Читать книгу Предприятие Рембрандта. Мастерская и рынок - Svetlana Alpers - Страница 4

Рембрандт снова в заголовках новостей. Вновь обнаруженная картина кисти мастера или же рекордная цена, предложенная на аукционе за давно известную его картину – привычные поводы для сенсации. И вдруг нас потрясло известие: многие работы приписывались Рембрандту ошибочно. Лондонская Sunday Times объявляет, что «королевские картины – „фальшивка“»[1]. По заключению ведущих экспертов, некоторые из самых известных и популярных его полотен, включая «Польского всадника» и «Давида и Саула» из Гааги, созданы не им (ил. 37, 155–161). Вероятно, они выполнены учениками Рембрандта, работавшими в его мастерской.

Проблема реального или мнимого авторства Рембрандта стала предметом публичного обсуждения в 1985 году, когда всеобщее внимание привлек так называемый «Человек в золотом шлеме», хранящийся в Берлине (ил. 161). Сорок лет тому назад[2] Якоб Розенберг в своей основополагающей книге о Рембрандте описывал эту картину весьма подробно и необычайно восторженно:

«Человек в золотом шлеме» из Музея кайзера Фридриха по праву заслуживает своей славы. В нескольких словах не воздать должное этому шедевру; художественные критики особо превозносили его за смелую технику мощного импасто, которым выписан шлем. Едва ли кто-либо когда-либо более убедительно, чем Рембрандт, прославил красоту золота и искусную старинную работу по этому драгоценному металлу. Однако мастер отнюдь не стремился добиться эффекта натюрморта просто ради создания такового. Это неповторимое воплощение яркой живописной красоты – часть таинственной и даже трагической сцены <…> Ослепительный блеск верхней части композиции не затмевает торжествующего над всем духовного содержания. Контраст между великолепием шлема и приглушенной тональностью лица позволяет глубоко осознать присутствие материальных и не материальных сил, царящих в мире Рембрандта, и их неразрывную внутреннюю связь. Как и в других величайших его работах, на наших глазах реальное сливается здесь с визионерским, а сама картина, благодаря загадочному сиянию и внутренне присущей ей гармонии, производит впечатление, свойственное не столько пластическим искусствам, сколько музыке[3].

На основе детального изучения авторской манеры, в особенности характеристик «подосновы» – подготовительного рисунка, выявленного методом авторадиографии, ученые пришли к выводу, что «Человека в золотом шлеме» написал ученик Рембрандта, его помощник или последователь, оставшийся неизвестным. Вынужденный как-то комментировать этот случай «ложной атрибуции», сотрудник Государственных музеев Берлина, где хранится картина, заверил прессу, что речь идет не о копии и не о подделке, а о «независимой, самостоятельной оригинальной работе, имеющей свою, самостоятельную ценность»[4]. Однако трудно по достоинству оценить картину, авторство которой нам неизвестно. На утверждении «это подлинная работа X» строится маркетинг, исследование и даже интерпретация изображения. «Переатрибуция» – это привычный, всем понятный процесс, но какие последствия влечет за собой «ложная атрибуция»? Если мы неверно приписали картину Рембрандту, то чем это грозит нам, зрителям, чем – ее автору и, если уж на то пошло, чем это грозит ценности данного произведения искусства?

Всё это весьма животрепещущие вопросы, ведь работы Рембрандта с их выдающимися художественными достоинствами в наши дни – своего рода знак качества, которым можно маркировать всё, что угодно: утонченный вкус тех, кто останавливается в правильном отеле в Нью-Йорке (статья «Изящное искусство ведения бизнеса в Нью-Йорке», посвященная отелю «Стэнхоуп», проиллюстрирована автопортретом Рембрандта), женскую красоту («Ее черты совершенны; изуродовать такое лицо столь же немыслимо, сколь и пробить ногой холст Рембрандта», – комплимент Фэрре Фосетт), умение выгодно вложить деньги, купив уникальный товар («Представьте себе, что вы приобрели картину Рембрандта прямо в мастерской художника и по сей день ею владеете! Точно так же за несколько лет возрастет в цене эта машина: купив ее сейчас, вы, может быть, продадите ее за сто миллионов долларов!» – реклама автомобиля Bugatti Royale 1931 года выпуска), или высокое спортивное достижение («По крайней мере он запомнился как автор лучшего уан-хиттера в недавней истории „Окленд Атлетикс“: 58 минут и 93 питча – Рембрандт на час!»: так было сказано об одной чуть было не состоявшейся «совершенной игре» в бейсболе)[5]. Подобные примеры можно приводить бесконечно.

