в стороны ляжками женщины.

Ее пальцы расстегнули на нем одежду и сорвали прочь набедренную повязку. А затем эти же холодные пальцы обхватили его за плечи.

Удинаас застонал.

Чудовище в женском обличье втолкнуло его член себе в лоно.

Вся кровь Удинааса вспыхнула огнем. Чресла отозвались нестерпимой болью. Придерживая летерийца за плечи одной рукой, она все запихивала и запихивала в себя его член… пока он не излил семя.

Пальцы разжались. Удинаас, весь дрожа, повалился на землю.

Он не слышал, как исчезло чудовище. Он не слышал ничего, кроме стука двух сердец, бьющихся внутри. Они бились все громче и громче.

Рядом с ним кто-то опустился на корточки:

– Должник.

«Кто-то непременно заплатит», – вспомнил Удинаас и едва не засмеялся.

Ему на плечо легла чья-то рука.

– Удинаас, где мы?

– Не знаю.

Он повернул голову и увидел испуганные глаза Ведьминого Перышка.

– А что тебе говорят гадательные черепки?

– У меня нет при себе черепков.

– Тогда представь их. Мысленно сделай расклад.

– Что тебе известно о подобных вещах, Удинаас?

Он медленно сел. Боль прошла. На теле – ни единой царапины. В пепле вокруг – ни одного следа.

Молодой человек потянулся за одеждой, прикрыв обнаженную промежность.

– Ты и без гадания знаешь, что случилось, – сказала Ведьмино Перышко.

– Да, – горько улыбнулся он. – Менандора. Дочь Зари, которую тисте эдур боятся сильнее остальных дочерей Отца-Тени. Она была здесь.

– Боги тисте эдур не навещают летерийцев.

– А вот я удостоился. – Удинаас отвел глаза. – Она попользовалась мною.

Ведьмино Перышко встала:

– В тебе говорит кровь вивала. Ты отравлен видениями, должник. Безумием. Тебе кажется, что ты видишь недоступное другим.

– Тогда взгляни на тела вокруг нас. Это Дочь Зари их исполосовала.

– Они уже давным-давно мертвы.

– Но даже мертвые, они шли. А один из них схватил меня и долго волок. Видишь, какую борозду прочертил я в пепле? А вот этих потоптали копыта коня Менандоры. Посмотри сама!

Но Ведьмино Перышко смотрела лишь на него.

– Это мир, порожденный твоим воображением, Удинаас, – сказала она. – Твой разум переполнен видениями.

– Раскинь свои черепки.

– Нет. Это мертвое место.

– Зато кровь ящера живая. Понимаешь, Ведьмино Перышко? Именно она связывает нас с тисте эдур.

– Такое невозможно. Вивалы – порождения элейнтов. Дикие полукровки, с которыми и самим драконам не справиться. Их принадлежность к Обители Драконов еще ни о чем не говорит.

– В ту ночь я увидел на берегу белую ворону. И со всех ног побежал в сарай. Надеялся успеть раньше, чем ты начнешь гадание. Я пытался прогнать птицу, но она только посмеялась надо мной. Когда на тебя напали, я решил, что это Белая Ворона. Неужели ты не понимаешь? У Менандоры – Дочери Зари – бледное лицо. Как раз об этом Опорные черепки и пытались нам поведать.

– Должник, я не желаю, чтобы твое безумие поглотило и меня тоже.

– Ты просила меня солгать Уруте и другим тисте эдур. Я исполнил твою просьбу, Ведьмино Перышко.

– Но теперь тобою овладел вивал. Вскоре он убьет тебя, и даже тисте эдур не сумеют ему помешать. Едва только хозяева поймут, что ты отравлен, как сами вырвут твое сердце.

– Ты боишься, что я тоже стану ящером? Думаешь, это моя судьба?

Девушка покачала головой:

– Пойми, Удинаас: это не просто поцелуй, что ты получил от одиночника. Это болезнь, которая угрожает твоему мозгу. Она отравляет чистое течение твоих мыслей.

– А где мы с тобой сейчас, Ведьмино Перышко? Неужели здесь, в моем сне?

От этого вопроса тоненькая фигура юной ведьмы вдруг стала прозрачной, задрожала и исчезла, как будто ее и не было.

Удинаас снова был один.

«Неужели я никогда не проснусь?» – вдруг подумал он.

А затем краешком глаза уловил какое-то движение в небе и повернул голову.

Драконы. Их было не менее двух десятков. Они летели высоко, несомые невидимыми потоками воздуха. А вокруг, словно комары, вились вивалы.

И вдруг Удинаас понял.

Драконы летели на войну.

Труп бенедского воина был густо покрыт голубыми листьями мóрока. Через несколько дней листья начнут гнить, придавая янтарному воску синеватый оттенок. И тогда возникнет ощущение, будто тело помещено внутрь ледяной глыбы. Еще один панцирь в дополнение к первому, из медных монет.

Бенедский воин получит вечную тень. Пристанище для скитающихся духов, которые наверняка поселятся внутри выдолбленного ствола.

