Читать книгу Салимов удел - Стивен Кинг - Страница 6

Сидя в парке на лавочке, Бен заметил, что за ним наблюдает какая-то девушка. Девушка была очень хорошенькой, светлые легкие волосы обвивал шелковый шарфик. Сейчас она читала книгу, однако рядом лежал блокнот для эскизов и нечто, внешне напоминающее угольный карандаш.

Был вторник, шестнадцатое сентября, первый день школьных занятий, и парк волшебным образом опустел, лишившись своих самых шумных посетителей. Остались только рассеянные по всему парку мамаши с младенцами, несколько стариков, сидящих возле военного мемориала, да эта девушка в пятнистой тени кривого старого вяза.

Она оторвалась от книги и увидела его. По лицу прошла тень испуга. Она опустила глаза к странице, снова поглядела на Бена, начала подниматься, видимо, одумалась, все-таки встала и снова села.

Он поднялся и подошел, тоже с книгой в руках. Это был вестерн в мягкой обложке.

– Привет, – дружелюбно сказал Бен. – Мы знакомы?

– Нет, – сказала девушка. – То есть… вы – Бенджамен Мирс, правильно?

– Правильно. – Он поднял брови.

Девушка нервно рассмеялась, не глядя ему в глаза – только бросая украдкой короткие взгляды в попытках прочесть показания барометра намерений Бена. Она совершенно очевидно была не из тех девиц, что имеют привычку заговаривать в парке с незнакомыми мужчинами.

– А я уж подумала, что вижу привидение. – Она приподняла книгу, которая лежала у нее на коленях. Бен мельком увидел, что на толстом обрезе страниц оттиснуто: «Публичная библиотека Иерусалимова Удела». Книга оказалась «Воздушным танцем», его вторым романом. Девушка показала Бену заднюю обложку – с нее смотрела его собственная фотография, фотография теперь уже четырехлетней давности. Лицо выглядело мальчишеским и пугающе серьезным – глаза казались черными бриллиантами.

– С таких вот несущественных встреч начинаются династии, – сказал он и, хотя замечание было брошено просто так, в шутку, оно странным образом зависло в воздухе, как произнесенное в насмешку пророчество. В заболоченном пруду у них за спиной плескались несколько недавно научившихся ходить малышей, а мама внушала Родди: «Не раскачивай сестренку так высоко». Невзирая на это, сестренка в развевающемся платьице взлетала на качелях под самое небо. Этот момент Бен помнил и много лет спустя – как будто от пирога времени отрезали особый маленький кусочек. Если в такой миг между двумя людьми ничего не вспыхнуло, он просто канет обратно туда, где разрушаются воспоминания.

Потом она рассмеялась и протянула ему книгу.

– Не дадите автограф?

– На библиотечной книжке?

– Я выкуплю ее у них и заменю.

Он отыскал в кармане свитера механический карандаш, раскрыл книгу на форзаце и спросил:

– Как вас зовут?

– Сьюзан Нортон.

Он быстро, не задумываясь, написал: «Сьюзан Нортон, самой хорошенькой девушке в парке. С теплыми пожеланиями, Бен Мирс.» Под своей подписью он размашистым почерком добавил дату.

– Теперь вам придется ее украсть, – сказал он, возвращая книгу. – «Воздушный танец» больше не издают – увы.

– Закажу копию в одном из книгохранилищ в Нью-Йорке, – она замялась и на этот раз посмотрела ему в глаза чуть более долгим взглядом. – Это ужасно хорошая книга.

– Спасибо. Когда я снимаю ее с полки и гляжу на нее, то никак не могу понять, почему ее вообще напечатали.

– И часто снимаете?

– Ага, но стараюсь с этим покончить.

Она усмехнулась, и оба рассмеялись, что сделало ситуацию более естествен ной. Позже у Бена будет случай подумать, как легко, как гладко все произошло. Эта мысль никогда не прибавляла ему душевного комфорта. Она вызывала в воображении образ судьбы, но не слепой, а обладающей фантазией и чувствами, воз намерившейся размолоть беспомощных смертных между огромных жерновов Вселенной, чтобы испечь некий неизвестный нам хлеб.

– И «Дочь Конвея» я тоже читала. Прелесть. Полагаю, вы все время это слышите.

– На удивление редко, – честно признался Бен. Миранда тоже обожала «Дочь Конвея», но приятели Бена из кофеен по большей части отвечали уклончиво, а почти все критики ее громили. Ну, вот тебе твоя критика: выкидываем сюжет, заменяем мастурбацией.

– А я слышала часто.

– А новую книгу вы читали?

– «Билли сказал: давай-давай»? Еще нет. Мисс Кугэн из аптеки говорит, книжка здорово неприличная.

– Да черт возьми, она почти пуританская, – сказал Бен. – Язык, правда, грубоват, но когда пишешь про неотесанных деревенских парней, нельзя же… послушайте, можно, я куплю вам мороженое, что ли? Мне как раз ужасно захотелось мороженого с содовой.

Она в третий раз заглянула ему в глаза. Потом тепло улыбнулась.

– Конечно. Обожаю мороженое. У Спенсера оно просто классное.

Таково было начало.

– Вот это мисс Кугэн?

Бен задал вопрос, понизив голос. Он смотрел на высокую сухопарую женщину в накинутом поверх белого халата красном нейлоновом пыльнике. Ее подсиненные волосы были вручную уложены ступенчатыми волнами.

– Да, она. У нее есть тележка, которую она каждый вторник вечером берет с собой в библиотеку. И доводит мисс Старчер до бешенства, потому что загружает в эту тележку не меньше тонны формуляров на книжки, которые хочет отложить.

Они сидели на красных кожаных табуретках у фонтанчика содовой. Бен пил содовую с шоколадом, Сьюзан – с клубничным сиропом.

Аптека Спенсера заодно служила местной автобусной станцией, и с того места, где они сидели, сквозь старомодную, украшенную завитушками арку можно было выглянуть в комнату для ожидания, где, поставив чемодан между ног, мрачно сидел одинокий юнец в голубой форме ВВС.

– Не знаю, куда уж он едет, но радостным его не назовешь, верно? – сказала Сьюзан, проследив взгляд Бена.

– Думаю, увольнению пришел конец, – сказал Бен. Теперь, подумал он, она спросит, приходилось ли мне служить в армии.

Но вместо этого:

– В один прекрасный день я сяду в час тридцать на такой вот автобус. Прощай, Салимов Удел. Может, у меня будет такой же мрачный вид, как у этого парня.

– И куда?

– Наверное, в Нью-Йорк. Поглядеть, смогу ли я в конце концов сама себя содержать.

– А тут что не так?

– В Уделе? Я его обожаю. Но, знаете ли, родители. Они всегда будут… заглядывать мне через плечо, что ли. «Ах, ты, лентяйка.» Кроме того, молодой честолюбивой девице Удел может предложить не так уж много. – Она пожала плечами и пригнула голову, чтобы отхлебнуть через соломинку коктейль. На загорелой шее красиво обрисовались мышцы. Сьюзан была в пестром платье-рубашке с набивным рисунком, которое намекало на хорошую фигуру.

– И какую же работу вы ищете?

Она пожала плечами.

– В Бостонском университете я получила бакалавра искусств… правда, работа не стоила той бумаги, на которой была напечатана, честное слово. Главным образом искусство, в меньшей степени – английский. Подлинное «дипсо дуо». Как нельзя лучше подходит под категорию образованных идиоток. Я даже не сумею обставить контору. Кое-кто из девчонок, с которыми я ходила в среднюю школу, теперь заполучил жирную секретарскую работу. Я-то сама так и не продвинулась дальше первого года обучения машинописи для личных нужд.

