Читать книгу Финт хвостом - Стивен Кинг, Клайв Баркер, Stephen King - Страница 5

Не так давно обычным делом было проехать по дороге Литтл-Иджипт, где Южный Иллинойс сходится с Кентукки недалеко от реки Камберленд, и увидеть за три-четыре часа езды пять-шесть вывесок с рекламой «Жевательного табака Катца». В расцвете лет Хобарту Гурни хватало работы. А теперь, если кому-нибудь вдруг захочется увидеть творение его рук, приходится ехать или лететь в Нью-Йорк или, если повезет, можно попасть на передвижную выставку его работ. Если, конечно, экспоненты получат страховку. В конце концов, Гурни был своего рода Джексоном Поллоком мира сельского искусства: он работал с теми красками, которые у него были, с прицелом на то, чтобы быстро выполнить работу и еще быстрее получить за нее плату, поэтому с вырезанными кусками стен амбара приходилось обращаться со всей осторожностью, словно они были сделаны из сахарной ваты и паутины, а не облезшей краски на сгнивших досках. Однажды кто-то мне сказал, что к сохранившейся рекламе Катца на амбарах нужно относиться так же, как к реликвиям из египетских гробниц, – теперь бы это пощекотало самолюбие старого Хобарта Гурни, как выразился бы он сам.

Да уж, и дело не столько в сохранении, сколько в сравнении с Египтом, поскольку Гурни не просто зарабатывал на жизнь рекламой «Жевательного табака Катца» (не говоря уже о том, что он потратил на них почти всю свою жизнь); он жил ради «Кошек Катца».

И умер тоже за них. Но это уже другая история… Та, которую вы не прочтете ни в одной книжке с фотографиями рисунков рекламы Гурни, не услышите в передачах на PBS или в журнале «Искусство и развлечения», в рассказах о его жизни и работе. Но эта история может соперничать с любыми рассказами о египтянах, поклоняющихся кошкам… тем более что Хобарт знал, что его кошки не боги, но все равно их любил. А еще потому, что они любили его…[5]

Когда я познакомилась с Хобартом Гурни, я думала, что он – просто очередной старик, которых полно почти в каждом городке в сельской глубинке; вы таких точно видели – стариков ниже среднего роста, в брюках с широкой талией и длинными штанинами на подтяжках или ремне, затянутом так сильно, что едва можно дышать, с выдающимся позвоночником и плечами, заботливо нависшими над ключицами. Таких стариков, которые носят нарочито чистые бейсбольные кепки или, например, клетчатые береты с пушистыми помпонами, и как бы часто они не брились, у них с лица как будто не пропадает почти прозрачная щетина, запылившая тонкую кожу щек. Те самые, которые шаркают и медлят возле бордюров, а затем останавливаются и стоят, погрузившись в собственные мысли, едва сойдя с тротуара. Такой старик, который почти невидим, пока не начнет сплевывать мокроту на тротуар, и не из вредности, а потому что много лет назад это было обычным делом.

Я регулировала скорость затвора фотоаппарата, когда услышала, как он харкнул и сплюнул в двух футах от меня – с тем самым противным звуком, который полностью разрушает концентрацию. Это был тот самый день, когда облака закрывали солнце каждые несколько секунд, постоянно меняя количество естественного света, падавшего на сторону сарая, чей окрашенный бок я пыталась запечатлеть… не думая, я оглянулась через плечо и проворчала:

– Извините, я тут пытаюсь настроить камеру…

Старик просто стоял рядом, засунув руки в карманы брюк, мелкая темная капля слюны с табаком до сих пор свисала с щетинистого подбородка, он мягко глядел на меня из-под козырька бледно-голубыми глазами. Пошамкав потрескавшимися губами, он произнес:

– Ни одна уважающая себя кошка в жизни не станет позировать… Надо подкрадываться, пока они не смотрят.