Трулль стоял возле покойника. Саркофаг для него все еще делали в строении, примыкающем к крепости. Работа велась впотьмах: обычай запрещал зажигать факелы или масляные лампы. Живое дерево противилось рукам, что изымали его сердцевину. Но черное дерево любило смерть и поддавалось уговорам и увещеваниям.

Вдалеке слышались крики тех, кто возносил заключительную молитву Дочери Сумерек. Совсем скоро на мир опустится тьма. Эти часы называли пустыми. Сейчас даже сама вера должна была неподвижно замереть. Время ночи принадлежало Предателю. Когда-то, в момент наивысшего триумфа, он попытался убить Отца-Тень и почти осуществил свой замысел.

В это время запрещались любые серьезные разговоры. Во тьме легко прокрасться обману; можно запросто вдохнуть его в себя и не заметить, как отрава разольется по всему телу.

В пустые часы нельзя было закапывать меч под порогом дома, где жила невеста, ибо брак, скрепленный в часы тьмы, обречен. Ребенка, родившегося от такого союза, надлежало сразу же убить. Возлюбленные не имели права касаться друг друга; любые их ласки могли быть отравлены ядом предательства.

Но вскоре взойдет луна, и в мир вновь вернутся тени. Мир выйдет из тьмы, как когда-то вышел из нее Скабандарий Кровоглазый. Предателя ждет поражение. По-другому и быть не может, иначе все вокруг превратилось бы в хаос.

Трулль глядел на плотный ковер листьев, покрывавший тело воина. Он сам вызвался нести караул в первую ночь. Ни один покойник тисте эдур не должен оставаться без присмотра в часы тьмы, ибо тьма не разбирает, живое тело перед нею или хладный труп. И потому мертвец не менее опасен, чем живой человек, задумавший недоброе. Мертвецу и не нужно самому говорить или двигаться; найдутся те, кто и скажут за него, и обнажат кинжал.

Ханнан Мосаг объявил это величайшим изъяном тисте эдур. Старики и мертвецы готовы первыми произнести слово «возмездие». Они стоят возле одной стены, но только покойники смотрят смерти в лицо, тогда как старики пока что обращены к ней спиной. За стеной этой лежит небытие. И те и другие говорят о конце времен; те и другие ощущают необходимость вести молодежь прежними дорогами, какими шли сами. Да и цель у них тоже одна: придать значение всему, что они узнали и совершили, убедить самих себя, что жизнь была прожита не напрасно.

Но король-колдун знал, насколько губительны междоусобицы и вражда племен друг с другом. Ханнан Мосаг запретил кровную месть. Отныне повинные в таких преступлениях обрекали на позорную казнь не только себя, но и весь свой род…

Трулль вдруг увидел Рулада. Младший брат свернул с тропы в лес. Сейчас, когда властвовала тьма, движения Рулада были осторожными. Он не шел, а крался, словно призрак. Трулль догадался, куда направляется брат: сначала в лес, затем на северную тропу.

Северная тропа вела на кладбище, где предстояло похоронить бенедского воина. Там сейчас в одиночестве, как того требовал обычай, совершала бдение девушка.

«Что это? – с тревогой подумал Трулль. – Попытка, обреченная на провал? Или же… очередная встреча, одна из многих?»

Майена, как и все женщины, была для него непостижима. Зато побуждения Рулада были Труллю вполне понятны. Младший брат не сражался на войне за объединение племен – возрастом не вышел. Его пояс не имел кровавых отметин. Парень избрал иной способ утвердиться в своей зрелости.

Трулль начисто забыл о покойнике. Рулад вдруг занял все его мысли.

«Откуда у брата такая уверенность, что он всегда должен побеждать? Всегда и во всем. Он провозгласил победу острием своей жизни. Ну почему вся жизнь видится ему полем состязаний? Настоящие они или существуют лишь в его мозгу – Руладу требуется, чтобы весь мир каждое мгновение восхищался его победами».

Трулль чувствовал, что начинает злиться. А тут еще эта непонятная забота со стороны Фэра, боящегося ранить Рулада насмешками и пренебрежением. Лучше бы старший брат задумался о другом. Этому юнцу все достается без борьбы. Если он с чем и сражается, так только с собственными сомнениями. Но и тех совсем немного. Рулад полагает, что воины бьются ради победы, ради славы. Ему до сих пор невдомек, что сражения происходят в силу необходимости. А слава – она сама находит тебя, когда ты о ней не думаешь…

Самоуверенный мальчишка надеется одержать легкую победу? Как бы не так! Трулль представил гнев в глазах Майены и ее резкую отповедь в ответ на дерзкие притязания Рулада… А если нет? Вдруг их руки переплетутся в объятиях и они оба, разгоряченные страстью, повалятся в траву? Двойное предательство.

Трулль умел бесшумно передвигаться по лесу. Рулад ничего не заподозрил бы. Но… он тоже обязан совершать свое бдение. Нести караул возле тела безымянного бенедского воина…

Как и требовал обычай, Фэр изготовил меч. С этим мечом он явился к Майене и встал перед нею, держа оружие на вытянутых руках. А девушка на виду у всех подошла к нему, приняла дар и унесла меч в дом. С того мгновения она стала невестой Фэра. Ровно через год (теперь до этого дня оставалось менее пяти недель) Майена должна будет вынести меч из своего жилища, вырыть его лезвием яму перед порогом и закопать туда подарок Фэра. Железо и земля. Оружие и домашний очаг. Мужчина и женщина, которые отныне станут мужем и женой.