– Так что же остается?

– О… может быть, издательство, – неопределенно сказала она. – Или какой нибудь журнал… может, рекламный. Лавочка такого рода всегда сумеет использовать человека, который умеет рисовать по чьей-нибудь указке. Я – могу. У меня и портфолио есть.

– А спрос? – вежливо поинтересовался Бен.

– Нет… нету. Но…

– В Нью-Йорк без запроса не ездят, – сказал он. – Поверьте мне. Только каблуки стопчете.

Она неловко улыбнулась.

– Наверное, вы-то знаете.

– Тут что-нибудь продали?

– О да. – Она коротко рассмеялась. – На сегодняшний день самая крупная сделка у меня состоялась с корпорацией «Синэкс». Они открывали в Портленде новый тройной кинотеатр и купили чохом двенадцать картин, чтобы развесить в фойе. Заплатили семьсот долларов. Я сделала первый взнос за свой автомобильчик.

– В Нью-Йорке вам придется на неделю или около того снять номер в гостинице, – сказал он, – и тыкаться со своим пакетом предложений во все журналы и издательства, какие сумеете разыскать. Назначайте встречу заранее, за полгода, чтобы у редакторов и издателей ничего не оказалось в расписании. Но, Бога ради, не сматывайте удочки в большой город просто так.

– А вы что же? – спросила она, оставляя соломинку и вылавливая мороженое ложечкой. – Что вы делаете в процветающем обществе Иерусалимова Удела, штат Мэн, население – тысяча триста человек?

Он пожал плечами.

– Пытаюсь написать роман.

Она немедленно загорелась возбуждением.

– В Уделе? Про что? Почему здесь? Вы что…

Он серьезно посмотрел на нее.

– Вы расспрашиваете.

– Я?.. Ой, правда. Извините. – Сьюзан обтерла донышко своего стакана салфеткой. – Скажем, я не хотела лезть в чужие дела. Как правило, я не склонна к излияниям, честное слово.

– Не стоит извиняться, – сказал Бен. – Все писатели любят поговорить о своих книгах. Иногда, когда я ночью лежу в постели, то выдумываю интервью с самим собой «Плейбою». Напрасная трата времени. Они занимаются авторами только, если их книги что-то значат для университетских интеллектуалов.

Военно-воздушный юнец поднялся. Пыхтя воздушными тормозами, к тротуару перед аптекой подъезжал «грейхаунд».

– Я, когда был маленьким, прожил в Салимовом Уделе четыре года. На Бернс-роуд.

– На Бернс-роуд? Там теперь остались только «Болота» и маленькое кладбище. Его называют Хармони-Хилл.

– Я жил у своей тети Синди. Синтии Стоуэнс. Понимаете, отец умер, а с мамой случилось что-то… ну… вроде нервного срыва. Поэтому она отправила меня к тете Синди – на то время, что приходила в себя. Тетя Синди посадила меня на автобус и отправила обратно на Лонг-Айленд к маме ровно через месяц после большого пожара. – Он взглянул в лицо своему отражению в зеркале, висевшем позади фонтанчика содовой. – Я плакал в автобусе, уезжая от мамы, и ревел, когда автобус увозил меня от тети Синди из Иерусалимова Удела.

– В тот год, когда случился пожар, я родилась, – сказала Сьюзан. – Самое крупное событие за всю историю этого городка, чтоб его, и я его проспала!

Бен рассмеялся.

– Так вы на семь лет старше, чем я подумал в парке.

– Правда? – Вид у нее был довольный. – Спасибо… наверное. Должно быть, дом вашей тети сгорел.

– Да, – сказал он. – Та ночь – одно из моих самых четких воспоминаний. К дверям подбежали какие-то люди с резиновыми шлангами на спинах и сказали, что нам надо уходить. Это было захватывающе. Тетя Синди, взбудораженная, суетилась по дому, собирая вещи и загружая их в свой «хадсон». Господи, ну и ночка.

– Ваша тетя была застрахована?

– Нет, но дом мы снимали, а почти все ценное перенесли в машину. Кроме телевизора. Мы пытались поднять его, но не сумели даже оторвать от пола. Это был «Король видео» с семидюймовым экраном и увеличительным стеклом перед кинескопом. Смерть глазам. Да все равно, у нас тогда был только один канал – сплошь музыка «кантри», репортажи с ферм и «Клоун Китти».

– И вы вернулись сюда, чтобы написать книгу, – изумилась девушка.

Бен ответил не сразу. Мисс Кугэн вскрывала блоки сигарет и заполняла витрину возле кассы. Провизор, мистер Лэбри, бесцельно слонялся за высоким аптечным прилавком, напоминая заиндевевшее привидение. Парнишка в форме ВВС стоял у двери автобуса, поджидая, когда водитель вернется из уборной.

– Да, – сказал Бен. Он повернулся и посмотрел на Сьюзан – прямо в лицо, в первый раз. Личико у нее было прехорошенькое – простодушные голубые глаза и высокий, чистый загорелый лоб. – Ваше детство прошло в этом городе? – спросил он.

– Да.

Бен кивнул.

– Тогда вы понимаете. В Салимовом Уделе я жил ребенком, и для меня он населен призраками. Когда я вернулся, то чуть не проехал мимо – боялся, что он окажется другим.

– Здесь ничего не меняется, – сказала Сьюзан. – Почти ничего.

– Обычно мы с ребятишками Гарднера играли в войну на «Болотах». Пиратствовали на Королевском пруду. Играли в «захвати флаг» и прятки в парке. После того, как я расстался с тетей Синди, мы с мамой попадали в крутые места. Когда мне было четырнадцать, она покончила с собой. Но большая часть волшебной пыли стерлась с меня задолго до этого. А та, что была – была здесь. И до сих пор ни куда не делась. Город не настолько изменился. Глядеть на Джойнтер-авеню – все равно, что глядеть сквозь тонкую ледяную пластину, вроде той, какую можно снять с верхушки городского резервуара, если сперва оббить края. Все равно, что разглядывать сквозь нее свое детство. Все зыбко, туманно, а кое-где уходит в ничто, но в основном оно еще здесь.

Изумленный, Бен замолчал. Он произнес речь!

– Вы говорите точь-в-точь, как ваши книги, – благоговейно сказала Сьюзан.

Он рассмеялся.

– Раньше я никогда не говорил ничего подобного. Во всяком случае, вслух.

– А что вы делали после того, как ваша мама… умерла?

– Шатался по белу свету, – коротко ответил он. – Ешьте свое мороженое.

Она послушалась.

– Кое-что изменилось, – сказала она немного погодя. – Мистер Спенсер умер. Вы его помните?

– Конечно. Каждый четверг вечером тетя Синди приезжала в город за покупками, а меня отсылала сюда, попить травяного пива. Тогда оно еще было в продаже – настоящее рочестерское сладкое травяное пиво. Тетя давала мне пять центов, завернутые в носовой платок.

– Когда подошло мое время, пиво стоило дайм. Помните, как он всегда говорил?

Бен сгорбился, подавшись вперед, скрючил кисть одной руки в артритную клешню, а уголок рта у него поехал вниз, как у человека, перенесшего инсульт.

– Пузырь, – прошептал он. – Ох, доконает это пивко твой пузырь, хвастунишка!

Смех Сьюзан взлетел к вентилятору, медленно вращавшемуся у них над головами. Мисс Кугэн с подозрением подняла глаза.

– Ой, вылитый! Только меня он называл красотулей.

Они радостно посмотрели друг на дружку.

