Читать книгу Команда скелетов (сборник) - Стивен Кинг - Страница 3

_[5]

Она бросилась в глаза Хэлу Шелберну, когда его сын Деннис извлек ее из заплесневелой картонки «Ролстон-Пурина», задвинутой глубоко под чердачное стропило, и на него нахлынуло такое омерзение, такое отчаяние, что он чуть не закричал. И прижал кулак ко рту, загоняя крик обратно… И лишь покашлял в кулак. Ни Терри, ни Деннис ничего не заметили, но Пит недоуменно оглянулся.

– Э-эй, клево! – сказал Деннис с уважением. В разговорах с сыном Хэл теперь редко слышал от него этот тон. Деннису шел тринадцатый год.

– А это что? – спросил Питер и снова посмотрел на отца, но тут же его глаза, как магнитом, притянула находка старшего брата. – Папа, что это?

– Да обезьяна же, пердунчик безмозглый, – сказал Деннис. – Ты что, обезьян никогда не видел?

– Не называй брата пердунчиком, – привычно сказала Терри и наклонилась над коробкой с занавесками. Занавески осклизли от плесени, и она брезгливо выпустила их из рук. – Брр!

– Можно я ее возьму, папа? – спросил Питер. Ему было девять.

– Чего-чего? – вскинулся Деннис. – Ее я нашел!

– Мальчики, перестаньте, – сказала Терри. – У меня голова разбаливается.

Хэл их не слышал. Обезьяна словно тянулась к нему из рук его старшего сына, скалясь в такой знакомой ухмылке – той, которая преследовала его в кошмарах все детские годы, преследовала, пока он не…

Снаружи на крышу налетел порыв холодного ветра, и бесплотные губы протяжно засвистели в старый ржавый водосток. Пит шагнул поближе к отцу, его взгляд тревожно заметался по грубому чердачному потолку в шляпках гвоздей точно в рябинах.

– Кто это там, папа? – спросил он, когда посвист замер в глухих всхлипываниях.

– Просто ветер, – ответил Хэл, не отводя глаз от обезьяны. В слабом свете единственной лампочки без абажура медные тарелки в ее лапах, раздвинутых примерно на фут, больше смахивали на полумесяцы, чем на диски. Они были неподвижны, и он добавил машинально: – Ветер свистит, а самого простого мотивчика не высвистит.

Внезапно он сообразил, что повторил присловье дяди Уилла, и его пробрала холодная дрожь.

Вновь раздалась та же нота – с Кристального озера налетел по длинной крутой дуге еще один порыв ветра и задрожал в водостоке. Полдесятка сквознячков защекотали лицо Хэла холодным октябрьским воздухом. Черт! Чердак был так похож на чуланчик в старом хартфордском доме, что они словно перенеслись на тридцать лет назад во времени.

Не стану думать об этом!

Но конечно, ни о чем другом он думать не мог.

В кладовке, где я нашел проклятую обезьяну в этой же самой картонке.

Терри отошла к деревянному ящику со всякими безделушками – двигалась она вперевалку из-за крутого наклона крыши.

– Она мне не нравится, – сказал Пит и ухватился за руку Хэла. – Пусть ее берет Деннис, если хочет. Папа, может, уйдем отсюда?

– Привидений струсил, говнюшка цыплячья? – осведомился Деннис.

– Деннис, прекрати, – рассеянно сказала Терри и вынула почти прозрачную фарфоровую чашечку с китайским рисунком. – Очень милая. Это…

Хэл увидел, что Деннис нащупал заводной ключ в обезьяньей спине.

– Нет! Не надо! – Ужас окутал его черными крыльями, голос у него невольно сорвался на крик, и он вырвал обезьяну у Денниса, неожиданно для себя. Деннис испуганно оглянулся. Терри тоже поглядела через плечо, а Пит поднял на него глаза. Мгновение они все молчали, а ветер снова засвистел, на этот раз очень тихо, будто было это нежеланным приглашением.

– То есть она, наверное, сломана, – сказал Хэл.

Она и была сломана… пока это ее устраивало.

– Мог бы и не вырывать так, – сказал Деннис.

– Деннис, замолчи!

Деннис заморгал и даже, казалось, смутился. Хэл уже очень давно не говорил с ним так резко. С тех самых пор, как потерял работу в Нэшнл аэродайн в Калифорнии два года назад и они не переехали в Техас. Деннис решил не нажимать… пока. И повернулся к картонке Ролстон-Пурина, снова принялся в ней рыться, но там не оказалось больше ничего, кроме хлама… старые игрушки, кровоточащие сломанными пружинками и набивкой.

Ветер теперь звучал громче, завывал, а не посвистывал. Чердак начал тихонько поскрипывать, словно кто-то ступал по рассохшимся половицам.

– Папочка, ну, пожалуйста? – попросил Пит так, чтобы услышать его мог только отец.

– Да-да, – сказал Хэл. – Терри, пойдем.

– Я еще не кончила…

– Я сказал пой-дем!

Теперь настала ее очередь испугаться.

Они сняли в мотеле номер с двумя смежными комнатами. В десять вечера мальчики уже крепко спали в своей, а Терри уснула в другой – для взрослых. На обратном пути из дома в Каско она приняла две таблетки валиума. Чтобы помешать нервам довести ее до мигрени. Последнее время она то и дело принимала валиум. Началось это примерно тогда, когда «Нэшнл аэродайн» уволила Хэла. Последние два года он работал в «Техас инструментс» – на четыре тысячи долларов в год меньше, но это была работа. Он говорил Терри, что им повезло. Она соглашалась. Сколько системных программистов живут сейчас на пособие по безработице, – сказал он. Она согласилась. Дома компании в Арнетт были ничуть не хуже, чем их дом во Фресно, – сказал он. Она согласилась, но он подумал, что, соглашаясь, она кривила душой.

И он терял Денниса. Он чувствовал, как мальчик отдаляется, до времени обретя скорость убегания, – прощай, Деннис, бывай, незнакомец, было очень приятно посидеть с вами в этом купе. Терри сказала, что ей кажется, мальчик курит марихуану. Она иногда улавливает запах. Ты должен поговорить с ним, Хэл. И он согласился, но еще не поговорил.

Мальчики спали. Терри спала. Хэл прошел в ванную, запер дверь, сел на опущенную крышку унитаза и посмотрел на обезьяну.

Было отвратительно ощущать ее в пальцах – этот мягонький бурый короткий мех, там и сям в пролысинах. Он ненавидел ее ухмылку – эта макака ухмыляется будто черномазый, сказал как-то дядя Уилл, но ухмылялась она не как черномазый и даже вообще не по-человечески. Не ухмылка, а оскал, и если повернешь ключ, губы задвигаются, зубы словно вырастут – зубы вампира, губы начнут извиваться, а тарелки – ударяться друг о друга, дурацкая обезьяна, дурацкая заводная обезьяна, дурацкая, дурацкая…

Он уронил ее. У него затряслись руки, и он ее уронил.

Ключ звякнул о выложенный плиткой пол. В тишине звук этот показался оглушительным. А она ухмылялась ему, и ее мутно-янтарные глаза, кукольные глаза, были полны кретиничного злорадства, и медные тарелки разведены, словно чтобы грянуть марш какого-то адского оркестра. На обратной стороне были выдавлены слова «Сделано в Гонконге».

– Ты не можешь быть здесь, – прошептал он. – Я бросил тебя в колодец, когда мне было девять.

Обезьяна ухмылялась ему с пола.

В ночи снаружи черное ведро ветра плеснуло на мотель, и стены задрожали.

Билл, брат Хэла, и жена Билла Колетт на следующий день встретили их у дяди Уилла и тети Иды.

– Тебе не приходило в голову, что смерть родных – довольно паршивый повод для возобновления семейных связей? – спросил его Билл с легкой ухмылкой. Его назвали в честь дяди Уилла. Уилл и Билл, чемпионы родео, говаривал дядя Уилл и трепал Билла по голове. Одно из его присловий… вроде того, что ветер свистит, а самого простого мотивчика не высвистит. Дядя Уилл уже шесть лет как умер, и тетя Ида жила здесь одна, пока на прошлой неделе инсульт не свел ее в могилу. Внезапно, сказал Билл, когда позвонил по междугородней, чтобы сообщить Хэлу об этом. Словно бы он мог предвидеть, словно кто-нибудь мог предвидеть. Умерла она совсем одна.

– Угу, – сказал Хэл, – это мне в голову приходило.

Они вместе поглядели на дом, в котором выросли. Их отец, торговый моряк, словно бы исчез с лица земли, когда они были еще совсем маленькими; Билл утверждал, что помнит его, хотя и смутно, но у Хэла никаких воспоминаний не сохранилось. Их мать умерла, когда Биллу было десять, а Хэлу восемь. Тетя Ида привезла их на междугородном автобусе, который останавливался в Хартфорде, и они выросли тут, и отсюда отправились в колледжи. Тут было родное место, по которому их томила ностальгическая грусть. Билл остался в Мэне и теперь был преуспевающим адвокатом в Портленде.

Хэл заметил, что Пит направился к ежевичнику с восточной стороны дома, разросшемуся в настоящие джунгли.

– Пит, держись оттуда подальше! – крикнул он ему.

Пит вопросительно оглянулся. Хэл ощутил нахлынувшую на него такую простую любовь к сыну… и внезапно снова подумал об обезьяне.

– Почему, папа?

– Там где-то заброшенный колодец, – ответил Билл. – Но провалиться мне, если я точно помню где именно. Твой папа прав, Пит, от этого места полезнее держаться подальше. Колючки тебя здорово изукрасят, верно, Хэл?

– Конечно, – ответил Хэл машинально.

Пит пошел назад, даже не оглянувшись, а потом направился вниз к галечному пляжику, где Деннис пускал рикошетом по воде плоские камешки. Хэл почувствовал, что ему немного отпустило сердце.

Возможно, Билл и правда забыл, где находится колодец, но под вечер Хэл безошибочно пробрался к нему через ежевику, которая рвала его старую спортивную куртку и старалась выцарапать глаза. Он дошел до места и, тяжело дыша, уставился на гнилые искривленные доски, прикрывавшие колодец. После недолгого колебания он опустился на колени (под ними словно треснули два выстрела) и сдвинул две доски в сторону.

Со дна этой влажной, выложенной камнями глотки на него смотрело тонущее лицо – вытаращенные глаза, гримасничающий рот. У него вырвался стон, еле слышный, кроме как в его сердце. Там стон был очень громким.

Его собственное лицо в темной воде.

Не морда обезьяны. На мгновение ему там почудилась морда обезьяны.

Он затрясся. Затрясся всем телом.

Я же бросил ее в колодец. Я бросил ее в колодец, Господи Боже, не дай мне сойти с ума. Я бросил ее в колодец.

Колодец высох в то лето, когда умер Джонни Маккейб, в тот год, когда Билл и Хэл приехали жить у дяди Уилла и тети Иды. Дядя Уилл занял деньги в банке, чтобы пробурить артезианский колодец, и вокруг старого, выкопанного, густо разрослась ежевика. Старого высохшего колодца.

Но только вода вернулась. Как вернулась обезьяна.