А ведь пока Фэр не преподнес Майене меч, Рулад ее даже не замечал. Может, считал, что его достойна только первая красавица? В знатных семьях были девушки гораздо привлекательнее Майены, однако Рулад не пытался ухаживать ни за одной из них. А после сватовства Фэра он вдруг обратил внимание на невесту старшего брата и начал всячески красоваться перед нею.

И теперь этот желторотый юнец готовился одержать победу. Если уже не одержал ее.

Трулль вполне мог бы на время уйти со своего поста. В конце концов, бенедский воин – это не хирот. Обезображенный труп, покрытый не золотом, а простыми медяками. Никто и не узнает, что караульный на время отлучился.

Да вот только зачем? Чтобы смутные догадки превратились в уверенность, которая вгрызется в его сердце острыми зубами? А дальше что? Часы тьмы – опасное время.

И вдруг…

Вначале Трулль Сенгар решил, что ему померещилось. А затем глаза его широко распахнулись от изумления, а сердце бешено заколотилось. Из леса кто-то вышел.

Незнакомец приблизился. Его рот был в запекшейся черной крови, а бледная кожа, похожая на тусклую луну, скрытую пеленой облаков, перепачкана землей и плесенью. С обоих боков свисали пустые ножны из полированного дерева. Доспехи незнакомца были в лохмотьях. Довольно высокий, он почему-то сильно сутулился, словно бы ему мешал собственный рост.

На Трулля смотрели глаза цвета догорающих углей.

– Ну-ка, поглядим, кто это тут разлегся, – произнес пришелец.

Он говорил на языке ночи, который был понятен Труллю, хотя и отличался от языка тисте эдур.

Преодолевая дрожь, Сенгар заставил себя шагнуть вперед. Обеими руками он сжимал копье, острие которого подрагивало над покойником.

– Он не для тебя, – ощущая в горле непривычную сухость и сдавленность, сказал Трулль незнакомцу.

Глаза того на мгновение вспыхнули.

– А ты знаешь, тисте эдур, кто я?

– Знаю. Ты – призрак тьмы. Предатель.

Черный рот раздвинулся в усмешке, обнажив желтые зубы. Предатель сделал еще один шаг. Воин напрягся, приготовившись обороняться.

– Уходи прочь, – потребовал он.

– А если не уйду? Что ты сделаешь?

– Подниму тревогу.

– Начнешь кричать? Вот этим голосом, который не громче шепота? Твое горло сдавлено. Ты и дышишь-то с трудом. Успокойся, тисте эдур. Я достаточно странствовал по свету и не позарюсь на доспехи этого воина. – Предатель выпрямился. – Если хочешь вернуть себе свободу дыхания, отойди от тела.

Трулль не шевельнулся. Воздух с шипением проникал в его сомкнутое горло. Он чувствовал, как слабеют руки и подкашиваются ноги.

– Что ж, тисте эдур никогда не отличались трусостью. Продолжай нести свой караул.

Призрак повернулся и вновь шагнул к лесной кромке.

В легкие Трулля хлынул благословенный воздух. Голова кружилась. Молодой человек воткнул копье в землю и оперся на древко.

– Постой! – крикнул он Предателю.

Тот остановился.

– Послушай, такого… никогда еще не было. Этот караул…

– На подобные караулы, воин, нападают лишь голодные подземные духи, – сказал Предатель. – Говоря более возвышенным языком, духи выхолощенных черных деревьев, каковые погружаются в мертвую плоть, дабы… Впрочем, к мертвым они относятся точно так же, как и к живым. Мир кишит разнообразными силами, хотя большинство из них правильнее было бы называть слабостями, ибо они слабы, тисте эдур.

– Но ведь Отец-Тень пленил тебя…

– Да, я и по сей день остаюсь у него в плену. – Предатель одарил Трулля еще одной жуткой улыбкой. – За исключением того времени, когда сплю, – продолжал призрак. – Вынужденный подарок Матери-Тьмы. Своего рода напоминание о том, что она не забывает и сам я тоже должен всегда помнить.

– Только я-то сейчас не сплю, – возразил Трулль.

– Все разбилось вдребезги, – сказал Предатель. – Давно. Очень давно. Осколки разлетелись по всему полю битвы. Неужели они могут кому-то понадобиться? Зачем? Эти осколки невозможно собрать. Каждый из них ныне замкнут в себе самом. Вот я и пытаюсь понять: что же он сделал с ними?

Призрак шагнул в лес и пропал.

– Нет, я не сплю, – прошептал Трулль. – Это вовсе не сон.

Удинаас открыл глаза. В ноздрях, во рту и особенно в горле до сих пор сохранялось зловоние опаленной мертвой плоти. Над ним темнел знакомый скошенный потолок его каморки. Летериец лежал неподвижно, прикрытый ветхим тряпьем.