– Слушай, хочешь сегодня вечером пойти в кино? – спросил Бен.

– Это было бы чудесно.

– Какой кинотеатр ближе всего?

Она хихикнула.

– Честно говоря, портлендский «Синэкс», где фойе украшают бессмертные полотна Сьюзан Нортон.

– А еще? Какие фильмы ты любишь?

– Что-нибудь переживательное, с автомобильной погоней.

– Заметано. Помнишь «Нордику»? Она же была прямо в самом городе.

– А как же. Закрылась в шестьдесят восьмом. Когда я училась в старших классах, мы ходили туда компашками в две парочки и кидались в экран пакетиками из-под воздушной кукурузы, если фильм оказывался плохим. – Она хихикнула. – А так обычно и бывало.

– Они обычно крутили старые сериалы, – сказал Бен. – «Человек-ракета». «Возвращение человека-ракеты». «Крэш Каллахэн и бог смерти вуду».

– Это было до меня.

– Что же стало с «Нордикой»?

– Теперь там контора Ларри Крокетта – торговля недвижимостью, – объяснила она. – По-моему, «Нордику» погубил кинотеатр под открытым небом в Камберленде. Он и еще телевидение.

Они немножко помолчали, думая каждый о своем. Часы «грейхаунда» показывали без четверти одиннадцать.

Оба хором сказали:

– Слушай, а ты помнишь…

Молодые люди переглянулись, и на сей раз, когда зазвенел смех, мисс Кугэн удостоила взглядом обоих. Даже мистер Лэбри выглянул из-за прилавка.

Они болтали еще четверть часа, а потом Сьюзан неохотно призналась, что должна бежать по делам, но что к семи тридцати успеет собраться, да. Когда они разошлись в разные стороны, оба удивились, как непринужденно, естественно, случайно пересеклись их жизни.

Бен широким шагом направился вниз по Джойнтер-авеню, задержавшись на углу Брок-стрит, чтобы небрежно взглянуть на дом Марстена. Он вспомнил, что в пятьдесят первом году пожар добрался было до двора Марстенов, и тут ветер переменился.

Бен подумал: может быть, дом должен был сгореть. Может, так было бы лучше.

Нолли Гарднер вышел из здания муниципалитета и уселся на ступеньку рядом с Паркинсом Джиллеспи как раз вовремя, чтобы увидеть Сьюзан с Беном, вместе заходящих к Спенсеру. Паркинс курил «Пэлл-Мэлл» и чистил складным ножом пожелтевшие ногти.

– Это тот мужик, писатель? – спросил Нолли.

– Угу.

– А с ним была Сьюзи Нортон?

– Угу.

– Так-так, интересно, – сказал Нолли и подтянул форменный ремень. На груди поблескивала шерифская звезда. За ней Нолли посылал в детективный магазин – город не обеспечивал своих выборных констеблей значками. У Паркинса значок был, но он носил его в бумажнике – Нолли никак не мог этого понять. Конечно, весь Удел знал, что он констебль, но существовала еще такая штука, как традиции. Такая штука, как ответственность. Если вы – представитель закона, приходится думать и о том, и о другом. Нолли часто думал и о том, и о другом, хотя мог позволить себе облекаться властью лишь на неполный рабочий день.

Нож Паркинса соскользнул и срезал кожу с большого пальца.

– Черт, – негромко сказал Паркинс.

– Думаешь, он всамделишный писатель, а, Парк?

– А то. Чего далеко ходить – у него в тутошней библиотеке три книжки.

– Из жизни или из головы?

– Из головы. – Паркинс отложил нож и вздохнул.

– Флойду Тиббитсу придется не по вкусу, что какой-то тип проводит время с его бабой.

– Они неженаты, – сказал Паркинс. – А ей больше восемнадцати.

– Флойду это не понравится.

– По мне, так Флойд может насрать себе в шляпу и носить ее задом наперед, – сказал Паркинс. Он потушил сигарету о ступеньку, вынул из кармана коробочку из-под леденцов, сунул туда погасший окурок и убрал коробочку обратно в карман.

– Где этот писатель живет?

– В центре, у Евы, – ответил Паркинс. Он внимательно изучал пораненный палец. – Позавчера он ездил наверх, смотреть дом Марстена. И странная же была у парня физиономия.

– Странная? То есть?

– Странная, и все тут. – Паркинс вытащил сигареты. Солнце приятно грело лицо. – А потом он поехал к Ларри Крокетту. Хотел снять этот дом.

– Дом Марстена?

– Угу.

– Он что, тронутый?

– Может, и так. – Паркинс согнал с левой штанины муху и проследил, как та с жужжанием унеслась в светлое утро. – Старина Ларри Крокетт последнее время был шибко занят. Я слыхал, он ездил продавать Деревенскую Лохань. Коли на то пошло, так загнал он ее не вчера.

– Че-го? Это старое барахло?

– Угу.

– Что ж можно захотеть в ней сделать?

– Не знаю.

– Ну. – Нолли поднялся и опять поправил ремень. – Объеду-ка я город.

– Давай, – сказал Паркинс и опять закурил.

– Хочешь со мной?

– Нет, я, наверное, еще посижу тут.

– Ладно. Пока.

Нолли спустился по ступенькам, недоумевая (не в первый раз), когда же Паркинс решит уйти в отставку, чтобы он, Нолли, смог работать полный день. Как, скажите на милость, можно разнюхать преступление, сидя на ступеньках муниципалитета?

Паркинс с чувством слабого облегчения наблюдал, как Нолли уходит. Нолли был хорошим парнишкой, но уж больно энергичным. Паркинс вытащил складной нож, раскрыл и снова принялся подрезать ногти.

Иерусалимов Удел был зарегистрирован в 1765 году (два века спустя он отметил свое двухсотлетие фейерверком и карнавалом в парке; от случайной искры загорелся костюм Дэбби Форестер «индийская принцесса», а Паркинсу Джиллеспи пришлось бросить в местный вытрезвитель шесть человек за появление в пьяном виде в общественном месте), за целых пять лет до того, как Мэн в результате Миссурийского Компромисса сделался штатом.

Свое странное название городок получил вследствие весьма прозаических событий. Одним из самых первых здешних обитателей был суровый долговязый фермер по имени Чарльз Белнэп Тэннер. Он держал свиней и одного из самых крупных хряков назвал Иерусалимом. Однажды во время кормежки Иерусалим вырвался из загона, скрылся в ближайшем лесу, одичал и озлобился. Не один год спустя Тэннер предостерегал ребятню держаться подальше от его собственности. Он перегибался через ворота и зловещим голосом каркал: «Коли не хочете, чтоб вам кишки выпустили, держитеся подале от Ерусалимова леса, подале от Ерусалимова удела!» Предостережение прижилось, название – тоже. Это мало что доказывает – вот разве только, что в Америке и свинья может стремиться к бессмертию.

Главная улица, первоначально известная как портлендская почтовая дорога, в 1896 году получила название Джойнтер-авеню в честь Элиаса Джойнтера. Джойнтер шесть лет (пока на пятьдесят девятом году жизни его не свел в могилу сифилис) заседал в палате представителей и ближе всего подходил к образу человека, которым Удел мог бы похваляться… если не считать хряка Иерусалима и Перл Энн Баттс, которая в 1907 году сбежала в Нью-Йорк-сити.

Точно посередине Джойнтер-авеню под прямым углом пересекала Брок-стрит, а сам городок был почти круглым (хотя на востоке, там, где границей служила извилистая Королевская река, очертания городского массива немного уплощались). На карте две эти основные дороги придавали городу очень большое сходство с окуляром телескопа.