На этот раз воспоминания взяли верх. Хэл сидел там, поникнув, позволяя им вернуться, пытаясь двигаться с ними, оседлать их, как пловец на доске оседлывает гигантскую волну, которая расплющит его, если он сорвется в нее, пытаясь вытерпеть их, чтобы они опять исчезли.

Он прокрался сюда с обезьяной на исходе того лета, и ягоды ежевики уже перезрели, и запах их был густым и липким. Никто не забирался сюда собирать ягоды, хотя тетя Ида иногда подходила к краю зарослей и собирала горсть-другую в свой передник. Но здесь они перезрели, и многие уже гнили, источая густую белесую жидкость, похожую на гной, а в высокой траве внизу сверчки тянули свою доводящую до исступления песенку: рииииии…

Колючки царапали его, усеивали точками крови щеки и голые руки. Он и не старался избегать их язвящих уколов. Он ослеп от ужаса – настолько ослеп, что чуть было не наступил на гнилые доски колодезной крышки, возможно, чуть было не провалился, не пролетел тридцать футов до илистого колодезного дна. Он замахал руками, удерживая равновесие, и новые колючки оставили на них свои клейма. Именно это воспоминание толкнуло его так резко остановить Пита, заставить мальчика вернуться.

Это был тот день, когда умер Джонни Маккейб, его лучший друг. Джонни взбирался по перекладинам в свой домик на дереве в их заднем дворе. В то лето они проводили много часов на дереве – играли в пиратов, наблюдали за выдуманными галеонами на озере, снимали пушки с передков, брали в рифы стакселя (что бы это ни значило), готовились к абордажу. Джонни карабкался вверх в древесный домик, как карабкался тысячи раз до этого, и перекладина прямо под люком древесного домика сломалась у него в руках, и Джонни пролетел тридцать футов до земли и сломал шею, и все это подстроила обезьяна, обезьяна, чертова мерзкая обезьяна. Когда зазвонил телефон, когда рот тети Иды разинулся и округлился от ужаса, пока ее подруга Милли, жившая дальше по улице, рассказывала ей о случившемся, когда тетя Ида сказала: «Пойдем на веранду, Хэл, случилось очень страшное…», он подумал с тошнотворным ужасом: Обезьяна! Что натворила обезьяна теперь?

В тот день, когда он бросил обезьяну в колодец, его лицо не отразилось на дне колодца, не было стиснуто там – только булыжники да вонь илистой сырости. Он посмотрел на обезьяну, лежащую на жесткой траве, которая пробивалась между плетьми ежевики, – тарелки разведены в готовности, огромные зубы скалятся между растянутыми губами, мех с чесоточными проплешинами там и сям, мутные стеклянные глаза.

«Ненавижу тебя!» – прошипел он ей, обхватил пальцами мерзкое туловище, почувствовал, как проминается мех. Она ухмылялась ему, когда он поднес ее к лицу. «Ну давай! – подначил он ее, уже плача – впервые за этот день. И встряхнул ее. Тарелки в ее лапах задрожали мелкой дрожью. Обезьяна портила все хорошее. Все-все. – Ну давай же, брякни ими! Брякни!»

Обезьяна только ухмылялась.

– Давай, брякай!!! – Его голос стал пронзительным, истерическим. – Трусишь, трусишь! Давай брякай! Слабо тебе! СЛАБО ТЕБЕ!

Ее коричневато-желтые глаза. Ее огромные злорадные зубы.

И тогда он швырнул ее в колодец, сходя с ума от горя и ужаса. Он увидел, как в падении она перекувырнулась – макака-акробат в обезьяньем цирке, и солнце в последний раз блеснуло на этих тарелках. Она громко ударилась о дно, и, наверное, удар включил механизм – внезапно тарелки забрякали. Их размеренное жестяное бряканье донеслось снизу до его ушей, жутким эхом отдаваясь в каменной глотке мертвого колодца: блям-блям-блям-блям…

Хэл прижал ладони ко рту и на мгновение увидел ее там – возможно, только глазами воображения… лежит в иле, глаза свирепо глядят вверх на маленький овал мальчишеского лица, наклоненного над краем колодца (чтобы навсегда его запомнить?), губы раздвигаются и сужаются вокруг скалящихся в ухмылке зубов, тарелки брякают, смешная заводная обезьянка.

Блям-блям-блям-блям, кто умер? Блям-блям-блям-блям, это Джонни Маккейб падает, широко раскрыв глаза, проделывая такой же акробатический кувырок в солнечном воздухе летних каникул, все еще сжимая в руках обломившуюся перекладину, – чтобы удариться о землю с коротким сухим и злым треском, и кровь брызжет из его носа и широко раскрытых глаз? Это Джонни, Хэл? Или это ты?

Со стоном Хэл сдвинул доски над провалом, не обращая внимания на вонзающиеся в руки занозы, заметив их много позже. Но все равно он слышал, даже сквозь доски, приглушенный и оттого почему-то еще более жуткий лязг: там внизу, в замкнутой камнями тьме, она все еще брякала тарелками и дергалась омерзительным телом, а звуки доносились снизу, будто звуки во сне.

Блям-блям-блям-блям, кто умер на этот раз?

Он с трудом продрался назад сквозь плети ежевики. Колючки деловито наносили новые вздувающиеся кровью черточки на его лицо, а репейник вцепился в отвороты его джинсов, и он растянулся во весь рост на земле, а в ушах у него брякало, будто обезьяна нагоняла его. Позднее дядя Уилл отыскал его в гараже – он сидел на старой покрышке, горько рыдая, и дядя Уилл решил, что он плачет из-за смерти своего друга. Так оно и было, но плакал он и из-за пережитого ужаса.

Обезьяну он бросил в колодец днем. А вечером, когда сумерки смешались с колышущейся дымкой наземного тумана, машина, мчавшаяся чересчур быстро для такой ограниченной видимости, переехала на дороге кота тети Иды и укатила, даже не притормозив. Кишки размазались повсюду. Билла стошнило, но Хэл только отвернул лицо, бледное окаменевшее лицо, услышав рыдания тети Иды (такое добавление к смерти сыночка Маккейбов вызвало припадок плача почти истерический, и прошло чуть не два часа, прежде чем дядя Уилл ее наконец успокоил), словно бы доносящиеся откуда-то издалека. Его сердце переполняла холодная ликующая радость. Очередь была не его. Погиб кот тети Иды, а не он, не его брат Билл или его дядя Уилли (просто два чемпиона родео). А теперь обезьяны больше нет, она в колодце, и один паршивый кот с ушами, полными клещей, – не такая уж большая цена. Если обезьяна захочет бряцать своими адскими тарелками, пусть ее! Пусть бряцает, пусть брякает для ползающих там козявок и жуков, для темных тварей, которые выбрали своим домом каменную глотку колодца. Она умрет там. В иле и темноте. Пауки соткут ей саван.

* * *

Но… она вернулась.

Медленно Хэл снова закрыл колодец, точно так же, как в тот день, и в ушах у него зазвучало призрачное эхо обезьяньих тарелок: Блям-блям-блям-блям, кто умер, Хэл? Может, Терри? Деннис? Может, Пит, Хэл? Он же твой любимчик, верно? Так это он? Блям-блям-блям…

– Положи сейчас же!

Пит вздрогнул, уронил обезьяну, и на Хэла навалился кошмар: значит, опять, значит, толчок приведет механизм в действие и тарелки начнут греметь и лязгать.

– Папа, ты меня испугал.

– Извини. Я просто… Я не хочу, чтобы ты играл с ней.

Они ведь пошли в кино, и он думал, что вернется в мотель раньше них. Но он оставался в старом родном доме дольше, чем ему казалось; былые ненавистные воспоминания словно пребывали в своей собственной зоне вечного времени.

Терри сидела возле Денниса и смотрела серию «Придурков из Беверли-Хиллз». Она вглядывалась в старую рябящую ленту с глубокой, дурманной сосредоточенностью, указывающей на недавно проглоченную таблетку валиума. Деннис читал рок-журнал с «Культуристским клубом» на обложке. А Пит сидел по-турецки на ковре и возился с обезьяной.

– Она все равно не заводится, – сказал Пит. «Так вот почему Деннис отдал ее ему», – подумал Хэл, его охватил стыд, и он разозлился на себя. Все чаще и чаще он испытывал приливы необоримой враждебности к Деннису, а потом чувствовал себя мелочным, сварливым… беспомощным.

– Да, – сказал он. – Она старая. Я ее выброшу. Дай ее мне.

Он протянул руку, и Питер тревожно отдал ему обезьяну.

Деннис сказал матери:

– Папаша заделался хреновым шизофреником.

Хэл оказался на другой стороне комнаты, даже не осознав, что сделал первый шаг, сжимая в руке обезьяну, которая ухмылялась с явным одобрением. Он вытащил Денниса из кресла за ворот рубашки. С мурлыкающим звуком лопнул какой-то шов. Потрясение на лице Денниса выглядело почти комичным. «Рок-волна» полетела на пол.

– Э-эй!

– Пойдешь со мной, – свирепо сказал Хэл, таща сына к двери смежной комнаты.

– Хэл! – почти взвизгнула Терри. Пит только вытаращил глаза.

Хэл протащил Денниса через дверь, захлопнул ее, а потом с силой прижал к ней сына. Вид у Денниса стал испуганным.

– У тебя со ртом непорядок, – сказал Хэл.

– Пусти! Ты мне рубашку порвал, ты…

Хэл снова ударил сына спиной о дверь.

– Да, – сказал он, – большой непорядок. Ты этому в школе научился? Или на задворках для курящих?

Деннис виновато побагровел, и лицо у него безобразно исказилось.

– Я бы не учился в этой говенной школе, если бы тебя не выгнали! – выкрикнул он.

Хэл еще раз стукнул Денниса спиной о дверь.

– Меня не выгнали, а уволили по сокращению штатов, и ты это знаешь, и я обойдусь без твоих дерьмовых прохаживаний на мой счет. Ах, у тебя трудности? Добро пожаловать в мир, Деннис. Только не сваливай их все на меня. Ты сыт. Задница у тебя прикрыта. Тебе двенадцать лет, и в двенадцать лет… я не… намерен… терпеть твое… дерьмо.

Паузы ложились на рывки, которыми он притягивал мальчика к себе, пока их носы почти не соприкоснулись, а потом опять ударил его спиной о дверь. Не так сильно, чтобы причинить вред, но Деннис перепугался – отец ни разу его не трогал, с тех пор как они переехали в Техас, – и он заплакал, захлебываясь в громких, отрывистых здоровых рыданиях маленького мальчика.

– Ну, давай, избей меня! – крикнул он Хэлу, и его в красных пятнах лицо искривилось. – Избей, если хочешь, я же знаю, до чего ты меня, хрен, ненавидишь!

– Ненавижу? Вовсе нет. Я очень люблю тебя, Деннис. Но я твой отец и ты должен меня уважать, или я с тобой разделаюсь.

Деннис попытался высвободиться. Хэл притянул мальчика к себе и крепко его обнял. Деннис несколько секунд вырывался, а затем прижался лицом к груди Хэла и заплакал так, словно у него уже не осталось сил. Такого плача Хэл уже несколько лет не слышал от своих сыновей. Он закрыл глаза, потому что у него тоже не осталось сил.

