Читать книгу Рим. Роман о древнем городе - Стивен Сейлор - Страница 11

В жреческом одеянии и с амулетом Фасцина на груди, ибо сегодня он выступал в унаследованной от предков роли жреца Геркулеса, Тит горделиво стоял между отцом и дедом в передних рядах толпы, собравшейся на Капитолии перед новым храмом Юпитера. Разумеется, там же, занимая столь же почетное место, находились и Пинарии. Прапрадед Публия выглядел очень дряхлым и немало растерянным, но у кого бы голова не пошла кругом после бурных событий прошлого года?

Люди собрались на торжественное освящение храма. До последней минуты Вулка лихорадочно доделывал свое детище, накладывая краску на стершийся локоть Минервы, полируя огромные бронзовые петли дверей, заставляя помощников передвинуть трон Юпитера на ширину пальца налево, чтобы статуя находилась точно по центру пьедестала.

Не имело значения, что Вулка повсюду все еще замечал крохотные несовершенства. Для Тита не было ничего прекраснее этого храма. Здание по праву занимало господствующее положение на вершине Капитолия, что делало его самым заметным строением города, видным с любой точки. Когда строительные леса наконец были убраны, Тит смог полностью оценить совершенство пропорций и парящую линию колонн, державших фронтон, поверх которого величественно красовался правящий квадригой белоснежных скакунов Юпитер – верховный владыка богов и людей. Храм представлял собой рукотворное чудо, повергавшее людей в благоговейный трепет.

На ступенях храма бок о бок стояли два руководивших церемонией консула – Брут и Коллатин. Лицо Брута оставалось худощавым, но вместо нищенских лохмотьев он, как и Коллатин, был облачен в тогу с пурпурной каймой, что указывало на его положение одного из двух высших магистратов новоявленной республики.

Республика… Для Тита это слово еще оставалось новым и даже звучало как-то странно. Оно происходило от слов «рес» (дело, состояние, образ действий) и «публика», то есть народ. Итак, слово «республика» означало «дело народа», иными словами – «народное государство». Волна возмущения смела власть Тарквиния практически без сопротивления, бывший царь бежал, и бразды правления перешли к сенату. Виднейшие граждане решили управлять государством сами, без царя. При этом простой народ настаивал на учреждении Народного собрания и законов, защищающих права черни. Прежде простолюдины могли апеллировать к царю, а теперь они боялись оказаться бесправными перед лицом богатых и могущественных патрициев.

– Правила, правила, правила! – жаловался дед Тита после посещений первых заседаний нового правительства. – Каждое правило выливается в ожесточенные споры. Когда нет царя, каждый становится сам себе царем и полагает, что может вести себя как угодно и уж по крайней мере высказываться. А что в результате? Хаос! Бесконечные споры и никакой возможности договориться ни о чем, кроме того, что нужно принять новые правила, отменяющие старые правила, по которым была достигнута предыдущая договоренность. Все недовольны, каждому кажется, будто он прогадал, а кто-то выгадал за его счет. Впору чуть ли не пожалеть о том, кого мы прозвали Гордым!

Но, несмотря на все трудности, с которыми столкнулось новое государство, сегодня у всех был настоящий праздник. Освящение храма, задуманного как величайшее достижение царствования Тарквиния, теперь должно было ознаменовать первый год существования республики. И в глазах Тита все это – и великолепие ярко раскрашенных статуй Вулки, и совершенство архитектуры, от которого захватывает дух, – как нельзя лучше соответствовало тому новому, смелому, чем дышал теперь Рим.

Человеку со стороны могло показаться, будто два магистрата-соправителя, стоявшие на ступенях храма, мало чем отличаются от царей. Как и прежние цари, они носили особое, выделяющее их среди прочих платье. Как и прежних царей, их охраняли ликторы, вооруженные топориками, вставленными в связки прутьев. Даже сам факт выборности этих должностных лиц не являлся таким уж существенным отличием, ибо всех царей Рима, кроме последнего, тоже выбирали – кого более свободно, кого менее свободно. Однако двое консулов с равными полномочиями уравновешивали один другого. К тому же власть им давалась только на год, по истечении которого они передавали ее другим избранным на этот пост лицам. Предполагалось, что разделение верховной власти между двумя людьми и ежегодная смена высших должностных лиц заставят правителей служить народу и исключат возможность возникновения тирании, подобной тирании Тарквиния.

