Читать книгу Гавана - Стивен Хантер - Страница 5

Таракан, если его обжарить в сливочном масле, а потом подать с хорошим красным вином, хотя бы с «сент-эмильоном» тридцать четвертого или тридцать пятого года, мог бы оказаться самым настоящим деликатесом. Почему с красным? Да потому что красное идет с мясом. А таракан, конечно, ни в коем случае не рыба. Это и ежу понятно.

Но у зэка № 4715 не было ни «сент-эмильона» тридцать четвертого или тридцать пятого года, ни кастрюли, ни масла – вообще ничего, кроме таракана.

Впрочем, и таракан был настоящим недомерком. Однако таракана было не так уж легко раздобыть, и потому даже такой маленький и тощий экземпляр не мог надеяться ни на что хорошее. Зэк держал его длинными изящными пальцами и внимательно рассматривал.

«Крохотная букашка, – думал он, – мы с тобой братья. Поэтому вполне естественно, что ты поддержишь мои силы той ничтожной каплей белка, которой обладаешь. Я приветствую тебя. Я восхищаюсь тобой».

– Да съешь ты его, и дело с концом, – пробурчал зэк № 5891, известный под фамилией Латковский, польский саботажник и вредитель. – Не мучай своими изящными манерами.

Впрочем, так быстро сожрать кровного брата было неприлично. И зэк № 4715, и эта букашка, одинаково беспомощные, корчились, сами того не сознавая, в лапах неизмеримо более сильного существа, и их будущая жизнь и смерть всецело зависела от повеления… нет, от прихоти этого индивида.

Так тому и быть.

Снаружи завывал ветер. В этом не было ничего примечательного, так как он завывал непрерывно. В конце концов, это была Сибирь, где, согласно всеобщим убеждениям, должен выть ветер. Действие происходило в Гулаге № 432, расположенном примерно в тридцати километрах к югу от Северного полярного круга и неподалеку – какие-нибудь сто пятьдесят километров – от большого города Вербанска с космополитическим населением в тридцать пять человек, где заканчивалась железная дорога.

– Господа, – сказал номер 4715, поднимая руку с зажатым в пальцах тараканом, – вам, живущим, я посвящаю эту родственную душу.

К числу упомянутых живущих относились: Латковский; зэк № 0567 некто Рубель, оппозиционер; зэк № 9835 Меншов, известный карьерист, убивший сотни людей на службе у Берии и в результате оказавшийся так далеко на севере, как никто другой; зэк № 6854 Тулов, сионистский шпион: зэк № 4511 Барабия, французский и американский шпион: зэк № 2378 Краков, уклонист и вредитель, и… Перечислять пришлось бы очень долго: барак был полон бывших офицеров разведки, дипломатов и простых солдат, которые так или иначе не угодили режиму или, что вероятнее, его Хозяину и волшебным образом превратились в зэков, приговоренных к медленному умиранию здесь, среди непрерывно завывающих ветров, и питавшихся супом из свеклы, изредка картофелем да еще тараканами.

– Да ешь ты, черт тебя возьми! – рявкнул кто-то со стороны.

Номер 4715 так и поступил. У него уже давно не возникало ни малейших сомнений по этому поводу. Насекомое хрустнуло у зэка на зубах, затем еще раз и еще, когда его раскусили сначала на две, потом на четыре части, а затем растерли в мелкое крошево силы, далеко превосходившие возможности его сознания.

Всплеск чрезвычайно резкого странного запаха встряхнул мозги номера 4715, о чем-то напомнив ему. А в самом деле, о чем? Может быть, о паэлье, которую он ел в Испании в тридцать шестом, – паэлье с хрустящими креветками, кальмарами и острейшим томатным соусом? Или о луковом супе, казавшемся в Сталинграде совершенно восхитительным после яростного сражения, которое тянулось весь зимний день под непрерывным снегопадом? Или о телячьих сосисках с квашеной капустой, которые он ел в разрушенном немецком городке в сорок пятом, перед его последним арестом.

Насекомое бесследно исчезло, оставив на языке привкус, который будет ощущаться еще несколько часов.