Далеко ли еще до зари?

В доме было тихо, однако тишина эта мало что говорила рабу. Часы перед восходом луны всегда проходят в тишине. И время, когда все спят, тоже. А Удинаасу не спалось. С утра ему предстоит чинить сети и плести веревки.

«Должно быть, это и есть свидетельство безумия, – думал Удинаас. – Ум, желая доказать себе, что здоров, начинает нанизывать, словно бусины на нить, десятки обыденных дел. Нужно починить сети. Надо сплести новые веревки. Если я что-то делаю, значит еще не потерял смысла жизни».

Кровь вивала не была горячей или холодной. Она не бурлила от ярости. Удинаас не ощущал в теле вообще никаких изменений.

«Но чистое течение моих мыслей замутнено. Заражено той кровью».

Летериец откинул тряпки и сел на подстилке.

«Есть определенный путь, и мне суждено оставаться на нем, пока… не придет то мгновение, когда…»

Какое именно мгновение должно наступить, Удинаас не знал. А пока он будет выполнять свои повседневные обязанности: чинить сети и плести веревки.

«И не только. Мне велели вырыть могилу для бенедского воина. Если бы у него были глаза и он сейчас открыл бы их, то увидел бы не черноту монет, мешающих смотреть. И не синеватый воск, не потемневшие и ставшие влажными листья морока. Вместо всего перечисленного он увидел бы… нечто совсем иное…»

А ведь те вивалы так и вились вокруг драконов. Удинаас не придумал это. Он сам видел. Совсем как охотничьи псы, которые ждут не дождутся, когда хозяин спустит их с цепи.

«Я знаю, почему все так случилось и почему я там оказался. И я знаю ответ, который ночь еще не успела прошептать. Вернее, не прошептать. Нет, она громко выкрикнет его. Сама Тьма отдаст приказ начать погоню».

Удинаас вдруг понял, что находится среди врагов. Разумеется, тисте эдур и так не были его друзьями, но ощущение, нахлынувшее на него сейчас, отличалось от чувств летерийца, обреченного на пожизненное рабство. Опасность, которую ощущала его новая кровь, исходила не от тисте эдур и не от Куральда Эмурланна.

«Ведьмино Перышко объяснила бы это лучше меня, но даже в таких делах пути Матери-Тьмы остаются невидимыми».

Удинаас встал и, тихо ступая, вышел в главный зал, где… лицом к лицу столкнулся с Урутой.

– Раб, сейчас неподходящее время, чтобы расхаживать по дому, – сказала она.

Удинаас привычно упал на колени, притиснувшись лбом к истертым половицам. Он успел заметить, что хозяйка вся дрожит.

– Приготовь Фэру, Руладу и Труллю плащи для ночного странствия, – раздалось у него над головой. – Ты должен управиться до восхода луны. И не забудь собрать им еду и питье. – Молодой человек торопливо вскочил, чтобы исполнить повеление Уруты, но она протянула руку, задержав его. И добавила: – Удинаас, все это ты сделаешь один. И никому ни слова.

Он кивнул.

Из леса выползли тени. В небе поднялась луна – тюрьма для настоящего отца Менандоры, который там находился. Древние битвы Отца-Тени сотворили нынешний мир, который имеет множество обличий. Скабандарий Кровоглазый стойко сражался против всех, кто обладал убеждениями, и не важно, была ли их вера сиянием ослепительного Света или мраком всепоглощающей Тьмы. Он сумел расправиться с Братом-Тьмой, отправив его в подземный мир, и с Братом-Светом, который теперь пребывал далеко на небесах. И означенные победы явились дарами, преподнесенными не только тисте эдур, но и всем, кто рождался и жил, чтобы однажды умереть.

Дары свободы. Воля, не имеющая цепей, пока люди сами не приладят к ней цепи и не наденут на себя вместо доспехов. А цепи эти состояли из отдельных звеньев – нескончаемых, вечно соперничающих между собой предложений, каждое из которых неизменно обещало избавить от всего неизвестного и неопределенного.

Подобные цепи Трулль Сенгар видел на летерийцах. Точнее, непроницаемую сеть, звенья которой неизвестно где начинались и заканчивались, переплетаясь между собой самым чудовищным образом. Он понимал, почему летерийцы поклоняются Пустому Трону. Знал Трулль и то, как эти люди оправдывают все свои действия. Какие слова чаще всего повторялись в их языке? «Прогресс» и «рост». Первое они считали необходимостью, а второе приносило им прибыль. Взаимная выгода – удел глупцов; долги – вот связующая сила каждого народа, любой цивилизации. Долги являлись у летерийцев ключевым понятием; можно сказать, что они общались друг с другом на особом языке: чего стоят все эти «заимодавец», «возмещение», «поручительство»… Было у них еще много других хитроумных слов, значения которых Трулль толком не представлял, но чувствовал, что они помогают ушлым летерийцам еще сильнее затуманивать правду.

Пустой Трон. Наверняка он у них стоял на вершине горы из золотых монет.