Северо-западный квадрант представлял собой север Иерусалимова Удела – наиболее лесистую часть города. Он располагался на возвышенности. Правда, высокой она не показалась бы никому, вот разве что какому-нибудь жителю Среднего запада. Источенные старыми трактами лесоразработок старые усталые холмы полого спускались к собственно городу. На последнем холме стоял дом Марстена.

Большая часть северо-восточного квадранта представляла собой сенокосные луга: тимофеевку с люцерной. Там бежала Королевская река – старая река, сточившая берега почти до основания. Пронося свои воды под небольшим деревянным Брокстритским мостом, она плоскими сияющими дугами змеилась к северу, пока не вступала на территорию близ северных границ городка, где под тонким слоем почвы залегал твердый гранит. За миллион лет река пробила дорогу в пятидесятифутовом камне скал. Это место ребятишки прозвали «Пьяницын прыжок», потому что несколько лет назад брат Вирджа Ратбана, жуткий пропойца Томми Ратбан искал место, где бы отлить, оступился и свалился с обрыва. Королевская река питала загрязненный фабриками Эндроскоггин, но сама всегда оставалась чистой – единственным производством, каким когда-либо мог похвастаться Удел, была давным-давно закрытая лесопилка. В летние месяцы обычное зрелище являли рыбаки, закинувшие удочки с Брокстритского моста. День, когда вам не удавалось вытащить из Королевской реки свой минимум, был редкостью.

Самым красивым был юго-восточный квадрант. Здесь земля снова поднималась, однако после пожара не осталось ни уродливых ожогов, ни разрушенных верхних слоев почвы. Землей по обе стороны Гриффен-роуд владел Чарльз Гриффен, хозяин самой крупной молочной фермы к югу от Микэник-Фоллз, а со Школьного холма можно было видеть огромный гриффенов амбар, чья алюминиевая крыша сверкала на солнце подобно чудовищному гелиографу. В округе были и другие фермы, а еще – немало домов, купленных «белыми воротничками», которые регулярно ездили на работу либо в Портленд, либо в Льюистон. Иногда, осенью, стоя на вершине Школьного холма, вы могли вдохнуть благоухание выжигаемых полей и увидеть игрушечный фургончик добровольной пожарной дружины Салимова Удела: он поджидал, чтобы вмешаться, если что-то пойдет не так. Урок пятьдесят первого года для здешних жителей не прошел даром.

Вагончики появлялись только в юго-западной части города – вагончики со всем, что им сопутствует, наподобие пригородного пояса астероидов: поднятые на блоки разбитые останки машин, прицепленные к потертым канатам покрышки, поблескивающие на обочинах жестянки из-под пива, изношенное бельишко, развешанное после стирки между первыми попавшимися жердями, сочный запах нечистот из наскоро поставленных отхожих мест. Дома на Повороте приходились близкой родней дровяным сараям, но почти на каждом торчала поблескивающая телевизионная антенна, а внутри почти у всех стояли цветные телевизоры, купленные в кредит у Гранта или Сирса. Во дворах этих лачуг и вагончиков было полно детей, игрушек, пикапов, снегоходов, а еще – мопедов. В некоторых случаях вагончики содержались хорошо, но чаще это, похоже, оказывалось слишком хлопотно. Одуванчики и ведьмина трава разрастались, доходя до щиколоток. Почти сразу за городской чертой, там, где Брок-стрит превращалась в Брок-роуд, находилось кафе «У Делла», по пятницам в нем играли рок-н-ролл, а по субботам – «комбо». В семьдесят первом году кафе сгорело и было отстроено заново. Почти все ковбои, живущие в южной части городка, наведывались туда со своими девчонками выпить пивка или подраться.

Многие телефоны были спаренными – на два, три или шесть абонентов, так что здешним жителям всегда было о ком поболтать. Во всех небольших городках скандал всегда потихоньку кипит на задней конфорке, как печеные бобы тетушки Синди. За редкими исключениями, скандалы рождались на Повороте, но в общий котел то и дело вносил свою лепту кто-нибудь с чуть более прочным статусом.

Управлялся Удел городским сходом и, хотя с 1965 года шел разговор о том, чтобы сменить такую форму правления на городской совет, который бы раз в два года публично отчитывался по статьям бюджета, ходу эта идея так и не получила. Город рос недостаточно быстро для того, чтобы старый способ сделался активно тягостным и болезненным, хотя тяжеловесная демократия типа «что касается меня» заставляла кое-кого из новоприбывших раздраженно закатывать глаза. Было трое выборных, городской констебль, ответственный за призрение бедных, городской нотариус (чтобы зарегистрировать машину, приходилось ехать к черту на кулички, на Тэггарт-стрим-роуд, и храбро встречать двух злющих псов, свободно разгуливающих по двору) и школьный инспектор. Добровольная пожарная дружина получала чисто символические ассигнования – триста долларов в год – но главным образом служила клубом общения для стариков-пенсионеров. За те месяцы, что горели травы, отставники успевали повидать массу волнующего и остаток года просиживали вокруг Обладателя достоверных сведений, рассказывая друг другу байки. Отдела коммунального хозяйства не было – ведь не было ни общего водоснабжения, ни газопровода, ни канализации, ни электросети. С северо-запада на юго-восток город наискось рассекал строй вышек линии электропередач Центральной Мэнской энергокомпании, прорубая в лесных участках огромную брешь шириной в сто пятьдесят футов. Одна такая вышка стояла рядом с домом Марстена, угрожающе нависая над ним, как страж иной цивилизации.

Все, что Салимов Удел знал о войнах, пожарах и правительственных кризисах, он черпал в основном из телепередачи «Уолтер Кроникл». Да, парнишку Поттеров убили во Вьетнаме, а сын Клода Боуи вернулся на протезе (наступил на противопехотную мину), но он же устроился работать на почту, помогать Кэнни Дэнлису, так что с этим все было нормально. Ребята носили волосы длинней, чем у отцов и не так аккуратно причесывались, но больше никто действительно ничего не замечал. Когда в Объединенной средней школе отказались от формы, Эгги Корлесс написала в камберлендский «Леджер» письмо – но Эгги уже много лет каждую неделю писала в «Леджер», главным образом, насчет пагубности спиртного и чуда принятия Иисуса Христа в сердце свое как лично своего спасителя.

Кое-кто из ребят баловался наркотиками. Сын Хораса Килби, Фрэнк, в августе предстал перед судьей Хукером и был оштрафован на пятьдесят долларов (судья согласился разрешить ему заплатить из прибыли от пирушки в газете), но более серьезную проблему представлял алкоголь.

С тех пор, как возраст продажи спиртного снизился до восемнадцати, в кафе «У Делла» болтались целые толпы подростков. Домой они летели как оглашенные, словно хотели сделать на дороге новое, резиновое покрытие, и то и дело кто-нибудь разбивался насмерть. Например, как Билли Смит, который со скоростью девяносто миль в час врезался в дерево на Дип-Кат-роуд, угробив и себя, и свою подружку, Лаверну Дьюби.

Однако, если не считать этого, знание Уделом провинциальных мучений было академическим. Время текло здесь по иному расписанию.

В таком милом городке не было почвы ни для каких чудовищных мерзостей. Только не здесь.

Энн Нортон гладила, и тут с сумкой продуктов ворвалась дочь, кинула ей под самый нос какую-то книжку, с задней обложки которой смотрел довольно тонколицый молодой человек, и принялась болтать.

– Помедленней, – сказала Энн. – Приглуши телевизор и рассказывай.