Терри забарабанила кулаками в дверь:

– Прекрати, Хэл! Что бы там ты с ним ни делал, прекрати!

– Я его не убиваю, – сказал Хэл. – Уйди, Терри.

– Не смей…

– Мам, все нормально, – сказал Деннис, все еще уткнувшись в грудь Хэла.

Он ощущал ее безмолвное недоумение, потом она отошла от двери, и Хэл снова посмотрел на сына.

– Извини, пап, что я тебе нагрубил, – неохотно сказал Деннис.

– Ладно. Принимаю извинения с благодарностью. Когда мы вернемся домой на следующей неделе, я подожду два-три дня, а тогда обыщу все твои ящики, Деннис. Если в них есть что-то, чему на глаза мне попадаться не стоит, лучше выброси загодя.

И вновь проблеск виноватости. Деннис опустил глаза и утер под носом тыльной стороной ладони.

– Можно, я пойду? – Голос у него вновь стал враждебным.

– Конечно, – сказал Хэл и отпустил его.

«Нужно будет весной взять его с собой в лес. Только вдвоем. На рыбалку, как дядя Уилл брал Билла и меня. Нужно стать ему близким. Нужно постараться».

Он сел на кровать в пустой комнате и посмотрел на обезьяну. Ты никогда не станешь ему близким, Хэл, казалось, сказала ее ухмылка. Не сомневайся. Я вернулась, чтобы снова взять все на себя: ты же всегда знал, что когда-нибудь я вернусь.

Хэл отложил обезьяну и закрыл глаза ладонью.

Поздно вечером Хэл стоял в ванной, чистил зубы и думал: «Она была в той же самой картонке. Как она могла быть в той же самой картонке?»

Зубная щетка дернулась вверх, царапая десну.

Ему было четыре года, Биллу шесть, когда он в первый раз увидел эту обезьяну. Их пропавший отец купил дом в Хартфорде, и это был их дом, без условий и ограничений, пока он не умер, или не провалился в дыру к центру мира, или… ну, что бы с ним ни произошло. Их мать работала секретаршей на заводе по сборке вертолетов в Хартфорде в компании «Холмс айркрафт», а мальчики оставались с вереницей приходящих нянь, – или один Хэл, потому что Билл уже учился в первом классе школы. Ни одна из них долго не задерживалась. Они беременели и выходили замуж за своих дружков, или устраивались на работу в компанию, или миссис Шелберн обнаруживала, что они прикладывались к бутылке кухонного хереса или к бутылке коньяка, приберегаемого для особых случаев. Почти все были молодыми дурехами, которые словно бы думали о том, как бы поесть всласть и хорошенько выспаться. И ни одна не желала читать Хэлу вслух, как читала ему мама.

Нянькой в ту долгую зиму была могучая, гладкая черная девушка по имени Бьюла. Она так и вилась вокруг Хэла, пока его мать была дома, и иногда шлепала его, когда та уходила. Тем не менее Хэл предпочитал ее другим, потому что она иногда читала ему какую-нибудь жуткую историйку из журнала откровенных признаний или сборника подлинных детективных рассказов («Смерть Настигла Роскошную Рыжеволосую Красавицу», – зловеще и нараспев произносила Бьюла в сонной дневной тишине комнаты и бросала в рот очередную шоколадку с арахисовой начинкой, а Хэл внимательно разглядывал нечеткие картинки и пил молоко из своей кружки «Исполнения желаний»). И потому что она ему нравилась, то, что произошло, казалось еще страшнее.

Он нашел обезьяну в марте, в холодный пасмурный день. В окна время от времени била ледяная крупа, а Бьюла спала на диване, и раскрытый номер «Моей истории» стоял домиком на ее великолепной груди.

Хэл прокрался в чулан посмотреть на вещи своего отца.

Чулан этот тянулся по всей длине второго этажа с левой стороны – запасное помещение, оставшееся недостроенным. Входили в него через маленькую дверцу (вроде той, за которой могла оказаться вертикальная кроличья нора), расположенную в той части комнаты мальчиков, которая принадлежала Биллу. Им обоим нравилось забираться туда, хотя зимой там было холодно, а летом жара прямо-таки могла выжать ведро пота из твоих пор. Длинный, узкий и почему-то уютный чулан был полон всякого интересного хлама. И сколько бы вы в нем ни рылись, все равно каждый раз находилось что-то новое. Они с Биллом проводили там по субботам весь день, почти не разговаривая, вытаскивая вещи из ящиков, осматривали, поворачивали в руках так и эдак, чтобы их руки впитывали каждую уникальную реальность, а потом убирали на место. И теперь Хэл подумал, а не пытались ли они с Биллом по мере своих сил каким-то образом отыскать след своего исчезнувшего отца?

Он был торговым моряком с дипломом штурмана, и в чулане лежали стопки морских карт, некоторые с нанесенными на них аккуратными кружками (с ямочкой компасного румба в каждом). И двадцать томов какого-то «Руководства по навигации» Баррона. Набор косоглазых биноклей – если долго смотреть в них, глаза становились словно бы горячими и какими-то непривычными. И всякие сувенирные штучки из десятка портов назначения – резиновые куколки хула-хула, черный картонный котелок с рваной лентой и надписью на ней: «ВЫБИРАЙ И ПРЯМО В РАЙ», стеклянный шар с крохотной Эйфелевой башней внутри. Конверты с иностранными марками, аккуратно уложенными внутри, и иностранные монеты; и образчики камней с гавайского острова Мауи, стеклянисто-черные и тяжелые и какие-то зловещие – и пластинки с непонятными иностранными надписями на разных языках.

В тот день под гипнотический шорох ледяной крупы на крыше прямо у него над головой Хэл добрался до дальнего конца чулана, отодвинул картонку и увидел за ней еще одну картонку – картонку «Ролстон-Пурина». Из-за ее края выглядывали два стеклянных карих глаза. Он даже вздрогнул и торопливо отскочил, а сердце у него бешено заколотилось, будто он наткнулся на кровожадного пигмея. Затем он заметил безмолвие, стеклянистость взгляда и сообразил, что это какая-то игрушка. Шагнул вперед и осторожно вынул ее из картонки.

В желтоватом свете она ухмылялась своей вневременной зубастой ухмылкой, разведя тарелки.

В полном восторге Хэл поворачивал ее так и эдак, чувствуя, как проминается ее мех. Веселая ухмылка ему очень понравилась. Но ведь было же и еще что-то? Почти инстинктивное отвращение, которое вспыхнуло и угасло практически до того, как он его осознал? Может быть, может быть, но с подобными старыми воспоминаниями следует обращаться осторожнее, чтобы не поверить лишнему. Старые воспоминания иногда лгут. Но… разве он не заметил такого же выражения на лице Пита, там, на чердаке старого родного дома?

Он увидел ключ, вставленный в ее задницу, и повернул его. Повернулся ключ слишком уж легко, без пощелкивания механизма. Значит, сломана. Сломана, но все равно симпатяга.

Он забрал ее, чтобы играть с ней.

– Чтой-то это у тебя, Хэл? – спросила Бьюла, проснувшись.

– Ничего, – сказал Хэл. – Я ее нашел.

Он устроил обезьяну на полке в своей части спальни. Поставил на стопку книжек-раскрасок про Лесси, и она ухмылялась оттуда, глядя в пространство, раздвинув тарелки. Она была сломана, но все равно скалила зубы. Ночью Хэл проснулся от какого-то тревожного сна с полным мочевым пузырем и встал, чтобы пройти в ванную в коридоре. Билл был дышащим бугром на кровати по ту сторону комнаты.

Хэл вернулся, уже засыпая… как вдруг в темноте обезьяна начала бряцать тарелками.

Блям-блям-блям-блям…

Он разом проснулся, словно его хлопнули по лицу мокрым холодным полотенцем. Его сердце подпрыгнуло от неожиданности, из горла вырвался мышиный писк. Он уставился на обезьяну, вытаращив глаза. Губы у него дрожали.

Блям-блям-блям-блям… Ее туловище раскачивалось и выгибалось на полке. Губы расползались и смыкались, расползались и смыкались в жутком веселье, обнажая огромные хищные зубы.

– Перестань, – прошептал Хэл.

Его брат перевернулся на другой бок и испустил громкий храп. И снова полная тишина… если не считать обезьяны. Тарелки бряцали и лязгали, и, конечно, они разбудят его брата, его мать, весь мир. Они мертвых разбудят.

Блям-блям-блям-блям…

Хэл подошел к ней, чтобы как-нибудь ее остановить. Ну, сунуть ладонь между тарелками, пока завод не кончится, но тут она сама остановилась. Тарелки в последний раз столкнулись – блям! – и медленно разошлись в исходное положение. Медь мерцала в тени. Грязно-желтые зубы обезьяны скалились в ухмылке.

В доме снова воцарилась полная тишина. Его мать повернулась в постели и тоже один раз всхрапнула, как Билл. Хэл вернулся к себе в постель, натянул одеяло на голову. Его сердце отчаянно колотилось, и он подумал: «Завтра я уберу ее назад в чулан. Не нужна она мне».

Но на следующее утро он забыл про обезьяну, потому что его мать не пошла на работу. Бьюла умерла. Мама не рассказала им, как это произошло. «Несчастный случай, просто ужасный несчастный случай», – ничего больше она не сказала. Но днем, возвращаясь домой из школы, Билл купил газету и под рубашкой пронес четвертую страницу к ним в комнату. Билл запинаясь прочитал Хэлу статью, пока их мать на кухне готовила ужин. Но заголовок Хэл сумел прочесть и сам: «ДВОЕ УБИТЫ В КВАРТИРНОЙ ПЕРЕСТРЕЛКЕ. Бьюла Маккаффери, 19 лет, и Салли Тремонт, 20 лет, были застрелены приятелем мисс Маккаффери Леонардом Уайтом, 25 лет, в результате спора, кому сходить за заказанным китайским ужином. Мисс Тремонт скончалась в приемном покое Хартфордской больницы. Бьюла Маккаффери умерла на месте происшествия».

Так похоже на Бьюлу – исчезнуть в одном из ее детективных журналов, подумал Хэл Шелберн и почувствовал, как холодный озноб пробежал по его спине, а потом опоясал сердце. И тут он понял, что выстрелы раздались примерно тогда, когда обезьяна…

– Хэл? – сонный голос Терри. – Ты ложишься?

Он выплюнул зубную пасту в раковину и прополоскал рот.

– Да, – сказал он.

Еще раньше он убрал обезьяну в свой чемодан и запер его. Дня через два-три они улетят назад в Техас. Но еще прежде он навсегда избавится от этой чертовой штуки.

Уж как-нибудь.

– Сегодня днем ты был очень крут с Деннисом, – сказала Терри в темноте.

– Мне кажется, Деннису уже давно требуется, чтобы кто-то обходился с ним круто. Он разболтался. Я не хочу, чтобы он испортился.

– Психологически, избиение мальчика не самый хороший…

– Я его не избивал, Терри… побойся Бога!

– …способ утвердить родительский авторитет…

– Избавь меня от дерьма дискуссионных групп, – сердито сказал Хэл.

