Читать книгу Трилогия Харканаса. Книга 1. Кузница Тьмы - Стивен Эриксон - Страница 6

Не так уж и много лет тому назад, всяко меньше, чем ей хотелось думать, Кория Делат жила словно бы в другой эпохе. Солнце в ту пору было более ярким и горячим, а когда она выносила своих кукол, десяток с лишним, по предательски узким каменным ступеням на площадку Орлиного гнезда и оказывалась в лучах яркого света, у нее захватывало дыхание от восторга. Ибо это был ее мир, ограниченный окружавшими площадку низкими стенами, которые почти не отбрасывали тени, а летний ветер подхватывал поднимавшееся от камней тепло, как будто нашептывая некие обещания.

Там, наверху, в ту забытую эпоху, казалось, будто еще немного и она, развернув крылья, взмоет в бескрайнее небо. Для своих кукол Кория была этакой великаншей, богиней, и, даже не имея крыльев, она могла смотреть на них свысока, придавая им самые разные позы и поворачивая вверх маленькие лица с вышитыми на них улыбками или удивленно раскрытыми кружками ртов, а блестящие глаза кукол, сделанные из полудрагоценных камней – граната, агата, янтаря, – при этом сверкали и вспыхивали, впитывая жаркие солнечные лучи.

Лето тогда длилось дольше, а дожди если и бывали, то Кория их не помнила. Из Орлиного гнезда открывался вид на обширный мир вокруг нее и кукол, ее маленьких заложниц. На севере, меньше чем в лиге от крепости, тянулись Арудинские холмы, и по картам, которые показывал ей Хаут, девочка примерно знала, что эти холмы простираются с запада на восток, заканчиваясь лишь у границ земель тисте далеко на востоке; а на западе они слегка уходили на север, образуя южный край обширной долины, где жили телакаи. Взглянув прямо на восток, Кория могла увидеть широкие степи Джеларкана и так называемую спорную территорию. Временами ей казалось, будто она может различить темные пятнышки пасущихся стад, но, возможно, то были лишь образы со старинных гобеленов на стенах кабинета Хаута, и в любом случае эти огромные животные бродили сейчас лишь в ее мыслях, и нигде больше. На юге девочка видела две тянувшиеся через возвышенность дороги, уже тогда по большей части заросшие, одна из которых уходила на юго-восток, а другая на юго-запад. Одна из дорог вела в Омтоз Феллак, Пустой город. Другая достигала Восточного Пограничья, и именно по этой дороге Кория впервые отправилась в путешествие из того мира, что она знала, будучи еще совсем ребенком, – из Малого дома Делак в поселении тисте под названием Абара, – сюда, в самую северную крепость яггутов в королевстве, на которое они больше не претендовали, продолжая тем не менее его оккупировать.

По этой причине Хаут часто насмехался над самим понятием «спорная территория», неодобрительно отзываясь о нежелании джелеков (или, возможно, их неспособности, учитывая, что они потерпели поражение от тисте) заявить свои права на новые земли. К тому же территория эта была сплошной пустошью и мало на что годилась, кроме разве что пастбища, а образ жизни в Джеларкане не подразумевал разведения домашних животных. В общем, оспаривать по большому счету было нечего, и, казалось, это лишь еще один из множества бессмысленных споров, что вели между собой соседи, топая ногами и задыхаясь от ярости, которая вполне могла обернуться кровопролитием. Хаут был прав, высмеивая подобное.

Кория не помнила, чтобы когда-либо видела хоть одного джелека. Территория на востоке казалась владениями соперничающих между собой сорняков и кустарников, которыми правил нескончаемый ветер, полируя до блеска потрескавшиеся камни. Девочке запрещалось бывать в этих местах, и она могла только смотреть на них с вершины Орлиного гнезда, вглядываясь в туманную даль и видя лишь то, что способно было породить ее воображение. Но с другой стороны, только так она могла узнать о чем-либо за пределами крепости. Хаут держал Корию взаперти с тех пор, как ее отдали на его попечение, одинокую заложницу всего и ничего.

Теперь Кория знала, что яггуты не вполне понимали традицию тисте обмениваться заложниками; вряд ли они когда-либо посылали кого-то из собственных отпрысков на восток, и, учитывая, сколь редко у них вообще рождались дети, удивляться этому не стоило. В любом случае Хаут рассматривал вынужденное заточение Кории лишь как часть ее образования, взяв на себя ответственность за обучение заложницы, а если он и оказался необычно суровым наставником – что ж, он ведь, в конце концов, был яггутом.

Куклы и теперь еще оставались в ее комнате. Прошли годы с тех пор, как они последний раз смотрели на солнце, неподвижно застыв с приклеенными на лицах улыбками или раскрыв рот. Иногда удивление и радость просто загадочным образом блекли. Порой мир сокращался до размеров маленькой площадки на вершине башни, а у богинь заканчивались игры, и они больше не протягивали руки, дабы изменить позы своих игрушечных детей. Иногда заложницы просто умирали от отсутствия заботы, а власть над трупами не имела никакой ценности.

Но сегодня, однако, Кория была богиней, охваченной чем-то наподобие страха или, возможно, просто тревоги, а сердце ее отчаянно колотилось в груди, когда хрупкая девушка стояла в одиночестве на площадке, глядя на два десятка приближающихся к крепости джелеков. Их намерения не вызывали сомнений: они либо хотят напасть на Хаута, либо станут ему чем-то угрожать. Вряд ли могла существовать иная причина, чтобы нарушить запрет и пересечь границу, вторгшись на территорию яггутов. Хотя формально земля эта ведь никому больше не принадлежала. Уж не решили ли давние враги заявить на нее свои права?

Ни один гобелен, статуя или фреска в крепости не изображали этих созданий, но кем еще они могли быть, как не джелеками? Прибывшие с востока, из Джеларканских степей, с виду типичные хищники: Кория рассмотрела черные кожаные сбруи на их длинных поджарых телах, блестящие железные клинки, привязанные к передним лапам, сверкающие на сгорбленных плечах зубчатые диски. Они ступали подобно огромным псам, с черными или рыжими в пятнах шкурами, а их вытянутые морды скрывались под головными уборами из дубленой кожи. Во всем походя на охотничьих собак, они тем не менее были сами себе хозяевами.

Говорили, будто эта северная порода была родственна джекам с дальнего юга, хотя и намного превосходила их размерами. Кория облегченно вздохнула, поскольку эти джелеки были величиной почти с боевых коней. Хотя внешне джелеки и напоминали собак, но были созданиями разумными и даже владели так называемой магией одиночников. Кория не очень представляла себе, что стоит за этим понятием: для нее это было просто слово, столь же бессмысленное, как и многие другие, которые произносил Хаут за годы ее заточения.

Она знала, что ее хозяину известно об этом вторжении. Никто и ничто не появлялись на земле Хаута незамеченными, сколь бы легки ни были поступь пришельца или дуновение ветра. К тому же он недавно отправил Корию наверх, причем приказал это тоном столь резким и отрывистым, что девушка сперва решила, будто совершила некий проступок – не закончила какие-то дела по хозяйству или оставила открытой книгу, – но ей хватило ума не задавать вопросов. Слова Хаута могли глубоко ранить, а если он и обладал чувством юмора, она пока что этого не замечала. И все же для Кории стало потрясением, когда она услышала, как с грохотом открываются массивные железные ворота крепости, а затем увидела, что появился Хаут, уже не в своей потрепанной, побитой молью шерстяной мантии, но облаченный в черную кольчугу до лодыжек. Чешуйчатые пластины прикрывали также голени и ноги в сапогах, равно как и широкие плечи. Сзади шлема из черненого железа опускалась на затылок, подобно заплетенным в косу волосам, кольчужная накидка. Когда Хаут остановился и повернулся, глядя на Корию, она увидела ниже отверстий для глаз такую же металлическую сетку, обрывками свисавшую вокруг его массивных, покрытых пятнами клыков.

На поясе у яггута красовался меч, но вместо того, чтобы потянуться к его длинной, обернутой кожей рукояти, он развернулся лицом к джелекам, опустив руки.

Хаут был ученым. Он постоянно жаловался на хрупкие кости и боли в суставах; Кория считала его древним стариком, хотя никаких доказательств тому у нее не было. Презрение Хаута к воинам могло сравниться лишь с его отвращением к войнам, которые вечно развязывали по самым идиотским поводам. Девушка даже и не подозревала, что у ее хозяина имеются доспехи и оружие. Казалось невозможным, что он вообще способен перемещаться под весом своего снаряжения, и тем не менее движения Хаута отличались изяществом и легкостью, которых она прежде никогда у него не замечала.

Орлиное гнездо словно бы покачнулось у нее под ногами, а окружающий мир будто заскользил на массивных неповоротливых шарнирах. Чувствуя, что во рту внезапно пересохло, Кория смотрела, как ее хозяин направляется прямо к джелекам, которые неровным рядом расположились напротив яггута.

Он остановился в десяти шагах от них, и… ничего не произошло.

Вряд ли звериные глотки незваных гостей способны к членораздельной речи. Если они и разговаривают, то наверняка с помощью каких-то других средств, и тем не менее Кория не сомневалась, что сейчас между ними идет беседа. А потом Хаут, подняв руку, снял шлем, рассыпав по плечам жирные пряди длинных черных волос, и она увидела, как он запрокинул голову назад и рассмеялся.

Низкий раскатистый смех, который совершенно не вписывался в мир Кории, оказался столь неожиданным, что богиня вполне могла свалиться со своего высокого насеста. Этот смех отдался во всем ее теле подобно грому, устремившись к небу, как хлопанье крыльев.

Очертания джелеков слегка расплылись, словно бы их окутал черный дым, а мгновение спустя на месте зверей возникли два десятка воинов, которые начали снимать свои головные уборы с вытянутыми мордами, отстегивать с запястья клинки и избавляться от сбруи, протаскивая ремни через железные петли; зубчатые диски теперь выступали позади их голов, будто капюшоны.

Лица их были почти неразличимы, не считая темных пятен черных бород и грязной кожи. Помимо висевшей теперь свободно кожаной сбруи, всю их одежду, похоже, составляли меха и шкуры. Шатающейся походкой, словно бы неуверенно чувствуя себя на двух ногах, джелеки двинулись вперед.

Развернувшись кругом, Хаут посмотрел на Корию и взревел:

– У нас гости!

В здешнем хозяйстве не было никого, кроме одинокого яггута и юной заложницы-тисте: ни слуг, ни поваров, ни мясников, горничных или лакеев. Обширные кладовые крепости были практически пусты, и хотя Хаут вполне мог сотворить еду и питье посредством колдовства, он делал это редко, полагаясь почти исключительно на регулярные визиты азатанайских торговцев, которые путешествовали по связывавшим все еще обитаемые крепости дорогам.

В отсутствие прислуги Кория научилась печь хлеб, готовить жаркое и бульон, колоть дрова и чинить свою поношенную одежду. Хаут объявил эти задачи неотъемлемыми составляющими ее обучения, но девушка подозревала, что в действительности все гораздо проще: виной всему лень и нелюдимость Хаута. Ей часто казалось чудом, что он вообще готов терпеть присутствие заложницы и нести за нее ответственность.