Сьюзан заткнула рот Питеру Маршаллу, который тысячами выдавал доллары на «Голливудские квадраты», и рассказала матери про встречу с Беном Мирсом. Миссис Нортон заставила себя выслушать излияния Сьюзан, спокойно и сочувственно кивая, несмотря на желтые предупредительные огни, которые вспыхивали каждый раз, как Сьюзан упоминала нового молодого человека… теперь молодых людей сменили мужчины, полагала миссис Нортон, хотя думать, будто Сьюзан достаточно взрослая для мужчин, было трудно. Но сегодня огни горели чуть ярче обычного.

– Звучит волнующе, – сказала она и положила на гладильную доску очередную мужнину рубашку.

– Он действительно оказался очень милым, – сказала Сьюзан. – Очень естественным.

– Ох, ноги мои, ноги, – сказала миссис Нортон. Она поставила утюг на-попа, отчего тот злобно зашипел, и опустилась в бостонское кресло-качалку возле большого окна. Потянувшись, она вытащила из пачки на кофейном столике «Парламентскую» и закурила.

– Ты уверена, что он в порядке, Сьюзан?

Сьюзан оборонительно улыбнулась.

– Конечно, уверена. Он похож… ну, не знаю… на инструктора из колледжа, что ли.

– Говорят, Сумасшедший Взрывник был похож на садовника, – задумчиво сообщила миссис Нортон.

– Чушь собачья, – бодро сказала Сьюзан. Этот эпитет неизменно раздражал ее мать.

– Дай-ка посмотреть книжку, – мать протянула к ней руку.

Сьюзан подала книгу, внезапно припомнив сцену гомосексуального изнасилования в тюремной камере.

– «Воздушный танец», – задумчиво протянула Энн Нортон и принялась наобум пролистывать страницы. Сьюзан покорно ждала. У матери было чутье на такие вещи и она, как всегда, учует.

Фрамуги были подняты, ленивый предполуденный ветерок шевелил желтые кухонные занавески – мама настаивала, чтобы кухню называли столовой, как будто Нортоны жили, утопая в шике. Дом был приятным – из твердого кирпича, который было трудновато прогреть зимой, зато летом тут царила прохлада, как в речном гроте. Стоял он на полого поднимавшейся в горку Брок-стрит, и из большого окна, у которого сидела миссис Нортон, уходящая в город дорога была видна целиком. Вид радовал глаз, а зимой становился даже живописным: длинная сверкающая колея, уходящая в перспективу, нетронутый снег и уменьшенные расстоянием домики, отбрасывающие на снежное поле продолговатые мазки желтого света.

– Кажется, я читала в портлендской газете рецензию на это. Не слишком положительную.

– А мне нравится, – решительно заявила Сьюзан. – И он – тоже.

– Может, он и Флойду понравится, – лениво сказала миссис Нортон. – Ты должна их познакомить.

Сьюзан почувствовала укол самого настоящего гнева и испугалась. Она думала, что они с матерью уже выдержали и последние юношеские бури, и даже остаточные волнения, но вот вам пожалуйста: возобновлялся древний спор – личность Сьюзан против опыта и убеждений матери… сказка про белого бычка.

– Мы уже говорили про Флойда, мам. Ты же знаешь, тут ничего прочного нет.

– В газете писали, в этой книжке еще и какие-то страшные грязные тюремные сцены. Мальчики с мальчиками.

– Ох, мама, ради Бога. – Она угостилась сигаретой из пачки матери.

– Нечего божиться, – невозмутимо сказала миссис Нортон. Она отдала книгу и стряхнула длинный столбик пепла с сигареты в керамическую пепельницу, сделанную в форме рыбы. Пепельницу подарила ей одна из приятельниц по дамскому клубу. Эта штука всегда непонятным образом раздражала Сьюзан – было что-то непристойное в том, чтобы стряхивать пепел в рот окуню.

– Я уберу продукты, – сказала Сьюзан, поднимаясь.

Миссис Нортон спокойно произнесла:

– Я просто хотела сказать, что если вы с Флойдом Тиббитсом собираетесь пожениться…

– Ради Бога, с чего ты это взяла? Я что, когда-нибудь говорила об этом?

– Я полагала…

– Ты полагала неправильно, – горячо и не вполне правдиво объявила Сьюзан. Однако уже несколько недель она медленно, градус за градусом, остывала к Флойду.

– Я полагала, что, когда целых полтора года встречаешься с одним и тем же парнем, – тихо и неумолимо продолжала мать, – это означает, что дело зашло дальше стадии хождения под ручку.

– Мы с Флойдом больше, чем друзья, – бесстрастно согласилась Сьюзан. Ну, пусть сделает что-нибудь из этого.

Между ними повис невысказанный вслух диалог:

– Ты спала с Флойдом?

– Не твое дело.

– Что для тебя значит этот Бен Мирс?

– Не твое дело.

– Ты собираешься втрескаться в него и сделать какую-нибудь глупость?

– Не твое дело.

– Я люблю тебя, Сьюзан. Мы с папой оба тебя любим.

На это ответить было нечего. Нечего. Нечего ответить. Вот почему Нью-Йорк – или любой другой город – превратился в императив. В итоге вы всегда терпели крушение на баррикадах их невысказанной любви, будто ударяясь о стены обитой войлоком камеры. Подлинность этой любви делала невозможным дальнейший полный подтекста спор, создавая нечто, исчезавшее до того, как потерять смысл.

– Ладно, – негромко сказала миссис Нортон. Она воткнула сигарету карпу в губы, и та провалилась дальше, в брюхо.

– Я пошла наверх, – сказала Сьюзан.

– Конечно. Можно мне прочесть эту книгу после тебя?

– Если хочешь.

– Я хотела бы с ним познакомиться, – сказала Энн.

Сьюзан развела руками и пожала плечами.

– Сегодня вечером вернешься поздно?

– Не знаю.

– Что мне сказать Флойду Тиббитсу, если он позвонит?

Гнев вспыхнул снова.

– Что угодно. – Она помедлила. – Ты же все равно…

– Сьюзан!

Та, не оглядываясь, ушла наверх.

Миссис Нортон осталась на месте, незряче уставившись в окно, на город. Над головой послышались шаги Сьюзан, а потом деревянный стук вытаскиваемого мольберта.

Она встала и снова взялась гладить. Когда она сочла, что Сьюзан с головой погрузилась в работу, то пошла в кладовку к телефону и позвонила Мэйбл Уэртс. Во время разговора Энн невзначай упомянула, что Сьюзи говорит, будто в их окружении объявился известный автор, а Мэйбл фыркнула и сказала: а, это ты про того, который написал «Дочь Конвея»?, на что миссис Нортон ответила: да, а Мэйбл сказала: тоже мне литература, голый секс и ничего больше. Миссис Нортон спросила: он остановился в мотеле или же…

Ну, раз уж речь зашла об этом, так он остановился в центре, в «Комнатах Евы» – единственном городском пансионе. Миссис Нортон пронизало облегчение: Ева Миллер – порядочная женщина, вдова, и никакие шуры-муры не потерпит. Ее правила относительно женщин в пансионе были краткими и по делу. Если это ваша мать или сестра – ладно. Если же нет, можете посидеть на кухне. Правило не обсуждалось.

Пятнадцатью минутами позже, искусно завуалировав свою главную цель пустячной болтовней, миссис Нортон повесила трубку.

Сьюзан, думала она, возвращаясь к гладильной доске, ох, Сьюзан… я просто хочу твоего же блага. Как ты не понимаешь?

Они возвращались из Портленда по шоссе N295, и было вовсе не поздно

– самое начало двенадцатого. За пределами портлендских предместий скорость на автостраде ограничивали до пятидесяти пяти миль в час, а водителем Бен был хорошим. Фары ситроена резали темноту, как масло.