Акцию номера 4715 приветствовали бурными аплодисментами. Ничего занимательнее представления с тараканом барак не видел с тех пор, как зэк № 2098 умер, харкая кровью и проклиная Хозяина, несколько месяцев, а может быть, и лет назад.

– Спасибо, друзья мои, – сказал исполнитель представления.

И это была чистая правда: они были его друзьями, эти люди с изнуренными лицами и бритыми черепами, со скулами, похожими на шарики от кровати, с темными ввалившимися глазами, взгляды которых от перенесенных страданий сделались строгими и проницательными. Завтра снова дорога, вечная дорога, на которой они трудились в любой мороз, дорога, которая убьет их. Она строилась, поскольку существовала теоретическая возможность, что Хозяин когда-нибудь захочет совершить поездку на Северный полюс.

Хотя Хозяин недавно умер и уже никогда не сможет осуществить подобное, это событие, похоже, совершенно не затронуло дорожных строителей из Гулага № 432. Вперед, к Северному полюсу, во славу торжествующего социализма!

Но сейчас они даже забыли о своем положении, и потому, когда через несколько секунд в барак с громким топотом ввалились старший сержант Коблиский и трое солдат с винтовками, сопровождавшие его, все были донельзя изумлены. Как правило, во второй половине одного из воскресных дней каждого месяца охрана предоставляла зэков самим себе; в это время они могли отвлечься от строительства дороги к Северному полюсу на тот случай, если Хозяин восстанет из мертвых и потребует отвезти его туда. Охранникам нравилось в 432-м лагере не больше, чем зэкам. Только один человек хотел, чтобы все эти люди находились здесь, в 432-м, но теперь он был мертв, и во всем этом больше не было ровно никакого смысла.

– Эй, ублюдки, спокойно. Расступитесь, а не то я прикажу капралу пощекотать вас штыком.

Эти слова означали, что старший сержант Коблиский пребывал в хорошем настроении.

Старший сержант, в прошлом ас-танкист из Пятой ударной армии маршала Коншавского, воевавший под Курском, имел неосторожность произнести несколько сочувственных слов по отношению к бедным немецким ублюдкам, которых ему пришлось расстрелять из пулемета после того, как эти самые ублюдки сдались (такой в то время действовал приказ НКВД). Этого хватило, чтобы по окончании войны его отправили на службу в 432-й лагерь, невзирая ни на полную грудь медалей, ни на двадцать восемь уничтоженных нацистских танков.

– Ну-ка, посмотрим, где он? Я знаю, что ты здесь, чтоб тебя черти взяли. Ты пока еще не помер. Я видел тебя вчера, я видел тебя сегодня утром, я… А, вот ты где. Давай-ка сорок семь пятнадцать, подтаскивай сюда свою тощую крысиную задницу.

– Что? – спросил номер 4715. – Что? Я…

– Да пошевеливайся ты, черт тебя подери! Там зверски холодно, и я хочу поскорее завязать со всей этой суетой и вернуться к своей бутылке. Завернись во что-нибудь, и пошли.

Номер 4715 моргал, пребывая в полном изумлении. Вообще-то этот случай на памяти живущих не имел прецедента. Люди попадали сюда, люди рыдали, людей хоронили, но людей никогда никуда не вызывали. В этом не было никакого смысла. Так что происходящее было почти непостижимо.

– Да, старший сержант, я…

– Знаешь что, напяль-ка вот это, получится побыстрее.

Он кинул тщедушному номеру 4715 суконную караульную шинель. Она была настолько тяжела, что чуть не сшибла с ног беднягу, давно обматывавшегося в невообразимое тряпье, под которое набивались газеты для защиты от холода. Впрочем, у номера 4715 нашлись силы, чтобы накинуть шинель на себя и запахнуть полы. Он успел подумать: «Жаль, что у меня нет кожаных сапог или ботинок, а только деревяшки» и, сопровождаемый внушительным конвоем, вышел за дверь.

Конечно, там было холодно. Вечный ветер, швыряющий в лицо песчинки, крупицы льда и обломки чахлой растительности; мрак, казавшийся бесконечным; пейзаж, который там, за проволокой, представлял собой вечную плоскую равнину, укрытую снежной пеленой, над которой кое-где поднимались редкие кусты, – равнину, где-то неизмеримо далеко переходящую в низко нависавшее над головой свинцово-серое небо.