Неповторимая индивидуальность, денежная стоимость, эстетические достоинства – имя Рембрандта объединяет все эти различные, но родственные друг другу определения ценности. А что понимать под самим этим именем? Его часто употребляют расширительно, отождествляя создателя и его творения. Неужели всё это измышления недавнего времени, предрассудки, унаследованные нами от XIX века? Или с производством и продажей произведений искусства, как понимал их Рембрандт, вполне согласуется прочно укоренившееся в нашей культуре представление об идеальной связи между «изделием» и производством, с одной стороны, и оценкой личности художника, его состоятельности и эстетической значимости, с другой?

Чтобы возложить на Рембрандта ответственность за формирование подобной точки зрения, потребуется несколько изменить наш взгляд на мастера и его работы. Властность, являющаяся частью его привычного образа, будь то претензия считаться несомненным автором собственных творений или притязания самолично диктовать правила, соседствует с его знаменитым сочувствием бедным, несчастным, отверженным, где бы они ему ни встретились: в его собственном доме, в мастерской, в Библии или в мифе. А интерес к рынку свойствен Рембрандту в той же мере, что и интерес к человеку с его горестями, радостями и тайнами. Нет нужды примыкать к сторонникам подобного устоявшегося взгляда, чтобы отметить, что эти тенденции отнюдь не противоречат друг другу, а, напротив, вполне согласуются в рамках идеологии, составляющей часть нашей культуры. Удачным, хотя и неожиданным, примером здесь может послужить Чарли Чаплин. Чарли – это образ маленького человека, стремящегося подорвать основы той самой системы, которую Чаплин поддерживал, будучи владельцем собственной киностудии и навязывая свою волю нанятой и возглавляемой им актерской труппе. Хотя решение корпорации IBM, выбравшей своей эмблемой изображение Чаплина, и может представляться нам отчасти сомнительным в нравственном смысле, IBM в данном случае собирает дань с предпринимательских ценностей, которые разделяли многие амбициозные творцы[6].

Но как быть с поразительным и тревожным открытием и принять тот факт, что некоторые работы художника, считавшегося воплощением творческой индивидуальности, в действительности написаны не им? А ведь к характерной рембрандтовской манере письма, к его легендарной чуткости при работе с каждой моделью нужно прибавить его увлеченность автопортретами, переходящую чуть ли не в одержимость: практически единолично Рембрандт создал этот способ художественного самовыражения и важнейший жанр западноевропейской живописи. Ныне общепризнанно, что XIX столетие сотворило свой миф об одиноком гении, основываясь на избирательном прочтении жизни и творчества Рембрандта. Но разве сама его живопись не дает нам повода для подобной трактовки личности художника? Точно ли заблуждался Якоб Розенберг, по крайней мере, в общих выдвигаемых им положениях? Разве картины Рембрандта и в самом деле не оставляют ощущения абсолютной неповторимости, индивидуальности, а также почти осязаемого или материального человеческого присутствия, запечатленного в красках на холсте? Можно усмотреть жестокий парадокс в том, что сомнению подвергается подлинность творений того самого художника, искусство которого словно бы ставило своей целью утвердить подлинность как высшую добродетель.