Публичная церемония подошла к концу. Огромные двери храма открылись, и консулы, а следом за ними самые видные граждане, ибо святилище могло вместить лишь небольшую часть толпы, вошли внутрь. Дед Тита был среди них, как и прадед Публия, который с трудом поднялся по ступеням, опираясь на руку собрата, старшего жреца Геркулеса. Тита, по малолетству, на церемонию для избранных не допустили, но благодаря Вулке он уже видел разукрашенные альковы, в которых находились статуи Юпитера, Юноны и Минервы, и имел возможность вдоволь налюбоваться изваяниями.

Толпа постепенно начала рассеиваться. Казалось, сам воздух полнился ощущением праздника: люди приветствовали друг друга объятиями и смехом. Тит тоже ощущал воодушевление и подъем.

Когда он увидел неподалеку Гнея, его настроение поднялось было еще выше, но тут, как назло, Публий пробормотал ему на ухо:

– Глянь туда! Это твой безродный приятель, плебей Гней Марций. И как это он пробрался так близко к первым рядам? Должно быть, сегодня он выставляет себя в качестве Ветурия, делает вид, будто кровь его матери ставит его вровень с нами.

– Помолчал бы ты лучше, Публий! Не надо оскорблять ни Гнея, ни кого бы то ни было. Намеренно сеять раздоры в такой день – значит выказывать неуважение к самому Юпитеру.

Публий рассмеялся:

– Клянусь богами, Тит, у меня и в мыслях не было задеть твое благочестие. Я просто пойду себе дальше, а ты можешь приветствовать этого напыщенного маленького плебея в той манере, какая, по-твоему, будет угодна Юпитеру.

После того как Публий исчез, Тит окликнул Гнея, который ответил ему улыбкой.

– Ты был прав насчет Вулки и храма, – сказал Гней. – Он хоть и иностранец, но подарил нам воистину величественное сооружение, которым может гордиться весь Рим. Жду не дождусь, когда увижу статуи внутри.

Тит просто кивнул. Публию он, вероятно, похвастался бы, что уже видел статуи, а Гней мог обидеться, подумав, что он похваляется своим превосходством.

Улыбка Гнея померкла.

– Ты стоял ближе к консулам. Скажи, Брут выглядел осунувшимся?

– Пожалуй. Мой дед говорит, что, по слухам, ему нездоровится.

– Если бы только это!

– Что ты имеешь в виду?

Гней взял Тита за руку, отвел подальше от людей и заговорил чуть ли не шепотом:

– Разве ты не слышал слухов о сыновьях Брута?

Два сына консула были на несколько лет старше Тита, который знал их достаточно хорошо и приветствовал по имени, когда встречал на Форуме.

– Что за слухи?

Гней покачал головой:

– Тит, если твой дед до сих пор относится к тебе как к мальчику, это не значит, что ты должен думать как ребенок. Мы оба уже достаточно взрослые, а времена нынче непростые и опасные. Следует больше интересоваться тем, что происходит вокруг тебя.

Тит криво усмехнулся и потрогал пальцами талисман Фасцина на шее.

– Единственное, что меня действительно интересует, так это как выучиться на строителя, подобного Вулке.

– Лучше оставь эти дела наемным ремесленникам. Люди вроде нас рождены быть воинами.

– Но храмы приближают нас к богам. Строительство храма так же важно, как победа в сражении.

Гней хмыкнул:

– Я даже отвечать на это не буду! Сейчас мы говорим о Бруте и его сыновьях. Поскольку ты, похоже, не владеешь информацией, я введу тебя в курс дела. Наше ненадежное новорожденное государство – так называемая республика – висит на волоске. Соседи уже сговариваются с явным намерением пойти на нас войной. По их разумению, без царя мы слабы, и они правы. Все наши силы уходят на бесконечные споры, раздоры и пререкания. Никчемный городской сброд был умиротворен на некоторое время, после того как узурпаторы позволили ему разграбить фамильные поместья Тарквиния. Позор Бруту и Коллатину за то, что они допустили такое безобразие! Но теперь чернь начинает подозревать в тирании и новых магистратов. Голодранцы мечтают заменить сенат Народным собранием! Да помогут боги Риму, если это случится! А сейчас… – он заговорил еще тише, – сейчас возник заговор с целью вернуть царя на трон. В нем участвуют некоторые из самых уважаемых людей Рима.