В Сибири была весна.

Кучка людей брела навстречу обжигающему ветру через весь лагерь к единственному из всех его построек хорошему дому – штабу, сложенному из толстых бревен. Из трубы над его крышей валил дым, говоривший о близости огня и тепла.

Умница номер 4715 сразу же углядел признаки чего-то необычного.

Разношерстный автопарк лагеря № 432, состоявший большей частью из старых грузовиков, которым удалось каким-то образом пережить войну, был собран на отдельной площадке поодаль от штаба. Это были дряхлые ветераны, доставлявшие заключенным еду на стройку и вывозившие оттуда трупы умерших все то время, пока дорога на метр, или чуть меньше, или чуть больше в день приближалась к полюсу. Завершение работ ожидалось в две тысячи пятьдесят шестом году. Но сегодня прямо перед штабом стояла прямо-таки удивительная машина – глянцево-черный лимузин «ЗИЛ», начищенный до жаркого блеска; лишь на крыльях можно было углядеть несколько шлепков грязи, да на бампере за время переезда от тупика железной дороги до лагеря осел тонкий слой пыли.

Но у номера 4715 не было времени гадать о значении этого странного явления. Он уже оказался в доме и почувствовал самое настоящее, щедрое, прямо-таки прекрасное тепло – впервые за много месяцев, а может быть, и за целый год: особой разницы тут не было.

– Сюда. Ты, разумеется, должен быть чистым. Нельзя оскорблять больших людей твоей вонью и грязью. На самом деле, жаль, что ты позволил себе так опуститься.

– Верно, сегодня я пропустил утреннюю ванну. Решил вместо нее выпить еще стакан чаю и съесть земляничный блинчик с кремом, – ответил номер 4715.

– Нет, парни, вы только посмотрите, как этот сорок семь пятнадцать здорово острит! Не то что некоторые мои знакомые. Ладно, сорок семь пятнадцать, тебе туда. Отведи душу, да смотри, поживее.

Номер 4715 оказался перед душевой кабиной в коридоре, где находились квартиры охранников. Он быстро разделся, вошел в кабинку и пустил горячую воду. В первый момент его чуть не ошпарило, но он даже не пошевелился, блаженно ощущая, как кипяток смывает с него многолетний слой грязи. Немного постояв, он содрогнулся от удовольствия, нашел кусок грубого мыла и намылился. Может быть, его готовили к повешению, но это не имело никакого значения. Ради того, что он сейчас испытывал, стоило даже умереть.

– Спешнев, Спешнев, Спешнев, – услышал номер 4715 хорошо знакомый голос, донесшийся до него лет этак через тысячу.

Номер 4715 даже зажмурился от ощущения новизны всего происходящего. Да, это была его фамилия. Ее произносили на людях, произносили громко и подчеркнуто ласково, после целой вечности, которую она находилась под запретом. Это было нечто сверхъестественное, настолько сверхъестественное, что номер 4715 не мог даже сообразить, как ему относиться ко всему происходящему. Но эта проблема сразу же отошла на задний план, когда он увидел говорившего – крупного и громогласного мужчину с неожиданно проницательным взглядом и с блестящими волосами, которые несколько смягчали жестокость, написанную на его лице.

Это был его наставник, его учитель, его крестный отец, его предатель, его следователь, его подневольный мучитель, судья, вынесший ему приговор, прославленный волшебник тайной службы, некто П. Пушкин, когда-то университетский профессор и чемпион по шахматам, а затем солдат в секретных войнах Красного завоевания. П. Пушкин был олицетворением воина, настоящим казаком, воспринимавшим всех противников как проявление чистого зла и считавшим, что они предназначены только для уничтожения. У этого блестящего и даже очаровательного человека был один крупный недостаток, являвшийся в то же время достоинством, делавшим его чуть ли не гением: он никогда и ни в чем не знал умеренности. Он был одет в форму генерала НКВД, а грудь мундира украшало такое количество орденских ленточек, какого не было даже у старшего сержанта Коблиского.