Яггуты вообще редко общались друг с другом: этакие затворники, которым чуждо само понятие коллектива. Однако это был их собственный, вполне сознательный выбор, ибо когда-то представители упомянутого народа жили в большом городе, построив цивилизацию, равной которой не было во всех королевствах. Но потом яггуты пришли к выводу, что совершили своего рода ошибку, неверно поставили цель или, как выразился Хаут, запоздало осознали, что подобный путь ведет к экономическому самоубийству. Мир отнюдь не бесконечен, а вот население его постоянно растет. При отсутствии должного контроля оно рано или поздно превысит ту численность, при которой в состоянии поддерживать собственное существование, и тогда неизбежно разразится катастрофа. Как говорил хозяин Кории, нет ничего губительнее успеха.

Мудрость не была свойственна смертным, и даже те, кого другие называли мудрецами, лишь коснулись самого края неприятной правды, ощутив ее на собственном печальном опыте. Для мудрецов даже радость носила оттенок грусти. Мир предъявлял к смертным свои требования, неумолимые и жестокие, и никаких знаний не хватало, чтобы избежать безумного падения в гибельную бездну.

Слова не являлись даром, утверждал Хаут. Они были запутанной сетью, в которую попадал каждый, кто забредал в их гущу, и в конце концов в ней беспомощно повисал целый народ, задыхаясь от собственных споров, в то время как со всех сторон надвигался упадок.

Яггуты отвергли подобный путь. Бросив вызов извечному стремлению народов к общению между собой во имя взаимопонимания, мира или чего-то еще, они перестали разговаривать даже друг с другом. А их город, покинутый всеми, стал прибежищем для единственной живой души, Повелителя Ненависти, единственного, кто обнажил жестокую правду об ожидающем всех будущем.

Именно так гласила история, которую учила Кория, но это было в другую эпоху, когда она, еще совсем ребенок, выслушав приводившие ее в замешательство рассказы Хаута, отвечала на это по-своему: играла с любимыми куклами, олицетворявшими для нее семью, может, даже общество, – и в обществе этом не было места войнам, спорам и вражде. Все куклы улыбались, с удивлением и восторгом глядя на совершенный мир, который создала для них богиня, а солнце всегда оставалось ярким и теплым. Кория знала, что детским мечтам не будет конца.

Джелеки принесли с собой еду: еще сочащееся кровью мясо, кувшины с густым темным вином, кожаные мешки с глыбами слежавшегося сахара. По распоряжению Хаута Кория достала соленый хлеб из каменной кладовой в задней стене кухни и сушеные фрукты из погреба; в главном зале разожгли очаг и отодвинули от стен стулья с высокими спинками, ножки которых оставляли борозды в пыли вокруг длинного стола. Зажглись дымным пламенем свечи, а когда джелеки (их было двадцать один) столпились в зале, сбросив вонючие шкуры и что-то ворча на своем лающем языке, обширное помещение наполнилось паром, а также резким запахом застарелого пота и кое-чего похуже. Носясь туда-сюда между дальними комнатами и кладовыми, Кория то и дело превозмогала тошноту, и лишь когда девушка наконец смогла сесть слева от Хаута и сделать большой глоток горького вина из придвинутой к ней фляги, она почувствовала себя чуть лучше в этом новом душном мире.

Когда джелеки заговорили на языке яггутов, в их речи чувствовался резкий акцент, но Кория все хорошо понимала, несмотря на подчеркнуто презрительный тон. Гости ели мясо сырым, и вскоре к ним присоединился Хаут, раздирая плоть измазанными в крови длинными пальцами; когда он жевал, зубы его, казалось, отодвигались от находившихся по бокам длинных клыков: ничего подобного заложница прежде не видела. Большинство еды животного происхождения в этом доме употребляли в копченом или вяленом виде, и ее приходилось размачивать в вине или бульоне – настолько она была жесткой. Кория чувствовала, как хозяин буквально на глазах превращается в зверя, становясь для нее полностью чужим.

Но все это время, даже несмотря на воздействие вина, она внимала каждому слову и каждому жесту, отчаянно пытаясь понять смысл происходящего.

Гости.

У них никогда не бывало гостей. Торговцы просто заглядывали к ним, а те, кто оставался на ночь, разбивали лагерь за стенами дома. Намного реже случалось, что появлялся еще кто-то из яггутов, чтобы вступить с Хаутом в некий невразумительный спор – сводившийся к неохотному и угрюмому обмену репликами, – а потом соплеменник хозяина снова уходил, часто посреди ночи, и Хаут после этого обычно много дней подряд пребывал в дурном расположении духа.

Джелеки предавались своему отвратительному пиршеству, не обращая на Корию никакого внимания. Вино лилось рекой. Слышались слова на двух языках, ворчание и звуки отрыжки. Среди воинов не было женщин, отчего у Кории возникла мысль, что это, вероятно, какая-то секта, сборище жрецов или же некое братство. У телакаев можно было встретить монахов, присягнувших оружию, которое они сами изготовляли из необработанной руды; возможно, эти джелеки принесли похожую клятву, – во всяком случае, во время трапезы гости не отложили в сторону свои клинки, в то время как Хаут избавился от своего боевого снаряжения сразу же, как только вошел в зал.

Воин, сидевший слева, придвинулся вплотную к Кории, то и дело толкая девушку мускулистым плечом. Джелек, расположившийся напротив, заметил наконец ее замешательство, что, похоже, порядком его развеселило.

– Эй, Саграл, – внезапно пролаял он, – смотри, как бы ты не оказался всей своей тушей у девчонки на коленях.

Слова его были встречены хриплым смехом. Хаут лишь пробурчал что-то невразумительное и потянулся к кувшину с вином. Налив себе еще кубок, он сказал:

– Осторожнее, а то узнаешь ее нрав.

Джелек поднял лохматые брови:

– Что, прочувствовал это на своей шкуре, капитан?

«Капитан»?

– Нет, но она – тисте и притом молодая женщина. Я ждал чего-то подобного с момента ее появления и жду до сих пор. Уверен, что девчонка сумеет за себя постоять, хотя, как бы я ни старался, мне так и не удалось ее разозлить.

Саграл наклонился к Кории, так что его широкое, покрытое шрамами лицо оказалось совсем рядом.

– Злость – признак острого ума. – Он не сводил с нее взгляда своих черных глаз. – Так ведь? – спросил джелек. – Или долгие годы среди всей этой яггутской чуши загасили в тебе последние искорки? Или, может, их и с самого начала не было?

Девушка молча смотрела на него, не пытаясь отстраниться.

Глаза Саграла расширились, и он повернулся к Хауту.

– Она что, немая?

– Она никогда не отличалась разговорчивостью, – пояснил яггут.

Звероподобные воины снова рассмеялись, и Кории вдруг захотелось, чтобы на нее, как и прежде, никто не обращал внимания. Однако, похоже, теперь ей суждено было стать мишенью для шуток. Девушка повернулась к Хауту:

– Хозяин, можно мне вас покинуть?

– Никоим образом, – ответил Хаут. – В конечном счете гости пришли ради тебя.

Как обычно, Хаут не спешил что-либо объяснять, и в голове Кории сменяли друг друга вопросы, не находившие ответов. Почему его называют капитаном? Это же какое-то воинское звание, вроде как в легионе Урусандера или у форулканов. Но заложников никогда не отдают солдатам, ведь среди них нет никого благородного происхождения. Неужели ее соплеменники ошиблись, отправив Корию сюда? Неужели ее отдали на попечение простолюдину?

Нет, это не имело никакого смысла. Если она…

Кория пребывала в полном замешательстве, но сидевший напротив воин отвлек ее от размышлений.

– Капитан, – сказал он, – без доверия не может быть мира. Ты лучше всех нас это знаешь. Приняв сей дар, мы обретем имя, а вместе с ним и честь.

Хаут медленно кивнул. Все за столом молча слушали и ждали, что будет дальше.

– И вы хотите сплести свой жест доброй воли с тем, что я властен вам подарить? – поинтересовался яггут. – В обмен на что?

– На мир.

– Здесь и так уже царит мир, Руск.

Воин улыбнулся, обнажив острые зубы:

– Ничто не длится вечно.

Хаут что-то проворчал и снова взял кубок.

– Никак поражение от рук тисте ничему не научило вас, псы?

Улыбка Руска исчезла. На этот раз вместо него ответил Саграл:

– У вас нет пограничников. У вас нет легиона Урусандера. У вас нет домашних войск, которыми обзавелись Высшие дома. Тебе интересно, чему мы научились, капитан? Мы знаем, что вашей армии больше нет. Вот какой урок мы извлекли.

– У нас никогда не было армии, Саграл, – возразил Хаут, и его вертикальные зрачки сузились, будто от яркого света. – Мы яггуты. Любое войско – это проклятие, а мы не питаем вкуса к войне. Когда мы сталкиваемся с глупцами, которые заявляют, будто они наши враги, то просто их уничтожаем. И мы знаем свое дело. Вы много столетий испытывали нас, и каждый раз мы отбрасывали вас назад.

– Мы приходили небольшими стаями, – прорычал Саграл. – А на этот раз нас явятся тысячи.

– Если прежде, Саграл, мы вполне довольствовались тем, чтобы отогнать вас прочь, убив лишь немногих, то теперь, когда явятся тысячи джелеков, нашей сдержанности придет конец.

Руск рассасывал кусочки сахара, поглощая их один за другим. И при этом не сводил взгляда своих маленьких глаз с Кории.

– Мы вернем ее домой целой и невредимой, капитан, – наконец сказал он.

– Ничего не получится, – медленно покачав головой, ответил Хаут. – Договор с тисте требует отдать в заложники кого-то из ваших сородичей. Нельзя одолжить жертву или заменить ее. Тисте примут только заложников-джелеков.

– Но они сами никого нам не предлагают взамен! – огрызнулся Саграл.

– Потому что вы проиграли войну. Вас поставили перед простым выбором: уступить или быть уничтоженными. Судя по вашему появлению здесь, понятно, какой выбор вы сделали, так что теперь либо живите с ним, либо снова ввязывайтесь в войну.

– Но джелеки не рабы!

Хаут взглянул на Корию:

– Ты считаешь себя рабыней, заложница?

Девушка знала, какого ответа он от нее ожидает, но ей хватило одной мысли о путешествии в обществе этих зверей, чтобы решительно заявить:

– Нет, конечно. Я тисте, рожденная в доме Делак. Я заложница яггутов, единственная, которая когда-либо у них бывала, и впредь они уже не получат другой. Через два года меня вернут моей семье. Яггуты заявили нам, что теперь они уже больше не народ и отказываются от всех претензий.

Саграл ударил кулаком по столу, заставив Корию вздрогнуть.

– Вот именно, дитя! Даже от претензий на тебя! И лишь из-за эгоизма Хаута ты все еще остаешься в его лапах! Мы доставим тебя домой, причем можем отправиться в путь уже на рассвете! Разве ты этого не хочешь? Или Хаут лишил тебя всякой воли к жизни? Сделал рабыней во всех смыслах, пусть он так тебя и не называет? – Джелек поднялся на ноги. – Даже тисте теперь презирают яггутов: эти клыкастые глупцы ничего собой не представляют. Они отказались от будущего и обречены на вымирание. Их город покрылся пылью, и им правит безумец! Послушай, заложница! Ты впустую тратишь здесь свою жизнь. Говоришь, что вернешься домой через два года? Но ради чего тебе оставаться?