Некоторые представители ученого сообщества не замедлили прокомментировать сложившуюся ситуацию. Остановимся подробно на трех подобных комментариях; первый и третий касаются «ложной атрибуции» «Человека в золотом шлеме»:

В XIX веке бытовало мнение, что только гению под силу создать полотно, на которое стоит посмотреть. Поэтому любая картина, напоминавшая по манере Рембрандта, просто обязана была быть написана им. Теперь мы знаем, что существовало немало живописцев, которые ничем не уступали мастеру. Сегодня мы полагаем, что историю творят не одни лишь исключительные таланты, но и много кто еще[7].

С исторической точки зрения, куда важнее знать, для кого Рембрандт выполнил конкретную композицию в конкретный момент своей карьеры и кому она могла послужить источником вдохновения, нежели знать, действительно ли авторство того или иного сохранившегося холста принадлежит мастеру[8].

«Человек в золотом шлеме» по-прежнему остается великим шедевром, нисколько не запятнанным ложью и фальшью. Однако если отныне его будут описывать как произведение неизвестного художника или, быть может, школы Рембрандта, он неминуемо станет восприниматься иначе. Тем самым он словно бы умалится, а вместе с ним умалимся и мы. Непрерывные поиски истины могут оказаться тяжкими и мучительными. По временам кажется, будто, взрослея и получая образование, мы только и делаем, что сначала узнаем что-нибудь, а потом выясняем, что всё совсем не так[9].

Первый автор полагает, что важно признавать демократичность таланта и возможность его распространения в широких массах, второй утверждает, что необходимо учитывать роль заказчиков и меценатов, третий делает вывод, что вещи редко таковы, каковыми кажутся, и что искать истину тщетно. Однако, вне зависимости от того, отмечает ли комментатор равенство возможностей в художественной среде, или значительность роли покровителей, или неизбежность утрат, сопровождающих человечество на протяжении всего его существования, они единодушно констатируют ослабление власти Рембрандта над тем, что мы привыкли считать его творческим наследием. Впрочем, есть что-то непристойное в той поспешности, с какой Рембрандта свергают с пьедестала и «ставят на место» ради развенчания самой идеи гениальности, сформулированной XIX веком. Неужели Рембрандт и в самом деле ничуть не выделяется на фоне прочих художников своего времени, неужели ключ к его искусству – не в его руках, а в руках его покровителей и заказчиков? Мы вынуждены считаться с тем, что будет расти число картин, подобных «Человеку в золотом шлеме», которые, безразлично, Рембрандтом они написаны или нет, без него были бы немыслимы. Необходимо учитывать не саму идею человеческой гениальности, а способы и средства ее выражения.

Рассуждая об авторстве, нельзя не отметить, что картины Рембрандта издавна представляли собой немалую проблему. Современная тенденция предполагает сокращение их числа: в начале XX века Хофстеде де Грот насчитывал примерно тысячу картин Рембрандта; впоследствии ученые «уменьшили» их количество сначала до 700, потом до 630, затем до 420, а участники Исследовательского проекта «Рембрандт» в Амстердаме объявляют, что исключат из наследия мастера еще многие картины[10]. Предположение, что Рембрандт имел много учеников, существует давно. Но только сейчас признано, что многие картины, приписываемые Рембрандту и напоминающие Рембрандта по манере, на самом деле были созданы его учениками или художниками, которых он нанимал в качестве подмастерьев и которым поневоле приходилось копировать его манеру. (Разумеется, находились и «попутчики», те, кто просто подражал его стилю.) Общей практикой среди художников того времени было брать заказы на изготовление картин, исполнявшиеся силами всей мастерской. Так поступал и фламандец Рубенс, и Блумарт, и Хонтхорст, и многие друге голландские живописцы. Оригинальность Рембрандта заключалась в том, что процесс создания картины он воспринимал как абсолютно индивидуальное предприятие. Он демонстрировал, что можно руководить предприятием и при этом притязать на эстетическую неповторимость и индивидуальную власть над конечным «продуктом производства». Как это ни парадоксально, одно из достижений Рембрандта заключалось в том, что, вдохновившись его примером, многие живописцы стали творить в его манере, сделавшись почти неотличимыми от него. В результате некоторые картины «в стиле Рембрандта», например «Польский всадник» и «Давид и Саул», относятся к числу наиболее замечательных голландских полотен той эпохи. Но и сомнения в том, верна ли атрибуция этих картин, возникли по той же причине[11].

