Читать книгу Нона - Стивен Кинг - Страница 1

Оглавление

[1]

Ты любишь?

Я слышу, как ее голос спрашивает это – иногда я все еще слышу его. В моих снах.

Ты любишь?

Да, отвечаю я. Да – и истинная любовь не умирает.

* * *

Не знаю, как объяснить это, даже сейчас. Не могу сказать вам, почему я все это делал. И на суде не мог. И тут есть много людей, которые спрашивают, почему. Психиатр спрашивает. Но я молчу. Мои уста запечатаны. Только не здесь, в моей камере. Здесь я не молчу. Я просыпаюсь от собственного крика.

В снах я вижу, как она идет ко мне. На ней белое платье, почти прозрачное, а на лице – желание, смешанное с торжеством. Она идет ко мне через темную комнату с каменным полом, и я чувствую запах увядших октябрьских роз. Ее руки раскрыты для объятия, и я иду к ней, раскинув свои, чтобы обнять ее.

Я ощущаю ужас, отвращение, невыразимое томление. Ужас и отвращение потому, что знаю, что это за место, томление потому, что люблю ее. Я буду любить ее всегда. Бывают минуты, когда я жалею, что в этом штате отменена смертная казнь. Несколько шагов по тускло освещенному коридору, кресло с прямой спинкой, оснащенное стальной шапочкой, зажимами… потом один быстрый разряд… и я был бы с ней.

И когда в этих снах мы сходимся, мой страх возрастает, но я не могу отпрянуть от нее. Мои ладони прижимаются к ее стройной спине, и ее кожа под шелком так близка. Эти глубокие черные глаза улыбаются. Ее голова запрокидывается, губы раскрываются, готовые к поцелую.

И вот тут она изменяется, съеживается. Волосы становятся грубыми и спутанными, чернота воронова крыла переходит в безобразную бурость, расползающуюся по кремовой белизне ее щек. Глаза сжимаются в бусины. Белки исчезают, и она свирепо смотрит на меня крохотными глазками, точно два отшлифованных кусочка антрацита. Рот превращается в пасть, из которой торчат кривые желтые зубы.

Я пытаюсь закричать. Я пытаюсь проснуться.

И не могу. Я снова пойман. И всегда буду пойман. Я схвачен огромной гнусной кладбищенской крысой. Огни пляшут перед моими глазами. Октябрьские розы. Где-то лязгал мертвый колокол.

– Ты любишь? – шепчет эта тварь. – Ты любишь?

Запах роз – ее дыхание, когда она накидывается на меня. Мертвые цветы в склепе.

– Да, – говорю я крысиной твари. – Да – и истинная любовь не умирает. – И вот тогда я кричу и просыпаюсь.

Они думают, будто то, что мы делали вместе, свело меня с ума. Но мой рассудок все еще так или иначе работает, и я не перестаю искать ответы. Я все еще хочу узнать, как это было и что это было.

Они дали мне бумагу и перо с мягким кончиком. Я намерен все записать. Может, я отвечу на некоторые их вопросы и, может, отвечая им, найду ответы на некоторые мои вопросы. А когда я это сделаю, то мне останется еще кое-что. То, о чем они НЕ знают. То, что я взял без их ведома. Оно здесь, у меня под матрасом. Нож из тюремной столовой.

Для начала надо рассказать вам про Огесту.

Сейчас, когда я пишу это, наступила ночь, чудесная августовская ночь, усеянная сверкающими звездами. Я вижу их сквозь сетку на моем окне, которое выходит на прогулочный двор, и ломоть неба, который я могу закрыть двумя сложенными пальцами. Жарко, и я совсем голый, только в шортах. Я слышу нежные летние звуки – лягушек и цикад. Но я могу вернуть зиму – стоит лишь закрыть глаза. Лютый холод той ночи, унылость, злые, враждебные огни города, который не был моим городом. Четырнадцатое февраля.

Видите, я все помню.