– Я вижу, ты не желаешь этого обсуждать. – Голос у нее был ледяной.

– И еще я ему сказал, чтобы он убрал наркотики из дома.

– Да? – Теперь ее голос стал тревожным. – Как он это воспринял? Что он сказал?

– Послушай, Терри! Что он мог сказать? «Вы уволены»?

– Хэл, да что с тобой? Так не похоже на тебя! Что случилось?

– Ничего, – ответил он, думая об обезьяне, запертой в его чемодане. Услышит он, если она начнет лязгать тарелками? Да, безусловно. Приглушенные, но различимые звуки. Налязгивать гибель, как тогда на Бьюлу, и на Джонни Маккейба, и на Дейзи, собаку дяди Уилла. Блям-блям-блям, это ты, Хэл? – Я переутомился.

– Надеюсь, что и только. Потому что такой ты мне не нравишься.

– Да? – И слова вырвались у него, прежде чем он успел их удержать. Но хотел ли он их удерживать? – Так проглоти таблетку, и все снова станет тип-топ.

Он услышал, как она судорожно втянула воздух и прерывисто выдохнула. И заплакала. Он мог бы ее утешить (вероятно), но утешать у него не осталось сил. Слишком велик был ужас. Станет легче, когда он избавится от обезьяны, избавится навсегда. Дай Господи, чтобы навсегда.

Второй раз обезьяну нашел Билл.

Примерно через полтора года после того, как Бьюла Маккаффери умерла на месте происшествия. Было лето. Хэл как раз простился с детским садом.

Он вернулся домой, наигравшись, и его мать крикнула:

– Вымойте ваши руки, сеньор, грязный, как свиийнья.

Хэл символично ополоснул руки холодной водой и припечатал грязными пятнами ручное полотенце.

– Где Билл?

– Наверху. Скажи, чтобы он убрал свою половину комнаты. Настоящий хлев.

Хэл, которому нравилось быть вестником неприятных распоряжений в подобных делах, взлетел по лестнице. Билл сидел на полу. Дверца, ведущая в чулан, была распахнута. В руках он держал обезьяну.

– Она поломана, – выпалил Хэл.

Ему стало страшно, хотя он почти забыл, как вернулся из ванной в ту ночь, а обезьяна внезапно забряцала тарелками. Примерно через неделю ему приснился страшный сон про обезьяну и Бьюлу – что именно ему снилось, он не помнил, но он проснулся с воплем и подумал, что мягко прижимается к его груди обезьяна, что он откроет глаза и увидит, как она ухмыляется ему сверху вниз. Но конечно, это была просто подушка, которую он стиснул от ужаса. Вошла мама, чтобы успокоить его глотком воды и двумя мучнисто-оранжевыми детскими аспиринками, транквилизаторами нежных младенческих лет. Она думала, что кошмар вызвала смерть Бьюлы. И не ошиблась, хотя было все совсем не так, как она полагала.

Все это он успел почти совсем забыть, но обезьяна продолжала внушать ему страх. Особенно ее тарелки. И зубы.

– Да знаю я, – сказал Билл и отшвырнул обезьяну. – Ни на что не годится.

Обезьяна упала на кровать Билла, уставилась в потолок, держа тарелки наготове.

– Пошли к Тедди за эскимо? – предложил Билл.

– Я мои карманные уже потратил, – сказал Хэл. – А мама велела, чтобы ты убрал свою половину комнаты.

– Потом уберу, – сказал Билл. – И дам тебе взаймы пять центов, если хочешь. – Билл бывал не прочь ожечь Хэла веревкой по ногам, повалить его или отвесить ему оплеуху без видимой причины, но по большей части он был что надо.

– Пошли! – сказал Хэл с благодарностью. – Я только сперва уберу обезьяну в чулан, ладно?

– Не-а, – сказал Билл вскакивая. – Идем-идем-идем.

И Хэл пошел. Настроение у Билла менялось быстро, и замешкайся он с обезьяной, так мог бы лишиться фруктового эскимо. Они пошли к Тедди и купили не просто какое-то там эскимо, а самое редкое, черничное. Потом отправились на игровую площадку, где какие-то ребята как раз прицелились устроить бейсбольный матч. Хэл был еще слишком маленьким, чтобы участвовать в игре, но он уселся в уголке, лизал свое черничное эскимо и гонялся за мячом, если он вылетал за линию – старшие ребята называли это «китайской пробежкой». Домой они добрались уже в сумерки, и мама отшлепала Хэла за грязные пятна на ручном полотенце, и отшлепала Билла за то, что он не прибрал свою половину комнаты, а после ужина они смотрели телик, и за всем за этим Хэл совсем забыл про обезьяну. Каким-то образом она забралась на полку Билла и стояла рядом с фотографией Билла Бойда, которую тот надписал для Билла. И там она простояла почти два года.

К этому времени Хэлу исполнилось семь, приходящие няни превратились в перевод денег, и миссис Шелберн каждое утро распоряжалась перед уходом: «Билл, присматривай за братом».

Однако в тот день Биллу пришлось остаться в школе после уроков, и Хэл пошел домой один, останавливаясь на каждом перекрестке и, прежде чем перейти улицу, убеждаясь, что ни справа, ни слева не видно ни единой машины. А тогда бросался через мостовую, вжимая голову в плечи, точно пехотинец, пересекающий ничейную полосу. Достал ключ из-под коврика, отпер дверь и тут же направился к холодильнику налить себе стакан молока. Он достал бутылку, но тут же она выскользнула из его пальцев и разбилась об пол – осколки так и брызнули во все стороны.

Блям-блям-блям-блям, донеслось сверху из их комнаты. Блям-блям-блям, приветик, Хэл! Добро пожаловать домой. И кстати, Хэл, это ты? Это ты на этот раз? И тебя найдут мертвым на месте происшествия?

Он застыл там, глядя на бутылочные осколки, на молочную лужу, полный ужаса, который не мог ни назвать, ни понять. Просто ужас этот сочился из всех его пор.

Он повернулся и кинулся по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на полке Билла и словно бы смотрела на него в упор. Фотографию с автографом Билла Бойда обезьяна сбросила лицом вниз на кровать Билла. Обезьяна раскачивалась, ухмылялась и стукала тарелки друг о друга. Хэл медленно подходил к ней, против воли, но не в силах остановиться. Тарелки рывком раздвигались, лязгали, снова раздвигались. Подойдя ближе, он услышал, как урчит механизм в обезьяньем нутре.

Внезапно с воплем отвращения и ужаса он смахнул ее с полки, как смахивают жука. Она ударилась о подушку Билла и свалилась на пол, тарелки бряцали блям-блям-блям, губы размыкались и смыкались, а она лежала на спине в позднеапрельском солнечном луче.

Хэл наподдал ей носком ботинка, наподдал со всей мочи, и теперь у него вырвался вопль ярости. Заводная обезьяна пролетела через весь пол, ударилась о стену и осталась лежать неподвижно. Хэл уставился на нее, сжимая кулаки; сердце у него бешено колотилось. Она в ответ лукаво ухмыльнулась ему. В одном стеклянном глазу пылающей точкой отражалось солнце. Пинай меня сколько хочешь, словно говорила она ему, я же всего шестереночки, да колесики, да парочка истершихся рычажков, так пинай меня сколько вздумается, я же не настоящая, а просто смешная заводная обезьянка – вот и все, что я такое, а кто умер? На вертолетном заводе произошел взрыв! Что это взмывает в небо точно большой шар из чертова кегельбана – весь в крови и с глазами там, где положено быть ямкам для пальцев? Это голова твоей матери, Хэл? Ух ты! Здорово прокатилась голова твоей матери! А там на углу Брук-стрит! Смотри, смотри, приятель! Машина мчалась слишком быстро! Водитель был пьян! И одним Биллом в мире меньше! Ты расслышал, как хрустнуло, когда колесо прокатилось через его череп и мозг прыснул у него из ушей? Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я ж не знаю, не могу знать, все, что я знаю, это как греметь тарелками блям-блям-блям и кто умер на месте происшествия, Хэл? Твоя мать? Твой брат? Или ты, Хэл? Или ты?

Он снова ринулся к ней, чтобы раздавить, растоптать, прыгать на ней, пока колесики и шестереночки не разлетятся во все стороны, а эти жуткие стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда он был уже перед ней, ее тарелки вновь сошлись в очень тихом блям… когда какая-то пружина внутри подтолкнула последний зубчик… и стенки его сердца, как легкий шепот, будто пронизала ледяная игла, пригвоздив его, охладив его ярость, вновь оставив его на жертву тошнотному ужасу. А обезьяна словно бы знала – такой злорадной была ее ухмылка.

Он подобрал ее, защемив одно плечо между большим и указательным пальцами правой руки, искривив рот от омерзения, будто держал труп. Ее вытертый искусственный мех, касавшийся его кожи, казался лихорадочно горячим. Он кое-как открыл крохотную дверцу чулана и зажег электрическую лампочку. Обезьяна ухмылялась ему, пока он пробирался по всей длине чердака между ящиками, нагроможденными на другие ящики, мимо томов навигационного руководства и альбомов с фотографиями, от которых пахло старыми химикалиями, мимо сувениров и старой одежды, и Хэл думал: «Если она начнет брякать тарелками прямо сейчас и задвигается у меня в руке, я закричу, а если я закричу, она будет не только ухмыляться, она начнет хохотать, хохотать надо мной, и тогда я сойду с ума, и они найдут меня тут: я буду пускать слюни и хохотать будто сумасшедший, я буду сумасшедшим, ну, пожалуйста, Боженька, пожалуйста, добрый Иисус, пусть я не стану сумасшедшим…»

Он добрался до дальнего конца, негнущимися пальцами раздвинул две картонки, опрокинув одну, и запихнул обезьяну назад в картонку «Ролстон-Пурина» в самом дальнем углу. А она уютно прислонилась к картону, будто наконец добралась домой. Тарелки держала наготове и ухмылялась своей обезьяньей ухмылкой, будто все равно в дураках остался Хэл. А он начал пробираться назад, потея, то совсем горячий, то ледяной – огонь и лед, и ждал, чтобы забряцали тарелки, а когда они забряцают, обезьяна выпрыгнет из картонки и побежит за ним, точно жук: механизм жужжит, тарелки грохочут и…

…и ничего этого не случилось. Он повернул выключатель, захлопнул дверцу кроличьей норы и прислонился к ней, тяжело дыша. В конце концов ему немного полегчало. Он спустился по лестнице на подгибающихся ногах, достал пустой пакет и начал аккуратно подбирать острые осколки, зазубренные осколки молочной бутылки, все время думая, что вот сейчас он порежется и истечет кровью до смерти – если это подразумевали бряцающие тарелки. Но и этого не случилось. Он достал тряпку, вытер разлитое молоко и сел ждать, вернутся ли домой его мать и брат.

Первой пришла мама и сразу спросила:

– А где Билл?

Тихим, бесцветным голосом, уже полностью уверенный, что Билл умер на месте происшествия, Хэл начал объяснять про собрание школьного театрального кружка, прекрасно понимая, что даже с самого долгого собрания Билл должен был вернуться домой полчаса назад.