Кория развернулась на стуле, глядя на потемневшее от ярости лицо Саграла, на его оскаленные зубы с заостренными концами и на глаза, в которых плескался вызов. Повернувшись к Руску, она спросила:

– Не взять ли его на поводок?

Внезапный взрыв хохота разрядил возникшее напряжение, и все сидевшие за столом воины-джелеки снова потянулись к кувшинам с вином. Саграл с грохотом поставил стул, лишившись от стыда дара речи. Над ним одержала верх женщина-тисте, совсем еще юная, судя по ее мальчишеской фигуре, и он почувствовал себя щенком, которого пинком отправили на мороз, – да теперь еще все эти язвительные замечания товарищей на языке яггутов, явно рассчитанные на то, чтобы девчонка их услышала.

Посмотрев на Хаута, Кория увидела устремленный на нее взгляд бледных глаз, всегда остававшийся жестким и безжалостным, что бы за этим ни крылось – одобрение или недовольство.

«Капитан». Но у яггутов никогда не существовало армии, так что он никак не мог быть капитаном. Подобное звание применительно к Хауту не имело никакого смысла.

Словно бы по некоему невидимому сигналу шум снова утих.

– Капитан, – опять заговорил Руск, – тисте потребовали пятьдесят заложников из числа наших подростков. Но мы не отдадим жизни пятидесяти джелеков, ни молодых, ни старых.

– Вряд ли речь идет о том, чтобы забрать их жизни, Руск…

– Тисте готовятся к гражданской войне.

– Подобные опасения уже высказывались, – ответил Хаут. – Они беспочвенны. И даже если в самом деле разразится гражданская война, жизни заложников останутся неприкосновенными; собственно, я не сомневаюсь, что каждая семья сразу же вернет вам ваших детей, даже рискуя сохранением собственных домов.

– Если ты и впрямь так считаешь, капитан, – фыркнул Руск, – то ничего не понимаешь в гражданской войне. Да и с чего бы тебе в этом разбираться? Она невообразима для яггутов, тогда как у нашего народа, в отличие от вас, имеется подобный опыт.

Заговорил третий джелек, седой и покрытый шрамами:

– Наши сородичи на юге когда-то составляли с нами единое целое, были во всех отношениях такими же, как мы. Мы все прежде были джелеками.

– Я прекрасно помню вашу гражданскую войну, – медленно кивнул Хаут. – И я видел, как она разделила вас, превратив в два разных народа. Варандас много писал о зарождении культуры джеков и множестве ее отличий от вашей.

– Варандас не имел права рассуждать об этом, – глухо прорычал Руск.

– Какая теперь разница, Руск, – пожал плечами Хаут. – Этот глупец сжег все свои труды в Ночь Разлада. В чем ценность истории, если все равно никто не извлекает из нее уроков? Суть в том, что вы, основываясь на собственном опыте, предсказываете подобную же судьбу тисте. Но тисте – не джелеки и не джеки, а власть в сердце Харканаса – не дикая мощь ваших порожденных Витром одиночников, да и Матерь-Тьма не заключала сделок со звериными богами. Нет, Премудрый град Харканас – черный алмаз в сердце народа тисте, и, пока горит его внутренний огонь, ни один меч не сможет его разбить.

– Мы не отдадим пятьдесят наших молодых соплеменников.

– В таком случае, Руск, вас снова ждет война. Хотя, если это случится, у вас, возможно, появится повод облегченно вздохнуть, поскольку тут уж тисте снова объединятся и до гражданской войны дело попросту не дойдет.

– Мы не боимся, что у них вспыхнет гражданская война, капитан. Мы будем этому только рады, ибо, когда она закончится, все земли тисте можно будет легко завоевать. Но мы не станем рисковать жизнями нашего молодняка.

– Кория для вас не вариант, – заявил Хаут.

– Тогда отправь ее домой! Освободи девчонку! Она не имеет для тебя никакой ценности!

– Когда придет время, я в точности так и поступлю. Образование, Руск, – это долгосрочное вложение. Не стоит ожидать плодов в первый же сезон, равно как и во второй или в третий. Нет, награда последует годы спустя – так всегда было, и так будет с Корией. Я начертил ей жизненный путь, и задача эта почти выполнена. Почти, но не до конца.

– Ты ничем больше не можешь помочь девчонке, – возразил Руск. – Мы чувствуем сущность ее души, которая темна и пуста и в которой нет силы. Кория – не дитя Матери-Тьмы, ибо тьма, которая обитает в ее душе, не имеет отношения к Куральду Галейну. Это просто пустота.

– Да, именно так и есть.

– Тогда что ее ждет? – спросил Руск.

– На языке песьегонов, Руск, созданное мною называется «махибе». Это сосуд: защищенный и запечатанный, но, как ты правильно говоришь, пустой. Что остается сделать? Естественно, заполнить его.

«Заложница».

Ошеломленная и испуганная, Кория подумала о куклах у себя в комнате: каждая из них ожидала своей судьбы, жизни, которую могла даровать ей лишь богиня. Они уже много лет не покидали темного пространства внутри каменного сундука.

– На рассвете, – сказал Хаут джелекам, – вы уйдете. Одни.

– Ты об этом пожалеешь, – пообещал Руск.

– Еще одна угроза с вашей стороны, – ответил Хаут, – и ваш хозяин прогневается. Вполне возможно, что он отправит вас спать под открытым небом, как и подобает грубым псам, не имеющим никакого понятия о чести. Или, если вдруг сочтет, что вас уже ничто не спасет, он может попросту всех вас убить.

Кория увидела, как побледнел под слоем грязи Руск. Встав, он дал знак, и все воины, отодвинув стулья, потянулись к брошенному снаряжению.

– Благодарим за трапезу, капитан, – зловеще проговорил Руск. – В следующий раз за ужином в этом зале будем грызть твои кости.

Хаут тоже поднялся:

– Пусть это тебе почаще снится, джелек. А теперь проваливайте. Больше мне с вами говорить не о чем.

Когда они ушли и Кория собралась убрать со стола остатки трапезы, Хаут рассеянно махнул рукой и сказал:

– Сегодня я призову магию Омтоза Феллака, заложница. Возвращайся к себе в комнату.

– Но…

– В колдовстве есть своя ценность, – заметил он. – По крайней мере, оно поможет мне очистить этот зал от блох. Иди к себе. Тебе нечего бояться этих одиночников.

– Знаю, – кивнула девушка. – Хозяин, если вы превратили меня в сосуд… то я этого не чувствую. Я не пустая внутри. И не ощущаю покоя.

Похоже, это последнее слово застигло его врасплох.

– Покоя? Я не говорил о покое. Одиночество порождает тоску, Кория. – Хаут устремил на нее свой странный взгляд. – Ты, часом, не тоскуешь?

А ведь Кория и впрямь тосковала. Она сразу это поняла, как только Хаут заговорил о том, что внутри ее. Она была богиней, которая устала от своих детей, которая видела, как лето постепенно становится все короче, как растет нетерпение, но пока не знала, что может прийти на смену утраченной эпохе.

– Иди поспи, – произнес яггут тоном, какого она никогда прежде от него не слышала. В нем чувствовалась почти… нежность. – Завтра, Кория, начнутся настоящие уроки. – Он отвернулся. – Последняя задача, которую я должен выполнить, касается нас обоих. И мы будем ее достойны. Обещаю.

Хаут снова махнул рукой, и девушка поспешила прочь, обуреваемая множеством мыслей.

Экипаж остановился перед когда-то роскошным входом в дом семейства Друкорлат. В упряжи томилась одинокая лошадь, уныло качая головой и грызя удила. Ее ждало трудное путешествие, поскольку экипаж был тяжелым и в былые годы его тянула четверка лошадей. Стоявшая на ступенях госпожа Нерис Друкорлат смотрела на маленького мальчика, который играл на краю обугленных развалин конюшни. Руки его были черными от копоти, и он уже успел перепачкать колени.

Здесь, в этих превратившихся в руины владениях, шло сражение, выиграть которое Нерис даже не надеялась. Но детство длится недолго, и в эти тревожные времена она готова была на все, чтобы сделать его еще короче. Мальчик нуждался в наставничестве. Пора уже избавить его от глупых фантазий. Представители знати рождались в мире, строго регламентированном правилами надлежащего поведения, и чем скорее ее внук подчинится требованиям взрослой жизни, тем быстрее он осознает свое место наследника древнего дома, а получив надлежащее образование, возможно, однажды вернет их династии былые славу и могущество.

И она больше не услышит этого ужасного слова, этого жестокого титула, который висел над Орфанталом, будто крыло насмешливой вороны.

Ублюдок.

Дети не вольны выбирать. Корысть и глупость матери, пьяница-отец из самых низов – в том не было вины мальчика, и никто не имел права его очернять. Однако окружающие были в большинстве своем жестокими, готовыми с радостью осуждать и презирать других.

«Раненые сами будут ранить, – так говорил поэт Галлан, и не было слов правдивее. – Раненые сами будут ранить, отзовется в памяти любая боль». То были строки из последнего его сборника, носившего зловещее название «Дни, когда сдирают шкуру»: книга эта была опубликована в начале сезона и до сих пор служила поводом для праведного гнева и пылких обвинений. Казалось бы, представители благородных домов могли достаточно спокойно воспринять горькие истины. Однако когда Галлан осмелился занести клинок над культурой тисте, буквально сдирая с нее шкуру, то в ответ поднялась такая волна негодования, что одно лишь это, похоже, уже свидетельствовало о том, что стихотворец прав.

Причин презирать себе подобных хватало, а банальность угасающей славы порой казалась воистину невыносимой. Однажды ей предстояло возродиться вновь. И если отчетливо представлять будущее и планировать все заранее, то с наступлением новой эпохи династия Друкорлат могла обрести новую жизнь, в самом средоточии невообразимого могущества. Нерис знала, что подобный шанс выпадет наверняка, но не при ее жизни. Все, что она делала сейчас, служило будущему, и женщина надеялась, что однажды другие поймут, на какие жертвы ей пришлось пойти.

Орфантал нашел обломок деревянной палки от ограды и теперь размахивал им над головой, громко крича и бегая туда-сюда. Вскарабкавшись на невысокую груду гравия, он с торжествующим выражением на лице воткнул палку между двумя каменными обломками, будто устанавливая знамя, но внезапно замер, словно бы пронзенный неким невидимым оружием. Выгнув спину, мальчик потрясенно уставился в небо, преисполненный воображаемых мук, а затем, шатаясь, сошел с груды и рухнул на колени, одной рукой судорожно хватаясь за живот. Мгновение спустя он упал навзничь и застыл, будто мертвый.

Глупые игры. И как всегда, в войну: эти неизменные сражения – героические, но с трагическим концом. Нерис еще ни разу не видела, чтобы ее внук изобразил смерть в стычке с воображаемым врагом. Каждый раз казалось, будто Орфантал разыгрывает сцену предательства: вонзенный в спину нож и взгляд, полный удивления, боли и обиды. Мальчики в этом возрасте не отличались особым умом. В своих смехотворных играх они представляли себя мучениками, веря в несправедливость мира, в то, что дела по хозяйству отнимают у них время для развлечений, уроки крадут дневной свет и бесконечные летние мечты, а услышав окрик с кухни, приходится отправляться спать.