И поглядите на мои руки – потные, они пошли пупырышками до плеч, будто от холода.

Огеста…


Когда я добрался до Огесты, то был ни жив ни мертв от холода. Я выбрал прекрасный день, чтобы распрощаться с колледжем и отправиться на запад, голосуя; смахивало на то, что я замерзну насмерть, так и не выбравшись из штата.

Полицейский согнал меня с эстакады магистрального шоссе и пригрозил отделать меня, если он еще раз поймает там, пока я сигналю машинам.

Я еле удержался от соблазна огрызнуться так, чтобы он это сделал. Плоский четырехполосный отрезок шоссе тут напоминал взлетную дорожку аэродрома; ветер налетал воющими порывами, гоня по бетону волны снежных кристалликов. А что до анонимных ИХ за ветровыми стеклами, то всякий, кто стоит темным вечером у полосы медленного движения, для них либо сексуальный маньяк, либо убийца, а уж если у него длинные волосы, можете добавить к списку растлителя малолетних и гомика.

Я попытал счастья у въезда на шоссе, но без толку. И примерно в четверть девятого осознал, что потеряю сознание, если без промедления не укроюсь где-нибудь в тепле.

Я прошел полторы мили, прежде чем нашел сочетание столовой и колонки дизельного топлива на двести втором у самой границы города. «У ДЖО. ОТЛИЧНАЯ КОРМЕЖКА» – гласили неоновые буквы. На мощенной щебнем автостоянке были припаркованы три больших рефрижератора и новенький седан. На дверях висел засохший рождественский венок, который никто не позаботился снять, а рядом с ним столбик ртути на термометре еле касался цифры «двадцать» ниже нуля. Укрыть уши я мог только волосами, а мои перчатки из сыромятной кожи расползались прямо на глазах. Кончики пальцев у меня совсем одеревенели.

Я открыл дверь и вошел.

Первым, что я осознал, было тепло – густое, упоительное. Вторым была песня в стиле «кантри» – из проигрывателя рвался неповторимый голос Мэрла Хэггерда. «Космы длинные не носим, мы не хиппи в Сан-Франциско».

Третьим я осознал Взгляды. Вы поймете, что такое Взгляды, если отрастите волосы по мочки ушей. Тогда люди сразу понимают, что вы не член какого-нибудь Клуба бизнесменов или Общества инвалидов. Вы поймете, что такое Взгляды, но не свыкнетесь с ними. Никогда.

В тот момент это были Взгляды четырех водителей за столиком в алькове, двух водителей – у стойки, парочки старушек в дешевых меховых манто и с подсиненными волосами, раздатчика по ту сторону стойки и долговязого парнишки в мыльной пене по локти. И еще у дальнего конца стойки сидела девушка, но она глядела на дно своей кофейной чашки.

Она была четвертым, что я осознал.

Я человек давно взрослый и знаю, что никакой любви с первого взгляда не существует. Ее в один прекрасный день попросту придумали Роджерс и Хаммерстайн, чтобы срифмовать июньские розы и чудные грезы. Она – для ребятишек, держащихся за руку под партой, верно?

Но, посмотрев на нее, я невольно почувствовал что-то. Смейтесь, смейтесь, но вы бы не засмеялись, если бы увидели ее. Она была нестерпимо, почти до боли красивой. Я твердо знал, что все остальные посетители «У Джо» знают это не хуже меня. Точно так же я знал, что Взгляды впивались в нее, пока не вошел я. Угольно-черные волосы – до того черные, что под плафонами дневного света их цвет казался почти синим. Они свободно ниспадали на плечи ее потертого коричневого пальто. Кожа кремово-белая, еле заметно подкрашенная кровью под ней. Темные мохнатые ресницы. Серьезные глаза, самую чуточку скошенные к вискам. Полные подвижные губы под прямым патрицианским носом. Как выглядит ее фигура, я не знал. Но мне было все равно. Как было бы и вам. Ей достаточно было этого лица, этих волос, этого выражения. Она была изумительна. Другого слова для нее нет.