Отец-Тень стремился создать такой мир, где неопределенность отравляла бы существование тех, кто избрал своим оружием непримиримость и воевал с мудростью; где каждая крепость рано или поздно разрушалась бы изнутри от тяжести навешенных на нее цепей.

Трулль мысленно спорил с Предателем, который тысячи лет назад вознамерился убить Скабандария Кровоглазого. Любая определенность уже сама по себе есть Пустой Трон. Те, кому известен лишь один путь, рано или поздно начнут обожествлять его, даже если он и заведет их на край пропасти. Тисте эдур говорил горячо, однако призрак молчал, абсолютно равнодушный к его словам. Неожиданно Трулль спохватился и понял: да он и сам разглагольствует, стоя у подножия Пустого Трона.

Скабандарий Кровоглазый так и не создал свой мир. Он пропал в этом мире, затерялся на одной из троп, которую никому не найти.

Трулль Сенгар продолжал нети караул над трупом, скрытым под толстым слоем гниющих листьев. До чего же тяжело и одиноко было у него на душе. Перед ним открывалось множество путей, но все они были насквозь пропитаны отчаянием.

Звук приближающихся шагов заставил Трулля повернуться.

К нему шли Фэр и Рулад, оба в плащах. Фэр нес в руке также и плащ для Трулля. За спиной у старшего брата висел небольшой мешок.

Лицо Рулада буквально пылало румянцем: может, от беспокойства, а может, от возбуждения.

– Приветствую тебя, Трулль, – произнес Фэр, подавая брату плащ.

– Куда мы отправляемся?

– Отец проводит эту ночь в храме. Молится о помощи свыше.

– Мы пойдем к Каменной чаше, – сверкая глазами, сообщил Рулад. – Нас посылает туда мать.

– Зачем?

Рулад лишь пожал плечами.

– Что это за место такое – Каменная чаша? – обращаясь к Фэру, спросил Трулль. – Я никогда про него не слышал.

– Каменная чаша очень древняя. Она находится в Кашанской впадине.

– Рулад, ты про нее знал?

Младший брат покачал головой:

– Понятия не имел, пока нынче вечером мама не рассказала. Разумеется, все мы бывали у кромки Кашанской впадины. Но там такая темень. Кто же мог предположить, что внутри находится священное место!

– Священное место? В кромешной темноте?

– Трулль, не торопись. Вскоре ты сам многое поймешь, – сказал Фэр.

Они двинулись по тропе, ведущей на северо-запад. Старший брат шел впереди.

– Фэр, а прежде мать говорила с тобой о Каменной чаше? – не унимался Трулль.

– Я ведь главный оружейник, – ответил Фэр. – Есть ритуалы, которые нужно соблюдать.

В памяти Трулля хранились все битвы, которые когда-либо вели тисте эдур. Странно, почему он подумал об этом сейчас, словно бы в ответ на слова Фэра. Какие тайные звенья стремится обнаружить его ум и почему он их не различает?

Братья шли дальше, тщательно огибая островки лунного света, которые не пересекала ни одна тень.

– Но ведь отец запретил нам это путешествие, – вдруг вспомнил Трулль.

– В делах магии мать превосходит отца, – промолвил Фэр.

– Так это связано с магией?

Рулад у него за спиной прыснул со смеху:

– Не ты ли недавно плавал вместе с королем-колдуном и кое-что видел?

– Кое-что видел, – растерянно повторил Трулль и обратился к старшему брату: – А Ханнан Мосаг одобрил это путешествие?

Фэр промолчал.

– Брат, ты полон сомнений, и они удерживают тебя, – сказал Труллю Рулад.

– Зато тебя, Рулад, похоже, ничто не удерживает. Я видел, как ты скользнул на тропу, которая ведет к кладбищу. К тому, что избрали для погребения бенедского воина. И было это в ту пору, когда сумерки покинули мир, а луна еще не взошла.

Если в лице Фэра что-то и изменилось, Трулль этого все равно не видел. Старший брат продолжал невозмутимо шагать по тропе.

– Ну и что в этом особенного? – с нарочитой небрежностью промолвил Рулад.

– Брат, я спросил тебя серьезно и хочу услышать серьезный ответ.

– Я знал, что Фэру некогда. Он следил за тем, чтобы все оружие вернули в арсенал. Но час был уже поздний. Я почувствовал зловещие шаги тьмы и решил, что мой долг – охранять невесту Фэра. Она ведь была совсем одна на кладбище. Пусть я и нечистокровный воин, но не лишен храбрости. Знаю, Трулль, ты полагаешь, будто моя неопытность служит почвой для корней ложного мужества. Думай, как тебе угодно, но мужество у меня настоящее. А свою неопытность я считаю невспаханной почвой, где нет вообще никаких корней. Я стоял в карауле вместо брата, но Майена об этом даже не догадывалась, ибо не видела меня.

– Говоришь, ты почувствовал зловещие шаги тьмы? И кто же, по-твоему, мог угрожать Майене?

– Если бы я знал кто, то не стал бы скрывать это от тебя. Но я только почувствовал опасность.

– Фэр, а разве ты сам ни о чем не хочешь спросить Рулада? – удивился Трулль.

– Не хочу, – сухо ответил старший брат. – В этом нет надобности… когда ты рядом.