В кино оба провели время хорошо, но осторожничали, как бывает, когда люди нащупывают границы приемлемого друг для друга. Теперь Сьюзан вспомнился вопрос матери, и она сказала:

– Где ты остановился? Снял дом?

– Я заполучил уютное местечко на третьем этаже в «Комнатах Евы», на Рэйлроуд-стрит.

– Но это же ужасно! Там, наверху, должно быть, градусов под сто!

– Мне жара нравится, – сказал он. – В жару мне хорошо работается. Раздеваюсь до пояса, включаю приемник и выпиваю галлон пива. И выдаю по десять страниц свежего черновика в день. К тому же там есть интересные стариканы. А когда, наконец, выйдешь на крыльцо да на ветерок… рай Господень!

– До поры до времени, – с сомнением сказала Сьюзан,

– Я подумываю, не снять ли дом Марстена, – небрежно сообщил Бен. – Зашел так далеко, что даже расспросил об этом. Но его уже продали.

– Дом Марстена? – она улыбнулась. – Ты путаешь его с каким-то другим.

– Не-а. Дом, который стоит на первом холме к северо-западу от города. На Брукс-роуд.

– Его продали? Кто, скажи на милость…

– Вот и я удивился. Время от времени меня обвиняют в том, будто у меня винтиков не хватает, но даже я подумывал всего лишь снять его. Парень, который занимается продажей домов, ничего не говорит. Похоже, это глубокая мрачная тайна.

– Может, кто-нибудь, кто не в себе, хочет превратить его в дом для летнего отдыха, – сказала Сьюзан. – Кто бы это ни был, он сумасшедший. Одно дело обновить дом – я сама бы с радостью попробовала… но дом Марстена… об обновлении нет и речи. Он был развалиной уже тогда, когда я была девчонкой. Бен, зачем тебе там жить?

– А ты хоть раз была там внутри?

– Нет, но на слабо заглядывала в окно. А ты?

– Да. Один раз.

– Страшно там, да?

Они замолчали, оба думали про дом Марстена. Именно это воспоминание было лишено пастельной ностальгии прочих. Скандал и насилие, связанные с домом, имели место до их рождения, но такое в маленьких городках помнят долго и церемонно передают свои ужасы из поколения в поколение.

История Хьюберта Марстена и его жены Берди больше всего напоминала городскую страшную тайну. Хьюби в двадцатые годы был президентом крупной новоанглийской грузовой транспортной компании – компании, которая, как поговаривали, свой самый прибыльный бизнес делала после полуночи, перевозя в Массачусетс канадское виски.

В 1928 году они с женой зажиточными людьми удалились на покой в Салимов Удел, но немалую часть своего состояния (никто, даже Мэйбл Уэртс, не знал точно, какую) потеряли во время биржевого краха двадцать девятого года.

Десять лет, прошедших с упадка рынка до подъема Гитлера, Марстен с женой прожили в доме отшельниками. Их можно было увидеть только в среду днем, когда они делали в городе покупки. Ларри Мак-Леод, работавший в те годы почтмейстером, рассказывал, что Марстен выписывает четыре ежедневных газеты, «Субботнюю вечернюю почту», «Нью-Йоркер» и дешевый журнал под названием «Удивительные истории», где публиковались сенсационные рассказы. Кроме того, раз в месяц Хьюби получал от транспортной компании, обосновавшейся в Фолл-Ривер, штат Массачусетс, чек. Ларри говорил, что может определить, чек это или нет, перегнув конверт и заглянув в окошко для адреса.

Именно Ларри нашел их летом 1930 года. За пять дней в почтовом ящике накопилось столько газет и журналов, что пихать дальше стало некуда. Все это Ларри пронес по дорожке, намереваясь засунуть между сеткой от комаров и входной дверью.

Стоял август, лето было в разгаре, начинались самые жаркие дни, и трава во дворе у Марстена перед парадным крыльцом – зеленая, буйная – доходила до середины икр. Деревянную решетку на западной стороне дома сплошь покрыла жимолость. Вокруг белых, как воск, благоухающих соцветий лениво жужжали жирные пчелы. В те дни дом, несмотря на высокую траву, все еще выглядел приятно, и все сходились на том, что до того, как повредиться головой, Хьюби выстроил самый красивый в Салимовом Уделе дом.

Пройдя до середины дорожки (согласно истории, которую по прошествии некоторого времени, затаив от ужаса дыхание, рассказывали каждой новой леди, вступившей в дамский клуб), Ларри унюхал что-то нехорошее – вроде бы протухшее мясо. Он постучал в парадную дверь, но ответа не получил. Он заглянул в нее, но в густом сумраке ничего не смог разобрать. Вместо того, чтобы зайти, он обошел дом с тыла. Там пахло еще хуже. Ларри попробовал заднюю дверь, обнаружил, что она незаперта и шагнул в кухню. В углу, раскинув ноги, босиком распростерлась Берди Марстен. Полголовы у нее снесло выстрелом в упор из тридцать шестого калибра.

(«Мухи, – всегда говорила в этом месте Одри Херси спокойным авторитетным тоном. – Ларри сказал, кухня была полна ими. Они жужжали, садились на… ну понимаете, и опять взлетали. Мухи.») Ларри Мак-Леод развернулся и отправился прямиком в город. Он сходил за Норрисом Верни, который тогда был констеблем, и за тремя или четырьмя зеваками из Универмага Кроссена – в те дни им все еще управлял отец Милта. Среди них был старший брат Одри, Джексон. Они вернулись в шевроле Норриса и почтовом фургончике Ларри.

Никто из горожан так и не побывал в доме – сенсация оказалась кратковременной. После того, как возбуждение улеглось, портлендская «Телеграм» напечатала о происшествии художественный очерк. Дом Хьюберта Марстена оказался заваленной отбросами, беспорядочно захламленной помойкой, кишащей воинственными крысами. Узкие проходы вились между желтеющими кипами газет и журналов и кучами плесневеющих, совершенно ненужных книжек, когда-то полученных в подарок. Предшественницей Лоретты Старчер из помойки были извлечены и отправлены в Публичную библиотеку Иерусалимова Удела полные собрания сочинений Диккенса, Скотта и Мэриэтта, которые и по сей день хранились там на стеллажах.

Джексон Херси взял «Субботнюю вечернюю почту», начал пролистывать и вдруг присмотрелся повнимательнее. К каждой странице липкой лентой был аккуратно приклеен доллар.

Как повезло Ларри, Норрис Верни обнаружил, направляясь в обход дома к черному ходу. К креслу оказалось прикручено ремнем орудие убийства – так, что ствол указывал прямехонько на входную дверь на уровне груди. Ружье было на взводе, а от курка по коридору к дверной ручке тянулась веревочка.

(«Вдобавок ружье было заряжено, – говорила в этом месте Одри. – Стоило Ларри Мак-Леоду разок потянуть – и он отправился бы прямиком к райским вратам.») Там были и другие ловушки, менее смертоносные. Над кухонной дверью приспособили сорокафунтовую связку газет. Одну из ступеней ведущей на второй этаж лестницы подпилили, что могло стоить кому-нибудь сломанной лодыжки. Быстро стало ясно, что Хьюби Марстен был мало сказать Тронутым – он был совершенным психом.

Самого Хьюби нашли наверху в спальне, которой оканчивался коридор. Хьюби свисал с потолочной балки.