– Угу, – поддакнула я, возвращаясь к огромному шестифутовому коту, нарисованному рядом с аккуратной подписью: ЖЕВАТЕЛЬНЫЙ ТАБАК КАТЦА – ПЕРВОСОР-Р-РТНЫЙ.[6]

Этот кот Катца был одним из лучших, которых я видела – в отличие от других реклам с кошками, например, кот Чесси с железной дороги, у Катца все кошки были разными: по цвету, позе, иногда на вывеске было даже несколько кошек. Этот рисунок был шедевром: серый тигр, по одному виду которого можно было сказать, что он мягкий на ощупь, кончики многоцветной шерсти были окрашены в белый, отчего кот словно лоснился на свету, с мягкой толстой гривой, которая говорила миру, что это – не кастрированный самец, достаточно взрослый, чтобы иметь несколько пометов котят, но не достаточно старый, чтобы метить все подряд или носить боевые шрамы. Молодой самец двух-трех лет. И глаза у него тоже были мягкие, доверчивые, бледно-зеленые с желтоватым оттенком вдоль овальных зрачков над серовато-розовым носом и ртом с едва заметными кончиками клыков. Он лежал на боку, так что были видны все четыре подушечки лап, каждая из которых была окрашена в что-то среднее между серым и розовым, немного того и другого, но цвета совсем не такие, как на палитре художника. Темно-коричневый хвост кольцом свернулся поверх задних лап. Но что – то в этой милой мордочке подсказывало, что этот кот не станет прыгать на руки по первому хлопку по груди и зову. Но… Учитывая то, что сам кот был в основном серым, а освещение на амбаре, на котором он был нарисован, быстро менялось, пришлось проверить, что скорость затвора отрегулирована, как надо, иначе у меня ни за что не получится запечатлеть этого кота Катца. А облака катились все быстрее и быстрее…

– Похоже, дружок сегодня не хочет фотографироваться, – услужливо сказал старик, сплевывавший табак, когда я на долю секунды упустила еще одну возможность запечатлеть изображение лежащего кота. Это была последняя капля. Оставив камеру висеть на ремне, я обернулась и спросила:

– Вы – владелец этого амбара? Хотите, чтобы я заплатила за фотографии или что?

Старик робко посмотрел на меня, в широко открытых глазах под тенью козырька читалась боль, и он ответил, жуя табак:

– Денежку за него я уж получил, но можно сказать, что этот кот – мой…

После этих слов все мое раздражение и нетерпение растаяли в тяжелом чувстве стыда и смешались с трепетным благоговением – этот старик в мешковатых брюках, по-видимому, был сам Хобарт Гурни, художник, который нарисовал все рекламы «Жевательного табака Катца», усеивавшие бока амбаров по всему Южному Иллинойсу и западному Кентукки. Человек, который перестал их рисовать всего два года назад, и только потому, что из-за возраста ему стало трудно подниматься и спускаться по стремянке. Несколько лет назад я видела передачу о нем на CNN, когда он рисовал последнюю или предпоследнюю работу для Катца, но большинство стариков, как правило, похожи друг на друга, особенно если все как один ходят в бейсбольных кепках и комбинезонах, забрызганных краской. Во всяком случае, работа производила на меня большее впечатление, чем человек, который ее создал.

Протянув руку, я сказала:

– Ой, простите за то, что я сказала… Я… я не это имела в виду, просто у меня осталось мало дней отпуска, а погода никак не хочет мне посодействовать…

Кисть Гурни была сухой и твердой; он жал мне руку до тех пор, пока она не стала ныть, и мне пришлось ее убрать. Он ответил:

– Без обид, я не обижаюсь. Думаю, наш дружок подождет, пока тучки разойдутся, и станет покладистее. Он спокойный, это я о дружке, просто стесняется при незнакомых.

По тому, как он сказал «Дружок», я поняла, что это имя, а не обобщающее слово для любого животного, которое попалось под руку.