Нона.

Я сел через два табурета от нее, раздатчик подошел и посмотрел на меня.

– Чего?

– Черный кофе, пожалуйста.

Он пошел налить. У меня за спиной кто-то сказал:

– Глядите-ка, Христос опять на землю сошел, как всегда предсказывала моя мамочка.

Долговязый посудомойщик захихикал: быстрые захлебывающиеся йик-йик. Водители у стойки присоединились к нему.

Раздатчик принес мне кофе, хлопнул его на стойку, плеснув на оттаивающее мясо моей руки. Я отдернул ее.

– Извиняюсь, – сказал он равнодушно.

– Чичас он себя исцелить, – крикнул водитель из алькова.

Подсиненные близняшки заплатили и поспешно ушли. Один из рыцарей шоссе подошел к проигрывателю и бросил в щель пятицентовик. Джонни Кэш запел «Мальчик по имени Сью». Я подул на мой кофе.

Кто-то дернул меня за рукав. Я повернул голову. Она! Пересела на свободный табурет. Это лицо вблизи почти ослепляло. Я расплескал кофе.

– Извините. – Голос у нее был низкий, почти атональный.

– Вина моя. Я еще не чувствую пальцев.

– Мне…

Она умолкла, видимо, не зная, что сказать. И вдруг я понял, что она чего-то отчаянно боится. И вновь на меня нахлынуло то же чувство, которое я испытал, едва увидел ее, – желание защищать ее, заботиться о ней, успокоить ее страх.

– Мне нужна попутная машина, – договорила она торопливо. – А попросить кого-нибудь из них я боюсь. – Она еле заметно кивнула в сторону алькова.

Как мне объяснить вам, что я отдал бы все на свете, лишь бы иметь возможность ответить: «Ну, так допивайте кофе, моя машина у самой двери». Какое-то безумие утверждать, что я испытывал такое чувство, когда она мне и десяти слов не сказала, как и я ей, но было именно так. Глядеть на нее было, словно глядеть на Мону Лизу или Венеру Милосскую, которые вдруг ожили. И было еще одно ощущение: будто в темном хаосе моего сознания зажгли мощный прожектор. Было бы куда легче, если бы я мог сказать, что она была податливой девчонкой, а я – большой ходок по женской части, находчивый остряк и обаятельный говорун, но она не была такой, а я не был таким. Я знал только, что не могу дать ей то, в чем она нуждается, и у меня разрывалось сердце.

– Я голосую, – сказал я ей. – Полицейский прогнал меня с шоссе, а сюда я зашел, только чтобы согреться. Мне так жаль.

– Вы из университета?

– Был. Бросил сам, прежде чем меня выгнали.

– И едете домой?

– Дома у меня нет. Я вырос в приюте. В колледж поступил только потому, что получил стипендию. И все испортил. А теперь не знаю, куда еду.

История моей жизни в пяти фразах. И нагнала на меня уныние.

Она засмеялась – и меня обдало жаром и холодом.

– Выходит, кошки из одного мешка.

То есть мне показалось, что она сказала «кошки». Так мне показалось. Тогда. Но с тех пор у меня было время подумать, и все больше и больше я думаю, что сказала она «КРЫСЫ». КРЫСЫ из одного мешка. Да. А они ведь совсем не то же самое, ведь верно?

Я как раз собрался блеснуть своим талантом собеседника, сказать что-нибудь остроумное, вроде «Да неужели?», но тут на мое плечо опустилась чья-то рука.

Я оглянулся. Один из водителей, устроившихся в алькове. Его подбородок зарос белобрысой щетиной, а изо рта у него торчала деревянная кухонная спичка. От него несло машинным маслом, и смахивал он на персонажа комикса.

– Думается, кофе ты нахлебался, – сказал он. Его губы сложились вокруг спички в улыбочку. И у него оказалось множество очень белых зубов.

– Что?