Трулль сжал зубы. В кромешной темноте никто не увидел, как вспыхнуло его лицо, и за это он был благодарен ночи.

Какое-то время все трое шли молча.

Тропа устремилась вверх, змеясь между гранитными скалами, поросшими лишайником. Братьям то и дело приходилось перелезать через поваленные деревья и карабкаться вверх. Лунный свет начинал терять яркость. Скорее всего, рассвет они встретят на самой верхней точке тропы.

Далее их путь лежал на восток, по местности, усеянной поваленными деревьями и обломками каменных глыб. В многочисленных ямах чернела вода. Небо над головой постепенно светлело.

В каком-то месте Фэр свернул с тропы и повел братьев на север, по каменистой осыпи, где росли низкие скрюченные деревья. Вскоре путники подошли к Кашанской впадине.

Склоны ущелья, которое напоминало обширную колотую рану, нанесенную скалам, отличались невероятной крутизной. По ним зигзагами неслись воды горной речки. Она вытекала из Хасанского залива, находящегося на западе, на расстоянии половины дневного перехода отсюда, а затем продолжала свой путь по дну ущелья и еще через день пути уходила вглубь скал. Место, куда вышли братья Сенгар, было самым широким во всем ущелье – двести с лишним шагов. Противоположный берег ничем не отличался от этого: такие же валуны (казалось, чья-то гигантская рука выбросила их со дна) да чахлые скрюченные деревья, которые сгубило невидимое дыхание, поднимавшееся из глубины Кашанской впадины.

Фэр расстегнул плащ, снял с плеч мешок и подошел к бесформенной груде камней. Когда он убрал оттуда весь сор и сухие ветки, Трулль увидел, что это не просто нагромождение булыжников, а древняя гробница. Фэр отодвинул верхний камень, запустил руку в выемку и извлек моток толстой узловатой веревки.

– Снимите плащи и оружие, – велел братьям Фэр, а сам понес веревку к краю обрыва.

К одному концу веревки он привязал мешок, плащ, меч и копье. Затем добавил туда же одежду и оружие братьев. После чего начал медленно опускать груз.

– Трулль, возьми другой конец и отнеси его в такое место, где тень не исчезает даже днем.

Средний брат подчинился. Он заприметил большой, криво стоящий валун. Едва веревка оказалась в тени, как десятки невидимых рук жадно схватили ее. Трулль отошел в сторону и увидел, что веревка крепко натянута.

А Фэр тем временем уже начал спускаться. Рулад стоял у кромки ущелья, глядя вниз.

– Нам нужно дождаться, пока Фэр доберется до самого дна, – пояснил Рулад подошедшему Труллю. – Потом он трижды дернет за веревку. Фэр велел, чтобы следующим спускался я.

– Ладно, так и сделаем.

– До чего же сладостны ее губы, – пробормотал Рулад. Он повернулся к Труллю, и их глаза встретились. – Что, брат, наверное, таких слов ты ждал от меня? Тебе хочется, чтобы твои подозрения подтвердились?

– Не стану скрывать, братец, у меня много всяких подозрений, – промолвил Трулль. – У каждого из нас есть мысли, опаленные солнцем, и мысли, поглощенные тьмой. Но только мысли тени способны двигаться незаметно, подбираясь к самой границе соперничающих миров. Зачем они это делают? Чтобы узреть то, что надлежит увидеть.

– А если они совсем ничего не увидят?

– Такого, Рулад, просто не бывает.

– А как же различные иллюзии? Что, если мысли тени видят не действительность, а плоды собственного воображения? Например, ложную игру света? Или какие-то силуэты во тьме? Разве не так подозрение превращается в отраву? В яд, подобный белому нектару: после каждого глотка тебе хочется еще и еще.

Трулль ответил не сразу.

– Не так давно мы с Фэром кое-что обсуждали. Он утверждал: то, что человек воспринимает при помощи чувств, отличается от действительности. И зачастую по своей силе превосходит ее. Восприятие способно изменять истину, как волны сглаживают даже самые острые камни.

– Трулль, что тебе от меня надо? – не выдержал Рулад.

– Перестань распускать хвост перед Майеной, – глядя ему в глаза, потребовал Трулль.

Лицо юноши тронула странная улыбка.

– Ладно, как скажешь.

От удивления Трулль едва не разинул рот. Он ждал, что брат, как обычно, начнет препираться.

Снизу Фэр трижды дернул за веревку.

– Мой черед! – Рулад крепко ухватился за веревку и исчез из виду.

«Как-то подозрительно быстро он согласился», – подумал Трулль. И глубоко вздохнул, продолжая гадать, что означала странная улыбка младшего брата: была ли она порождением боли? Или уязвленной гордости?

От мыслей о Руладе Трулль перешел к своим собственным ощущениям. До чего же погано на душе. Вроде бы ничего определенного, и тем не менее…

«Отец-Тень, прости меня, но я чувствую, будто внутри весь испачкан…»

Веревка снова дернулась три раза.