Судя по тому, как облака мчались по солнцу, я решила, что Дружка ждать придется долго, поэтому я показала на арендованную машину, припаркованную в нескольких ярдах от амбара, приглашая Гурни выпить со мною банку «Пепси» из холодильника на заднем сиденье. Брюки Гурни при ходьбе сухо шаркали друг о друга со звуком, похожим на тот, с каким кошачий язык облизывает голую руку. И когда художник говорил в тесном помещении, его дыхание, пропитанное табаком, тоже было каким-то по-кошачьи зловонным, диким и теплым. Старик наполовину вылез из машины, так, чтобы хорошо видеть своего Дружка, держа тело в относительном тепле салона. В перерыве между шумными глотками газировки он сказал мне:

– Как я уже говорил, ни одна уважающая себя кошка не станет позировать, поэтому единственный способ обойти это правило – нарисовать свою собственную. Память – лучшая модель…

Я чуть не поперхнулась «Пепси», когда он это сказал. Все это время я предполагала, что Гурни вдохновлялся какими-то амбарными кошками, бродившими по округе, но воссоздать таких точных, обаятельных кошек из памяти и воображения…

– Самое смешное, что когда меня наняли работать на компанию Катца в тридцатых, все, что их интересовало, – это выставить название на всеобщее обозрение самыми большими буквами, какие только получатся. Добавить кошек на рекламу Катца было моей идеей – мне за это не доплачивали. Но мне казалось, что так и надо, понимаешь? И это действительно привлекло внимание людей. И потом, кошки эти составляли мне компанию, пока я работал – стоять на стремянке порой очень одиноко, когда ветер задувает за воротник рубашки, а поговорить на такой высоте и не с кем. Было у меня что-то такое в детстве, когда я убирал амбар папы, а местные кошки, значится, терлись о мои ноги, мурлыкали и иногда запрыгивали прямо мне на плечи и так ездили, пока я работал. Только я не всем давал имена, понимаешь, потому что они вечно то приходили, то уходили, то коровы их давили – нет, не специально, не подумай, просто они были большущие, а кошки – махонькие, и зимой, по ночам пытались греться возле коров. Но я любил их компанию. Хочешь – смейся, но… – тут Гурни понизил голос, хотя вокруг не было никого, кто мог бы его услышать, кроме меня и огромного нарисованного Дружка на краю заброшенного амбара:

– … когда я был маленький и даже уже не такой маленький, у меня была мечта. Я хотел превращаться в кота, ну, скажем, на ночь или около того. Настолько, чтобы свернуться калачиком с целой стаей кошек, четырьмя-пятью, чтобы все мы были одинакового размера и теплые от сена, чтобы мы спутались лапами, хвостами в одну теплую горку, и они лизали мне лицо, а потом зарывались головами мне под подбородок или я под них, и мы вместе спали. Нет ничего лучше для бессонницы, чем отдыхать с кошкой, мурлыкающей на ухо. Чистая правда. Как заведешь себе кошку, в снотворном отпадает надобность.

Вот поэтому я пошел устраиваться на работу в «Табак Катца», когда о ней услышал, хоть и не слишком люблю высоту. Конечно, Великая депрессия тоже серьезно повлияла на мое решение, но фамилия Катц была слишком хороша, чтобы пройти мимо… И то, что они не возражали, как я обходился с их рекламой, тоже было для меня блаженством. Мне было смешно, когда телевизионщики брали у меня интервью, пока я рисовал девчушек…

Слова Гурни заставили меня вспомнить альбом рекламы Катца, который лежал у меня в багажнике (не единственный, а запасной альбом, которым я пользовалась для справки, особенно когда натыкалась на амбар, который я, возможно, фотографировала раньше, при другом освещении или в другой сезон). Слишком волнуясь, чтобы что-то сказать, я встала с заднего сиденья и поспешила к багажнику, пока Гурни продолжал говорить о «самонадеянном репортеришке», которому он дал трехминутное интервью.