Тит резко вдохнул:

– Разве такое возможно?

– Возможно, но с большим кровопролитием. Пока Тарквиний и его сыновья живы, они никогда не перестанут строить планы по возвращению трона, как не перестал бы на их месте я.

– Но кто станет помогать им в этом? После того, что Секст Тарквиний сделал с Лукрецией…

– Ну и что с того? Один мужчина изнасиловал жену другого, это не в первый раз и не в последний. Конечно, это преступление, но не повод отменять систему царской власти, которая сделала Рим сильным городом. Не забывай, что Тарквиний был царем, подарившим нам храм, которым ты так гордишься. Его враги просто использовали это изнасилование как предлог, чтобы возбудить народ против царя и занять его место.

Титу стало страшно.

– Гней, ты ведь не замешан в заговоре по возвращению царя? Ответь мне!

Гней сделал таинственный вид, и Тит понял, что приятель наслаждается его страхом.

– Нет, не замешан, – наконец сказал Гней. – Но не стану утверждать, будто не сочувствую разумным людям, считающим, что Риму необходим царь.

– Но, Гней, для такого, как ты…

Тит спохватился, сообразив, что должен говорить осторожно, чтобы не обидеть приятеля. Но в то же время ему хотелось показать, что он не такой невежда в политике, как, по-видимому, считает Гней.

– Коллатин патриций, а Брут – нет. Его матерью была сестра царя, но отец был плебеем. Выиграв выборы в консулат, эти двое установили прецедент на будущее. В республике любой достойный человек – патриций или плебей – будет иметь шанс править государством.

Гней хмыкнул:

– Какой от этого толк?

Тит не унимался:

– Сенат пополнился новыми людьми. Тарквиний убил столько сенаторов, что Брут с Коллатином номинируют новых членов каждый день, чтобы довести число сенаторов до трехсот. И не только патрициев, но и плебеев.

– И того хуже! Разве это предел мечтаний человека? Стать одним из трехсот?

Тит нахмурился, искренне озадаченный:

– Гней, мне кажется, ты не понял.

В отличие от Публия, который не колебался бы ни минуты, он не мог вот так, без обиняков, заявить: «В новой республике может найтись место и для тебя, Гней, хоть ты всего лишь безродный плебей!»

– Нет, Тит, это ты не понял. Эта республика, это так называемое народное правление – что оно может предложить человеку, кроме шанса стать обычным сенатором, одним из трехсот, или в лучшем случае консулом, первым среди равных и к тому же одним из пары, да и избранным-то всего лишь на год? Пока у Рима был царь – была надежда, было к чему стремиться.

– Я не понимаю.

– Надежда, Тит! Честолюбивый великий человек, отважный воитель – тот, кто на голову выше прочих, – в прежние времена мог надеяться когда-нибудь занять трон, стать истинным правителем Рима. Но теперь, когда нет монархии, когда ее заменила эта жалкая республика, – какая надежда остается для такого человека?

Тит смотрел на друга, завороженный и устрашенный. Неужели Гней действительно воображал, будто может когда-нибудь стать царем Рима? Откуда взялось это неуемное честолюбие? Чего оно заслуживает – страха или восхищения?

Он почти жалел о том, что здесь нет Публия, который непременно высмеял бы все эти фантастические мечты.

Тит покачал головой:

– Куда-то нас не туда занесло: цари, республика… Ты же вроде собирался рассказать мне что-то о Бруте и его сыновьях…

– Не важно, – буркнул Гней.

Он отвел глаза, но в его голосе Тит услышал злость, боль и раздражение юноши, чьи мечты не встречают понимания и отклика ни у кого, даже у самого близкого друга. Не сказав больше ни слова, Гней ушел.

* * *

Подобно деду Тита, всячески подчеркивавшему значение грамотности, Брут позаботился о том, чтобы его сыновья выучились читать и писать. Это умение их и сгубило.

Вителлий, младший брат жены Брута, замешанный в заговоре сторонников восстановления монархии, сумел втянуть в этот заговор племянников, заверив их, что вернувшийся к власти Тарквиний вознаградит их с величайшей щедростью. Тайные гонцы сновали с посланиями между бывшим царем и заговорщиками. По мере того как приближался день намеченного возвращения Тарквиния – день, который превратил бы Форум в кровавое озеро, – подозрительный царь, желая покрепче привязать к себе своих сторонников, стал требовать от них письменные заверения в преданности, скрепленные личными подписями. Оба сына Брута, Тит и Тиберий, подписали такие заверения и передали их в руки раба, который принадлежал дядюшке Вителлию.