Трулль ухватился за нее. Волокна были щедро смазаны воском, чтобы предотвратить гниение. Без узлов, служащих опорой для рук и ног, спуск оказался бы делом рискованным. Прежде чем начать его, Трулль наклонился и глянул вниз. Ничего, кроме темноты. Его старший и младший братья уже на дне ущелья. Скоро внизу окажется и он сам.

Совсем рядом между скал струилась вода. По обе стороны от ручейков тянулись красноватые полосы. Через потоки бойко перескакивали какие-то насекомые, похожие на блох. На веревке блестели следы, оставленные Фэром и Руладом. Каменный склон был сплошь в глубоких трещинах.

С каждым узлом тьма вокруг становилась все гуще. Влажный воздух делался все прохладнее. Наконец ноги Трулля соприкоснулись с мшистыми камнями. Братья протянули к нему руки, не давая поскользнуться.

Трулль напрягал зрение, силясь разглядеть хотя бы силуэты Фэра и Рулада.

– Зря мы не взяли фонарь, – проворчал он.

– Здесь достаточно света, – сказал Фэр. – Он исходит от Каменной чаши. Это Кашан, один из древних магических Путей.

– Путь, о котором ты говоришь, мертв, – возразил Трулль. – Отец-Тень уничтожил его собственной рукой.

– Дети его мертвы, но магия живет. Твои глаза уже обвыклись? Различаешь камни под ногами?

Теперь Трулль и в самом деле видел нагромождения камней и поблескивающую воду, что струилась между ними.

– Да, – кивнул он.

– Тогда идите за мной, братья.

Они стали удаляться от стены. Из-за того что камни были скользкими, приходилось ступать медленно. Кое-где валялись сухие ветки. На мху росли причудливые грибы. Какой-то зверек, похожий на бледную лысую крысу, юркнул в расщелину и торопливо подтянул длинный хвост.

– Мир Предателя, – пробормотал Трулль.

Фэр хмыкнул:

– На самом деле не все так просто, брат.

– Там, впереди… я что-то чую, – шепотом сообщил Рулад.

По обе стороны от них высились какие-то непонятные нагромождения. Каменные столбы, на которых не было ни единого островка мхов и лишайников. Странная поверхность камней напоминала кору черного дерева. Из-под основания каждого столба тянулись толстые изогнутые корни, переплетаясь с соседними. Дальше начиналась впадина, откуда, словно клубы белесого тумана, исходил свет.

Фэр провел братьев между странными каменными столбами и остановился на краю впадины.

Корни уходили вниз. Между ними белели кости. Их были многие тысячи. Трулль разглядел черепа кашанов – древних врагов тисте эдур, о которых ходили страшные легенды. Ящероподобные морды и сейчас скалились острыми блестящими зубами. Рядом лежали кости тисте эдур. Были здесь и другие – изогнутые, принадлежавшие вивалам. На самом дне белел громадный череп дракона. Его лобная кость, широкая и плоская, была вдавлена внутрь ударом гигантской кольчужной рукавицы.

На склонах впадины росли кустарники. Живые они или тоже мертвые, сказать было трудно; их серые, плотно переплетенные между собой ветви совсем не имели листьев. Присмотревшись, Трулль застыл от удивления: «кустарники» были каменными, но росли не так, как растут кристаллы, а подобно живому дереву.

– Кашанская магия рождалась от звуков, не слышимых ухом, – заговорил Фэр. – Эти звуки складывались в слова, обладавшие удивительной способностью разрушать внутренние связующие силы и саму суть вещей, лишая их земной опоры. При помощи чародейства кашаны могли растягивать и изгибать луч света, дробить его, подобно тому как приливная волна разлетается на брызги возле берега. Они строили каменные крепости, способные летать по воздуху, и даже подчинили Тьму, наделив ее неукротимым голодом. Тьма стала пожирать саму себя. Всякий, кто приближался к ней, не мог противостоять этому всеобъемлющему голоду. – Голос Фэра, обычно звонкий, сейчас звучал глухо. – Кашанское колдовство, словно моровое поветрие, проникло в магический Путь Матери-Тьмы. Это вынудило запечатать все врата, ведущие из Куральда Галейна в иные миры. Мать-Тьму заставляли отступать в самые глубины Бездны. Там ее окружали неумолимые вихри Света, которые она поглощала… и поглощает до сих пор. И когда исчезнет его последняя искра, Мать-Тьму ждет уничтожение. Кашаны, которые сами давным-давно исчезли, втянули Мать-Тьму в страшный ритуал. Он окончится ее убийством. Весь Свет исчезнет. Нечему будет отбрасывать Тень, а потому и она тоже обречена на погибель.

Когда Скабандарий Кровоглазый узнал о ритуале кашанов, было уже слишком поздно. Увы, вспять ничего не повернешь. Страшный конец неизбежен, и предотвратить его невозможно. С тех пор все миры повторяют этот путь, начиная с мельчайших царств, невидимых нашим глазам, и заканчивая самой Бездной. Всю Вселенную кашаны сделали смертной, таким образом отомстив ей. Возможно, их ритуал был порожден отчаянием. Или же самой яростной ненавистью, какую только можно вообразить. Будучи свидетелями собственного уничтожения, они заставили всех повторять их судьбу.