– Ну как ты, дружище? – с теплотой в голосе спросил Пушкин, схватив отощавшего заключенного в медвежьи объятия, как будто Спешнев только что возвратился из недельного отпуска, проведенного в деревне.

– Разумеется, прекрасно, – ответил человек по фамилии Спешнев. – Я только что съел изумительно вкусного таракана. Выиграл его в карты у польского диверсанта под номером шестьдесят семь тридцать два.

– Я вижу, что ты нисколько не утратил остроумия. Все тот же Спешнев, который всегда выигрывает, независимо от обстоятельств. Ну, садись, выпей чаю. Сигарету? Нет, на этой стадии твоего социалистического развития сигареты, вероятно, потеряли для тебя всякую привлекательность. Я тут даже слышал, что они вредят здоровью, и тебе, наверно, крупно повезло, что ты не имел возможности курить.

Он улыбнулся, вытряхнул сигарету из пачки американских «Лаки страйк» и устроил целое представление с убиранием пачки в карман. Но потом улыбнулся еще шире, чуть не выронив сигарету, которую держал во рту, и протянул пачку Спешневу – тот обожал курить, и даже годы отсутствия такой возможности не лишили его этого пристрастия.

Внутренне Спешнев проклинал себя за слабость, но он мог отказаться от сигареты не больше, чем от душа, чистой одежды и самых настоящих кожаных ботинок – именно так он был теперь одет.

Вспыхнул огонек зажигалки и подплыл к сигарете, которую Спешнев уже держал в губах. Он потянул огонь через набитую сухим табаком трубочку, и его легкие захлестнула волна чистого удовольствия. Голова закружилась, чувства смешались, и на протяжении нескольких секунд он чувствовал себя счастливым.

Неужели все это часть какого-то злонамеренного плана? Может быть, его хотят заставить вновь испытать вещи, которые он сумел напрочь выкинуть из памяти? Испытать удовольствие, комфорт, тепло, которые давно успели перейти в область чистой теории, а затем снова вышвырнуть его в барак, в плачевную полужизнь? Снова сделать его зэком? Это было бы свыше его сил. Если так, то ему оставалось только повеситься.

– Я знаю, Спешнев, что у тебя есть все основания для недовольства, – сказал Пушкин. – Конечно же, жизнь здесь далеко не мед. И хотя никто и никогда не станет приносить никаких официальных извинений, я думаю, что вскоре кое-кто признает, что были допущены некоторые ошибки. Разумеется, встряски время от времени полезны, но Хозяин зашел слишком далеко. Я заявил ему это в лицо, да-да, прямо в лицо. «Хозяин, – сказал я, – я готов на все ради дисциплины и порядка, ради того, чтобы народ и дальше ходил по струнке, но разве вам не кажется, что вы посадили слишком уж многих?» Но ты же знаешь Хозяина, он всегда держит карты вплотную к жилетке. Он лишь улыбнулся своей загадочной улыбкой и снова заговорил о своей программе.

Эти слова, конечно, были государственной изменой, и любой, кто произнес бы хоть что-то подобное, немедленно угодил бы в застенок, а комиссия еще до обеда приговорила бы его к пуле из пистолета Токарева в затылок. Но Хозяин был мертв, и жизнь уже начала меняться.

Поэтому Спешнев просто наслаждался невероятной – еще пятнадцать минут назад он не мог об этом даже мечтать – сигаретой, ощущая, как ее дым оседает в его легких, пил чай и всем телом чувствовал окружавшее его тепло.

Пушкин с заговорщицким видом подался вперед. Это выглядело так, будто он боится, что кто-нибудь подслушает его разговоры и донесет, хотя на самом деле при желании он мог бы приказать всей охране лагеря немедленно застрелиться, и его послушались бы.

– Вот что я тебе скажу, Спешнев, – произнес он шепотом. – Может быть, тебе даже повезло, что ты оказался здесь, хотя, конечно, и здесь было не до веселья. Это так, но Москва в последние годы, когда Хозяин лишился рассудка, была ужасным местом. Страх, паранойя, предательство, выбивание бюрократии, причем порой по три и по четыре раза подряд, жестокие игры «черных марусь»[9], увозивших одних и проезжавших мимо других. Нет, это было совсем невесело. Мало кто мог понять, что делать и как себя вести. Здесь, по крайней мере, все было ясно.