– Ты тут все насквозь провонял, парень. Ты же парень, а? Сразу ведь и не разобрать.

– Вы и сами не роза, – сказал я. – Чем вы после бритья пользуетесь? Одемазут?

Он хлопнул меня по щеке ладонью. Передо мной заплясали черные точки.

– Без драк, – сказал раздатчик. – Если хочешь из него отбивную сделать – валяй, только за дверью.

– Пошли, коммунист чертов, – сказал водитель.

Именно тут девушке положено воскликнуть что-нибудь вроде «Отринься от него!» или «Скотина!». Она не раскрыла рта. Она следила за нами с лихорадочным напряжением. Пугающим. По-моему, именно тогда я заметил, какие огромные у нее глаза.

– Мне что – еще дать тебе раза?

– Нет. Пошли, дерьмо собачье.

Не знаю, как эти слова вырвались у меня. Я не люблю драться. И дерусь плохо. А ругаюсь, так и вовсе беспомощно. Но в ту минуту я рассердился. И внезапно мне стало ясно, что я хочу его убить.

Быть может, телепатическим нюхом он уловил это. На секунду на его лице появилась неуверенность, бессознательное сомнение, что себе в жертвы он избрал не того хиппи. Затем оно исчезло. Он не собирался попятиться от какого-то долгогривого, много о себе понимающего, женоподобного сноба, который флагом Родины подтирает задницу, – во всяком случае, на глазах своих приятелей. Чтобы он – водитель рефрижератора, который никому спуска не даст? Да никогда в жизни!

А меня снова разрывал гнев. Гомик? Гомик? Я почувствовал, что потерял контроль над собой, – удивительное чувство. Язык распух у меня во рту. Мой желудок налился свинцом.

Мы прошли через все помещение к двери, и приятели моего водителя чуть не повывихивали позвоночники, вскакивая из-за столика, чтобы насладиться зрелищем.

Нона? Я подумал о ней, но рассеянно, где-то в глубине сознания. Я знал, что Нона будет там. Нона позаботится обо мне. Я знал это точно так же, как знал, что на улице очень холодно. Странно – знать это о девушке, с которой я познакомился всего пять минут назад. Странно, но, однако, задумался я над этим лишь позднее. Мое сознание туманила, а вернее, почти поглотила черная туча ярости. Я хотел одного: убить.

Холод был таким кристальным, таким чистым, что казалось, будто наши тела разрезают его, как ножи. Заиндевелый щебень под его сапогами и моими ботинками жестко поскрипывал. Луна, полная, разбухшая, глядела на нас сверху, как глаз слабоумного. Ее окружал прозрачный нимб, пророча плохую погоду. И скоро. Небо было черным, как ночь в аду.

Позади нас скользили крохотные укороченные тени, отбрасываемые единственным натриевым фонарем на высоком столбе по ту сторону автостоянки. Наше дыхание пронизывало воздух пунктиром светлых облачков. Водитель обернулся ко мне, сжав в кулаки руки в перчатках.

– Ну, ладно, подонок, – сказал он.

Я, казалось, раздувался – все мое тело словно раздувалось. Тупо я осознавал, что невидимое нечто сейчас отключит мой рассудок, нечто, о существовании которого в себе я даже не подозревал. Оно ужасало, и в то же время я приветствовал его, радовался ему, желал его. В этот последний миг способности мыслить мне показалось, что мое тело превратилось в каменную пирамиду или в торнадо, который сметет перед собой все, точно солому. Водитель казался маленьким, тщедушным, ничего не значащим. Я смеялся над ним. Я смеялся, и звук был таким же черным и заунывным, как небо над головой с пятном луны посередке.

Он кинулся на меня, размахивая кулаками. Я отбил правый, а левый задел меня по скуле, но я ничего не почувствовал и тут же ударил его ногой в живот. Дыхание вырвалось у него из легких белым облаком. Он попытался попятиться, кашляя и держась за живот.