(Сьюзан с подружками сладко мучили друг друга историями, по мелочам почерпнутыми у старших. У Эйми Роклифф на заднем дворе была игрушечная избушка, и они запирались в ней и сидели в темноте, пугали друг друга домом Марстена еще даже до того, как Гитлер вторгся в Польшу, и повторяли услышанное от старших, украшая его множеством неприятных подробностей, на какие только было способно их воображение. Даже сейчас, восемнадцать лет спустя, Сьюзан обнаружила, что само воспоминание о доме Марстена подействовало на нее как заклинание чародея, вызвав тягостно отчетливые образы: в игрушечном домике Эйми скорчились, держась за руки, маленькие девочки, а сама Эйми внушительно и зловеще говорит: «Лицо у него все распухло, а язык почернел и вывалился изо рта, и по нему ползали мухи. Моя мамочка рассказывала миссис Уэртс.»)

– …дом.

– Что? Прости, – она вернулась в настоящее, почти физически ощутив рывок. Бен съезжал с автострады на спуск, с которого начинался въезд в Салимов Удел.

– Я сказал, это старый дом с привидениями.

– Как сходишь туда, расскажешь.

Он невесело рассмеялся и резко включил дальний свет. Пустынный двухполосный асфальт убегал вперед, в аллею сосен и елей.

– Все началось с детских шуточек. Может, в этом никогда и не было ничего больше. Помню, происходило это в пятьдесят первом, и детишками тогда приходилось работать головой – ведь до нюханья авиационного клея из бумажных пакетов тогда еще не додумались. Я очень много играл с ребятами с Поворота – теперь почти все они, вероятно, разъехались отсюда… а что, юг Салимова Удела по-прежнему называют Поворотом?

– Да.

– Я шатался с Дэйви Барклэем, Чарльзом Джеймсом – только все ребята звали его Сынок, – Хэролдом Роберсоном, Флойдом Тиббитсом…

– С Флойдом? – ошарашенно спросила Сьюзан.

– Да, а ты его знаешь?

– Я с ним гуляла, – сказала она, испугалась, что голос прозвучал странно, и заторопилась: – Сынок Джеймс тоже еще тут. У него на Джойнтер-авеню бензоколонка. Хэролд Роберсон умер. Лейкемия.

– Все они были старше меня на год – два. У них был клуб. Элитный, знаешь ли. Обращаться только Кровавым Пиратам с тремя рекомендациями. – Бен хотел, чтобы это прозвучало легко, но в словах таилось бремя давней горечи. – Но я был настырным. От жизни я хотел только одного – стать Кровавым Пиратом… по крайней мере, в то лето. Они, наконец, ослабли и сказали, что меня могут принять, если я пройду посвящение, которое выдумал Дэйви. Мы все пойдем на холм к дому Марстена, и мне надо будет зайти внутрь и что-нибудь вынести оттуда. Какой-нибудь трофей.

Он хохотнул, но во рту у него пересохло.

– И что же произошло?

– Я забрался в дом через окно. Хотя прошло уже двенадцать лет, в доме все еще было полно хлама. Газеты, должно быть, забрали во время войны, но прочее осталось. В коридоре возле входной двери стоял стол, а на нем один из снежных шаров – знаешь, о чем я? Там внутри крошечный домик и, когда встряхнешь, идет снег. Я сунул шар в карман, но не ушел. Мне действительно хотелось доказать, какой я. Поэтому я пошел наверх – туда, где он повесился.

– О Господи, – сказала Сьюзан.

– Залезь в бардачок, достань мне сигарету, ладно? Я пытаюсь закончить, но без сигареты нельзя.

Она дала ему сигарету, и Бен чиркнул прикрепленной к приборному щитку зажигалкой.

– В доме воняло. Не поверишь, как воняло. Плесенью и гниющей мебелью… или коврами… и еще был какой-то прогорклый запах, как от испортившегося масла. И запах какой-то живности – крыс, сурков или еще чего-то – которая гнездилась в стенах, а может, устроилась на зимнюю спячку в погребе. Едкий сырой запах.

Я прокрался по лестнице – перепуганный насмерть малыш девяти лет. Вокруг поскрипывал и оседал дом, и слышно было, как по другую сторону штукатурки от меня разбегаются какие-то твари. Я все время думал, что за спиной слышу шаги. И боялся обернуться – вдруг я увидел бы Хьюби Марстена, тащившегося следом с совершенно черным лицом и петлей в руке.

Бен очень сильно сжал руль. Легкость из его тона исчезла. Яркость воспоминаний немного испугала Сьюзан. В слабом свете приборной доски лицо Бена прорезали вертикальные морщины, как у человека, путешествующего по ненавистной стране, которую не удается полностью забыть.

– Наверху лестницы я собрал всю храбрость и пробежал по коридору к комнате. Моя идея была такова: вбежать туда, схватить там что-нибудь еще и убираться к чертовой матери. Дверь в конце коридора оказалась закрыта. Я видел, как она все приближается и приближается, видел, что петли осели, а нижний край покоится на порожке. Мне видна была серебряная дверная ручка, немного потускневшая в том месте, где за нее брались рукой. Когда я потянул за нее, нижний край двери визгливо заскрежетал по дереву пола, как будто женщина закричала от боли. Думаю, будь я умнее, я сразу бы развернулся и убрался оттуда к черту. Но я был по уши накачан адреналином, Поэтому вцепился в дверь обеими руками и изо всех сил потянул. Дверь распахнулась. А за ней оказался Хьюби – он свисал с балки, свет из окна очерчивал силуэт его тела.

– Ох, Бен, не надо, – нервно сказала Сьюзан.

– Да нет, я правду говорю, – настаивал он. – Правду о том, что увидел девятилетний мальчик и что мужчина, вопреки всему, помнит двадцать четыре года спустя. Там висел Хьюби, и лицо у него было вовсе не черным. Оно было зеленым. Глаза заплыли опухолью. Руки синевато-бледные… отвратительные. А потом он открыл глаза.

Бен глубоко затянулся и выкинул сигарету за окошко, в темноту.

– Я завизжал так, что, наверное, и за две мили было слышно. А потом кинулся наутек. На середине лестницы я упал, слетел вниз, поднялся, выбежал через входную дверь и дунул прямиком по дороге. Ребята ждали меня примерно полумилей дальше. Тут-то я и заметил, что так и держу в руке стеклянный шар. Он до сих пор у меня.

– Ты же на самом деле не думаешь, что видел Хьюберта Марстена, а, Бен? – Далеко впереди Сьюзан увидела мигающий желтый огонь, который обозначил центр города, и обрадовалась.

После долгой паузы он сказал:

– Не знаю. – Он сказал это неохотно, с трудом, словно предпочел бы сказать «н е т» и тем самым закрыть тему. – Вероятно, я так завелся, что все это мне померещилось. С другой стороны, в идее, будто дома поглощают выраженные в их стенах эмоции, будто они хранят что-то вроде… сухого экстракта – в этом есть своя правда. Возможно, подходящая личность… личность мальчика с развитым воображением, например… может сработать как катализатор, и этот сухой экстракт вызовет активное проявление… не знаю, чего. Я говорю не о привидениях как таковых. Я говорю о неком трехмерном психическом телевидении. Может быть, это даже нечто живое. Чудовище, если хочешь.

Она взяла у него одну сигарету и прикурила.

– Ну, все равно. Много недель спустя я все еще спал при включенном свете, а снилось мне, что я до конца жизни открываю и закрываю ту дверь. Стоит мне перенести стресс, и сон возвращается.

– Это ужасно.

– Нет, вовсе нет, – сказал Бен. – Ну, как бы там ни было, не слишком.