Пушкин, конечно же, ни на секунду не поверил в то, что говорил: он был человеком без иллюзий, практичным человеком в любых значениях этого слова. Однако ему нравилось порой изрекать всякие абсурдные вещи, зная, что никто не станет ему возражать.

Но Спешнев не мог сдержаться и не съязвить.

– Да, генерал, – весело сказал он, – как часто, просыпаясь в четыре утра и бодро шагая по заснеженной равнине, чтобы поскорее начать делать эту проклятущую дорогу к Северному полюсу, я говорил себе: «Я самый удачливый человек на всей земле и могу только возблагодарить звезды, что за моей спиной стоит генерал Пушкин и присматривает за мной!»

Пушкин проигнорировал иронию: сегодня он был в благодушном настроении.

– Спешнев, я с огромным удовольствием проделал весь этот путь только для того, чтобы лично объявить о твоей реабилитации! Спешнев, я отчаянно добивался правосудия в твоем деле, я выдержал самую настоящую войну! Я никогда не забывал о тебе, Спешнев, даже когда все остальные выкинули тебя из памяти. Именно мне, Пушкину, ты должен благодарно кланяться до земли. Я, Пушкин, возвращаю тебе жизнь!

– И что же это значит? Неограниченный доступ к тараканам?

– Совершенно неограниченный. А теперь слушай, Спешнев. На свете есть страна, народ которой уже давно стенает под тяжким гнетом. Она сползает все ниже и ниже к хаосу, преступности, безнравственности, деградации. Находится под полным контролем американских преступных и деловых кругов, использующих эту страну как публичный дом, отхожее место и сахарный завод одновременно.

– Честно говоря, звучит восхитительно.

– Это и на самом деле восхитительно. Señoritas! Muchas bonitas![10]

– Насколько я понимаю, это латиноамериканская страна?

– Рай на острове, известном под названием Куба.

– Действительно, изумительные сеньориты.

– Прямо как в Испании. Право слово, почти такие же красавицы, только с примесью негритянской крови, что придает им еще больше жару в постели.

– В мыслях я уже там.

– Спешнев, есть один парнишка. Мы его высмотрели и приглядываем за ним. Он умен, подготовлен, честолюбив, неудержимо храбр. Он может стать лидером.

– Понимаю.

– Документы ты сможешь изучить в поезде, когда мы с тобой поедем обратно в Москву. Но ты, конечно, уже понимаешь, куда идет дело.

– Я понимаю, куда пойду я.

– Этот парень. Его следует сдерживать, успокаивать, тренировать, нацеливать, дисциплинировать, обучать, чтобы можно было рассчитывать, что в будущем он добьется успеха. Потому что в нынешнем своем состоянии это прямо-таки латинский характер. Романтичный, нереалистичный, слишком скорый на действия и совершенно не желающий думать. Ему требуется наставник, мудрый и опытный старший товарищ. Ты, Спешнев, с твоими изумительными манерами, твоим обаянием, твоей безжалостностью, я думаю, как раз тот человек, который нам нужен. Все предварительные распоряжения уже отданы. Это твое искупление, твое будущее, твоя реабилитация.

– Выходит, я должен помогать режиму, который дважды сажал меня в тюрьму? Помогать истово, энергично и инициативно?

– Разумеется. Здесь имеется один-единственный парадокс, который ты сам только что сформулировал. Ты, конечно же, видишь вопиющее противоречие в том, что мы подвергаем тебя несправедливому наказанию, заставляем вытерпеть тяжелые муки, доводим чуть ли не до смерти, а потом требуем от тебя героического служения. Мелкий человек, скорее всего, уравнял бы весы, добавив на одну чашу свою обиду и возмущение. И лишь очень значительный человек может вообще стереть все это противоречие одним лишь волевым усилием. Спешнев, я даже не буду спрашивать, согласен ли ты. Потому что уже знаю ответ.

– Но ведь альтернативы действительно нет, не так ли? Тем более после чая, душа и американского табака. Кто может сказать «нет»?

– Никто, малыш сорок семь пятнадцать. Никто.