Я забежал ему за спину, все еще хохоча – будто где-то деревенский пес лаял на луну, – и трижды его ударил, когда он еще и на четверть не обернулся. По шее, по плечу и в одно красное ухо.

Он взвыл, и одна из его машущих рук задела меня по носу. Владевшая мной ярость взорвалась атомным грибом, и я опять ударил его ногой как мог сильнее и выше. Он взвизгнул в окружающий мрак, и я услышал треск сломавшегося ребра. Он осел на щебень, и я прыгнул на него.

Один из водителей, давая показания в суде, сказал, что я был точно дикий зверь. Чистая правда. Я мало что помню об этой драке, но ясно помню, что рычал на него, как дикая собака.

Я уселся на нем верхом, обеими руками ухватил по пучку его сальных волос и принялся возить его лицом по щебню. В бесцветном свете натриевого фонаря его кровь казалась черной, точно у жука.

– Господи, хватит! – заорал кто-то.

В плечи мне вцепились руки и оттащили меня. Вокруг закружились лица, и я начал бить по ним.

Водитель пытался уползти. Лицо его превратилось в кровавую маску, из которой выглядывали остекленевшие глаза. А бил по ним ногами, увертываясь от тех, кто пытался меня схватить. И удовлетворенно крякал всякий раз, когда пинок достигал цели.

Защищаться он уже не мог. И только стремился уползти. При каждом моем пинке его веки плотно смыкались, как у черепахи, и он замирал на месте. А потом вновь начинал отползать. Вид у него был дурацкий. Я решил, что убью его. Запинаю до смерти, а потом убью их всех… всех, кроме Ноны.

Я пнул его еще раз, он перевернулся на спину и посмотрел на меня помутившимися глазами.

– Сдаюсь! – прохрипел он. – Я сдаюсь. Не надо. Не надо…

Я встал рядом с ним на колени, и щебень впился мне в кожу сквозь тонкие джинсы.

– Ну вот, красавчик, – шепнул я. – Получай свою пощаду.

И обеими руками вцепился ему в горло.

Они прыгнули на меня втроем и сбросили с него. Я поднялся на ноги, все еще улыбаясь, и двинулся на них. И они попятились – трое здоровенных детин, позеленевшие от страха.

И тут оно отключилось.

Просто отключилось, и теперь на автостоянке «У Джо» остался просто я, тяжело дыша, полный тошнотного ужаса.

Я повернулся и посмотрел на столовую. Девушка стояла там; красивые черты ее лица озаряло торжество. Она подняла сжатый кулак к плечу в приветственном жесте, точно чернокожие ребята на тех Олимпийских играх.

Я повернулся назад к распростертому на щебне человеку. Он все еще пытался отползти, а когда я подошел к нему, у него от ужаса закатились глаза.

– Попробуй тронь его! – крикнул кто-то из его друзей.

Я растерянно посмотрел на них.

– Очень сожалею… я не хотел… не хотел его так покалечить. Разрешите мне помочь…

– Катись отсюда, слыхал? – сказал раздатчик. Он стоял перед Ноной на нижней ступеньке, сжимая в правой руке жирную лопаточку. – Я звоню в полицию.

– Эй, послушайте, он же первый начал, он сам…

– Поговори еще у меня, извращенец чертов! – сказал он пятясь. – Я одно знаю: ты чуть этого парня не прикончил. Я звоню в полицию! – И он шмыгнул внутрь.

– Ладно, – сказал я, ни к кому не обращаясь. – Ладно. Очень хорошо. Ладно.

Свои сыромятные перчатки я оставил у стойки, но идти за ними было бы неумно. Я сунул руки в карманы и зашагал назад к шоссе. Шансов, что меня возьмет какая-нибудь машина, прежде чем меня заберут полицейские, было не больше, чем один на десять, решил я. Уши у меня уже немели от холода, меня тошнило. Милый вечерок, ничего не скажешь.

1

Nona. У Stephen King, 1978. У 1997. И. Гурова. Перевод с английского.

Нона

Подняться наверх