Братья молчали. Негромкое эхо слов Фэра быстро гасло.

– Что-то я не вижу признаков приближающегося конца света, – наконец протянул Рулад.

– Гибель мира еще очень далека от нас. Гораздо дальше, чем мы в состоянии представить. Но однажды роковой час непременно наступит.

– А какое отношение рассказанная тобой история имеет к тисте эдур? – поинтересовался Рулад.

– Наше вторжение в мир кашанов и толкнуло их на этот ритуал. Отец-Тень приобрел множество врагов – в лице каждого древнего бога, каждого Взошедшего. Все знали, что из-за кашанского ритуала вечная игра между Тьмой, Светом и Тенью однажды прекратится, а с нею закончится и существование всех миров. – Фэр повернулся к братьям. – Я передаю вам сие тайное знание, чтобы вы лучше осознали произошедшее здесь и его последствия. Теперь вам станет ясно, почему Ханнан Мосаг говорит о врагах куда более могущественных, нежели смертные летерийцы.

Первые капли понимания обожгли Трулля, словно раскаленное железо. Его взгляд сосредоточился на дне впадины. На том месте, где лежал череп дракона.

– Они его убили, – прошептал Трулль.

– Да. Они уничтожили его тело и заточили душу.

Рулад мотнул головой, будто не желал верить ни словам Фэра, ни своим собственным глазам.

– Но Скабандарий Кровоглазый не мог погибнуть. Это не его череп!

– Его, – тихо возразил Фэр. – Нашего бога убили.

– Кто? – сердито спросил Рулад.

– Они все: древние боги и элейнты. Древние боги не пожалели для этого собственной крови. А драконы породили настоящего монстра, который и выследил Скабандария Кровоглазого. Отец-Тень был повержен. Древняя богиня по имени Кильмандарос проломила ему череп. Затем они заточили дух Кровоглазого в темницу вечной боли, нестерпимой и неутихающей. И оставаться ему там до тех пор, пока существует Бездна… А теперь Ханнан Мосаг намерен отомстить за нашего бога, – заключил старший брат.

Трулль нахмурился:

– Фэр, древние боги давно покинули наш мир. Равно как и элейнты. А Ханнан Мосаг повелевает лишь шестью племенами тисте эдур и фрагментом магического Пути.

– Тисте эдур всего четыреста двадцать тысяч, – подхватил Рулад. – Сколько мы ни искали в других осколках Куральда Эмурланна, нигде не обнаружили соплеменников. Мысли Ханнана Мосага лишились ясности. Да, он вполне способен противостоять распространению летерийского господства. Призвав на помощь демонов, причем если понадобится, то и силой оружия. Но неужели нам теперь придется воевать со всеми богами этого мира?

Фэр медленно кивнул:

– Вы стоите в Кашанской впадине. Вы слышали все, что известно мне самому. Но я привел вас сюда не затем, чтобы вы становились на одно колено и восхваляли имя короля-колдуна. Братья, Ханнан Мосаг ищет силу, поскольку отчаянно в ней нуждается. Однако ему все равно, каковы будут источники этой силы, он и не слишком тревожится о возможных последствиях.

– Твои слова отдают изменой, – заметил Рулад, и Трулль уловил в голосе младшего брата какое-то странное удовлетворение.

– Да неужели? – спросил Фэр. – По воле Ханнана Мосага мы должны отправиться в опасное путешествие. Нам предстоит доставить и вручить королю дар, который он узрел в своем видении. А вы не задумывались, братья, откуда взялся этот дар? От кого он?

– Мы не вправе отказаться, – сказал Трулль. – Это в любом случае бесполезно. Вместо нас король-колдун пошлет других. А нас подвергнет изгнанию из племени или еще худшему наказанию.

– Разумеется, Трулль, мы не станем отказываться. Но мы и не должны идти исполнять его повеление, как безропотные слепцы.

– А Бинадас? – вдруг вспомнил Рулад. – Что ему известно об этом?

– Всё, – ответил Фэр. – Возможно, даже больше, чем нашей матери.

Трулль снова бросил взгляд туда, где лежал покрытый плесенью череп дракона:

– А почему ты так уверен, что это череп Скабандария Кровоглазого?

– Потому что его принесли сюда вдовы. У наших женщин эти знания передаются из поколения в поколение.

– А Ханнан Мосаг знает?

– Нашей матери известно, что он бывал в здешних местах. Как король докопался до правды – полная загадка. Мама была в отчаянии, потому и рассказала нам с Бинадасом про Каменную чашу. А так бы и она тоже помалкивала.

– С какой стати нашей матери вдруг впадать в отчаяние? – не понял Трулль.

– Дело в том, что король-колдун играет с очень опасными силами. Его мысли утратили ясность, а намерения – чистоту. Уж не знаю, каким был Ханнан Мосаг прежде, но сейчас, увы, все обстоит именно так.

Трулль продолжал глядеть на череп. Сколь же зловещей силой нужно обладать, чтобы оставить такую вмятину! И какая ужасная смерть!

– Будем надеяться, что древние боги действительно покинули наш мир, – прошептал он.