– … он даже не спросил меня, как зовут кошек, как будто это не имело никакого значения…

– Этих «девчушек»? – спросила я, перелистывая страницы альбома, пока не наткнулась на фотографию одной из самых сложных реклам Катца, прикрепленную клейкими уголками: четыре котенка, прижавшиеся друг к другу в гнездышке, вытоптанном в соломенной подстилке, на заостренных маленьких мордочках было любопытство и некоторая недоверчивость, как будто вот-вот нырнут в солому, если подойти к ним хоть на шаг. Это точно был выводок амбарных котят, даже если не брать в расчет соломенную подстилку. Это были не ожившие плюшевые котята с рождественской открытки, резвившиеся с клубками пряжи, как у художника с Мэдисон-авеню. Это были дикие котята, такие, которых подманить к себе, чтобы обнюхать пальцы, – большая удача, пока они не сбежали и не спрятались по дальним углам пахнущего навозом амбара, где они родились. Такие котята, которые вырастают тонкими и длиннохвостыми и крадутся по углам, как живые тени, или подбираются сзади, словно прикидывая, ударить или нет острыми когтями по ботинку, прежде чем сбежать в укрытие. Из кошки, как вы знали наверняка, к трем годам эти котята выпьют все соки, а к четырем у нее отвиснет животик, и она станет очень осторожной.

Как только Гурни увидел увеличенную фотографию размером восемь на десять дюймов, его лицо засветилось, а сморщенные губы растянулись в широкой улыбке, открывшей то, что мой собственный дед называл «копеечными кусачками» – зубы поразительно одинаковой квадратной формы и изумительной белизны.

– Ты сфотографировала моих девчушек! Обычно они – те еще разбойницы, да и Присси с Миш-Миш так похожи, но у тебя получилось их поймать, ей-богу, да и свет выставила правильный…

– Стойте, стойте, дайте-ка я запишу, – сказала я, потянувшись через сиденье за блокнотом и ручкой на переднем пассажирском сиденье. – Так кто из них кто?

Его лицо засветилось той гордостью, с которой большинство мужчин его возраста демонстрировали фотографии своих внуков (или даже правнуков). Гурни показывал на каждого котенка по очереди, поглаживая снимки указательным пальцем нежно, ласково, как будто щекоча каждого под нарисованным подбородком:

– Это – Дымок, серый тигр, а вот это и есть Присси – видишь, какая она изящная, с лисьими узкими глазками и маленькими кисточками на ушках? А рядом с ней – Миш-Миш, и хоть они обе трехцветные, Миш пестрее, чем обычно бывает…

– «Миш-Миш»? – спросила я, не зная, как он придумал это имя. Ответ Гурни меня удивил – и тронул:

– Это имя я взял с бюллетеня «Милуоки Джорнэл», где размещались шутки и статьи, не вошедшие в другие категории… Там была статья о Ближнем Востоке, и в ней упоминалось, что арабы очень любят кошек, и вместо «кис-кис» они зовут кошек «миш-миш», что на их языке означает «персиковый цвет». Это потому что большинство их бродячих кошек персиково-рыжего цвета. Видишь на мордочке Миш-Миш большое персиковое пятно? Да уж. Я знаю, нам должно быть все равно, что думают эти арабы, их принято считать врагами и все такое, но ведь нельзя сильно винить людей, которые слишком любят кошек. Я слыхал, что египтяне поклонялись кошкам, как богам, и делали из своих питомцев мумий, все в таком роде. Так что я даже не возражаю, когда их потомки, заботящиеся о своих кошках, говорят, что ненавидят нас, – ведь человек, который способен ненавидеть кошку, вряд ли любит сам себя, вот как я считаю.