Ответственность за проблему авторства таких работ, как «Человек в золотом шлеме», можно возложить на самого Рембрандта. Ведь вместо того чтобы настаивать на подлинности той или иной картины либо предполагать, что Рембрандт не контролировал свою мастерскую в полной мере или был наделен менее индивидуальным, чем принято считать, талантом, можно, например, задаться целью выяснить, что и как именно он подчинял своему контролю и как он конструировал на холсте собственный образ. То есть для того, чтобы заинтересоваться этой темой, отнюдь не требовалось сенсационных новостей об ошибочной атрибуции. Ведь, по-видимому, для художника, неустанно писавшего автопортреты и, как мы теперь знаем, стоявшего во главе большой и высокопроизводительной мастерской, проблема подлинности и идентичности – или, иными словами, проблема авторства – уже играла немалую роль.

Шквал вопросов, касающихся атрибуции, отодвинул на второй план другой аспект творчества Рембрандта. Сформулировав предельно примитивно, его можно обозначить как неясность сюжета; эта проблема представляется не менее сложной и запутанной, чем вопрос авторства. Названия, под которыми известны многие картины Рембрандта, выглядят как попытки «пересказать» изображенное; эти описательные названия поэтичны, но в них звучит озадаченность: «Человек в золотом шлеме», «Польский всадник», «Еврейская невеста». Высказывались предположения, что именно неопределенность, неясность сюжета и насыщают эти картины смыслами, создавая неповторимое богатство ассоциаций. «Перед нами триумф живописного начала, заставляющий забыть об идентичности изображенного. Глубинный смысл картины проникает в сознание медленно, словно значение строк великолепного стихотворения», – такая характеристика дана картине, известной нам под названием «Польский всадник»[12], в одном из недавних критических текстов. Этот восторженный отзыв сформулирован в выражениях, приводящих на память похвалы Якоба Розенберга в адрес «Человека в золотом шлеме». Откуда же берутся подобные названия и подобные панегирики?

Возьмем в качестве примера картину, хранящуюся ныне в Амстердаме и изображающую некую чету в богатых одеяниях: мужчина положил одну руку женщине на плечо, другая покоится на ее груди (ил. 1). В 1834 году тогдашний владелец полотна Джон Смит описывал его так: шестидесятилетний, по его мнению, мужчина «поздравляет с днем рождения» женщину, которую следующий владелец, амстердамский коллекционер, счел еврейской невестой: драгоценное ожерелье на нее-де надевает отец (!). В XIX веке, по-видимому, бытовало мнение, что это двойной портрет, и подобную версию нельзя исключать. Однако тогдашние знатоки и ценители пытались избежать неловкости, которую вызывала у них рука мужчины на груди женщины, считая их отцом и дочерью[13].

То, что рынку предметов искусства представляется проблемой сюжета или названия, ученым видится проблемой интерпретации. Предпринималось немало попыток установить, кто же именно изображен на картине, однако более поздние интерпретаторы обращались к библейским образам: может быть, это Товия и Сарра, Вооз и Руфь, Иаков и Рахиль, Иуда и Фамарь, Исаак и Ревекка? Но как определить, кто именно? На этот вопрос давались разные ответы, предполагающие как ограничительное, так и расширительное толкование. Согласно одной точке зрения, Рембрандт выбирает своих героев из нарративного контекста, заимствованного из общедоступного «арсенала» иллюстраций. В таком случае, чтобы идентифицировать сюжет, нужно просто определить источник. Применительно к «Еврейской невесте» рисунок Рембрандта и гравюра по оригиналу Рафаэля позволяют сделать вывод о том, что перед нами – Исаак, сын Авраама, и Ревекка в земле Филистимской, где они выдавали себя за брата и сестру, пока подсматривавший за ними царь Авимелех не разоблачил их как супружескую чету. Сторонникам идеи поиска сюжета противостоят приверженцы теории, согласно которой Рембрандт, особенно в позднем творчестве, интересовался не столько конкретными сюжетами, сколько широкими, всеобъемлющими темами, например – как в данном случае – темой супружеской любви. Тогда Рембрандта следует воспринимать как некоего универсалиста, а его произведения – как выходящие за рамки того или иного сюжета. Но как же быть с абсолютно индивидуальными, неповторимыми чертами изображенных? Может быть, Рембрандт запечатлел на холсте пару, которая пожелала позировать в облике определенных исторических или библейских персонажей, захотела «разыграть» на холсте конкретный сюжет?[14]

