Читать книгу Ангельский концерт - Светлана Климова, Андрей Климов - Страница 4

В конце рабочего дня в мою конуру, отгороженную от офиса инспекторов хлипкой гипсокартонной переборкой, ввалился сумасшедший. И не просто так, а с проектом введения в стране военно-теократической монархии. По его наметкам всех граждан надлежало разделить по вероисповедному признаку на три категории, а упорствующих агностиков массово сослать в Восточную Сибирь, справедливо распределив между истинно верующими их греховно нажитые недвижимость и активы. Что касается власти, то она должна сосредоточиться в руках императора, главнокомандующего и первоиерарха в одном лице, в провинциях же – Украине, Казахстане, Белоруссии и Молдове – учреждаются наместничества.

Этого типа отфутболили ко мне из приемной, и теперь девчонки-секретарши веселились от души, представляя, чем закончится наша беседа. Я слушал не перебивая, но когда сумасшедший произнес: «Мы с вами живем в те роковые дни, когда анголо-татарская рать кованой пятой попирает многострадальные земли постславянских государств…» – занервничал и переспросил:

– Какая-какая рать?

Псих метнул на меня подозрительный взгляд.

– Анголо-татарская, какая же еще, – неприязненно пояснил он.

Я поднялся со стула, и он вслед за мной. И ровно в ту же секунду, когда я протянул ему через стол листок с разборчиво написанным адресом епархиального управления, дверь моего кабинета приоткрылась.

– Вам – по этому адресу, – сказал я. – Там разберутся… Проходите, господа!

Псих недоверчиво фыркнул, сунул бумажку в карман мятых штанов и, бубня под нос и косолапо шаркая сандалиями, попер к выходу. В дверях он задел плечом плотного, начинающего лысеть мужчину лет сорока пяти, тот пробормотал «Извините!», но сумасшедший не пожелал его заметить.

Следом за мужчиной в мою клетушку протиснулась женщина помоложе, более рослая, чем ее спутник, и, я бы сказал, миловидная, если бы в ее лице было побольше красок. Оба были настроены решительно, в особенности дама. Опередив спутника, она схватила пластиковый стул, стоявший у стены, но не села, а дождалась, пока на него опустится мужчина, сама же осталась стоять.

Я почему-то сразу решил, что они родственники, – и не ошибся.

– Моя фамилия – Кокорин, – произнес мужчина, дергая заклинившую молнию на замшевом жилете, плотно обтягивающем намечающееся брюшко. Затем он извлек внушительных размеров носовой платок, промокнул горошины пота на лбу и добавил: – Кокорин Павел Матвеевич. А это моя сестра Анна…

Я поймал цепкий взгляд женщины – она пыталась оценить впечатление, которое на меня, очевидно, должна была произвести фамилия «Кокорин». Не имея ни малейшего понятия, кто это, я соорудил самую радушную улыбку.

– Вот как? Весьма рад. И что же вас ко мне привело?

– Мы по поводу «Мельниц Киндердийка»… – начал было Кокорин, но тут же спохватился: – Ах да, вы же ничего толком не знаете… Дело в том, что примерно два месяца назад из мастерской нашего отца была украдена картина. А теперь стало доподлинно известно, что некое лицо пытается получить разрешение министерства культуры на вывоз этой работы за рубеж.

– Ваш отец – художник? – спросил я, лихорадочно соображая, какое отношение к похищенной картине может иметь мелкий клерк гуманитарного управления. То есть я. Мои усилия не ускользнули от Анны – в ее взгляде отразилось насмешливое презрение.

– Да, – Кокорин поерзал на стуле. – Однако всеобщее признание он получил прежде всего как выдающийся реставратор. Поверьте – в том, что касается Северного Возрождения и барокко, равных ему нет. Это я вам говорю как профессионал. Странно, что вы не слышали его имени.

– Виноват, – я потянулся за сигаретой. – Вопросами искусствознания я занимаюсь всего две недели. До этого я специализировался в совершенно другой области.

– В какой же, если не секрет? – вежливо поинтересовался Кокорин.

– Уголовный процесс, – сказал я. – И смежные экстремальные виды спорта.