Прежде чем Гурни продолжил, я по памяти процитировала Марка Твена: «Если бы человека можно было скрестить с кошкой, он бы от этого только выиграл. Чего нельзя сказать о кошке…»

Теперь настала очередь Гурни смеяться, да так, что он слюной забрызгал воротник своей рубашки, потом он заговорил:

– Так вот, рядом с Миш-Миш лежит Тинкер, только по ее виду нельзя сказать, что это девочка, если учесть, что она всего двух цветов, но по личному опыту скажу, большинство серых кошек с белыми лапами, которых я видел, были девочками. Не знаю, почему так – это как не бывает белых кошек с черными лапами и грудью, хотя бывают черные кошки с белыми носочками и манишкой. Странно, как устроена природа, не правда ли?

Назвав мне имена «девчушек» (которые я должным образом записала в блокнот), Гурни начал листать остальную часть альбома, называя до этого безродных нарисованных кошек их именами, которые каким-то образом делали их настоящими. По крайней мере, для человека, который их создал: Мин с черным тельцем и белыми носочками, с милыми, ясными зелеными глазками и роскошным длинным мехом с парой колтунов на груди; трехцветная Бусинка с округлым серым подбородком и совиными желто-зелеными глазами; пушистые, как одуванчик, Стэн и Олли, черно-белые котята с окрасом под смокинг, один явно толще другого, но оба на шатких лапках и с маленькими ушками, совсем крохотные и такие милые, что так и хочется взять на ручки; и еще много-много других, имена которых не помнишь навскидку (слава Богу, что в тот день у меня в записной книжке было много чистых страниц), но как только он назвал каждую кошку по имени, я перестала смотреть на них как на «табачных кошек Катца». Например, зная, что Бусинка – это Бусинка, у меня рисовалась кошка со своей историей и характером… вы просто знали, что она, пока была маленькой, перекатывалась с места на место, влипала в разные истории, играла со своим хвостиком, да так, что начинала крутиться на полу, как волчок… И на мгновение кошки Гурни стали для меня больше, чем просто краской и воображением, в отличие от работ обычных художников с холстом и мольбертом или прирожденных художников рекламных щитов, легендарных, которые даже не пользовались синей разметной сеткой для создания крупных вывесок.

На самом деле, грустно, что репортер упустил суть работы Гурни. По-видимому, «самонадеянного репортеришку» интересовало только то, сколько лет Гурни занимался своим делом.

Когда Гурни просмотрел последние фотографии амбаров, снятые мной и увеличенные, он застенчиво сказал:

– Надо признать, я польщен… Как будто я какой-нибудь художник-выпендрежник из галереи, а не обычный работяга. Ты не подумай, я доволен… просто… Не знаю. Просто странно, что всех моих кошек засунули в книжку, а не оставили там, где они есть, на открытом воздухе. Как будто их вдруг одомашнили, а не оставили жить в амбаре.

Я не знала, что на это ответить. Я поняла, что Гурни был достаточно проницательным, чтобы понять, что его реклама – произведения искусства. Да, ему не хватало красноречия и, скорее всего, образования, но его ни в коем случае нельзя было назвать невежей – он явно был растерян. С одной стороны, он родился в то время, когда работа была просто чем-то, за что вам платили, и все-таки, с другой стороны, то, что он дал интервью по телевизору и застал меня за съемкой его творений, указывало на то, что его работа отличалась чем-то особенным. Он никак не мог смириться с тем, что все вокруг подняли шумиху из-за того, что он сам считал оплачиваемым трудом.

Я осторожно подняла книгу с его колен и положила ее на скат между нами, прежде чем сказать:

– Я хорошо вас понимаю… Я работаю рекламным фотографом, фотографирую продукты для клиентов, и когда кто-то хвалит меня за композицию или что-то еще, это такое странное чувство… Тем более что я просто посредник между продуктом и потребителем…

Пока я говорила, водянистые бледно-голубые глаза Гурни метались по сторонам, и на мгновение я испугалась, что теряю его внимание, но вместо этого он удивил меня, сказав:

– Похоже, Дружок перестал смущаться… Солнце светит уже целую минуту.

Я быстро вылезла из машины и встала перед амбаром, Гурни был прав. Дружок больше не стеснялся, он разлегся во всей красе на солнышке на боку выцветшего амбара. Забавно, но даже несмотря на то, что надпись рядом с котом была сильно облуплена, на мехе был виден каждый волосок.