– Он ткнул большим пальцем в безмолвно спящие дома Джойнтер-авеню, которые они проезжали. – Иногда я недоумеваю: почему самые доски этих домов не кричат от ужасных вещей, которые случаются во сне. – Он помолчал. – Если хочешь, поехали в центр, к Еве, немножко посидим на крыльце. Внутрь пригласить тебя я не могу, но у меня в морозилке парочка бутылок «кока-колы», а в комнате, если есть желание выпить перед сном, немного «Бакарди».

– Я была бы двумя руками «за».

Он свернул на Рэйлроуд-стрит, внезапно выключил фары и заехал на маленькую грязную стоянку, которой пользовались постояльцы меблированных комнат. Выкрашенное в белый цвет заднее крыльцо было обведено красной каймой. Выстроившиеся в ряд три плетеных стула глядели на Королевскую реку. Река казалась ослепительным сном: на дальнем берегу в деревьях запуталась поздняя летняя луна, на три четверти полная; она рисовала на воде серебряную дорожку. Поскольку город молчал, Сьюзан расслышала слабый шум пенящейся воды, которая стекала в шлюзы дамбы.

– Садись. Я сейчас.

Он вошел в дом, тихонько притворив дверь-ширму, а она уселась в одну из качалок. Несмотря на свою странность, Бен ей нравился. Сьюзан была не из тех, кто верит в любовь с первого взгляда, хотя она действительно не сомневалась, что часто возникает мгновенное вожделение (которое обычно более невинно именуется увлечением). И все-таки Бен не был человеком, который мог бы заурядно вдохновить на полночные писания в хранящемся под замком дневнике – он был слишком худощав для своего роста, немного бледноват. Его лицо было самоуглубленным и книжным, а глаза редко выдавали ход мысли. Все это венчала тяжелая копна черных волос, которая выглядела так, словно ее расчесывали не гребешком, а пальцами.

И эта история…

Ни «Дочь Конвея», ни «Воздушный танец» не намекали на такие болезненные повороты мысли. Первая книга была о дочери министра, которая убегает из дому, присоединяется к контркультуре и пускается в долгое путешествие по стране автостопом, по принципу «нынче здесь, завтра там». Вторая рассказывала историю Фрэнка Баззи, сбежавшего преступника, который в другом штате начинает новую жизнь – автослесарем – и о его окончательном исправлении. Обе книжки были светлыми, энергичными, и тень свисающего Хьюби Марстена, зеркально отраженная в глазах девятилетнего мальчика, похоже, не накрыла ни одну из них.

Сьюзан обнаружила, что, словно от одного лишь предположения, ее взгляд увело влево от реки, за крыльцо, где звезды загораживал последний на подступах к городу холм.

– Вот, – сказал Бен. – Надеюсь, это подойдет…

– Погляди на дом Марстена, – сказала Сьюзан.

Он поглядел. Там горел свет.

Все было выпито, миновала полночь, луна почти исчезла из вида. Они поговорили о чем-то легком, потом Сьюзан сказала, заполнив паузу:

– Ты мне нравишься, Бен. Очень.

– Ты мне тоже. И я удивлен… нет, я не то хотел сказать. Помнишь, как я глупо пошутил в парке? Уж слишком везет.

– Если захочешь меня повидать еще раз, я согласна.

– Да.

– Но не торопись. Помни, я просто девчонка из маленького городка.

Он улыбнулся.

– Очень похоже на Голливуд. Но на хороший Голливуд. Сейчас я должен тебя поцеловать, да?

– Да, – серьезно ответила она. – Думаю, в сценарии дальше именно это.

Бен сидел рядом с девушкой в кресле-качалке и, не прекращая медленного движения вперед-назад, перегнулся через подлокотник и прижался ртом к губам Сьюзан, не делая ни малейшей попытки ни всосать ее язык, ни прикоснуться к ней. Губы Бена оказались твердыми от нажатия ровных зубов, дыхание слабо пахло ромом и табаком. Сьюзан тоже принялась покачиваться, и движение превратило поцелуй в нечто новое. Он то ослабевал, то разгорался, то легкий, то крепкий.

Сьюзан подумала: «Он пробует, какова я на вкус». Мысль пробудила в ней скрытое отчетливое возбуждение, и она прервала поцелуй, не дожидаясь, пока он заведет ее дальше.

– У-у, – сказал Бен.

– Хочешь завтра вечером пообедать у меня дома? – спросила она. – Держу пари, мои будут в восторге от знакомства с тобой. – Момент был таким радостным и безмятежным, что Сьюзан могла кинуть матери этот кусок.

– Готовка домашняя?

– Домашней некуда.

– Буду очень рад. Я, с тех пор как приехал, живу обедами из полуфабрикатов.

– Тогда в шесть? Мы в Стиксвилле едим рано.

– Конечно. Отлично. И, кстати о доме, лучше я тебя провожу. Пошли.

На обратном пути они не разговаривали, пока Сьюзан не увидела огонек, подмаргивающий в ночи с вершины холма – тот, что мать всегда оставляла, если Сьюзан не было дома.

– Интересно, кто это там? – спросила она, глядя в сторону дома Марстена.

– Вероятно, новый хозяин, – уклончиво ответил Бен.

– Этот свет не похож на электрический, – задумчиво проговорила она. – Слишком желтый, слишком слабый. Может, керосиновая лампа?

– Наверное, у них еще не было случая подключить энергию.

– Может быть. Но любой, кто хоть немного способен заглянуть вперед, позвонил бы в Энергокомпанию до того, как въехать.

Он не ответил. Они уже были у подъездной дороги Нортонов.

– Бен, – неожиданно сказал девушка, – твоя новая книга – о доме Марстена?

Он рассмеялся и чмокнул ее в кончик носа.

– Уже поздно.

Она улыбнулась.

– Я не хотела выспрашивать.

– Ничего страшного. Но, может, в другой раз… днем.

– Договорились.

– Лучше беги-ка в дом, девчушка. Завтра в шесть?

Она взглянула на часы.

– Сегодня в шесть.

– Спокойной ночи, Сьюзан.

– Спокойной ночи.

Сьюзан вылезла из машины и легко побежала по дорожке к боковой двери, потом обернулась и, когда Бен стал отъезжать, помахала. Прежде, чем зайти в дом, она прибавила к списку для молочника сметану. Печеная картошка со сметаной придаст ужину легкий шик.

Еще минуту она медлила, глядя вверх, на дом Марстена, а потом зашла внутрь.

В маленькой, похожей на коробку комнатушке Бен разделся, не зажигая света, и голый заполз в постель. Сьюзан оказалась милой девочкой – первой милой девочкой, какую он встретил после гибели Миранды. Бен надеялся, что не пытается превратить ее в новую Миранду – это было бы мучительно для него и чудовищно несправедливо по отношению к ней.

Он улегся и позволил себе поплыть. Незадолго до того, как навалился сон, Бен приподнялся на локте и посмотрел в окно, на фоне которого квадратной тенью виднелась его пишущая машинка, а рядом с ней – тонкая стопка листков. Он специально попросил Еву Миллер сдать ему именно эту комнату после того, как посмотрел еще несколько, потому что ее окна выходили прямо на дом Марстена.

Там все еще горел свет.

В эту ночь, впервые с тех пор, как Бен приехал в Салимов Удел, ему приснился давний сон – с такой живостью он не возвращался с самой гибели Миранды в аварии.

Бег по коридору; ужасный визг отворяемой двери; висящая фигура, которая неожиданно открыла отвратительные заплывшие глаза; охваченный медленной паникой сновидения, будто увязнув в густой тине, Бен оборачивается к двери…

И обнаруживает, что та заперта.