Мама посмотрела на него очень внимательно, уже спросила, что с ним, но тут дверь открылась и вошел Билл… только это был совсем не Билл, ну, совсем. Это был Билл-призрак, бледный и безмолвный.

– Что с тобой? – воскликнула миссис Шелберн. – Билл, что с тобой?

Билл заплакал и сквозь слезы рассказал им. Машина, сказал он. Они с его другом Чарли Силверменом пошли домой вместе после собрания, а из-за угла Брук-стрит вдруг вылетела машина на огромной скорости, и Чарли застыл на месте, Билл дернул Чарли за руку, но не удержал ее, а машина…

Билл почти задохнулся в громких судорожных рыданиях, и мама обняла его, прижала к себе, стала укачивать, а Хэл посмотрел наружу на крыльцо и увидел, что там стоят два полицейских. А у тротуара стояла патрульная машина, в которой они привезли Билла домой. Тут он и сам заплакал… но его слезы были слезами облегчения.

Теперь настала очередь Билла мучиться кошмарами – снами, в которых Чарли Силвермен умирал снова и снова, вырванный из своих ковбойских сапог, брошенный на проржавелый капот «хадсон-хорнета», которым управлял алкоголик. Голова Чарли Силвермена и ветровое стекло «хадсона» столкнулись с силой взрыва и разбились вдребезги. Пьяный водитель, владелец кондитерской в Милфорде, перенес сердечный припадок почти сразу, как его задержали (возможно, причиной были обрывки мозга Чарли Силвермена, засыхавшие на его брюках), и на суде его адвокат весьма успешно использовал тему: «Этот человек уже достаточно наказан». Алкоголику дали шестьдесят дней (условно) и лишили привилегии управлять транспортными средствами с мотором в штате Коннектикут в течение пяти лет… примерно такой же срок Билла Шелберна мучили кошмары. Обезьяна была снова спрятана в чулане. Билл даже не заметил, что она исчезла с его полки… или если все-таки заметил, то ничего не сказал.

Некоторое время Хэл чувствовал себя в безопасности. Он даже начал снова забывать про обезьяну, верить, что это был просто страшный сон. Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она снова стояла на его полке, разведя тарелки, ухмыляясь ему.

Он подошел к ней медленно, словно бы вовне самого себя; казалось, при виде обезьяны его собственное тело превратилось в заводную игрушку. Он увидел, как его рука протянулась и взяла ее с полки. Почувствовал, как искусственный мех промялся под его пальцами, но ощущение было каким-то приглушенным, просто нажимом – словно его накачали новокаином. Он слышал свое дыхание, частое, сухое, будто на ветру шелестела солома.

Он перевернул ее, ухватил ключ… Много лет спустя он думал, что именно в таком наркотическом одурении человек прижимает шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане к закрытому подрагивающему веку и спускает курок.

Нет, не надо… оставь ее выбрось ее не трогай ее…

Он повернул ключ и в тишине услышал идеально ровное пощелкивание завода. Когда он отпустил ключ, обезьяна начала брякать тарелкой о тарелку, а он чувствовал, как дергается ее туловище – изогнется и дерг, изогнется и дерг, – будто она была живой, она и была живой, извиваясь в его пальцах точно какой-то омерзительный пигмей, и вибрации, которые он ощущал сквозь ее лысеющий коричневый мех, не были вращением колесиков, а ударами ее сердца.

Со стоном Хэл выронил обезьяну, попятился, впиваясь ногтями в кожу под глазами, зажимая ладонями рот. Он споткнулся обо что-то и с трудом удержался на ногах (не то бы он очутился на полу рядом с ней и его выпученные голубые глаза уставились бы в ее стеклянные карие). Кое-как он добрался до двери, вышел спиной вперед, захлопнул ее, прислонился к ней. Внезапно он кинулся в ванную, и его стошнило.

Рассказать им пришла миссис Стаки с вертолетного завода и оставалась с ними две бесконечные ночи, пока из Мэна не приехала тетя Ида. Их мать умерла днем от инсульта. Стояла у бачка с охлажденной водой, держа в руке полный стаканчик, и вдруг упала как подстреленная, все еще держа бумажный стаканчик. Другой рукой она попыталась уцепиться за бачок и увлекла в своем падении большую стеклянную бутылку «Польской воды». Она разбилась… но заводской врач, который тут же прибежал, позже говорил, что, по его мнению, миссис Шелберн умерла еще до того, как вода просочилась сквозь ее платье и белье и смочила ее кожу. Мальчикам ничего этого не рассказывали, но Хэл все равно знал. В долгие ночи после смерти матери это снова и снова снилось ему. «Тебе все еще трудно заснуть, братик?» – спросил его Билл, и Хэл решил, что Билл, наверное, думает, что он мечется на постели и видит страшные сны, потому что их мать умерла так внезапно, и это было верно… но только отчасти верно. Еще была вина – неумолимое смертоносное сознание, что он убил свою мать, заведя обезьяну, когда в тот солнечный день вернулся из школы.

Когда Хэл наконец заснул, сон его, видимо, был очень глубоким. Когда он проснулся, время приближалось к полудню. Пит сидел по-турецки в кресле у противоположной стены, методично поедая апельсин, дольку за долькой, и следя по телевизору за каким-то матчем.

Хэл скинул ноги на пол с ощущением, что кто-то уложил его спать ударом кулака… а потом вторым ударом вышиб в явь. В висках у него стучало.

– Пит, а где мама?

Пит оглянулся.

– Они с Деннисом пошли по магазинам. Я сказал, что посижу с тобой. Пап, а ты всегда разговариваешь во сне?

Хэл посмотрел на сына с опаской.

– Нет. А что я такого сказал?

– Ничего нельзя было разобрать. Я даже испугался немножко.

– Ну, сейчас я опять в своем уме, – сказал Хэл и умудрился чуть улыбнуться. Пит расплылся в ответной улыбке, и Хэл вновь испытал прилив простой отцовской любви, ясной, сильной, ничем не осложненной. И спросил себя, почему он всегда чувствует себя с Питом так хорошо, чувствует, что понимает Пита, может ему помочь, и почему Деннис кажется окном, слишком темным, чтобы было можно заглянуть внутрь, загадочным в своих поступках и привычках – мальчиком, которого ему не дано понять, потому что сам он таким мальчиком не был никогда. Слишком уж легко сослаться на то, что переезд из Калифорнии изменил Денниса, или что…

Его мысли оборвались. Обезьяна! Обезьяна сидит на подоконнике, разведя тарелки. Хэл почувствовал, как у него оборвалось сердце, замерло и вдруг заколотилось. В глазах у него помутилось, и без того тяжелая голова словно раскололась от боли.

Она выбралась из чемодана и теперь стояла на подоконнике, ухмылялась ему. Думал, ты избавился от меня, а? Но ты и прежде так думал, а?

Да, подумал он с тошнотным ужасом. Да.

– Пит, ты вынул обезьяну из моего чемодана? – спросил он, уже зная ответ. Ведь чемодан он запер, а ключ спрятал в карман пальто.

Пит взглянул на обезьяну, и по его лицу скользнуло выражение… тревоги, подумал Хэл.

– Нет, – сказал Пит. – Ее туда посадила мама.

– Мама?

– Ну да. Забрала ее у тебя. И засмеялась.

– Забрала у меня? О чем ты говоришь?

– Ты забрал ее к себе в кровать. Я зубы чистил, а Деннис увидел. Он тоже смеялся. Сказал, что ты спишь будто сосунок с мишкой. Плюшевым.

Хэл посмотрел на обезьяну. Во рту у него так пересохло, что он не мог сглотнуть. Она была с ним в кровати? В кро-ва-ти?! Этот гадостный мех прижимался к его щеке, а может быть и к губам! Эти злобные глазки глядели на его спящее лицо, а ухмыляющиеся зубы были совсем рядом с его горлом! Впивались ему в горло?! О Господи!

Он резко отвернулся и подошел к стенному шкафу. Чемодан стоял там. Все так же запертый. И ключ лежал в кармане его пальто.

Позади него раздался щелчок, и телевизор смолк. Хэл медленно отошел от шкафа. Пит смотрел на него очень серьезно.

– Папа, мне эта обезьяна не нравится, – сказал он еле слышным шепотом.

– И мне тоже, – сказал Хэл.

Пит посмотрел на него пристально, проверяя, не пошутил ли он. И увидел, что нет. Он подошел к отцу и крепко его обнял. Хэл почувствовал, что мальчик весь дрожит.

И тут Пит зашептал ему на ухо, очень торопливо, словно опасаясь, что у него не хватит духа сказать это еще раз… или что его услышит обезьяна.

– Она как будто смотрит прямо на тебя. Где бы ты ни был в комнате, она смотрит на тебя. И если уйдешь в другую комнату, она смотрит на тебя сквозь стену. У меня такое чувство, будто… будто я ей для чего-то нужен.

Пит затрясся. Хэл обнял его покрепче.

– Будто она хочет, чтобы ты ее завел, – сказал Хэл.

Пит отчаянно закивал.

– Она ведь на самом деле не сломана, верно, пап?

– Иногда сломана, – сказал Хэл, глядя на обезьяну через плечо сына. – Но иногда она заводится.

– Меня все время тянуло пойти и завести ее. Было так тихо, и я думал: нельзя, она разбудит папу, но меня все равно тянуло, и я пошел туда и я… я дотронулся до нее, и мне стало так противно… но и понравилось… а она будто говорила: «Заведи меня, Пит, и мы поиграем, твой папа не проснется, он вообще больше не проснется, заведи меня… заведи меня»…

Внезапно мальчик заплакал.

– Она плохая, я знаю, она плохая. Какая-то скверная. Нельзя ее выбросить, пап? Ну пожалуйста!

Обезьяна ухмыльнулась Хэлу своей нескончаемой ухмылкой. Он ощущал слезы Пита, которые разгораживали их. Позднее утреннее солнце пускало зайчиков от медных тарелок в обезьяньих лапах на простой беленый потолок номера в мотеле.

– Когда мама с Деннисом должны вернуться, Пит? Она сказала?

– К часу. – Мальчик вытер покрасневшие глаза рукавом рубашки, смущаясь своих слез и упорно отводя глаза от обезьяны. – Я включил телик, – шепнул он. – Громко-громко.

– И правильно сделал, Пит.

«Как это произошло бы? – думал Хэл. – Инфаркт? Эмболия, как у моей матери? Как? Хотя какое это имеет значение, так ведь?»

И следом другая, холодящая мысль: «Избавиться от нее, говорит он. Выбросить. Но можно ли от нее избавиться? Хоть когда-нибудь?»

Обезьяна ухмылялась ему язвительно, разведя тарелки на фут. Она внезапно ожила ночью, когда умерла тетя Ида, вдруг подумалось ему. И последний звук, который та услышала, были приглушенные блям-блям-блям тарелок, которыми обезьяна хлопала в черноте чердака, а ветер свистел в водостоке…

– Может, не так уж бессмысленно, – медленно сказал Хэл сыну. – Сбегай-ка за своей авиасумкой, Пит.

Пит растерянно посмотрел на него.

– А что мы будем делать?