Все это следовало выбить из головы юного Орфантала. Великие войны закончились. Победа принесла мир, и теперь молодым мужчинам и женщинам предстояло заняться совершенно другими делами. Время воинов прошло, и многочисленные ветераны, что бродили по селениям, подобно брошенным псам, напиваясь и рассказывая дикие истории о собственной отваге, а потом оплакивая потерянных товарищей, стали отравой для всех, особенно для молодежи, которую легко было соблазнить подобными байками и душераздирающими сценами показного горя.

Образ жизни солдат был недоступен другим, если те сами не познали правду войны. Ветераны возвращались домой, лишенные всяческих иллюзий. Они видели мир под иным углом, но в том не было ничего здравого, ничего достойного. Солдаты пережили свои «дни, когда сдирают шкуру», и теперь все, на что они смотрели, казалось им обнаженным догола: хрящи и сухожилия, кости и мясо, беззащитно дрожащие внутренние органы.

Муж признался в этом Нерис накануне той роковой ночи, когда лишил себя жизни, незадолго до того, как бросил их всех, оставив после себя лишь несмываемый позор. Ну вот какая, спрашивается, могла быть причина для самоубийства у пришедшего с войны героя, вернувшегося к любимой супруге – женщине, о которой он постоянно говорил и по которой тосковал каждый день во время марша? У ветерана, увенчанного наградами и почестями, с перспективой заслуженной отставки в тихом семейном кругу? Однако он пробыл дома меньше месяца, а затем вонзил кинжал себе в сердце.

После того как прошло первое потрясение, когда развеялся ужас и все взгляды обратились к Нерис, вдове в траурной вуали… появились первые слухи.

«Что же, интересно, она такого ему сделала?»

Да Нерис не сделала ему ровным счетом ничего. Муж вернулся домой уже мертвым. Нет, даже не так – когда он вернулся домой, мертва была она сама. Для него. Там, в Пограничье, на полях сражений, унылыми холодными ночами под безразличными звездами он любил сам образ жены, нестареющий и совершенный, – отвлеченную идею, с которой она не могла соперничать. Как и ни одна другая смертная женщина.

Ее муж оказался глупцом, чересчур подверженным иллюзиям.

Правда заключалась в том, что их род уже ослаб, почти фатально. Ну а дальше все стало еще хуже. В Абару-Делак пришел другой солдат, пьяный и озлобленный, герой без одной руки… О, этот тип много чего успел наговорить глупой девчонке, но уже после того, как все случилось, Нерис сумела выяснить правду. Оказалось, что он потерял руку, вовсе не защищая Сына Тьмы. Нет, на самом деле он лишился ее из-за укуса лошади, задолго до того, как успел обнажить меч в схватке с врагом. Увы, мужчина сей отнюдь не славился своей отвагой. Но к тому времени было уже слишком поздно. Он успел охмурить дочь Нерис. В недобрый час он встретил Сандалату, в ту пору еще слишком юную и наивную, чтобы отнестись к нему с надлежащим скептицизмом, и с легкостью соблазнил девчонку своей болтовней; его мозолистая рука отыскала ее только что пробудившееся лоно, и он украл у Друкорлатов все их будущее.

«Сын-ублюдок».

Нерис постаралась, чтобы этот жалкий папаша никуда не делся из селения. Она платила ему достаточно, чтобы он оставался вечно пьяным и ни на что не годным. Она дала мерзавцу понять, что это единственный возможный для него вариант, и он, естественно, согласился. Этот тип никогда больше не сможет увидеть сына и Сандалату, даже приблизиться к их дому или пройтись по территории усадьбы. В его распоряжении имелись лишь угол в погребе таверны в Абаре-Делак и все вино, которое он мог влить в свою тупую глотку. Нерис даже договорилась, чтобы ему присылали шлюх, хотя, судя по их словам, с женщинами у него особо не клеилось. Вино украло у этого мужчины абсолютно все; у него было лицо старика и взгляд обреченного.

Дверь за спиной Нерис открылась. Не оборачиваясь, она подождала, пока дочь подойдет к ней.

– Не прощайся с ним, – велела Сандалате мать.

– Но как же? Орфантал ведь все равно узнает…

– Нет! Душераздирающие сцены нам ни к чему. Не сегодня. Нам уже сообщили, что твои сопровождающие сейчас обедают в таверне и скоро будут здесь. Впереди долгое путешествие, дочь моя.

– Я уже слишком старая, чтобы вновь становиться заложницей, – сказала Сандалата.

– В первый раз предполагалось, что это продлится четыре года, – ответила Нерис, почти слово в слово повторив то же самое, что говорила уже десятки раз. – Но все закончилось раньше срока. Обители Пурейк больше не существует как таковой – к тому же Матерь-Тьма признала сыновей Нимандера своими собственными.

– Но они снова примут меня. По крайней мере, позволь мне к ним вернуться, мама.

Нерис покачала головой:

– В том нет никакой политической выгоды. Помни о своем долге, дочь моя. Наш род пострадал и сильно ослаблен. – Она подчеркнула это слово, стараясь, чтобы оно прозвучало для Сандалаты как болезненное обвинение: в конце концов, кто был виновен в последней ране? – У нас нет выбора.

– Все-таки я попрощаюсь с Орфанталом, мама. Он мой сын.

– Он и мой внук, и его благополучие для меня важнее, чем твое. Придержи слезы, пока не окажешься внутри экипажа, где никто не увидит твоего позора. Оставь мальчика, пусть играет.

– А когда он станет меня искать? Что ты ему скажешь?

Нерис вздохнула.

«Сколько можно повторять одно и то же? Но похоже, этот раз последний – я уже вижу всадника на дороге».

– Дети податливы, и их легко отвлечь. Ты прекрасно знаешь, что скоро его обучение начнется по-настоящему. Вся жизнь Орфантала будет занята учебой и общением с наставниками, а каждую ночь после ужина мальчик будет крепко спать. Не будь эгоисткой, Сандалата. – Ей не требовалось добавлять «опять». – Пора в путь.

– Я слишком стара, чтобы снова становиться заложницей. Это выглядит неподобающе.

– Считай, что тебе повезло, – ответила Нерис. – Ты дважды послужишь дому Друкорлат: сперва была в Обители Пурейк, а теперь отправляешься к их соперникам.

– Но владения Обители Драконс очень далеко отсюда, мама! – в отчаянии воскликнула Сандалата.

– Ш-ш-ш! Не так громко, – прошипела Нерис.

Она больше не видела внука: возможно, он убежал за конюшню, что и к лучшему. Пусть забавляется, пачкая руки. В ближайшее время Орфантала ждала новая жизнь, и если Сандалата считала, будто дом, из которого она уезжала, вскоре будет полон наставников, – что ж, вряд ли стоило ее разубеждать.

Орфантала ждало путешествие в Харканас, туда, где слухи про «ублюдка» никогда не достигнут его ушей. Нерис заранее сочинила для него подобающую историю: якобы мальчик был их родственником из отдаленных владений, к югу от кузниц Хуста. Его отдавали в Обитель Пурейк не в качестве заложника, но чтобы служить во дворце самой Матери-Тьмы. Орфантала должны были обучать Сыновья Тьмы как одного из членов их свиты. Поскольку мальчика с младенчества воспитывала Сандалата, то он, разумеется, часто называл ее мамой, но Нерис не придавала этому особого значения, зная, что это временно.

Подъехал всадник из Обители Драконс, остановив коня позади экипажа. Оставаясь в седле, он поклонился госпоже Нерис и Сандалате.

– Примите приветствия и поздравления от фаворита, – сказал он. – Меня зовут капитан Ивис.

Нерис повернулась к дочери:

– Садись в экипаж.

Но Сандалата смотрела мимо кареты, пытаясь в последний раз увидеть сына. Того нигде не было видно.

– Дочь моя, делай, что тебе говорит мать. Иди уже.

Сгорбившись и держась за грудь, будто чахоточная, Сандалата спустилась по каменным ступеням. Она выглядела одновременно старой и до невозможности юной, что вызывало у ее матери лишь презрение.

Нерис повернулась к сопровождающему:

– Ивис, благодарим тебя за твою любезность. Мы знаем, что сегодня тебе пришлось проделать немалый путь.

Сидевший на козлах экипажа кучер не сводил взгляда с госпожи Нерис, ожидая сигнала. В бледном небе за его спиной взмыла к вершинам деревьев стая птиц.

– Госпожа Нерис, – объяснил пожилой женщине Ивис, – мы будем ехать всю ночь и прибудем в дом моего господина вскоре после рассвета.

– Отлично. Ты один?

Он покачал головой:

– К востоку от Абары-Делак нас ждет отряд, госпожа. Разумеется, мы уважаем традиционные границы владений вашего рода и не хотели бы вызвать вашего недовольства.

– Ты крайне любезен, Ивис. Передай мои наилучшие пожелания повелителю Драконусу за то, что он выбрал для выполнения подобной задачи столь достойного капитана.

Она кивнула кучеру, который дернул поводья, и лошадь тронулась с места.

Экипаж с грохотом покатился вперед, подпрыгивая на неровных булыжниках, и свернул на дорогу, огибавшую дом сзади. На полпути вниз по склону холма она выходила на другую дорогу, ведущую в сторону Абары-Делак, а оттуда путникам предстояло ехать на север, вдоль реки, прежде чем повернуть на северо-восток.

Накинув на плечи плотный плащ и ощущая легкую прохладу, ибо она стояла в тени крыльца, Нерис смотрела им вслед, пока всадник и экипаж не скрылись за домом, а потом вновь поискала взглядом Орфантала. Но того по-прежнему нигде не было видно.

Это ее вполне устраивало.

Очередное сражение в руинах. Очередной миг торжества. Очередной нож в спину.

Детские мечты порой бывают на редкость глупыми.

Мальчик, притаившийся на развалинах сгоревшей конюшни, так что его было невозможно разглядеть с крыльца, уставился вслед экипажу. Ему показалось, будто в маленьком мутном окошке промелькнуло мамино лицо, бледное и с покрасневшими глазами. Но экипаж быстро прокатился мимо и развернулся; теперь видны были лишь его задняя часть с рундуком для багажа и высокие, болтающиеся на старых осях колеса. А потом мимо проехал незнакомый всадник в солдатской одежде, вздымая копытами клубы пыли.

В Абару-Делак пришли солдаты. У некоторых не хватало руки, ноги или глаза. Другие, целые и невредимые на вид, умирали с ножом в груди, будто оружие преследовало их после тех далеких битв, в которых они сражались. Серебристый клинок, едва различимый в ночи, следовал за жертвой и в конце концов находил ее, чтобы убить того, кто должен был умереть несколько недель или даже месяцев назад.

Но этот солдат, который называл себя Ивисом, пришел, чтобы забрать его маму.

Орфантал не мог спокойно видеть чужие слезы. Он готов был на все, лишь бы успокоить тех, кто плачет; и в своих мечтах, в воображаемом мире борьбы и героизма, в котором мальчик жил, он часто приносил клятвы рыдающим, убитым горем женщинам, а потом прокладывал себе в бою путь через полмира во имя этой клятвы. До тех пор, пока она его не убивала, подобно коварно подстерегающему ножу из далекого прошлого.