Шутку он оценил, но от его сестры по-прежнему веяло холодом.

– Значит, вы считаете, – продолжал я, – что лицо, похитившее картину, пытается вывезти ее из страны. Откуда у вас эта информация?

– Не важно, – насупился Кокорин. – Какая разница. У меня антикварный бизнес – маленькая галерея и магазинчик при ней. Как во всяком бизнесе, у меня есть свои каналы и связи. За разрешением на вывоз картины обратился некий Борис Яковлевич Меллер, стоматолог. Он перебирается на постоянное жительство в Германию, но я могу поручиться, что сам Меллер к краже отношения не имеет. Не тот персонаж.

– Вы хотите сказать, что он купил ее у похитителя?

– Именно. Больше того – Меллер представил в соответствующие инстанции документы, подтверждающие, что картина действительно принадлежит ему и приобретена законным путем. Липа, разумеется, но всегда найдется эксперт, которому будет выгодно этого не заметить.

– Серьезные хлопоты, – заметил я. – Во всяком случае для Меллера. И что, дело того стоит? Во сколько могут оцениваться эти ваши «Мельницы»?

– Здесь – тысяч десять от силы. В евро. В Германии или Голландии – от семидесяти до ста двадцати, в зависимости от текущего состояния рынка.

– Вот как? – удивился я. – Вы, кажется, сказали, что это работа вашего отца?

– Ничего подобного я не говорил. – Кокорин снова заерзал.

– По-моему, – вмешалась Анна, – мы просто теряем время. Это бессмысленно, Паша.

– Погоди, – отмахнулся он. – И перестань давить на меня ради бога. Я знаю, что делаю.

Тут брат и сестра уставились друг на друга, и стало видно, до чего же они похожи при всем внешнем несходстве. Потом Анна резко повернулась на каблуках и уже шагнула было к двери, но передумала.

– Проблема, Егор Николаевич, в том, – промямлил Кокорин, – что картина вообще не принадлежала нашему отцу…

– А кому же? – спросил я через плечо, так как в это время пытался справиться с рассохшейся оконной рамой. Глоток свежего воздуха не помешал бы нам всем.

– Константину Романовичу Галчинскому.

– А это еще кто?

– Вы, должно быть, приезжий, Егор Николаевич? – вдруг осведомился Кокорин.

– Нет. Правда, около года отсутствовал, но в остальном меня можно считать коренным жителем.

– Странно. Мне почему-то казалось, что Галчинского в городе знает каждая собака. Он в своем роде достопримечательность. Бог весть уже сколько лет читает этику в юридическом, историю искусства в педагогическом, а заодно курс философской антропологии в духовной семинарии. Это не считая публичных лекций.

Оказывается, я помнил Константина Романовича. Это был любопытный старикан. Далеко за семьдесят, спортивного сложения, с прямой спиной и совершенно целыми зубами, он зимой и летом ходил в линялых джинсах и растянутых свитерах. Стремительно влетая в аудиторию, он на мгновение застывал, окидывал взглядом скамьи, а затем провозглашал благозвучным баритоном: «Ну что, кворум налицо? Тогда начнем помолясь!» Ни одной лекции он не прочел по теме, однако слушали Галчинского разинув рты. Хотя не всякий потом мог вспомнить, о чем шла речь.

Тот факт, что в моей зачетке некогда красовалась подпись профессора, обнародовать я не стал.

– Весной, где-то в конце мая, – продолжал Кокорин, – Галчинский принес ко мне «Мельницы». Название, разумеется, условное – работа в ту пору была не атрибутирована и вызывала серьезные сомнения. Навскидку – голландская школа, самый конец шестнадцатого или, скорее, начало семнадцатого века. Невзрачный, почти утративший колорит пейзажик – таких немало в запасниках наших и европейских музеев. Знаете, все эти «Неизвестный мастер Нюрнбергской школы», «Мастерская Ван-Эйка» и тому подобное. Причем доска уже тогда показалась мне подозрительной…

– Какая доска, Павел Матвеевич? – спросил я.

Анна быстро отвернулась к окну, чтобы я не мог увидеть выражения ее лица.