Однако этот раб был давно подкуплен Брутом и информировал его о тайных переговорах. О том, что в заговоре замешан его шурин, Брут знал. Любви к нему он не питал и потому вознамерился его разоблачить. О том, что к измене причастны его родные сыновья, Брут не мог и помыслить.

Рабу было обещано, что за неопровержимые доказательства существования заговора он получит не только свободу, но и права гражданина новой республики. Со смешанным чувством страха и возбуждения он явился к консулам, имея при себе доверенные ему хозяином письма.

– Сколько? – спросил Брут.

– Двадцать писем, – сказал раб, – подписанных двадцатью одним человеком.

Брут нахмурился:

– Получается, что одно из писем подписано двумя именами?

– Да, консул.

Брут брал одно письмо за другим и читал их, а потом передавал Коллатину. Некоторые из имен ничуть не удивляли Брута, а если иные и потрясали, то он, сознавая серьезность момента, не давал воли чувствам и произносил их с невозмутимым видом.

Вручая Бруту последнее письмо, раб отвел глаза. Брут, напротив, вперил в него взгляд и молчал так долго, что Коллатин, дожидавшийся, когда тот передаст ему письмо, стал гадать, не приключился ли с Брутом паралич. Почувствовав нетерпение, он сам взял письмо из рук Брута, а когда увидел две подписи – ахнул.

Брут же, в отличие от него, сохранил все то же невозмутимое выражение лица.

– Ну вот, – спокойно промолвил он, – теперь мы имеем неопровержимые доказательства заговора и знаем имена заговорщиков. Нужно послать ликторов и как можно быстрее задержать всех, чтобы никто не смог предупредить остальных.

– А потом? – шепотом спросил Коллатин.

– Думаю, в судебном процессе необходимости нет. Сенату предоставлено право в экстренных случаях решать подобные вопросы своей властью. Сейчас как раз такой случай. Мы будем действовать быстро и наверняка, чтобы спасти республику.

* * *

На следующий день граждан призвали собраться на Марсовом поле. Консулы поднялись на специально сооруженный помост, перед ними предстали обвиняемые. С них сорвали одежду, и теперь этих юношей из почтенных семей можно было принять за обнаженных атлетов, шествующих перед толпой в Большом цирке, с той лишь разницей, что атлеты приветственно махали руками зрителям, а у этих людей руки были связаны за спиной.

Все взоры были устремлены на сыновей Брута. Следовало признать, что если даже они не научились у своего отца ничему другому, то уж точно научились выдержке. В то время как некоторые из заговорщиков выкрикивали проклятия, молили о пощаде, рыдали или пытались вырваться из рук ликторов, Тит и Тиберий стояли абсолютно прямо, закрыв рты и глядя прямо перед собой.

Перед помостом трибунала выложили непрерывную линию из толстых бревен, вдоль которой распределили приговоренных. Их заставили встать в песке на колени и наклониться вперед, пока каждый не оперся грудью о дерево. На шею каждого была надета петля, прикрепленная к соединявшей всех вместе длинной веревке. Провисавшие участки веревки между наказуемыми крепились к вбитым в землю железным скобам.

Пленников лишили возможности двигаться, после чего приступили к наказанию. Сначала секли прутьями из ликторских связок, причем ликторы не спешили. Сыновья Брута и их дядя Вителлий получили столько же розог, сколько и остальные, – не больше и не меньше. Порка продолжалась, пока песок не покраснел от крови. Некоторые наказуемые теряли сознание, но их окатывали холодной водой и приводили в чувство.

Будь эти люди пленными вражескими воинами, обычными преступниками или взбунтовавшимися рабами, толпа бы глумилась и потешалась над ними, но сейчас она молчала. Лишь изредка слышались сдавленные рыдания, да порой кто-то прятал лицо, не в силах смотреть на экзекуцию. Впрочем, куда больше людей старались подражать Бруту, который сидел в консульском кресле и созерцал расправу не дрогнув.