А за спиной Хобарт Гурни шумно отхлебнул газировки и повторил свои слова, как делали старики в любом городке:

– Вот такие дела, мой Дружок больше не стесняется…

Через пару часов я попрощалась с Гурни возле центра по уходу за взрослыми и квартирного комплекса для пожилых людей, где он жил. Даже не заходя, я знала, как выглядела его комната – односпальная кровать с потертым рваным покрывалом, несколько номеров большого печатного издания «Ридерз Дайджест» на прикроватной тумбочке и шкаф без дверей со скудным количеством одежды на обвязанных крючком вешалках, и, что самое печальное, – никаких животных, которые составили бы ему компанию. Это было такое место, куда щенков или котят приносили только тогда, когда редактору местной газеты срочно нужны фотографии пожилых людей с пледом на коленях – трогательный сюжет для внутреннего разворота в скучную неделю без новостей, с заголовком «Старики со зверюшками».

Это было не то место, где вдруг становишься маленьким и нежишься с выводком амбарных котят на подстилке из соломы.

С почти комичной формальностью Гурни поблагодарил меня за «Пепси» и за то, что я «позволила посмотреть на кошечек» в альбоме. Я спросила, часто ли он выходит, чтобы увидеть вывески лично, но тут же пожалела об этом, когда он беззастенчиво плюнул себе под ноги и сказал:

– Нечасто после того, как сдал свои водительские права… Рука уже не такая твердая, как раньше. Не держит ни кисть, ни руль. Однажды я чуть не сбил кошку, переходившую проселочную дорогу, и сказал себе: «Хватит, Хобарт», хоть кошка и успела убежать. Оно того не стоит…

Не зная, что еще сделать, я открыла заднюю дверцу машины и вытащила альбом. Гурни не сразу принял его, хотя я заверила художника, что у меня есть еще одна копия плюс негативы в моей студии в Нью-Йорке. То, как он провел пальцами по обложке альбома, словно искусственная кожа была мягким мехом в тигровую полоску, было для меня почти невыносимо. Зная, что не могу остаться и не могу больше на это смотреть, я попрощалась с ним и оставила его перед домом стариков с альбомом кошечек в руках. Я знаю, что должна была сделать больше, но что? Вот, правда? Я вернула ему кошек, но не могла вернуть прежнюю жизнь… И то, чем он поделился со мной, уже было слишком больно, особенно его откровение о маленькой мечте. Вот как часто даже близкие люди, например, старые друзья или семья, делятся такими личными, глубокими потребностями, тем более без просьбы? Как только узнаешь такие вещи о человеке, становится трудно смотреть ему в глаза, не чувствуя при этом, что на тебе очки с рентгеновским зрением, способные заглянуть ему в душу. Никто не должен быть настолько уязвим для другого живого существа.

Особенно тот, кого ты едва знаешь…

Через несколько дней после встречи с Хобартом Гурни, мой отпуск на Среднем Западе закончился, и я вернулась к себе в студию, чтобы превращать безжизненные образцы продуктов… во что-то потенциально важное для людей, которые не знали, что им нужна эта вещь, пока не решили купить свежий выпуск «Вэнити Фейр» или «Космополитен», и наконец, полистать его после возвращения с работы. Не то чтобы я чувствовала ответственность за превращение неизвестного в существенное; даже если я оставляла у себя то, что фотографировала, для меня это мало что значило. Я могу ценить свою работу, уважать свой вклад… но я ни за что не стала бы раздавать клички бутылкам одеколона, если вы меня понимаете. И я завидовала Хобарту, потому что он был способен любить то, чем занимался, ведь был волен делать это так, как он хотел. А еще потому, что теперь владельцам уже не существующей фирмы «Жевательный табак Катца» было все равно, что он рисовал рядом с их логотипом (о, как много бы я отдала за такое благосклонное безразличие к моей работе!)