Может, от нее можно избавиться, может, навсегда или на какой-то срок… долгий срок или короткий. Может, она будет возвращаться, и возвращаться, и все тут… но, может, я… мы сумеем распроститься с ней надолго. На этот раз ей на возвращение потребовалось двадцать лет. Ей потребовалось двадцать лет, чтобы выбраться из колодца…

– Поедем прокатиться, – сказал Хэл. Он был спокоен, только внутри словно бы налился тяжестью. Даже глазные яблоки, казалось, набрали веса. – Но сначала сходи с авиасумкой в конец автостоянки и отыщи там пару-другую камней побольше. Положи их в сумку и принеси сумку мне. Понимаешь?

Глаза Пита ответили «да».

– Хорошо, папа.

Хэл посмотрел на часы. Почти четверть первого.

– Пошевеливайся. Я хочу уехать, пока мама не вернулась.

– А куда мы едем?

– В дом дяди Уилла и тети Иды, – сказал Хэл. – В старый родной дом.

Хэл вошел в ванную, заглянул за унитаз и извлек щетку-ерш. С ней он вернулся к окну и встал там, держа ее в руке, точно уцененный магический жезл. Он следил, как Пит в суконной курточке шел через автостоянку с сумкой, на которой белые буквы, маршируя по голубому фону, провозглашали название авиакомпании «ДЕЛЬТА». В верхнем углу окна жужжала муха, медлительная и отупевшая на исходе теплых дней. Хэл прекрасно понимал, как она себя чувствует.

Он следил, как Пит подобрал три увесистых камня и пошел назад через стоянку. Из-за угла мотеля выскочила машина – на большой скорости, слишком большой, и не думая, подчиняясь рефлексу, как хороший вратарь в броске, Хэл резко опустил руку со щеткой, точно каратист, наносящий удар ребром ладони… Рука замерла.

Тарелки беззвучно уперлись в нее с обеих сторон, и Хэл ощутил в воздухе что-то… Что-то вроде ярости.

Взвизгнули тормоза машины. Пит отскочил, человек за рулем махнул ему – раздраженно, будто виноват был Пит. И мальчик припустил через стоянку так быстро, что воротник куртки заколыхался. Затем он скрылся в задней двери мотеля.

По груди Хэла струился пот; он ощущал его капли у себя на лбу, точно маслянистую изморось. Тарелки холодно вжимались в его руку, и она немела.

«Валяй, – думал он угрюмо. – Валяй, я так хоть весь день простою. До скончания века, если понадобится».

Тарелки разошлись и застыли в неподвижности. Хэл услышал легкий щелчок во внутренностях обезьяны. Он приподнял щетку и осмотрел ее. Кое-где щетинки почернели, словно их опалили.

Муха билась о стекло и жужжала, стремясь к холодному солнечному свету, казавшемуся таким близким.

В комнату влетел Пит, часто дыша, разрумянившийся.

– Пап, я нашел три отличных! Пап, я… – Он запнулся. – Папа, тебе нехорошо?

– Наоборот, – сказал Хэл. – Давай-ка сумку.

Хэл ногой подтащил стол к окну от дивана и поставил на него сумку. Она оказалась чуть ниже подоконника. Потом открыл ее – точно раздвинул губы в оскале. Он увидел, как на дне заискрились камни, которые нашел Пит. Щеткой для чистки унитаза он зацепил обезьяну и дернул. Она закачалась, а потом упала в сумку. Раздалось чуть слышное дзинь! Одна из тарелок задела камень.

– Пап? Папа? – Голос Пита казался испуганным. Хэл оглянулся на него. Что-то было не так. Что-то изменилось. Но что?

Тут он проследил, куда смотрит Пит, и понял. Жужжание мухи смолкло. Она лежала на подоконнике мертвая.

– Это обезьяна сделала? – спросил Пит.

– Пошли, – сказал Хэл, задергивая молнию сумки. – Я все тебе расскажу по дороге в старый родной дом.

– А как мы поедем? Мама с Деннисом взяли машину.

– Не беспокойся, – сказал Хэл и взъерошил Питу волосы.

* * *

Он показал регистратору свои шоферские права и двадцатидолларовую бумажку. Взяв в залог наручные электронные часы Хэла, регистратор вручил ему ключи от собственной машины – старенького «гремлина» фирмы АМК. Они повернули на север по шоссе 302 в сторону Каско, и Хэл заговорил – сначала запинаясь, потом все быстрее. Для начала он сказал Питу, что скорее всего обезьяну привез его отец из дальнего плавания в подарок сыновьям. Игрушка эта не особенно редкая, в ней не было ничего особенного или ценного. В мире, наверное, есть сотни тысяч заводных обезьян – некоторых делают в Гонконге, некоторых на Тайване, а некоторых в Корее, но где-то по пути – возможно даже, в темном чулане дома в Коннектикуте, где началось взросление двух мальчиков – с обезьяной что-то произошло. Что-то плохое. Не исключено, сказал Хэл, улещивая регистраторский «гремлин» набрать скорость свыше сорока миль в час, что многое плохое – или даже почти все плохое – на самом деле знать не знает, что оно такое. На этом он остановился, поскольку дальше Пит просто бы не понял, однако мысленно продолжил ход своих рассуждений. Он подумал, что по большей части зло похоже на обезьяну с механизмом внутри, который ты заводишь; колесики вращаются, тарелки начинают бряцать, зубы скалиться, глупые стеклянные глаза смеяться… или как будто смеяться.

Он рассказал Питу, как нашел обезьяну, но этим ограничился: он не хотел наводить новый ужас на уже перепуганного мальчугана. А потому его рассказ утратил связность и ясность, но Пит не задавал вопросов: возможно, он мысленно сам заполнял пробелы, подумал Хэл, вот как он сам снова и снова видел во сне смерть матери, хотя не присутствовал при ней.

Дядя Уилл и тетя Ида были на похоронах вместе. А потом дядя Уилл вернулся в Мэн (было время жатвы), а тетя Ида осталась с мальчиками еще на две недели, чтобы привести дела покойной сестры в порядок, прежде чем увезти Билла и Хэла в Мэн. Но не только – она потратила это время и на то, чтобы дать им узнать ее получше: смерть матери так их оглушила, что они впали в прострацию. Если им не удавалось уснуть, она была рядом со стаканом теплого молока; когда Хэл просыпался в три ночи от кошмара (кошмара, в котором его мать подходила к бачку и не видела, что в его прохладной сапфировой глубине плавает и подпрыгивает обезьяна, ухмыляется и брякает тарелками, и всякий раз, сходясь, они оставляют за собой шлейфы пузырьков), она была рядом; когда через три дня после похорон Билл слег в жару и рот у него изнутри усыпали язвочки, а потом началась крапивница, она была рядом. Вот так мальчики узнали ее получше, и до того, как они отправились с ней на автобусе из Хартфорда в Портленд, и Билл, и Хэл, каждый в свой черед, пришли к ней и выплакались у нее на груди, а она обнимала их и нежно покачивала, и вот так их связала любовь.

Накануне того дня, когда они навсегда покинули Коннектикут и уехали в Мэн («на Север», как говорили тогда), прикатил на своем дребезжащем грузовичке старьевщик и забрал кучу всяких ненужных вещей, которые Билл и Хэл перенесли из чулана на тротуар. Когда весь хлам был там сложен, тетя Ида попросила их еще раз осмотреть чулан и взять на память то, что им особенно хотелось бы сохранить. Для всего у нас просто места нет, мальчики, сказала она им, и Билл, решил Хэл, наверное, поймал ее на слове и в последний раз порылся во всех завлекательных ящиках и картонках, оставшихся после их отца. Хэл не присоединился к старшему брату. Чулан Хэла больше не манил. В эти первые две недели горя ему в голову пришла жуткая мысль: вдруг их отец не просто исчез, не сбежал, потому что ему не сиделось на одном месте и он понял, что семейная жизнь не для него.

Вдруг его забрала обезьяна!

Когда Хэл услышал, как по улице, дребезжа, хлопая глушителем, пердя синим дымом, катит грузовичок старьевщика, он собрался с духом, сдернул обезьяну с полки, где она стояла со дня смерти их матери (до этой минуты он не осмеливался прикоснуться к ней, даже чтобы швырнуть назад в чулан), и сбежал с ней по лестнице. Ни Билл, ни тетя Ида его не видели. На бочке, забитой сломанными безделушками и проплесневевшими книгами, стояла картонка «Ролстон-Пурина», полная того же. Хэл с силой засунул обезьяну назад в картонку, откуда она появилась, истерически подначивая ее забряцать тарелками (давай же, давай, слабо тебе, слабо тебе, СЛАБО ТЕБЕ, слышишь?!), но обезьяна просто ждала там, небрежно прислонясь спиной к краю, будто на автобусной остановке, и ухмылялась своей жуткой ухмылкой, будто ей все было известно заранее.

Хэл отошел в сторонку, маленький мальчик в старых вельветовых штанишках, в стоптанных сапожках, когда старьевщик, итальянский джентльмен, который ходил с крестом на шее и насвистывал сквозь щель между зубами, начал грузить ящики и бочки в дряхлый грузовичок с деревянными бортами. Хэл смотрел, как он поднял бочку вместе с картонкой Ролстон-Пурина на ней; он смотрел, как обезьяна скрылась в кузове грузовичка; он смотрел, как старьевщик забрался в кабину, гулко высморкался в ладонь, вытер ее огромным красным носовым платком и завел мотор, оглушительно взревевший и выбросивший клуб вонючего сизого дыма; он смотрел, как грузовичок уезжает по улице. И тяжелый груз скатился с его сердца, он просто почувствовал, как оно освободилось. И подпрыгнул раз, другой как мог выше, раскинув руки, повернув ладони наружу, и если бы кто-нибудь из соседей его увидел, так они сочли бы это странным, почти кощунственным – почему этот мальчик прыгает от радости (ведь так и было: прыжок от радости не замаскируешь ни подо что другое), уж конечно, спросили бы они себя, а еще и месяца не прошло, как схоронили его мать?

А прыгал он потому, что избавился от обезьяны. Избавился навсегда.

То есть так он думал.

Меньше чем через три месяца тетя Ида послала его на чердак за елочными украшениями, и пока он шарил, разыскивая коробки с ними, пропылив насквозь колени штанишек, он внезапно опять столкнулся с ней лицом к лицу и от изумления и ужаса впился зубами в край ладони, лишь бы не закричать… лишь бы не потерять сознание. А она ухмылялась своей зубастой ухмылкой, разведя тарелки на фут в полной готовности, небрежно прислоняясь в углу картонки «Ролстон-Пурина», будто ждала автобуса на остановке и, казалось, говорила: Думал, ты от меня избавился? Но от меня так легко не избавишься, Хэл. Ты мне нравишься, Хэл. Мы были созданы друг для друга – просто мальчик и его любимая обезьянка, парочка старых друзей-приятелей. А где-то к югу отсюда глупый старый итальянский старьевщик лежит в ванне на львиных лапах, глазные яблоки у него выпучились из орбит, а вставные челюсти полувыскочили изо рта, его вопящего рта; старьевщик, который воняет, как замкнувшаяся батарейка. Он оставил меня для своего внучка, Хэл, он поставил меня на полку в ванной рядом с его мылом, и его бритвой, и его кремом для бритья, и его радиоприемником, настроенным на матч «Бруклин Доджерс», а я начала бряцать, и одна моя тарелка задела этот старый приемничек, а он бухнулся в ванну, и тогда я пошла к тебе, Хэл, шла проселочными дорогами по ночам, и лунный свет отражался от моих зубов в три часа ночи, и я оставила много мертвецов во многих местах. Я пришла к тебе, Хэл, я твой рождественский подарок, так что заведи меня, и кто умер? Это Билл? Это дядя Уилл? Это ты, Хэл? Это ты?