Мальчик смотрел вслед экипажу, пока тот не скрылся из виду, а потом его губы беззвучно пошевелились, произнеся одно-единственное слово: «Мама?»

Где-то далеко шли войны, в которых ненависть призывала к оружию, а кровь лилась подобно дождю. И еще были войны в пределах одного дома или даже одной комнаты, где смертью храбрых умирала любовь, а к небу возносились рыдания. Войны вспыхивали повсюду, и Орфантал это знал. Вокруг не было ничего, кроме сражений, и сам он каждый день умирал, убитый ножом, который преследовал его по всему миру, как это случилось с его дедом.

Но пока что мальчик решил прятаться в тени конюшни, в пожаре которой погибли все лошади, кроме одной. А потом, возможно, ускользнуть в лес за загоном для скота, чтобы снова сражаться, каждый раз проигрывая, – разве не так всегда бывает с настоящими героями? Смерть непременно настигает любого. И так пройдет очередной день.

Пока его не позовут с кухни, объявляя конец света на очередную ночь.

Сандалате показалось, будто она увидела Орфантала в полумраке, на фоне одной из последних оставшихся стен сгоревшей конюшни, но, вероятно, это была лишь игра воображения. Мать всегда говорила, что разум порой играет с ней дурную шутку, а богатая фантазия, которую в избытке унаследовал ее сын, в эти напряженные времена не считалась добродетелью. Внутри экипажа было душно и воняло плесенью, петли на боковых окнах покрывал слой ржавчины и грязи, а воздух поступал лишь из особого переговорного ящика, подсоединенного к деревянной трубке рядом с козлами кучера. Самого кучера молодая женщина едва знала – его наняли в селении лишь для этой поездки, – и ей казалось, что если она обратится к нему с просьбой помочь открыть окно, то об этом скоро будут знать во всех тавернах: повсюду станут говорить про падший дом Друкорлат и их проклятое, ни на что не годное семейство. Презрительные насмешки, язвительные замечания… Нет уж, решила Сандалата, не станет она никого ни о чем просить.

Под тяжелой одеждой струился пот. Женщина старалась сидеть не шевелясь, надеясь, что это поможет, но ей нечем было занять руки и мысли. Взяться снова за вышивание мешала тряска и качка, к тому же внутрь экипажа уже вползала пыль, подсвечиваемая слабыми лучами солнца. Сандалата чувствовала, как пыль постепенно покрывает лицо, и если по щекам ее текли слезы – в чем она почти не сомневалась, – то на них должны были появиться грязные полосы. Неприглядные и постыдные.

Сандалата вспомнила, как впервые была заложницей, вспомнила дни, проведенные в Цитадели, свой восторг при виде перемещающихся по бесчисленным роскошным залам толп мужчин и женщин, рослых высокородных воинов, которые, казалось, не обращали никакого внимания на крутившуюся у них под ногами маленькую девочку. И тамошние богатства, которых было столько, что Сандалата со временем поверила, будто это и есть ее мир, для которого она родилась.

Заложнице выделили комнату на верху винтовой лестницы, где она часто сидела, с волнением ожидая звона возвещающего о трапезе колокола, а потом спешила вниз по без конца сворачивающим вбок ступеням, чтобы ворваться в обеденный зал, – и все радостно смеялись, увидев малышку.

Почти весь первый год Сандалате казалось, будто вся Цитадель оказывает ей почести, достойные юной королевы, и рядом всегда были трое воинов, сыновей повелителя Нимандера, готовые в любой момент протянуть руку помощи. Она помнила, как восхищалась белыми волосами Сильхаса Гиблого, красным отблеском в его глазах и его длинными пальцами или искренней, такой теплой улыбкой Андариста, за которого втайне мечтала когда-нибудь выйти замуж. Но главным предметом ее поклонения был Аномандер – крепкий как камень, согретый солнцем и отполированный ветром и дождем. Создавалось впечатление, что он всегда готов защитить девочку, взяв ее под свое широкое крыло, и она видела, как с ним считаются другие, даже его собственные братья. Аномандер был любимцем Матери-Тьмы, и точно так же его любила больше всех остальных юная заложница в Цитадели.

Войны разлучили Сандалату с ними всеми, как с отцом, так и с сыновьями, а когда вскоре вернулся повелитель Нимандер, искалеченный и сломленный, девочка спряталась в своей комнате, замирая от ужаса при мысли, что кто-то из ее опекунов сейчас, возможно, умирает на далеком поле битвы. Они словно бы стали столпами ее собственного дома, ее собственного дворца, а она была их королевой, отныне и во веки веков. Как этому мог прийти конец?

За окном экипажа проплывали одноэтажные сельские хижины, перед которыми ходили туда-сюда местные жители; многие из них останавливались, глядя вслед путникам. Она слышала приглушенные возгласы, обращенные к вознице, взрывы смеха, пьяные крики. У Сандалаты внезапно перехватило дыхание, и она откинулась назад, чтобы ее не было видно в запыленном окне. Экипаж подпрыгивал на глубоких рытвинах, и пассажирку бросало из стороны в сторону. Она крепко сплела пальцы, глядя, как кровь отливает от костяшек, и пытаясь успокоить отчаянно бьющееся сердце.

Не стоило давать волю воображению. Сегодня просто выдался тяжелый день, только и всего.

Абара-Делак славилась своим богатством в те времена, когда дом Друкорлат был близок к тому, чтобы стать Великим домом, но это было еще до того, как войны забрали всех молодых мужчин и женщин. Когда Сандалату наконец отправили назад, будто подарок, утративший свою красоту и предназначение, ее потрясла бедность, царившая в родном селении, их обветшавшей усадьбе и окрестностях.

Отец умер незадолго до ее возвращения. Полученная на войне рана внезапно загноилась, и он отошел в мир иной, прежде чем сумел призвать на помощь лекарей. Его смерть стала для девочки трагедией, и прежнюю пустоту в душе сменила новая. Мать всегда считала мужа – отца Сандалаты – своей собственностью и не позволяла дочери заходить в их комнату, запирая дверь. Ходили слухи о том, что госпожа якобы снова забеременела, но ребенок так и не родился, а потом и отца не стало. Сандалата помнила лишь его высокую фигуру, но не лицо, да и вообще большинство ее воспоминаний были связаны с топотом отцовских сапог по деревянному полу над ее спальней в ночной тишине.

Мать больше не говорила о покойном муже ни слова. Она стала вдовой, и этот печальный титул, похоже, повысил ее ценность в собственных глазах, словно бы нес в себе некое богатство, которое предназначалось одной лишь Нерис. Тем временем со всех сторон подступала нищета, подобно тому как весенний паводок подрезает речные берега.

Пришедший в Абару-Делак молодой воин, однорукий и с мягким взглядом, изменил мир Сандалаты, и она только теперь поняла, как именно. Он не просто подарил ей ребенка или те вечера и ночи под открытым небом, на лугах и в долинах, где учил девушку раскрываться перед ним и впускать его в себя. Он стал посланником иного, внешнего мира. Не Цитадели, не дома, где жила ее мать в вечном ожидании мужа. Мир Галдана был полон жестокости и приключений, где каждая деталь, даже самая мельчайшая подробность, сверкала, будто золото и серебро, где даже камни под ногами все до единого были драгоценными, где смельчаки отважно противостояли злодеям, а честь оберегала нежные сердца. Они нашли свою любовь в полях, в жаркие летние дни среди буйства цветов.

Об этом мире Сандалата шептала своему сыну, рассказывая ему старые сказки – истории о том, кто его отец, где он жил и каким великим воином был, прежде чем задуть свечу и оставить Орфантала во власти сновидений.

Она запретила себе говорить постыдную правду о настоящем прошлом Галдана или о том, что Нерис отослала незадачливого парня прочь, изгнав его в земли яггутов, а потом пришло известие, что он умер при неизвестных обстоятельствах. Нет, ее сын не должен был знать правду, разрушавшую образ его отца: на подобную жестокость Сандалата пойти просто не могла. Мальчик нуждался в своих героях – как и любой другой. И для Орфантала его отец должен был стать не ведающим позора, лишенным видимых изъянов и очевидных слабостей, которые рано или поздно находит в своих живых родителях каждый ребенок.

В этих историях, которые Сандалата рассказывала у постели сына, она заново создала образ Галдана, сложив его из фрагментов Андариста, Сильхаса Гиблого и, конечно же, Аномандера. Собственно, в основном Аномандера. Вплоть до самых черт его лица, его горделивой осанки, тепла его руки, сжимающей детскую ладошку, – и когда Орфантал просыпался в ночной тиши и ему вдруг становилось страшно, мальчику достаточно было лишь представить, как эта рука крепко стискивает его собственную.

Разумеется, сын спрашивал: куда делся его отец? Что с ним случилось?

Великая битва с одиночниками-джелеками, старая вражда с тем, кого он когда-то считал другом. Предательство в тот самый момент, когда Галдан отдал жизнь, защищая своего раненого повелителя. Что стало с тем, кто его предал? Он тоже погиб, настигнутый собственным вероломством: предполагали, будто он покончил с собой, но вслух никогда об этом не говорили, ни единого слова. Все тисте были вне себя от горя, а потом поклялись во веки веков молчать о случившемся во имя собственной чести.

Ребенок должен был во что-то верить, и эту веру следовало сшить для него, подобно одежде или даже доспехам, которые он будет потом носить до конца своих дней. Так считала Сандалата, и если Галдан украл ее собственную одежду посредством сладкой лжи, оставив девушку дрожать в одиночестве от холода, то с Орфанталом все будет иначе… Нет, ему не придется пережить подобных страданий. Никогда.

Экипаж напоминал раскаленный котел. Сандалата задыхалась от жары, думая, кто же теперь будет рассказывать сыну истории на ночь. Никто. Но ведь Орфантал всегда может протянуть в темноте свою ручонку, чтобы взять отца за руку… Об этом больше не стоит беспокоиться: она сделала все, что было в ее силах, и, несмотря на гнев матери и жестокие обвинения в том, что сама Сандалата слишком юная, чтобы растить ребенка, доказала свою правоту. От жары кружилась голова. Сандалате казалось, будто она видела в селении Галдана, который, спотыкаясь, гнался за экипажем, а потом упал, вызвав еще больше насмешек.

Из-за жары ее воображение разыгралось не на шутку. Мир за окном стал ослепительно-белым, небо вспыхнуло огнем. Она закашлялась от пыли; конские копыта теперь стучали со всех сторон; голоса стали громче, а копыта уже гремели, подобно барабанам.

Экипаж, покачнувшись, остановился и съехал в канаву, наклонившись набок. Сандалата соскользнула с сиденья.

Пот на ее лице высох, кожа стала сухой и холодной.

Кто-то звал ее, но она не могла дотянуться до переговорного ящика, лежа на полу.

Загремел засов, и дверь распахнулась. Снаружи хлынул огонь, поглотив Сандалату.

– Витрова кровь! – выругался Ивис, забираясь в экипаж и беря на руки бесчувственную женщину. – Да тут жарко, как в кузнице! Эй, Силлен! Натяни тент: ей нужно охладиться в тени. Капрал Ялад, хватит уже таращиться! Помоги, чтоб тебя!