Это вполне возможно. Многие голландские пары той эпохи, следуя моде, желали быть изображенными в образе античных, библейских или исторических персонажей. Жанр костюмированного портрета позволял и подчеркнуть принадлежность к определенной социальной группе, и продемонстрировать хороший вкус в быстро меняющемся обществе. Но если мы сравним «Еврейскую невесту», допустим, с картиной Яна де Брая, на которой голландская чета запечатлена в образе Улисса и Пенелопы, контраст окажется разительным (ил. 1, 2). Сама гладкость живописной поверхности и неловкие жесты изображенных превращают картину де Брая в какое-то подобие расписного щита, в прорези которого заказчики просунули головы, позируя для фотографии. Если «Еврейская невеста» – действительно портрет, то Рембрандту, напротив, удалось представить своих современников таким образом, что они кажутся персонажами другой эпохи и другой культуры. Материальное присутствие этой пары и индивидуальность черт удивительным и странным, но вполне характерным для Рембрандта образом согласуются с неопределенностью их костюмов, фона и общей идеи. Что касается интерпретации, мы не можем решить, где кончается реальность и начинается вымысел, и даже не можем сказать, что это за вымысел и входил ли он в авторскую интенцию. Мы с тревогой обнаруживаем, что вынуждены прибегать к изобилующим поэтическими метафорами описаниям, которые, как считалось на протяжении долгого времени, подходят для интерпретации рембрандтовских работ. Но на основании чего и с какой целью мастер наделил эту картину такой живописной притягательностью? Иными словами, как и почему «Еврейская невеста» создана такой, какой мы ее знаем?

Сложности с определением персонажа и идентификацией сюжета обусловлены отчасти тем, что Рембрандт предпочитал эксцентричные сюжеты. Масштабы проблемы становятся понятны, если обратиться к многочисленным рисункам с изображениями библейских сцен, созданным в его мастерской: большинство этих сюжетов никогда не привлекали внимания живописцев и графиков или интересовали их крайне редко. Усложняет задачу еще и то, что ни платье изображенных, ни другие детали их костюма, ни их поступки или жесты, особенно в поздних картинах Рембрандта, не позволяют отчетливо судить о том, кто или какое именно событие запечатлено на холсте. В соответствии с нынешней тенденцией ниспровергать взгляды, которых придерживался XIX век в отношении творчества Рембрандта, недавно было выдвинуто предположение, что художник тяготел не к универсальности, а к некоей намеренной, «сознательной» неопределенности[15]. Тем самым ставится под сомнение и содержательность, которая, как считалось, присуща работам художника, и сам его авторитет. Но нужно ли, как и в случае с «ложной атрибуцией», облекать эти сомнения в форму обвинений в адрес мастера, умаляющих его репутацию? Может быть, эти сомнения помогут нам лучше представить себе характерные черты его творчества и подобрать для них более уместные формулировки?