Потом изменников, одного за другим, стали обезглавливать. Ликторы исполняли эту обязанность по очереди, передавая топор от одного к другому, вытирая с него кровь, перед тем как использовать снова. Сыновья Брута находились рядом друг с другом, примерно в середине линии, так что, когда ликторы подошли к Титу, десять человек уже были казнены. Их головы лежали на песке в лужицах крови, которая вылилась из рассеченных шей. Некоторые из обреченных, дожидавшихся своей очереди, в ужасе рыдали или бились в истерике, пытаясь разорвать свои узы. Иные потеряли контроль над кишечником и мочевым пузырем, так что к запаху крови добавилась вонь мочи и фекалий. Вителлий, стоявший последним, завопил так пронзительно, что один из ликторов, не вытерпев, заткнул ему рот окровавленной тряпкой.

Топор передали очередному ликтору. Он вытер лезвие, занес его над головой и обрушил на шею Тита. Тиберий, зажмурившийся от страха, был обезглавлен вслед за ним. После них осталось еще девять приговоренных, и ликторы продолжили свою работу.

Глядя с трибунала вниз, Брут сохранял то же бесстрастное выражение лица, что и до казни своих сыновей, и граждане, толпившиеся внизу, взирали на него с трепетом.

Когда наступил черед Вителлия, он ухитрился выплюнуть кляп изо рта и снова принялся пронзительно вопить, но топор резко оборвал вопль. На Марсовом поле воцарилась тишина.

Коллатин встал. Он держался прямо и спокойно, лишь сжимавшиеся и разжимавшиеся кулаки выдавали его волнение. Поднялся со своего кресла и Брут. На миг показалось, будто он покачнулся, и все в толпе затаили дыхание, ожидая, что сейчас под консулом подогнутся ноги. Коллатин инстинктивно потянулся, чтобы поддержать собрата, но, так и не коснувшись его, остановился и отдернул свою руку.

Коллатин тихо обратился к нему, предлагая взять на себя обязанность, которая по предварительной договоренности отводилась Бруту, но тот покачал головой, отклоняя предложение, и протянул правую руку. Один из ликторов вложил ему в ладонь посох.

– Виндик, выйди вперед! – воскликнул Брут.

Раб, который выдал своего господина Вителлия и других заговорщиков, приблизился к помосту. Брут, глядя на него, возгласил:

– Раб Виндик, за твою помощь в спасении республики тебе была обещана награда. Никогда прежде в краткой жизни нашей республики раб не становился полноправным гражданином. Ты будешь первым. Прикосновением этого жезла наделяю тебя всеми привилегиями и возлагаю на тебя все обязанности свободного гражданина Рима.

Виндик склонил голову, и Брут коснулся посохом его макушки.

Чтобы его было слышно по всему полю, Брут напрягал голос, он звучал высоко, но не срывался.

– Пусть все видят, что даже раб может стать гражданином, оказав услугу республике. И пусть все видят, что любому гражданину, предавшему республику, не будет пощады. Все люди, казненные сегодня, были виновны в измене. Они изменили своему городу и своим соотечественникам, но иные из них были виновны и еще в одном преступлении – они предали своего отца. Измена отцу или отечеству – и за то и за другое преступление может быть только одно наказание – смерть. Здесь, на Марсовом поле, свершилась справедливая кара, и нам нечего скрывать от небес. Пусть боги будут свидетелями и не оставят нас своей милостью в знак того, что мы поступили разумно и в полном соответствии с их предначертаниями.

С этими словами Брут спустился с помоста трибунала. Он держал голову высоко и шагал твердо, но тяжело опирался на зажатый в правой руке посох. Никогда раньше посох ему не требовался, но после того дня он уже никогда не сможет шествовать без него.

Среди тех, кто находился в передних рядах толпы и видел уход консула, были Тит Потиций и Гней Марций.

Тит, в силу статуса его фамилии, привык быть в передних рядах на любых собраниях, хотя в тот раз куда охотнее оказался бы в любом другом месте. Несколько раз, особенно во время обезглавливания, он ощущал слабость и тошноту, но, стоя рядом с дедом, не решался отвести взгляд. Гней, который обычно находился дальше в толпе, на этом мероприятии упросил Тита позволить ему постоять рядом с ним, чтобы получше видеть происходящее. Почувствовав слабость, Тит одной рукой коснулся Фасцина, а другой, как ребенок, потянулся к руке Гнея. Тот, хотя от этого и чувствовал себя по-дурацки, без возражений крепко сжал руку друга и долго удерживал ее: в конце концов, этим местом в первых рядах он был обязан Титу.