Капитана охватила паника. Заложница побелела, как сам Сильхас Гиблый, кожа ее стала липкой на ощупь, а тело обмякло, будто у раздавленной куклы. Похоже, она надела на себя почти всю имевшуюся у нее одежду в несколько слоев. Уложив молодую женщину на землю под тентом, который натягивал сбоку от экипажа Силлен, Ивис начал расстегивать застежки.

– Капрал Ялад, мокрую тряпку ей на лоб, быстро!

Если заложница по дороге умрет, заварится такая каша, что потом и не расхлебаешь… Страшно даже представить, какими будут последствия. И не только для него самого, но и для повелителя Драконуса. Семейство Друкорлат относилось к числу старых и уважаемых. У них не было других детей, кроме Сандалаты, а если и имелась еще какая-то родня, то сие было покрыто тайной. В случае трагического конца враги его повелителя только обрадовались бы, объявив, что «Драконус запятнал руки кровью», хотя на самом деле тот стремился лишь совершить благородный жест, взяв под опеку последнее дитя угасающего рода. Признание традиций, уважение к старым семействам – фаворит вовсе не желал уединяться от всего мира в безумной жажде власти.

Ивис снял с Сандалаты часть одежды – богатую парчу, тяжелую, будто кожаные доспехи, стеганое полотно, мешковину и шерсть, – а затем, помедлив, снова выругался и приказал:

– Силлен, достань тот рундук – взгляни, что в нем! Похоже, она напялила на себя весь свой гардероб!

Кучер слез с экипажа и остановился, глядя на бесчувственную женщину. Капитан Ивис нахмурился.

– Нам в любом случае пришлось бы съехать с дороги, – объяснил он вознице. – Она ведь сможет ехать верхом?

– Сомневаюсь, господин. Бедняжка без чувств.

– Да не сейчас, дурень, а когда придет в себя. Так сможет или нет?

Кучер пожал плечами:

– Не могу сказать, господин. Я, знаете ли, не из их прислуги.

– То есть?

– Друкорлаты отпустили большинство слуг еще года два назад. Земля-то пахотная есть, да вот только работать на ней некому. Одни померли, другие разбежались кто куда. – Возница потер затылок. – Ходили разговоры, чтобы устроить там пастбище, потому как работников для этого много не надо. Но вообще-то, – заключил он, все так же глядя на бесчувственную женщину, – народ просто сдался.

Силлен и еще двое солдат, кряхтя и ругаясь, сняли необычайно тяжелый рундук.

– Заперто, капитан.

– Вот ключ, – ответил Ивис, снимая с шеи раскрасневшейся заложницы узорный ключ на кожаной петле. Подбросив его в руке, он злобно взглянул на кучера. И велел: – Возвращайся пешком в селение.

– Что?! Но я должен вернуть экипаж! И лошадь!

– Это сделает один из моих солдат. Давай уже, проваливай. Нет, погоди! – Капитан отцепил от пояса маленький кожаный мешочек и бросил его кучеру. – Ты ничего не видел: ни как она упала в обморок, ни вообще ничего. Ясно?

Возница кивнул, широко раскрыв глаза.

– Если я вдруг узнаю, – продолжал Ивис, – что слух о случившемся разошелся по Абаре, то найду тебя и заставлю навеки замолчать твой болтливый язык.

Бедняга испуганно попятился:

– Не стоит мне угрожать, господин. Я вас прекрасно понял.

Услышав, как щелкнул замок рундука, Ивис махнул кучеру рукой, и тот поспешил прочь, на ходу заглядывая в кожаный мешочек. Бросив на капитана удивленный взгляд, он ускорил шаг.

Ивис повернулся к Силлену:

– Открывай.

Заскрипела крышка. Нахмурившись, Силлен извлек завернутый в ткань глиняный кувшин, из тех, что использовались для хранения сидра. Когда он встряхнул сосуд, то даже Ивис услышал странное шуршание, которое издавало его содержимое.

«Там явно не сидр», – подумал капитан и, встретив вопросительный взгляд Силлена, кивнул.

Солдат вытащил тяжелую пробку и заглянул внутрь.

– Камни, капитан. Отполированные камни. – Он кивнул в сторону рундука. – Там полно таких кувшинов.

– С побережья Дорсан-Рила, – пробормотал Ивис.

Взяв у капрала Ялада мокрую тряпку, он наклонился и вытер Сандалате лоб.

Камни в память о любви – обычное дело. По традиции все носили их с собой, однако не в таком же количестве.

«Любовь любовью, но прихватить с собой множество кувшинов этих камней? Целый клятый рундук?»

– Видать, у нашей дамочки было немало ухажеров, – заметил Силлен, возвращая пробку на место и плотно забивая ее ладонью.

Ивис недовольно уставился на солдата:

– Попридержи язык, Силлен. Если ты вздумал пошутить…

– Нет, капитан! – быстро ответил Силлен, ставя кувшин на место и закрывая крышку. – Прошу прощения, капитан. Что я могу знать о прекрасных дочерях из знатных семейств?

– Похоже, не многое, – согласился Ивис. – Запирай рундук, чтоб тебя. И верни мне ключ.

– Она приходит в себя, – сказал капрал Ялад.

– Слава Матери-Тьме, – облегченно прошептал капитан, глядя, как веки женщины дрогнули.

Сандалата непонимающе уставилась на него. Ивис ждал, но, похоже, она его не узнавала.

– Заложница Сандалата Друкорлат, я капитан Ивис. Я возглавляю ваш эскорт в Обитель Драконс.

– Эки… экипаж…

– Нам пришлось свернуть с дороги, госпожа: дальше можно ехать только верхом. Вы в состоянии сесть на лошадь?

Нахмурившись, она медленно кивнула.

– Мы останемся здесь чуть дольше, – продолжил Ивис, помогая женщине сесть. Увидев, что Сандалата заметила отсутствие части одежды, он взял плащ и накинул ей на плечи. – Вы перегрелись в экипаже, – объяснил капитан. – И упали в обморок. Госпожа, мы уж всерьез испугались, что можем вас потерять.

– У меня слишком живое воображение, капитан.

Ивис пристально посмотрел на нее, пытаясь понять смысл этого заявления.

– Мне уже лучше. – Сандалата слабо улыбнулась. – Пить хочется.

Капитан подал знак, и подошел солдат с фляжкой.

– Только не пейте сразу много, – посоветовал он.

– У вас мой ключ, капитан.

– Он сдавливал вам горло, госпожа. – Сандалата взглянула на рундук, и Ивис добавил: – Мы сделаем упряжь, натянув ремни между двумя всадниками. – Капитан улыбнулся. – Понятия не имею, что там внутри, но он дьявольски тяжел. Ах уж эти молодые женщины со своими туалетными принадлежностями… Кажется, белилам, духам и прочему не бывает конца. Я-то знаю: у самого есть дочь.

Сандалата отвела взгляд, похоже сосредоточившись исключительно на фляжке, а затем с тревогой посмотрела на капитана:

– А где кучер?

– Я отослал его, госпожа.

– Вот как? А он не…

– Нет. Клянусь честью.

Казалось, женщина собиралась еще что-то спросить, но ей не хватило сил, и она опять осела на землю, будто собираясь вновь лишиться чувств.

Ивис поддержал ее:

– Госпожа? Вы в порядке?

– Все будет хорошо, – заверила его Сандалата. – И сколько же ей лет?

– Кому?

– Вашей дочери.

– Она всего на несколько лет моложе вас, госпожа.

– Красивая?

– Ну, я все-таки ее отец, так что мне трудно судить… – Ивис криво усмехнулся. – А вот ума, готов поспорить, ей определенно не помешало бы побольше.

Сандалата протянула руку и дотронулась до плеча капитана таким жестом, словно была принцессой, которая общалась с коленопреклоненным подданным.

– Уверена, ваша дочь очень красивая, – сказала она.

– Да, госпожа, – ответил он и выпрямился. – Прошу нас простить: мне нужно поговорить с солдатами и заняться рундуком. Собирайтесь с силами, госпожа, а когда почувствуете себя лучше, мы продолжим наш путь в Обитель Драконс.

Когда он скрылся по другую сторону экипажа, Силлен наклонился поближе и сказал:

– Да поможет ей Матерь-Тьма, если она похожа на вас, господин. В смысле, ваша дочка.

Ивис нахмурился:

– Слишком много болтаешь, солдат. Как бы тебе не оказаться на дне нужника.

– Виноват, капитан. Просто не знал, что у вас есть дочь, только и всего. Как-то, знаете, трудно во всем этом разобраться, капитан.

– Ты в самом деле такой тупой, Силлен? – фыркнул за их спиной капрал Ялад.

– Займись упряжью, Силлен, – велел Ивис.

– Есть, капитан!

У настоящих мужчин не просто так имеется по две руки. Одна – чтобы брать, что захочется, а другая – чтобы отталкивать лишнее. Галдан потерял руку, которая отталкивала лишнее, и теперь, когда в пределах его досягаемости возникало нечто соблазнительное, он хватал его, чтобы жадно пожрать.

Галдан нашел это мрачное проклятие в глубинах дешевого вина, а потом в молодой невинной девушке, которая всей душой мечтала о лучшей жизни. Что ж, разве он ей этого не пообещал? В смысле, самой лучшей жизни? Но ладонь, касавшаяся ее, принадлежала не той руке – единственной, которая у него осталась, – а потому прикосновение это оставило лишь ссадины и синяки, пятная прекрасное тело, до которого ему вообще не следовало дотрагиваться.

Любовь не имела ни рук, ни ног. Она не могла ни бегать, ни хватать, не могла даже оттолкнуть, как бы ни старалась. Брошенная наземь, не способная пошевелиться, плачущая, будто покинутый ребенок, – ее могли украсть, запинать до крови либо столкнуть со склона холма или утеса. Любовь могли задушить, утопить или сжечь, превратив в пепел и обугленные кости. Ее могли научить постоянно хотеть большего, как бы хорошо ее ни кормили. А иногда любовь превращалась в нечто, волочившееся позади на цепи, становившееся все тяжелее с каждым шагом, и когда под ней расступалась земля, она увлекала вас за собой туда, где никогда не кончались страдания.

Будь у него две руки, Галдан пронзил бы ее в самое сердце.

Но никто вокруг этого не понимал. Никто не знал, по каким причинам он постоянно пьет, хотя на самом деле причин-то никаких и не было. По крайней мере, настоящих. И Галдану не требовалось особых оправданий: вполне хватало пустого рукава и украденной у него прекрасной женщины. Не то чтобы он, конечно, ее заслуживал, но ведь известно, что чем выше взлетишь, тем больнее потом падать. «Форулканская справедливость» – так это называли. Галдан познал ее куда лучше, чем кто-либо другой, и не сомневался, что к нему отнеслись особым образом. Его коснулось некое злое божество, и теперь внушающие ужас слуги этого божества преследовали беднягу, скрываясь в тени за спиной.

Один из них затаился в узком, забитом мусором переулке возле таверны, присев в яме под четырьмя ступенями в погреб, и тихо насмехался над всеми оправданиями, которые имелись у Галдана по поводу того, кем он был и что делал. Причины и оправдания – это вовсе не одно и то же. Причины объясняли, а оправдания… оправдывали, но не лучшим образом.