Рембрандт с самых ранних работ привлек к себе внимание особой, зачастую весьма трудоемкой, живописной техникой. В этом смысле «Еврейская невеста» – лишь один пример из множества. Как и в случае с офортами, которые художник многократно перерабатывал, производя всё новые и новые варианты одной композиции, в живописи процесс «изобретения» (или «инвенции») обладал для него самостоятельной ценностью. Поэтому уместно задать вопрос: как процесс инвенции влиял на дальнейшую работу живописца над произведением? Какими средствами сумел он добиться того, что сцена с неизвестной четой, изображенной на картине «Еврейская невеста», кажется нам столь интригующей? Перефразировав знаменитые слова Эрнста Гомбриха, можно сказать, что процесс создания предшествует порождению смыслов[16]. По крайней мере, внимательно проанализировав процесс создания произведений Рембрандта, мы обеспечим условия для понимания природы заложенных в них значений.

Цель этой книги – выявить оригинальность и сильные стороны художественной продукции Рембрандта посредством исследования его художественного производства, то есть тех аспектов бытования его мастерской и его отношений с рынком, которые проявляются в его произведениях или даже воплощаются в них. Первая глава посвящена его особому методу работы с краской, кроме того, здесь содержится отступление об изображении рук; далее, в главе I, предлагается объяснение особой, присущей манере Рембрандта «предметности» красочного слоя. Во второй главе мы переходим от манеры письма и обращения с краской к моделям Рембрандта, и, анализируя его автопортреты, практические знания, накопленные в его мастерской, а также язык Рембрандта и некоторых его критиков, утверждаем, что пользовался театральными приемами в изображении людей, привлекая тем самым внимание зрителя к перформативной природе жизни в искусстве. В третьей главе мы рассматриваем творческий путь Рембрандта, стремясь показать, что живописная мастерская занимала центральное место в его карьере, и что он видел в ней мир, где жизнь надлежало «разыгрывать», словно пьесу, под его руководством; завершая третью главу, мы высказываем предположение, что эффект индивидуальности, производимый его поздними работами, был обусловлен тем ощущением власти над миром, которое художник распространял и на свою мастерскую. В заключительной главе мы покидаем мастерскую Рембрандта и вслед за его произведениями выходим на рынок. В главе IV мы описываем Рембрандта как «pictor economicus», а затем возвращаемся к утверждениям, касающимся его карьеры и производства им художественных произведений, ранее сделанным в терминах студии, мастерской: иными словами, говорим об отношениях Рембрандта с заказчиками, манере наложения краски, восприятии традиции, изображении самого себя, но на сей раз, следуя примеру самого Рембрандта, формулируем эти положения уже на языке рынка.

Я приступила к этому исследованию, желая пересмотреть свое представление о Рембрандте, лежащее в основе моей более ранней книги «Искусство описания» («The Art of Describing»). Там, отчасти полемизируя с установившейся в XIX веке точкой зрения, я видела в Рембрандте одиночку, отщепенца, противопоставлявшего себя голландской визуальной культуре. Здесь я намерена показать Рембрандта не вне тогдашней культуры, а как часть ее, и для этого рассматриваю обстоятельства существования его мастерской, а также создания и продвижения им на рынке предметов искусства. В конце концов, Нидерланды были лидерами не только в изготовлении линз и карт, но и в банковском деле, в сферах коммерции и ведения торговли. В данной книге я уже не сосредоточиваюсь на вопросах, касающихся зрения и постижения видимого мира, и не уподобляю процесс создания картин процессу накопления естественнонаучных знаний, а останавливаюсь на проблемах производства и продажи картин, рассматриваю процесс их создания как процесс создания объекта, имеющего некую ценность. На протяжении всего исследования мы неоднократно, впрочем, не слишком подробно, обсудим нежелание Рембрандта воплощать в художественных произведениях семейные или придворные ценности. Главы книги можно читать как ряд эпизодов, ведущих читателя от манеры наложения краски к позирующим мастеру моделям, затем к школе и мастерской и, наконец, к художнику на рынке: от Рембрандта-живописца – к Рембрандту-актеру, от Рембрандта-актера – к Рембрандту-режиссеру, от Рембрандта-режиссера – к Рембрандту-предпринимателю. В любом случае, я надеюсь, читателю будет понятно, почему я выбрала для книги такое заглавие.