– М-да… – Кокорин пожевал губами и на секунду задумался. – Дело тут вот в чем. Живописцы того времени еще не пользовались холстом. Основой для картины, как правило, служило дерево – тонкая, миллиметров в восемь-десять доска или несколько досок, скрепленных между собой шипами и альбуминовым клеем, который делали из смеси свежей бычьей крови с известью. В разных концах Европы применяли различные породы дерева, причем каждый художник имел еще и собственные предпочтения. Это уже позже доски стали сначала обтягивать холстом, а затем окончательно перешли на основы из льняной ткани. Между прочим, даже Рафаэлева «Мадонна» написана на дереве – громадном комбинированном щите с великолепной грунтовкой, твердой, как мамонтова кость… Кстати, и грунт в картине Галчинского мне тоже сильно не понравился. Что-то там было не так: голландцы для пейзажей обычно пользовались темной грунтовкой – она заставляет холодные тона звучать сильнее теплых и усиливает контрасты света и тени, «Мельницы» же были написаны на смеси тонко размолотого гипса со свинцовыми белилами. Такие вещи видны невооруженным глазом…

– Хотела бы я знать, зачем ты все это здесь излагаешь? – Женщина наконец села и сжала между коленями сцепленные пальцы. Тонкая веснушчатая кожа на ее скулах гневно порозовела.

– Прошу тебя, Анна, – дернул лобастой лысеющей головой Кокорин. – Можно подумать, у тебя есть какие-то варианты…

– Так что там с доской? – я попытался вернуть его к картине.

– А, – спохватился он. – Извините… Одним словом, она показалась мне очень странной. Черный тополь – эта порода для голландцев была табу, если можно так выразиться. Дуб еще туда-сюда, его использовали также и немцы, и фламандцы вместе с пихтой и липой. Но тополь!.. К тому же на задней поверхности были видны продольные ходы древоточцев…

Он умолк, собираясь с мыслями.

– И что это означает?

– Верный признак того, что толщину доски уменьшили, сняв слой древесины. Возможно, при этом изменился и первоначальный размер пейзажа, а также была утрачена подпись автора – если, конечно, она была. Но какое это имело значение – для себя я уже решил, что передо мной самая обычная подделка. Такие тысячами тиражировались в Германии в восемнадцатом веке. Берется старая доска с разрушенным красочным слоем и старыми клеймами, шлифуется, а потом поверх оригинального грунта пишется фальсификат… Кстати сказать, красочный слой «Мельниц» и сам по себе был в паршивом состоянии. Несколько заметных повреждений, сильный кракелюр, в особенности в левом нижнем углу, где автор использовал для теней египетскую «капут мортум» в смеси с жженой костью.

Я вопросительно поднял брови.

– Пардон, – спохватился Кокорин. – Это такое мелкое растрескивание красочного слоя – кракелюр. Похоже на то, как высыхает на солнце глинистая лужа. Что касается «капут мортум», то есть «мертвой головы»… Просто минеральная краска глухого фиолетового тона. Ею пользовались даже древние греки.

Я кивнул и спросил:

– Что Галчинский собирался сделать с картиной?

– Продать, разумеется. Иначе бы он пришел не ко мне, а прямо к отцу.

– Они разве знакомы?

– Естественно. Так сказать, по наследству. Профессор был большим приятелем отца нашей матери, их дружба завязалась еще в Казахстане, сразу после войны.

Про Казахстан я не стал спрашивать. Это могло означать все что угодно. Эвакуацию в войну, Джезказганские лагеря, какой-нибудь «сталинский призыв», попытку избежать ареста и приговора по пятьдесят восьмой – да мало ли что еще. Тридцатые и сороковые битком набиты такими историями, что голова кругом.

– Галчинский располагает документами, подтверждающими, что картина принадлежит ему?

– Разумеется.

– Где он ее приобрел?

– А почему это вас интересует? – неожиданно набычился Кокорин. – Допустим, мне известен источник, но к делу он отношения не имеет. Скажу только, что все было оформлено в соответствии с законом, я лично знакомился с документами.

– Значит, картина все-таки не подделка, пусть и довольно старая?