Но помимо этого мне было жалко Хобарта, потому что отпустить то, что полюбил, тяжело, очень тяжело, отчего окончание этого творческого процесса, наполненного любовью, воспринимается еще труднее, особенно когда заканчивать его не хочется. Что сказал старик в телеинтервью? Что он уже слишком стар, чтобы подниматься по лестнице? Наверно, для него это было так же тяжело, как и осознание того, что он больше не может безопасно водить машину…

И что самое смешное, меня не покидало ощущение, что если бы у него по-прежнему получалось взбираться на стремянку, то он все равно рисовал бы на амбарах этих кошек размером с человека, независимо от того, заплатит ему Катц или нет.

Честно говоря, я не могу сказать то же самое о том занятии, которым я зарабатываю на жизнь.

Я делала серию снимков новых женских духов в склянке, больше похожей на промышленный мусор в океане, чем на флакон для аромата с «зелеными верхними нотками и тёплой основой из корицы», что бы это ни значило, поскольку жидкость пахла дезодорантом из дешевого магазина. Как раз в этот момент зазвонил студийный телефон. У меня стоял автоответчик на фильтрации звонков, поэтому я могла слушать, не пропуская съемку… но я побежала к телефону, когда неуверенный голос спросил:

– Гм… это вы подбросили мистера Гурни домой пару месяцев назад?

– Да, вы говорите со мной, а не с автоот…

Женщина на другом конце провода начала без предисловий:

– Извините за беспокойство, но мы нашли вашу визитку в комнате мистера Гурни… Последний раз, когда его видели, он нес под мышкой альбом, который вы ему дали, перед тем как отправиться на прогулку, вот только до этого он неделю сидел дома…

Подступила тошнота, которая вскоре распространилась по всему телу. А в это время управляющая домом престарелых рассказывала мне, что никто в округе не видел старика после того, как его подвез кто-то на машине с канадскими номерами. И это, естественно, означало, что он может быть где угодно, но, вероятно, поехал в Нью-Йорк. Я покачала головой, хоть женщина и не могла меня видеть, и отрезала:

– Нет, мэм, даже не пытайтесь искать его здесь. Он далеко не уехал… Я в этом уверена. Если он не в Литтл-Иджипт, то за границей, в Кентукки… просто смотрит на рекламу табака Катца…

– На что?

Я прижала трубку к груди, пробормотала «глупая старая кошелка», просто чтобы успокоиться, а потом ответила:

– Он рисовал рекламу на амбарах… он прощается со своими работами.

И когда я это произнесла, я удивилась собственному выбору слов… даже мои инстинкты художника, те самые, которые разделяли мы с Гурни, подсказывали, что я все сказала правильно.

Несмотря на то, что женщина из дома отдыха получила от меня информацию, она так и не удосужилась перезвонить мне, когда было найдено тело Хобарта Гурни, наполовину погребенное в скошенной траве возле одного из заброшенных амбаров с его любимой работой. Я узнала о его смерти вместе со всеми остальными, смотревшими CNN в тот поздний осенний вечер – там повторяли передачу о его последней или предпоследней работе по рисованию рекламы, вместе со странно-сентиментальным некрологом, который закончился крупным планом «девчушек», под которыми и нашли тело старика. Камера крупным планом показала Миш-Миш, ее пеструю рыже-серо-белую мордочку с персиковым пятном на одном глазу. Она была такой трогательной и в то же время такой реальной, что никто из зрителей, любителей кошек или нет, не понял бы, – и тем более не понял бы во время первого интервью для CNN, в котором явно показывалось, каким простодушным и неуклюжим Хобарт Гурни мог показаться снаружи (возможно, настолько, что это заставляло недооценивать его работы), – что Гурни был больше, чем великим художником: он был гением, легко сравнимым с Бабушкой Мозес или кем-то в ее роде.