Хэл пятился, пятился, жутко гримасничая, глаза у него закатывались, и он чуть не упал, пока спускался с чердака. Тете Иде он сказал, что не нашел елочные игрушки – он впервые солгал ей, и по его лицу она увидела, что он лжет, но не спросила его, почему он солгал (слава Богу), а попозже, когда пришел Билл, попросила его поискать, и он принес игрушки с чердака. А еще попозже, когда они остались вдвоем, Билл зашипел на него – ну и олух же он: своей задницы не отыщет, хоть обеими руками, хоть с фонариком. Хэл ничего не сказал. Хэл был очень бледным и молчал, и только поковырял свой ужин. А ночью ему снова приснилась обезьяна – одна тарелка ударила по радиоприемничку, пока Дин Мартин выпевал из него: «Когда в небе луна загорится, как огромная круглая пицца», ломаясь под итальянца, и приемничек кувыркнулся в ванну, а обезьяна ухмыльнулась и брякнула тарелками БЛЯМ, и БЛЯМ, и БЛЯМ; но только когда вода стала электрической, в ванне лежал не старьевщик.

В ней лежал он.

Хэл и его сын торопливо спустились к лодочному сараю позади старого родного дома, поставленному на сваях над водой. В правой руке Хэл нес авиасумку. В горле у него пересохло, уши настроились на противоестественный воющий звук. Сумка была очень тяжелой.

Хэл поставил сумку.

– Не трогай ее, – сказал он, нашарил в кармане кольцо с ключами, которое дал ему Билл, и взялся за ключ с аккуратной надписью на полоске липкого пластыря «Л. САРАЙ».

День был ясный, холодный, ветреный под слепяще голубым небом. Листва деревьев, которые теснились к самой воде, уже обрела все яркие осенние краски от кроваво-алой до желтизны школьного автобуса. Листья шептались на ветру. Листья кружили вокруг ног Пита, застывшего в тревожном ожидании, и Хэл уловил в порыве ветра запахи ноября и надвигающейся следом зимы.

Ключ повернулся в висячем замке, и Хэл дернул дверь на себя. Как хорошо он все помнил! Даже не взглянув вниз, он придвинул чурбак, не дающий двери захлопнуться. Внутри пахло только летом – парусина, лакированное дерево, сохранившееся пьянящее тепло.

Лодка дяди Уилла была на своем обычном месте, весла аккуратно уложены вдоль бортов, будто дядя Уилл только накануне погрузил в нее рыболовную снасть и две упаковки «Блек лейбл» по шесть банок в каждой. И Билл, и Хэл много раз отправлялись ловить рыбу с дядей Уиллом, но никогда вместе. Дядя Уилл считал, что для троих лодка слишком мала. Красная кайма, опоясывающая борта, которую дядя Уилл обновлял каждую весну, теперь поблекла и облупилась, а нос лодки пауки заткали шелком паутины.

Хэл ухватил лодку и стащил ее по слипу на галечный пляжик. Рыбалка была одной из главных радостей его детских лет, проведенных у дяди Уилла и тети Иды. Ему казалось, что и Билл чувствует то же. Обычно дядя Уилл был молчаливейшим из людей, но стоило ему поставить лодку по своему вкусу в шестидесяти – семидесяти ярдах от берега, забросить удочки, он, глядя на покачивающиеся поплавки, открывал банку пива для себя и банку для Хэла (он редко выпивал больше половины этой единственной банки, которую разрешал ему дядя Уилл с обязательным ритуальным предупреждением не проговориться тете Иде, потому что «она на месте меня пристрелит, узнай она, что я вас, мальчиков, пивком угощаю, сам понимаешь») и становился разговорчивым. Рассказывал всякие истории, отвечал на вопросы, опять наживлял крючок Хэла, когда требовалось, а лодка тихонько дрейфовала по воле ветра и легкого течения.

– А почему ты никогда не выплываешь на середину, дядя Уилл? – как-то спросил Хэл.

– Погляди-ка за борт, – ответил дядя Уилл.

Хэл поглядел. Он увидел голубую воду и свою леску, уходящую в черноту.

– Ты смотришь в самую глубину Кристального озера, – сказал дядя Уилл, одной рукой сминая пустую пивную банку, а другой вытаскивая новую. – Сто футов и ни на дюйм меньше. Там где-то старый «студебекер» Эймоса Каллигена. Дурак чертов съехал на озеро в начале декабря, когда лед еще не окреп. Еще повезло, что он живым выбрался. Ну а «студа» им никогда не вытащить и не увидеть до Страшного Суда. Озеро глубже глубокого, черт его дери. Крупные прямо тут плавают, Хэл. Вот и нечего дальше заплывать. Ну-ка, посмотрим, как твой червячок поживает. Вытаскивай его, сукина сына.

Хэл вытащил и, пока дядя Уилл наживлял на его крючок нового мотыля из старой жестянки из-под лярда, которая заменяла ему коробку для наживки, Хэл смотрел в воду, точно завороженный, пытаясь разглядеть старый «студебекер» Эймоса Каллигена, проржавелый насквозь, и водоросли колышутся в открытом окне с шоферской стороны, через которое Эймос выбрался в самую последнюю секунду; водоросли фестонами свисают с рулевого колеса точно гниющее ожерелье; водоросли болтаются на зеркале заднего вида, и течение перебирает их будто невиданные четки. Но видел он только голубизну, переходящую в черноту, и там посреди всего покачивался мотыль дяди Уилла, пряча крючок в своих извивах. Своя особая реальность в солнечном луче, пронизывающем толщу воды. На мгновение Хэл сквозь головокружение почувствовал, что он сам подвешен над гигантским провалом, и на мгновение зажмурился, пока голова не перестала кружиться. В этот день, вспомнилось ему, он словно бы выпил всю банку пива.

…Самая глубина Кристального озера… сто футов и ни на дюйм меньше.

Он на секунду замер, тяжело дыша, и поглядел вверх на Пита, который все так же тревожно следил за ним.

– Тебе помочь, папа?

– Немножко погодя.

Он перевел дух и потащил лодку через узкую полоску песка к воде, оставляя позади широкую борозду. Краска облезла, но лодка хранилась под брезентом и выглядела прочной.

Когда они с дядей Уиллом отправлялись на озеро, дядя Уилл стаскивал лодку по слипу, а когда нос оказывался в воде, забирался внутрь, хватал весло, чтобы оттолкнуться, и говорил: «Ну-ка, толкни меня, Хэл… Отрабатывай свою долю!»

– Дай сумку, Пит, а потом толкни лодку, – сказал он. И чуть улыбаясь добавил: – Отрабатывай свою долю.

Пит не улыбнулся в ответ.

– А я поплыву, папа?

– Не в этот раз. В другой раз я возьму тебя ловить рыбу, но… не сейчас.

Пит нерешительно промолчал. Ветер ерошил его каштановые волосы, несколько желтых листьев, совсем сухих, спланировали через его плечи и опустились на воду у кромки берега, покачиваясь, будто лодки.

– Тебе надо было бы обмотать их, – сказал он еле слышно.

– Что? – Но он не сомневался, что понял Пита правильно.

– Обложить тарелки ватой. Примотать ее пластырем. Чтобы она не могла… лязгать.

Хэл внезапно вспомнил, как Дейзи брела к нему – не шла, а пошатывалась, – и как внезапно кровь брызнула из обоих глаз Дейзи, потекла струйками, намочила шерсть у нее на груди и закапала на пол амбара… а Дейзи упала на передние лапы… и в неподвижном весеннем воздухе этого дождливого дня он услышал лязг, не приглушенный, но странно четкий, доносившийся с чердака дома в пятидесяти футах от амбара: Блям-блям-блям-блям!

Он истерически закричал, уронил охапку дров, которые нес для плиты, кинулся на кухню за дядей Уиллом, который ел яичницу с жареным хлебом, еще даже не натянув подтяжки на плечи.

«Она была старая собака, Хэл, – сказал дядя Уилл, а лицо у него было осунувшееся, грустное, он и сам выглядел старым. – Ей же уже двенадцать лет стукнуло, а для собаки это старость. Ну и хватит… старушке Дейзи это не понравилось бы».

«Старая» сказал и ветеринар, но все равно вид у него был встревоженный, потому что собаки не умирают от массированных мозговых кровоизлияний даже в двенадцать лет. («Ну, прямо словно кто-то взорвал шутиху у нее в голове». Хэл услышал, как ветеринар сказал это дяде Уиллу, когда дядя Уилл рыл яму за сараем, неподалеку от места, где он в 1950 году похоронил мать Дейзи. «Я в жизни ничего подобного не видел, Уилл!»)

А позже, с ума сходя от ужаса и все-таки не в силах противиться, Хэл пробрался на чердак.

Приветик, Хэл, как делишки? Обезьяна ухмылялась из своего темного угла. Тарелки были разведены на фут или около того. Подушка с дивана, которую Хэл поставил между ними, теперь валялась в другом конце чердака. Что-то… какая-то сила швырнула ее так, что материя лопнула и набивка пеной вылезла наружу. Не грусти из-за Дейзи, шептала обезьяна у него в голове, а ее стеклянные карие глаза пристально смотрели в широко открытые глаза Хэла Шелберна. Не грусти из-за Дейзи, она была старая, Хэл, ведь даже ветеринар сказал так, да, и кстати: ты видел, как кровь потекла у нее из глаз. Хэл? Заведи меня, Хэл. Заведи меня, давай поиграем, и кто мертвый, Хэл? Это ты?

А когда он опомнился, то подползал к обезьяне, будто загипнотизированный. Одна рука уже тянулась к ключу. Он отпрянул назад и чуть было не скатился с чердачной лестницы – да и скатился бы, не будь она такой узкой. Из его горла вырывался придушенный писк.

А теперь он сидел в лодке и смотрел на Пита.

– С тарелками ничего сделать нельзя, – сказал он. – Я уже пробовал.

Пит испуганно покосился на свою аэросумку.

– И что случилось, папа?

– Ничего, о чем бы мне хотелось говорить, – сказал Хэл, – а тебе слушать. Ну-ка, оттолкни меня.

Пит нагнулся, поднатужился, и корма лодки заскрипела по песку. Хэл помог толчком весла, и внезапно ощущение прикованности к земле исчезло, и лодка легко скользнула вперед, сама себе хозяйка после долгих лет в темном сарае, закачалась на маленьких волнах. Хэл взял второе весло и запер уключины.

– Будь поосторожнее, папа, – сказал Пит.

– Я скоро, – обещал Хэл, но взглянул на аэросумку и заколебался.