– Нет. Хотя поначалу я сильно сомневался – и это еще мягко сказано. Потому и обратился к отцу. Он в своей области – господь бог, во всей Европе специалистов его уровня можно пересчитать по пальцам, причем одной руки… В некотором роде я был вынужден признать поражение. «Мельницы» оказались мне не по зубам. Вдобавок мне пришлось его уговаривать – отец редко и неохотно выступает в качестве эксперта в коммерческих сделках, даже если это связано с близкими и знакомыми.

– У вас с отцом деловые отношения?

– Можно сказать и так. Мы не всегда находили общий язык; он считал, что мне не следует начинать этот бизнес. Тогда я постарался доказать ему, что он не прав. И, похоже, доказал, но…

– У вас найдется сигарета? – резко спросила Анна. Судя по тому, как нервно она прикуривала, сигарета понадобилась ей только для того, чтобы одернуть брата, который, по ее мнению, вот-вот мог пересечь запретную черту.

Павел Матвеевич сообразил и круто свернул со скользкой дорожки.

– В общем, я передал картину отцу с просьбой хотя бы приблизительно атрибутировать ее, то есть установить более точное время написания, подлинность и круг вероятных авторов. Он, как всегда, не спешил, и работа заняла у него около полутора месяцев. Результат оказался сверх всяких ожиданий. Вот. – Он порылся в портфеле и протянул мне несколько листков, отпечатанных не на принтере, а на допотопной пишущей машинке.

Это было нечто вроде экспертного заключения, правда, без печатей и грифа какого-либо ведомства. Из него вытекало, что исследование основы и красочного слоя пейзажа, условно именуемого «Мельницы Киндердийка», – сорок шесть на двадцать девять с половиной, поврежден и нуждается в реставрации, – подтверждает аутентичность использованных материалов и дает возможность отнести эту работу к нидерландской школе начала семнадцатого столетия. Анализ сюжета, техники живописи, состава грунта и еще десятка компонентов позволяет предположить с достаточной степенью вероятности принадлежность картины кисти Ганса Сунса, северонидерландского живописца, который на пике своей карьеры много путешествовал по Италии и, случалось, пользовался приемами и техникой итальянских мастеров. Естественно, что в его багаже могла оказаться заготовка из черного тополя, с которым работали исключительно во Флоренции, Сиене и Брешии. Ее и использовал художник. Предположение об авторстве обсуждалось с сотрудниками Брюссельского королевского центра живописи и Муниципальной галереи Антверпена, где хранятся семнадцать уцелевших до нашего времени работ Сунса – все его наследие. Пейзаж с видом Киндердийка был создан на заказ и первоначально имел другие размеры, но впоследствии картину несколько раз подгоняли под имеющиеся у владельцев рамы, в результате чего подпись создателя была утрачена.

Там было еще много всякой всячины.

– И что это означает? – спросил я, бегло просмотрев листки.

Кокорин надул щеки и шумно выпустил воздух, досадуя на мою тупость.

– То есть как – что? Во-первых, стоимость картины выросла многократно. А во-вторых… Во-вторых, отец принял решение лично заняться реставрацией «Мельниц», с полным основанием считая, что доверить эту работу кому-либо другому слишком рискованно. Вот потому-то «Мельницы» и остались у него в мастерской.

Я намеренно обходил вопрос о том, как все произошло, – ждал, пока он дозреет и выложит подробности сам. Однако Кокорин не спешил.

– А Киндердийк – это что? – поинтересовался я.

Он побуравил взглядом оконный проем. Уже начинало смеркаться.

– Вам в Голландии бывать не доводилось?

– Нет, – сознался я. – Как-то не подвернулся случай.

– Это в дельте Мааса. Плоская мокрая равнина, вся сплошь изрезанная водоотводными каналами. На каждом шагу – дамбы и мельницы. Их там десятка два, стоят уже лет пятьсот, хотя ничего не мелют.

– То есть как?

– Очень просто. Воду качают. Для того и предназначены. Что касается ландшафта – опознать его ничего не стоит, он во всех путеводителях по Европе засвечен. Достопримечательность, хотя смотреть там особо не на что – зелень да вода. Ганс Сунс, правда, считал иначе. Или его заказчик, что, впрочем, уже все равно не имеет значения.