Сандалату отправили прочь – Галдан видел катившийся по центральной улице экипаж, – и он успел заметить мелькнувшее в грязном окне лицо бывшей возлюбленной, даже выкрикнул ее имя.

Галдан придвинул ближе кувшин вина. Он выпил больше, чем следовало, и Грасу вряд ли понравится, что ему требуется еще. В день полагался один кувшин, не больше. Но Галдан ничего не мог с собой поделать. Сандалата ушла от него навсегда, и точно так же безвозвратно миновали все те ночи, когда он подкрадывался к границе усадьбы, будто вор, борясь с желанием найти любимую и забрать ее с собой, подальше от этой бессмысленной жизни.

Ну, строго говоря, ее-то жизнь как раз нельзя назвать бессмысленной. А вот эти его ночные вылазки были всего лишь притворством, несмотря на все те речные камни, что он оставлял в известном только им двоим тайнике. По крайней мере, Галдан точно знал, что Сандалата их нашла. Нашла и куда-то отнесла, вероятно в кучу отбросов позади кухни.

Галдан уставился на кувшин и собственные грязные пальцы, сжимавшие керамическую ручку. Все, что он мог ухватить, исчезало подобно этому вину – рука, способная лишь брать, не могла ничего долго удерживать.

У настоящих мужчин имелось по две руки. С двумя руками они могли делать что угодно – держать мир в надлежащем отдалении и брать лишь необходимое, а если оно потом исчезало, это не имело значения, поскольку так происходило со всеми.

Когда-то он и сам был таким мужчиной.

Из глубокой тени внизу лестницы продолжал доноситься смех его преследователя. Но с другой стороны, жители селения всегда смеялись, увидев Галдана, и на их лицах он видел все оправдания своих поступков, те, которые ему нравилось называть причинами, и это его вполне устраивало. Как, похоже, и всех остальных.

Галар Барас знал, что форулканы всей душой ненавидели беспорядок и хаос. Многие поколения их жрецов-ассейлов посвятили свою жизнь созданию законов и правил поведения, насаждая мир во имя порядка. Но с точки зрения Галара, они взялись за меч не с того конца. Мир вовсе не служил порядку – все обстояло наоборот, а когда порядок становился священным и нерушимым, подобно некоему божеству, завоеванный подобным образом мир превращался в тюрьму, а те, кто стремился к свободе, неизбежно делались врагами порядка, и уничтожение таких врагов означало конец мира.

Он видел в этом определенную логику, но умозаключения подобного рода теряли силу, когда их навязывали тебе помимо воли, как бывало со многими умозаключениями. И их простоте противостояла смертельная буря эмоциональных крайностей и страстей, увенчанных страхом.

Форулканские жрецы решили проблему таким образом, что в результате воцарился порожденный страхом порядок, когда мир был обречен на вечную угрозу со стороны злых сил, многие из которых носили обличье чужаков. Барас вынужден был признать, что взгляды ассейлов отличались своего рода совершенством. При таком раскладе никакое инакомыслие не имело шансов: его моментально уничтожали на корню. А оставаясь неизвестными, чужаки всегда представляли угрозу для тех, кто служил страху.

Их цивилизация закалялась на холодной наковальне, и тисте обнаружили в ней изъян. По мнению Галара Бараса, ирония заключалась в том, что великий полководец, победивший форулканов, столь явно восхищался их культурой. Галар прекрасно понимал его, ибо и сам видел в ней определенные соблазнительные составляющие, но если Урусандера они привлекали, то Барас лишь смущенно отшатывался. Чего стоит мир, который приходится поддерживать с помощью угроз?

Только трусы благоговейно преклоняли колени перед порядком, а Галар отказывался жить в страхе.

До войны пограничным войскам на юге не хватало должной организации и снаряжения. И все же именно они первыми ответили на форулканское вторжение, первыми нанесли урон врагу. Цена оказалась чудовищной, однако Галар высоко оценил рождение в хаосе и раздоре сражения того, что впоследствии стало называться легионом Хуста. Создание этого подразделения не принесло мира, и первые годы его существования были тяжелыми и жестокими.

Среди оружейников из кузниц Хуста бытовало поверье, что в сердце каждого клинка тянется нить страха, которую невозможно уничтожить, ибо она связана с жизнью самого железа. Ее называли Нитью Сердца. Стоило ее перерезать, и оружие теряло страх быть сломанным. Ковка мечей посвящалась укреплению Нити Сердца; каждый очередной слой металла скручивал эту нить, раз за разом свивая ее в прочные узлы: тайным искусством подобной закалки владели лишь кузнецы-оружейники Хуста. Галар слышал, что они якобы обнаружили сущность этой нити страха, жилы Хаоса, придававшей мечу его силу. И нисколько не сомневался, что так оно и есть, поскольку Хуст наделил эту Нить Сердца голосом, полным безумия или бьющей через край радости, одновременно чудесным и ужасным, кричащим сквозь закаленное железо, и у каждого меча этот голос был свой, а тот, который пел громче всего, считался самым грозным оружием.

Кузница Хуста начала снабжать пограничников юга ближе к концу Форулканской войны, но к тому времени враг был уже разбит, в беспорядке отступая перед неумолимым наступлением легиона Урусандера. Понесшие потери опытные пограничники играли роль вспомогательного подразделения, участвуя во всех основных сражениях последних двух лет кампании. Силы их были на исходе.

Галар до сих пор помнил ставший теперь легендарным день, когда начались поставки от Хуста: как в облаках пыли появились громадные фургоны, а воздух наполнился мычанием и стонами; сперва потрепанное войско пограничников решило, что это голоса вьючных животных, но оказалось, что звуки издает лежащее в деревянных ящиках оружие. Галар вспомнил ужас, охвативший его самого, когда он, положив на землю свой зазубренный потертый меч, взял в руки новое оружие Хуста. Оно вскрикнуло от его прикосновения, издав оглушительный вопль, и Галару показалось, будто по всем его костям прошлись острые когти.

Меч ему вручил сам Хенаральд, сын Хуста, и, когда вопль внезапно оборвался, отдавшись звенящим эхом в черепе Галара, молодой оружейник кивнул и сказал:

– Ему приятно ваше прикосновение, капитан, но имейте в виду, что меч этот весьма ревнив. Как мы выяснили, с самыми могущественными клинками всегда так происходит.

Галар не знал, благодарить ему мастера или нет. Некоторые дары оказывались проклятием. Но вес оружия вполне соответствовал силе его руки, и оно казалось ему продолжением собственных костей и мышц.

– Не существует меча, который невозможно сломать, – продолжал оружейник, – хотя, ведает Бездна, мы старались изо всех сил. Капитан, слушайте меня внимательно, ибо то, что я сейчас скажу, известно лишь немногим. Мы вели не то сражение, против не того врага. Любое железо имеет пределы гибкости и прочности – таковы законы природы. Я не могу ручаться, что ваш новый меч не сломается, хотя он настолько могуществен, что ни одно обычное оружие, вероятно, никогда его не повредит, и он никогда не подведет хозяина, оставаясь в ваших руках. Но даже если этот клинок вдруг сломается, не бросайте его, капитан. На Нити Сердца много узлов. Очень много.

В то время Барас понятия не имел об узлах или о Нитях Сердца. Знание пришло позже, когда тайны мечей Хуста стали у него навязчивой идеей. Теперь Галар считал, что понимает значимость этих узлов, и, хотя пока что ни разу не видел, как ломается меч Хуста (и даже не слышал об этом), однако полагал, что в каждом клинке скрыто некое чудо, колдовство, не похожее ни на какое другое.

Мечи Хуста были живыми. Галар Барас в этом не сомневался, да и не только он один. Похоже, никто из бойцов легиона Хуста не считал иначе. Солдаты Урусандера могли вволю насмехаться и отпускать ехидные шуточки. Но именно рудники Хуста были главной целью вторжения форулканов, и именно благодаря сопротивлению южных пограничников их удалось сохранить. Хуст Хенаральд выразил свою благодарность единственным возможным способом.

Даже высокородным воинам из домашнего войска становилось не по себе при виде легионеров Хуста и их пугающего оружия. Естественно, бывали и исключения. Взять хоть Келлараса, командира личной гвардии Обители Пурейк. Не случайно Галар Барас ехал сейчас верхом в обществе именно этого офицера.

В их Обители произошли перемены. С благословения Нимандера, горячо почитавшего Матерь-Тьму, ей были переданы все земельные владения. Мало того, все принадлежавшие к роду Пурейк тисте вместе со своей прислугой, а также воины, нищенствующие монахи и ученые теперь служили Матери-Тьме, приняв имя «анди», Детей Ночи.

Первый Сын Тьмы, повелитель Аномандер, которому подчинялся Келларас, охотно прославлял легион Хуста и открыто восхищался Обителью Хуст. Его войска первыми прибыли на юг, на подмогу пограничникам после обороны рудников, и Галар помнил, как повелитель Аномандер пересек залитую кровью землю, чтобы поговорить с Торас Редон, самой старшей из воинов, которая взяла на себя командование пограничниками, а затем официально получила звание командира. Тот поход сам по себе был достоин уважения: повелитель мог с легкостью вызвать Торас к себе, но вместо этого сам отправился на поле боя, чтобы похлопать ее по плечу, удивив всех присутствовавших.

В тот день все воины, которым вскоре предстояло стать солдатами легиона Хуста, тоже почувствовали себя анди, Сыновьями и Дочерями Ночи.

Никто из них не мог представить, какими окажутся последствия этого судьбоносного момента: в результате начались политические распри, и в отношениях между легионом Урусандера и легионом Хуста пролегла трещина. Не один месяц подряд сражавшиеся бок о бок Галар Барас и его друзья Хустейны с их внушающим страх оружием вдруг стали чужими в войске Урусандера.

Несмотря на всю абсурдность и даже пагубность ситуации, любые попытки навести мосты через эту трещину заканчивались неудачей. Большую часть легиона Урусандера распустили, отправив пребывать в состоянии неизвестности в рядах резерва, в то время как легион Хуста остался нетронутым, продолжая бдительно нести охрану драгоценных рудников. Как пробормотала, здорово приняв на грудь, Торас Редон однажды ночью у себя в штаб-квартире, когда все разошлись и остались лишь Галар и его командир, мир стал катастрофой. Вспомнив об этом, Галар позволил себе улыбнуться. Он не был тогда пьян, поскольку не переваривал спиртного, а вот Торас прикончила в одиночку почти целый кувшин вина, но потом они ни в чем не винили друг друга. Для обоих это стало первой физической близостью с кем бы то ни было со времен войны. Галар и Торас нуждались друг в друге, и хотя потом они редко говорили о той ночи – единственной, которую провели вместе, – Торас как-то призналась, что специально тогда так наклюкалась, чтобы набраться смелости и затащить его в постель. Когда Галар рассмеялся, она оскорбленно отвернулась, и он поспешил объяснить, что это всего лишь от удивления: сам он вплоть до того мгновения тоже боялся быть отвергнутым.

Теперь Барас понимал, что им следовало ухватиться за этот миг откровенности, посмотреть друг другу в глаза и выковать из своих желаний один общий клинок. При этих мыслях улыбка Галара померкла, как бывало каждый раз, стоило лишь ему погрузиться в воспоминания.