Он начал грести, налегая на весла. В крестце и между плечами появилась старая, такая знакомая ноющая боль. Берег удалялся. Пит у кромки воды вновь магически стал шестилетним… четырехлетним… и заслонял глаза от солнца младенческой ручонкой.

Хэл посматривал на берег, но не позволял себе вглядываться в него. Прошло почти пятнадцать лет, внимательный взгляд подмечал бы только изменения, а не былые приметы, и он бы свернул с нужного направления. Солнце пекло ему шею, и он вспотел. Покосился на аэросумку и на миг сбился с ритма. Сумка, казалось… казалось, вздувалась. Он начал грести быстрее.

Налетел порыв ветра, высушил пот, охладил кожу. Лодка вздыбилась, и нос, опускаясь, разрезал воду. Ветер вроде бы посвежел за последнюю минуту? И Пит кричит ему что-то? Да. Но ветер не позволял разобрать слова. Но не важно. Избавиться от обезьяны еще на двадцать лет, а может

(дай, Господи, навсегда)

навсегда. Вот что было важно.

Лодка вздыбилась и опустилась. Он взглянул налево и увидел белые барашки. Снова взглянул на берег и увидел Охотничий мыс и провалившуюся крышу – в дни их с Биллом детства это, наверное, был лодочный сарай Бердонов. Значит, он почти добрался. Почти добрался до места, где прославленный «студебекер» Каллигена провалился под лед в давнем-давнем декабре. Почти до самого глубокого места в озере.

Пит отчаянно выкрикивал что-то – выкрикивал и тыкал пальцем. Но Хэл все равно не мог его расслышать. Лодка накренялась и раскачивалась, разбрасывая облачка мелких брызг по сторонам ободранного носа. В одном повисла крохотная радуга и была разбита. По озеру скользили пятна солнечного света и нагоняли тени, и волны уже не были ласковыми – барашки стали больше, круче. Пот высох, кожа пошла пупырышками, как от холода, а спина куртки намокла от брызг. Он упрямо греб, а его взгляд перескакивал с береговой линии на аэросумку. Нос вновь задрался, и на этот раз так высоко, что лопасть левого весла загребла воздух вместо воды.

Пит указывал на небо, а его вопли доносились теперь, будто слабеющее звонкое эхо.

Хэл поглядел через плечо.

Озеро превратилось в свистопляску волн. Оно обрело мертвенно-темную синеву, исполосованную белыми швами. По воде к лодке стремительно скользила тень, и в форме ее было что-то знакомое, что-то столь жутко знакомое, что Хэл взглянул вверх, и в его сжавшемся горле забился вопль, стараясь вырваться наружу.

Солнце спряталось за тучу, превратив ее в сгорбленную движущуюся фигуру, а по краям горели золотом два полумесяца, словно разведенные тарелки. В одном конце тучи зияли две дыры, и из них вырывались два снопа солнечных лучей.

Пока туча скользила над лодкой, залязгали тарелки обезьяны, только чуть приглушенные сумкой. Блям-блям-блям-блям, это ты, Хэл, наконец-то это ты, сейчас ты над самой глубокой частью озера, и пришла твоя очередь, твоя очередь, твоя очередь…

Все береговые приметы разом заняли свои места. Гниющий остов «студебекера» Эймоса Каллигена лежал где-то под лодкой, здесь таились самые крупные, здесь было место.

Хэл одним движением закинул весла вдоль бортов, наклонился вперед, не обращая внимания на бешеное раскачивание лодки, и схватил аэросумку. Тарелки творили свою дикую языческую музыку, бока сумки вздувались и опадали словно от зловещего дыхания.

– Прямо тут, сукина дочь! – выкрикнул Хэл. – ПРЯМО ТУТ!

Он швырнул сумку за борт.

Она утонула стремительно. Какое-то мгновение он видел, как она опускается ниже, ниже, и все это бесконечное мгновение он все еще слышал лязг тарелок. И на миг черная вода словно обрела прозрачность, и он мог заглянуть в эту страшную водную бездну, где покоились самые крупные: «студебекер» Эймоса Каллигена, а за осклизлым рулем – мать Хэла: ухмыляющийся скелет, и из одной костяной глазницы холодно пучил глаза озерный окунь. Возле нее полулежали дядя Уилл и тетя Ида, и седые волосы тети Иды тянулись вверх, а сумка, снова и снова переворачиваясь, падала мимо, и несколько серебряных пузырьков поднялись вверх: блям-блям-блям-блям…

Хэл резко погрузил весла в воду, оцарапав костяшки пальцев до крови (и, о Господи, на заднем сиденье «студебекера» Эймоса Каллигена было полно мертвых детей! Чарли Силвермен… Джонни Маккейб…), и начал поворачивать лодку.

Между его ступнями раздался резкий сухой треск, будто пистолетный выстрел, и внезапно из щели между двумя досками выступила прозрачная вода. Лодка же старая, старое дерево чуть ссохлось, вот и все. Да и течь крохотная. Но когда он выгребал от берега, течи не было вовсе, он мог в этом поклясться.

Озеро и берег переместились в поле его зрения. Пит теперь был у него за спиной. Над головой жуткая обезьяноподобная туча начинала рассеиваться. Хэл налег на весла. Двадцати секунд оказалось достаточно, чтобы осознать – гребет он, спасая свою жизнь. Пловец он был так-сяк, а в этих внезапно разбушевавшихся волнах и чемпиону пришлось бы нелегко.

Еще две доски внезапно разошлись с тем же звуком пистолетного выстрела. Воды в лодке сразу прибавилось, она залила его ботинки. Послышались металлические пощелкивания – он понял, что это ломаются гвозди. Запор одной из уключин сломался и канул в воду. Не последует ли за ним сама уключина?

Ветер теперь бил ему в спину, будто стараясь остановить его, а то и отогнать назад на середину озера. Его охватил ужас, но в ужасе этом было и какое-то безумное радостное возбуждение. На этот раз обезьяна исчезла навсегда. Почему-то он твердо это знал. Что бы ни случилось с ним, обезьяна не вернется омрачить жизнь Деннису или Питу. Обезьяна исчезла – быть может, упокоилась на крыше или капоте «студебекера» Эймоса Каллигена на дне Кристального озера. Исчезла навсегда.

Он греб, нагибаясь вперед и откидываясь назад. Вновь раздался этот хрустящий треск, и теперь ржавая банка из-под лярда, валявшаяся на носу лодки, плавала в воде, поднявшейся на три дюйма. В лицо Хэла летели брызги. Снова хруст, гораздо более громкий: носовая скамья разлетелась на два куска, и они поплыли рядом с ржавой банкой для наживки. От левого борта оторвалась доска, а затем другая – от правого борта у самой ватерлинии. Хэл греб и греб. Горячее сухое дыхание шелестело у него во рту, а затем из его глотки поднялся медный привкус усталости. Ветер ерошил слипшиеся от пота волосы.

Теперь трещина пробежала по всему дну лодки, образовала зигзаг у него между ступнями и устремилась к носу. Вода взметнулась фонтаном, поднялась до голеней, лизнула колени. Он греб и греб, но лодка уже почти не продвигалась вперед. Он не осмеливался оглянуться на берег, проверить, насколько до него далеко.

Оторвалась еще доска. Трещина, разделившая дно, начала разветвляться точно молодое деревце. Вода заполняла лодку. Хэл со всей мочи налегал на весла, хрипя, все больше задыхаясь. Гребок, второй… а на третьем вырвались обе уключины. Одно весло он упустил, но вцепился в другое, встал и начал загребать им воду. Лодка качнулась, чуть было не перевернулась и опрокинула его назад на скамью.

Еще несколько досок отлетели, скамья переломилась, и он погрузился плашмя в воду между бортами, изумившись тому, какая она ледяная. Он попытался встать на колени, с отчаянием думая: «Пит не должен увидеть этого, увидеть, как утонет его отец у него на глазах. Плыви! По-собачьи, если иначе не умеешь, но не жди, плыви…»

Раздался еще один треск – оглушительный – и он уже плыл к берегу, плыл, как никогда еще не плавал… а берег оказался на удивление близко. Еще минута – и он уже стоит, погруженный в воду по пояс, всего в пяти шагах от пляжа.

Пит, разбрызгивая воду, побежал к нему, крича, смеясь, плача. Хэл двинулся к сыну и потерял равновесие, Пит в воде по грудь забарахтался.

Они ухватились друг за друга.

Хэл, судорожно ловя ртом воздух, тем не менее подхватил мальчика на руки и выбрался с ним на пляж, где оба растянулись на песке, тяжело дыша.

– Пап? Ее больше нет? Этой противной обезьяны?

– Да, думаю, ее больше нет. И на этот раз – навсегда.

– А лодка развалилась. Она… взяла и развалилась вокруг тебя.

Хэл посмотрел на доски, покачивающиеся на воде футах в сорока от берега. Они ничем не напоминали крепкую, собранную вручную лодку, которую он вытащил из лодочного сарая.

– Теперь все хорошо, – сказал Хэл, опираясь на локти. Он зажмурил глаза и подставил лицо теплым лучам солнца.

– А тучущу ты видел? – шепнул Пит.

– Да, но теперь не вижу ее… а ты?

Они оба посмотрели на небо. По нему там и сям плыли пушистые облачка, но черной тучи нигде не было. Она исчезла, как он и сказал.

Хэл поднял Пита и поставил на ноги.

– В доме есть полотенца. Пошли! – Но он остановился, глядя на сына. – Ты просто с ума сошел: надо же вот так броситься в воду.

Пит поглядел на него очень серьезно.

– Ты такой храбрый, папа.

– Неужели? – Мысль о храбрости не приходила ему в голову. Был только страх. Такой огромный страх, что он заслонял все остальное. Если было что заслонять. – Пошли, Пит?

– А маме мы что скажем?

Хэл улыбнулся.

– Понятия не имею, парень. Что-нибудь сочиним.

Он еще помедлил, глядя на доски, плавающие в воде. Озеро опять стало почти зеркальным. Легкая рябь искрилась и блестела. Внезапно Хэл подумал о людях, приезжающих летом на озеро, людях, ему неизвестных. Возможно, отец с сыном забрасывают спиннинги на самых крупных. «У меня клюет, папа!» – кричит мальчик. «Ну так подсекай! Посмотрим твою добычу», – говорит отец, и из глубины возникает, волоча водоросли на тарелках, ухмыляясь своей жуткой приветственной ухмылкой… обезьяна.

Он вздрогнул… но это же было только предположение…

– Пошли, – снова сказал он Питу, и они зашагали вверх по тропинке через пламенеющий октябрьский лес к старому родному дому.

* * *

Из «Бриджтон ньюс»

24 октября 1980

Бетси Мориерти

ТАЙНА ПОГИБШЕЙ РЫБЫ

В конце прошлой недели сотни погибших рыб, плавающих брюхом вверх, были замечены в Кристальном озере в окрестностях городка Каско. Наибольшее количество, видимо, погибло возле Охотничьего мыса, хотя течения не позволяют установить это с полной точностью. Среди погибших рыб были все виды, водящиеся в озере: ушастые окуни, щуки, черные окуни, карпы, сартаны, радужная форель и даже один не вернувшийся в море лосось. Специалисты в полном недоумении…