– Судя по всему, вам известно, где сейчас находятся «Мельницы»? – спросил я.

– Само собой. У Меллера. Борис Яковлевич украсил ими свою гостиную – так, во всяком случае, мне сказали. Раздобыл какой-то чудовищный базарный багет и демонстрирует картину совершенно открыто. Воры так себя не ведут. Я посылал к Меллеру человека, чтобы он проинформировал этого наглого зубодера о том, что картина краденая, но тот не пустил его дальше порога, сунув ему под нос те самые топорно сработанные фальшивки – паспорт картины и договор купли-продажи. А потом выставил… Кстати, ни продавец, ни покупатель, по-моему, понятия не имеют о том, что собой представляет эта работа на самом деле, то есть им ничего не известно о выводах моего отца. В договоре, например, работа значится как «Пейзаж неизвестного автора».

– Вы уверены?

– Да. Меллер не имеет ни малейшего отношения к кругу людей, с которыми отец мог поделиться своими соображениями о происхождении картины. Он полный профан, хотя, возможно, кто-то внушил ему мысль о том, что «Мельницы» представляют значительную ценность. Это в порядке вещей, когда в ходе сделки продавец хочет вздернуть цену. Но Меллеру, даже если он и переправит картину за границу, придется доказывать принадлежность «Мельниц» кисти Сунса. А в тех краях подобное удовольствие обойдется ему в ту же примерно сумму, которую он заплатил здесь за картину.

– А тот человек?

– Кто? Кого вы имеете в виду?

– Того, кто украл «Мельницы». Мог он знать, что это не подделка, не бездарная копия, не дешевая мазня, а работа живописца с именем?

– Сомневаюсь. Повторяю – круг общения отца всегда был очень узким. И у меня нет ни малейших оснований подозревать кого-либо из тех, кто в него входил. Если бы вор знал, что это работа Сунса, он, скорее всего, подделал бы подпись. Технически это несложно, по крайней мере я знаю с десяток людей в городе, которые бы справились с такой задачей. – Он неожиданно поморщился. – Кроме того, это раза в четыре увеличило бы первоначальную цену и вместе с тем затормозило процесс получения разрешения на вывоз. Меллеру это ни к чему.

Я согласился, отметив про себя, что вопрос о подписи тревожит Кокорина. И он тут же это подтвердил.

– Подписи художников – вообще больной вопрос. Из мастерских мэтров вышла масса полотен и досок с подлинными автографами, которых, однако, даже не касалась их кисть. Даже гиганты не гнушались такими вещами – взять хотя бы Рубенса, Тициана, Лукаса Кранаха. С большой охотой подписывал удачные холсты копиистов Коро. Однажды к Шагалу явился галерист с «Еврейской свадьбой», написанной в духе ранних работ знаменитости. Это была подделка, изготовленная известным в середине прошлого века фальсификатором Мальскатом. «Ну что ж, совсем недурная работа», – буркнул Шагал и тут же поставил на ней собственноручный росчерк. Но еще чаще встречаются подлинники мастеров, по какой-то причине не подписанные их рукой. На них стоят стопроцентно фальшивые автографы, сработанные всякими ловкачами. Даже солидные аукционные дома позволяют себе…

– При чем тут вся эта чепуха? – Анна ткнула окурком мимо пепельницы. – Твой человек мог бы по крайней мере поинтересоваться фамилией продавца. Ведь Меллер показал ему договор!

– Он и поинтересовался. Какая-то никому не известная фигура – Иванов, Петров, Расторгуев, черт его знает. Или нет – кажется, это какая-то дама. Мифический персонаж. Тут концов не найти, можете мне поверить.

– Тогда почему вы не обратились с заявлением в милицию и не сообщили о случившемся владельцу картины?

– С чего вы взяли? – Кокорин внезапно смутился, как мальчишка, которого поймали на горячем, но быстро взял себя в руки.