Всего несколько месяцев спустя Торас отослала его прочь, отправив служить в Харканасе связным легиона Хуста. Ну не странно ли, что отвага мужчины и женщины, сражавшихся бок о бок на войне, осталась где-то на поле брани? Хотя, если хорошенько подумать, то это, пожалуй, и к лучшему. В конце концов, Торас Редон была замужем, и ее супругом был не кто иной, как Калат Хустейн, сын Хенаральда – того самого, который вручил ему меч Хуста.

Теперь, когда Галар большую часть времени находился в Цитадели, он мог в любое время найти утешение в объятиях кого-нибудь из жриц, хотя пока что обходился без этого. Он проводил дни, будто в осаде, не обращая внимания на половину нацеленного на него оружия, и каждую ночь устало тащился в свое скромное жилище, жалея, что не переносит спиртного.

Он слышал, будто Калата Хустейна назначили командиром смотрителей Внешних пределов, далеко к северу от равнины Призрачной Судьбы. Осталась ли Торас теперь одна? Напивается ли она в чужих объятиях? Барас этого не знал и, откровенно говоря, знать не хотел.

И все же он не мог побороть смешанного с тревогой нетерпения, когда они въехали в основательно прореженный Старый лес. Покинув его молчаливую сень, воины должны были увидеть кузницу Хуста и сам Большой дом. Галар убеждал себя, что не стоит на что-либо рассчитывать: вероятно, Торас тут даже не было, поскольку рудники, где стоял легион, располагались намного южнее. Собственно, будет даже лучше, если ее здесь не окажется. В последнее время в его жизни и без того хватает неразберихи.

С тех пор как Галар Барас поселился в городе, он понял, что трещина между легионами Урусандера и Хуста была лишь одной из многих и даже принятие титула «анди» стало источником раздоров. Да еще вдобавок росло могущество того, кто находился рядом с Матерью-Тьмой, и невозможно было предсказать, каким окажется предел амбиций повелителя Драконуса, хотя наиболее громогласные его очернители не колеблясь воображали самые злокозненные намерения. Галар считал положение Драконуса довольно шатким, особенно теперь, когда вовсю шли разговоры о браке – явно политическом союзе, целью которого было залечить старые раны и фактически предотвратить гражданскую войну. Если у Драконуса и имелись амбиции, вряд ли они простирались дальше укрепления уже обретенного им статуса, но даже тогда фаворит должен был понимать, что в любой момент может впасть в немилость.

Если только, как нагло заявляли его враги, Драконус не искал тайных союзников среди всех знатных семейств, дабы сделать брак в принципе невозможным. Пожалуй, это был наиболее правдоподобный из всех слухов; но с другой стороны, нельзя ведь сбрасывать со счетов и то, каким могуществом обладала сама Матерь-Тьма. Она вполне могла любить Драконуса – а Галар подозревал, что так и есть, – но не была склонна никому покоряться. Ее воля была подобна Нити Сердца у меча. Ни один возлюбленный был не в силах подчинить ее себе, и точно так же ее не могли убедить никакие аргументы.

Во многих отношениях Матерь-Тьма воплощала собой форулканский идеал справедливости и порядка – даже если сами форулканы в своем слепом фанатизме и не были способны это признать.

Галар считал, что именно таков величайший дар Матери-Тьмы ее детям, всем без исключения. Пока она была жива, можно было не опасаться беспорядка и хаоса, что успокаивало и служило величайшим утешением. Если брачный союз будет заключен, если Урусандер из Нерет-Сорра разделит правление с Матерью-Тьмой как ее законный муж, то, возможно, вражде придет конец, все трещины затянутся и легион Хуста сможет вздохнуть спокойно.

И как тогда поступит Драконус, для которого не останется места в Цитадели, как и во всем Харканасе? Признает свое поражение и удалится в северную Обитель на берегах реки Дорсан-Рил? Галар считал Драконуса достойным уважения и полагал, что повелитель подчинится воле той, кого любил.

Никто не может избежать в жизни горестных мгновений, боль утраты ведома абсолютно каждому. И Драконус достаточно умен, чтобы это понимать.

Мир был вполне возможен. Лишь глупец мог желать гражданской войны. Сыновья и дочери тисте отдали свои жизни, защищая королевство; пролилась кровь каждого дома и каждой Обители, от наиболее могущественных до самых мелких. Кто осмелился бы утверждать, будто это ничего не значит?

Командир Келларас молча ехал рядом с капитаном легиона Хуста. Он слышал бормотание, доносившееся из сделанных из чернодрева ножен на боку Галара, и от этого звука его пробирала дрожь, будто от прикосновения к трупу. Ему было известно немало историй об этом мрачном легионе и его внушающем страх оружии, но он впервые пребывал в обществе одного из тамошних солдат.

Покинув Харканас, они проехали вдоль реки Дорсан-Рил, оставив слева обширную равнину, а затем рощу утративших свои естественные свойства деревьев, прежнее название которой никто теперь не произносил без тени иронии. За все это время попутчики обменялись лишь парой слов; разговор не клеился, и Келларас начал верить в истории, которые слышал от стражей Цитадели, всех до единого ветеранов легиона Урусандера. Мечи Хуста были прокляты, и сочащийся из них яд отравлял их владельцев. Этих мужчин и женщин окружала темнота, но не чистая, как у тех, кто служил Матери-Тьме, а мутная, пронизанная чем-то болезненным, как будто зараженная хаосом Витра.

У Келлараса вспотели под перчатками руки. Он чувствовал, как на него давит сила, исходящая от этого офицера из легиона Хуста, с его никогда не смолкающим мечом, этаким средоточием некоего зловещего водоворота. Внешне капитан Галар Барас казался слишком молодым для того, кто перенес тяготы прошлой войны; его мальчишеские черты, похоже, были неподвластны возрасту – Келларас подозревал, что он будет выглядеть примерно так же и через триста лет, и даже через пятьсот. Правда, подобные лица, озарявшиеся улыбкой при каждом удобном случае, обычно принадлежали весельчакам, обладавшим изрядным чувством юмора и неистребимым оптимизмом.

Но Галар скорее походил на того, кто лишился былой радости во взгляде и теперь брел в полумраке. Он не слишком годился на роль представителя легиона Хуста и его старшего офицера в Харканасе: в городе его не любили и редко приглашали на торжества. Насколько знал Келларас, капитан Галар Барас проводил свободное от службы время в одиночестве. Чем он интересовался? Что доставляло ему удовольствие? Никто не мог этого сказать. Как когда-то писал Галлан, «запертые двери скрип не издают». Капитан не отличался разговорчивостью, и Келларасу даже в голову не могло прийти отправиться в жилище Бараса в поисках его общества. Насколько Келларас знал, подобного желания не возникало вообще ни у кого.

Пней в этом странном лесу было не меньше, чем живых деревьев, да и те выглядели слишком мрачно, с тускло-серыми листьями вместо блестяще-черных. В сухой листве подстилки не пробегали никакие мелкие зверьки, а в редком пении птиц звучали жалостливые нотки, как будто они тщетно взывали и никак не могли дождаться ответа. Несмотря на солнечный свет, падавший сквозь зияющие в листве над головой дыры, Келларасу становилось все больше не по себе.

В притороченной к седлу сумке он вез послание от своего хозяина, повелителя Аномандера, которое ему велели вручить лично в руки Хусту Хенаральду и ждать ответа. Никакой эскорт для этого не требовался, и Келларасу казалось, будто настойчивое желание Галара сопровождать его свидетельствует о своего рода недоверии, даже подозрительности. По сути, это выглядело оскорблением.

И тем не менее Первый Сын Тьмы не питал неприязни к легиону Хуста, даже совсем напротив, так что Келларас счел за благо не противиться воле своего спутника, о чем бы ни шла речь. Они вполне могли ехать молча – осталось уже совсем немного, поскольку впереди уже виднелся просвет, – и изображать, будто их связывают дружеские отношения.

И тут Галар Барас застиг его врасплох своим вопросом:

– Вам что-нибудь известно о послании вашего повелителя повелителю Хенаральду, командир?

Пустив лошадей галопом, они выехали на открытое пространство. Келларас уставился на офицера:

– Даже если бы я и знал подробности, капитан, не нам с вами их обсуждать.

– Прошу прощения, командир. Я вовсе не собирался совать нос не в свое дело. Но повелитель Хуст Хенаральд славится тем, что лично работает в кузницах, и, боюсь, его не окажется в доме. Так что я хотел лишь удостовериться в том, насколько срочное это послание.

– Понятно. – Келларас на мгновение задумался. – Я должен дождаться ответа повелителя.

– В таком случае задержка может быть нежелательной.

– Что вы предлагаете, капитан?

– Для начала, естественно, поехать в Большой дом. Если, однако, повелитель Хенаральд отправился на юг, на рудники, боюсь, мне придется передать вас местному эскорту, поскольку я не могу столь долго отсутствовать в Цитадели.

Впереди появились массивные каменные стены, окружавшие кузницу Хуста. Келларас молчал, вынужденный признать, что слова попутчика сбили его с толку. Наконец он откашлялся.

– Меня удивляет, капитан, почему вы вообще настояли на том, чтобы меня сопровождать. Вы сомневаетесь в приеме, который могут мне оказать в этом доме?

Барас удивленно поднял брови:

– Конечно же нет, командир. – Он мгновение поколебался, прежде чем добавить: – Вообще-то, я решил поехать с вами, чтобы размять ноги. Чуть ли не всю свою сознательную жизнь я прослужил пограничником и теперь чувствую себя заточенным в каменных стенах во дворце, где царит столь густая тьма, что, даже стоя на балконе, не увидишь ни единой звезды в ночном небе. Вот я и подумал, что, если так будет продолжаться, можно сойти с ума. – Галар медленно остановил лошадь, отведя взгляд. – Прошу прощения, командир. Слышите звон? Они узнали вас и теперь готовятся встретить. Мне незачем ехать дальше…

– Мы поедем вместе, капитан, – сказал Келларас, только теперь поняв, что его спутник и впрямь очень молод. – Ваша лошадь нуждается в отдыхе и воде, а кроме того, я рассчитываю, что вы будете меня сопровождать, поскольку мне предстоит въехать во владения легиона Хуста. Вы окажете мне надлежащую честь, ибо офицеру моего ранга полагается эскорт.

Келларас рисковал: строго говоря, он не имел права приказывать офицерам из легиона Хуста. Но если капитан и впрямь чахнул в темнице, к которой приковывал его долг, то лишь какой-то другой приказ мог помешать бедняге вернуться туда, где он так страдал.

Келларас заметил на раскрасневшемся лице Бараса мимолетное облегчение, которое тут же сменилось внезапным страхом.

«И что теперь?»

Но Галар Барас вновь пришпорил лошадь, продолжая ехать рядом:

– Как прикажете, командир. Я полностью в вашем распоряжении.

Впереди, грохоча тяжелыми цепями, распахнулись огромные бронзовые ворота. Келларас снова откашлялся.

– К тому же, капитан, – сказал он, – разве вам не интересно увидеть выражение лица повелителя Хенаральда, когда он узнает, что мой хозяин желает заказать меч?

Галар Барас потрясенно повернулся к нему, но ничего не сказал.

А потом оба офицера въехали в ворота.