Жан-Клод Суарес был первым человеком, который выпустил книгу, посвященную кошкам Катца, поскольку творения Гурни стали широко известны. Многие известные фотографы, в том числе Херб Риттс, Энни Лейбовиц и Аведон, приняли участие в этой коллекции; меня среди них не было, но я попала в другую коллекцию, собранную для одной из благотворительных организаций по борьбе со СПИДом. Затем появились специальные выставки наряду с теми, кого Гурни назвал бы «художниками-выпендрежниками», и даже ходил слух, что появится почтовая марка с его портретом, а еще с одной из кошек Катца.

Ирония в том, что я всерьез сомневаюсь, что Гурни на самом деле понравилась бы вся эта суета, вызванная его работами; то, что он создал, было слишком личным. То, как он с любовью гладил фотографии своих «девчушек» в моей арендованной машине, и как он спонтанно поделился кошачьей мечтой из детства мальчишки, который чистил сараи от навоза столько лет – и амбарных кошек – назад. Но, по крайней мере, для меня была одна выгода от того, что его жизнь и его работы стали публичным достоянием: это дало мне возможность узнать, что на самом деле с ним произошло, без необходимости ехать в тот унылый маленький городок, где я его встретила, или смотреть на его практически пустую комнатушку в дневном центре по уходу за взрослыми, больше похожую на клетку.

Его тело, почти закрытое длинной сухой травой, нашли полицейские прямо под стеной амбара, где он нарисовал «девчушек»; он свернулся на левом боку, почти в позе эмбриона, закрыв лицо обеими руками, как кошка во сне или на отдыхе. Предположительно это был сердечный приступ, но это не объясняло ссадины на открытом лице и руках: грубую, красную сыпь на теле, которую в конечном итоге объяснили укусами огненных муравьев. А еще «официальная» причина смерти не объясняла блаженное выражение его лица, которое описал полицейский в скорой помощи; не нужно быть врачом, чтобы знать, насколько болезненны сердечные приступы.

И не обязательно быть специалистом по кошачьим (особенно по большим), чтобы знать, что язык кошки может сделать с незащищенной кожей, особенно когда им в голову приходит, что надо лизать и лизать друг дружку, сбиваясь в теплую, пушистую кучу.

Может быть, Хобарт Гурни не собирался прощаться со своими творениями во время той самостоятельной экскурсии; может быть, он просто стал ностальгировать после просмотра фотографий, которые я ему дала. Странно, что он взял альбом с собой, ведь он не забыл имя ни единой кошки, которую создал, но опять же, никто никогда не узнает, что заставило его превратить работу эпохи Депрессии, за которую он взялся несмотря на нелюбовь к высоте, в нечто большее, чем работа всей жизни. Может быть, это мое решение собрать фотографии его работ в итоге привело к его смерти, о которой я услышала в новостях CNN. Но если это так, я не чувствую своей вины – в конце концов, Гурни не рисовал кошек уже много лет; правда, ничто не мешало ему рисовать их на холсте, но вряд ли Гурни стал бы этим заниматься.

Разве он не говорил, что это его работа – то, что от него требовалось? Сомневаюсь, что он бы стал рисовать для себя, это было неприменимо к его практическому уму, а еще я сомневаюсь, что он предвидел день, когда его кошек выдернут из тех самых амбаров, на которых они жили, заберут куски размером со стену и «одомашнят» их в музеях и художественных галереях по всей стране.

Или… может быть, он действительно об этом догадывался и знал, что его кошкам недолго осталось быть с ним.

И, учитывая надпись на его надгробии – кем сделанную, не знаю, вряд ли я была единственным человеком, который подозревает, что на самом деле произошло с Хобартом Гурни в длинной, сухой, смятой траве под «девчушками»… ибо вот что было высечено на его серой, как амбар, надгробной плите:

И небо раем я не назову, коль кошечки мои все следом не придут.

Могу лишь сказать, что надеюсь, что в этой длинной сухой траве ему было тепло, мягко и уютно рядом с его маленькими девчушками…