– Милиция! – натянуто хохотнул он. – Это же просто смешно… Только их нам не хватало! Достаточно того… – он опять осекся и быстро взглянул на сестру. – Разве не ясно: за все, что произошло с картиной, несу ответственность я и только я? Галчинский доверил мне ценную вещь, я передал картину в другие руки и не смог обеспечить ее безопасность. Таким образом…

– «Другие руки» – это вы об отце?

– Да. Но речь не о нем.

– И в чем же, по-вашему, должна заключаться моя роль?

– Необходимо остановить Меллера. Это просто – достаточно блокировать выдачу разрешения на вывоз «Мельниц». Сам я сделать этого не могу – необходимо, чтобы в министерство обратилась какая-либо инстанция, например гуманитарный департамент. Возможно, будет достаточно звонка или письменного запроса. Остальное я беру на себя: как только Меллер почует неладное, он сразу станет сговорчивее…

– И на каком же, извините, основании?

– Что? – недоуменно переспросил Кокорин. – Что вы имеете в виду?

– На каком основании я должен требовать приостановки выдачи разрешения? Вы разумный человек, Павел Матвеевич, и должны меня понять. От того, что у Галчинского имеются подлинные документы на «Мельницы Киндердийка», никому ни холодно, ни жарко. У Меллера, как вы убедились, документы ничуть не хуже, пусть в них картина и называется «Пейзажем неизвестного». Каким образом я смогу доказать, что обе упомянутые картины суть одна? И, заметьте, в отсутствие протокола, подтверждающего факт хищения. Задачка на любителя… Кстати – вы позволите мне снять копию с экспертного заключения?

– Позволю, – буркнул Кокорин. Вид при этом у него был несколько затравленный – он усиленно ломал голову над тем, означают ли мои слова согласие вляпаться в эту мутную историю.

Я прихватил листки и вышел, оставив эту парочку наедине. Ксерокс находился в дальнем конце коридора и, к счастью, еще не был выключен, хотя рабочий день уже закончился. Уж не знаю, о чем там они совещались, пока я возился с полуживым копиром, но когда я вернулся, Кокорин подозрительно спросил:

– Зачем это вам?

– Как зачем? – удивился я. – Уж если вы решили впутать департамент в свои дела, должен же я иметь хоть что-нибудь под рукой! Да, и еще: мне потребуются копии документов, которые есть у Галчинского, и как можно быстрее. Нравится вам это или нет. А до того я и пальцем не пошевелю, тем более что вы не потрудились даже мельком упомянуть о том, как все произошло.

– Да уж… – Кокорин некоторое время не сводил взгляда с плешивого линолеума у себя под ногами. Анна выпрямилась, ноздри ее раздулись, словно она учуяла подозрительный запашок. – Я и сам бы не прочь знать – как. Можете себе вообразить, что там, в доме, творилось в тот день! Подумать только – двойные похороны…

– В каком смысле двойные? – спросил я.

– В самом прямом. – Линолеум наконец перестал занимать Павла Матвеевича. – Шестнадцатого июля сего года наш отец Матвей Кокорин, известный, как говорится, деятель искусств, и его супруга Нина, наша с Анной мать, покончили с собой. Об этом самоубийстве писали все местные газеты, черт бы их побрал. Что касается картины, то она была похищена из мастерской отца в тот же день. Максимум – двумя днями позже.

– Я не читаю газет. По крайней мере в последнее время. О картине в них тоже писали?

– Нет, все обнаружилось гораздо позже. Когда уже закончилось следствие с целью установления факта самоубийства…

Переваривая эту информацию, я краем глаза следил за Анной. С ней явно что-то происходило.

Кокорин перевел дух и уже готов был продолжать, когда его сестра вдруг совершенно спокойно спросила:

– Зачем ты без конца повторяешь всякую чушь?

Павел Матвеевич запнулся. Лицо женщины сделалось похожим на античную маску.

– Кому нужно все это паршивое вранье? – добавила она таким тоном, словно забивала гвоздь. – Никакое не самоубийство, и ты, Паша, знаешь об этом не хуже меня. Их обоих убили, да только прокуратуре нет до того никакого дела. И весь наш разговор – впустую… потому что никто никому помочь уже не сможет!..