Читать книгу Луч Светы. Выпуск 6 - Светлана Королева - Страница 7

Птичий хор подпевает капелям.

Настроение с ним в унисон.

Пусть позёмка порой ещё стелет,

На ресницы весны сыпя сон.

Полинялое зимнее платье

С ручейками журча убежит.

Ворон вещий нам тёплое счастье,

Накамлает над озимью ржи.

Засияют луга малахитом.

Под апрельских дождинок канкан,

Мать-и-мачеха, звёзды рассыпав,

Разукрасит весны сарафан.

Птичий хор зазвучит акапелла,

Исполняя весенний ноктюрн.

Влажный ветер шального апреля,

В наших душах устроит сумбур.

Тёплым ароматным снегом

В саду моём усыпана трава.

В белом вальсе упорхнув на небо,

Лепестки сплетают кружева.

С тучами помчатся над землёю,

С выси в зеркала озёр глядясь.

И улягутся зимой в саду знакомом,

Из прогулки дальней возвратясь.

Колыбельную нашепчут нежно,

Убаюкают деревья до весны.

И укутав одеялом снежным,

Будут навевать о лете сны.

Селены свет сердца смущает,

Сны сладострастные соткав.

Сетью сердца соединяет,

Слугой слепого счастья став.

Страданий суетные страсти,

Со смертью споря сто-стократ,

Святое созидают счастье.

Созвездья сладкий сон сулят.

Сатир скопцу свои советы

Ссудить старается скорей,

И соловей свистит сонеты

Супруге серенькой своей.

И солнца свет струится свыше,

Слезу солёную суша.

И серенаду смерти слыша,

Старик сажает сад спеша.

Слезинки счастья, став свободны,

В созвездья сбились в сини свода.

Пыль горячая под ногами,

В небе солнца расплавленный шар,

Воздух запахом млеет медвяным —

Летний день – благодатнейший дар!

А в колодце водица студёная,

А в подвале жбан хлебного кваса,

А в лугах земляника ядрёная

Порассыпана бусами красными.

Кисть художника на холсте

Пишет с нежностью мемуары:

Над землёю подобный мечте

Летний день – благодатнейший дар!

Счастье моё – падчерица

У мачехи-Судьбы,

Мы с тобою спрячемся

От людской молвы.

К дому на отшибе

По тропе заросшей

Плетёмся чуть живые,

От слёз насквозь промокшие.

На диване рядом

Сядем с общей болью.

Щедро наши раны

Поприпудрим солью.

Счастье незаконное,

Мы от добродетели

Скроемся за шторами,

Чтобы не заметили,

Чтобы не судили,

Не бросали камни.

Что мы заслужили,

Знаем с тобой сами.

Счастье запоздалое,

С трудом меня нашедшее,

Живу теперь изранена

Любовью сумасшедшею.

Счастье прокажённое —

На шее колокольчик,

Подольше будь со мной!

Другого мне не хочется.

У тебя в голове маленький часовой механизм.

Если об этом думать – у меня начинает стучать в висках.

Мысли путаются, из рук выпадают карандаши.

У тебя в голове – венецианские витражи,

тоненькая эмаль, стекло, сусальное золото —

так красиво и страшно, что сбивает дыхание.

И любой мой день похож на любой день:

вот таблеточки – восстанавливать нервные клеточки;

вот зелье от судорог;

вот варево из корений, снижать давление, —

любой мой день похож на любой день…

Тот, кто ходил за тобой к смерти, сказал:

исключаем бассейн, зал,

всякий стресс и умственные нагрузки.

Врач говорит – и я верю врачу.

И так ли важно теперь, что я хочу?

У тебя в голове эта маленькая поломка; чертова западня.

Так ли важно – она для всех

или именно на меня?

И так ли страшно – подумаешь – из пяти миллионов

еще у одной

мысли путаются, от ужаса сводит скулы; —

если в городе —

в целом, мать его, городе – нет других бастионов,

только женщины, выносливые, как мулы

Ты пела мне нежные песни,

читала вслух длинные письма.

И мы так редко бывали вместе.

И я не видел себя с другими.

Ты ждала из походов,

как ждут мореходов,

как ждут Дон Кихотов от вражеских мельниц.

Ты верила: море спокойно.

Считала дни до возвращения.

И я был так счастлив с собой, но

входя, всякий раз просил о прощении.

Но утоплены весла,

и к берегу поздно,

и в море все просто – не то что на суше.

И по небу звезды ходили,

и были к нам благосклонны.

И мы по ним находили

родного берега склоны.

Только знал океан, что

я возвращался

не к суше и счастью, а к твоим колыбельным, —

ты пела мне.

Пела мне.

Только мне.

Ехать домой. С эскалатора на подъем

видеть спускающихся, в плеерах и снегу;

из стеклянных дверей налево, еще наверх —

выйти в снег.

Ждать трамвая. Чаще прочих ходит шестой —

желтый и легкий, позвякивает на кругу;

летний, как платье. Кажется – легче меня,

легче всех.

Встать у дверей. По узорчатому стеклу

вывести смайл безрадостному соседу —

и через мост, по негабаритной кривой

вздрагивая, улыбаясь; думая: еду, еду, —

думая: не обедал, – думая: только мой! —

в первый раз в жизни, в среду,

ехать домой.

Когда эта кошка умирает в четвёртый раз,

она уже не боится.

В первый кричала —

месячный котёнок, два дня без матери.

Накликала спутника,

доброго, в принципе, мужика.

Жадно ела в запущенной кухне,

ласкалась.

Во второй —

царапалась что было сил.

Порвала лицо, руки. Всё-таки разбудила.

Долго бестолково собирался, отнёс к матери.

«Запой, жрать нечего – а её жалко. Может, возьмешь?»

Взяли. Выходили.

В третий —

да ждала, наверное.

С утра у двери, на коврике для галош,

потом на заборе.

Там высоко и хорошо видно,

как сходит с горки сгорбленная хозяйка, —

но что-то она всё никак, третий день.

На пятый сломали дверь, ходили в сапогах.

В дом уже не пустили.

Нет, оно, конечно, распогодилось —

к лету,

когда уже не так нечего есть,

не так холодно ждать на заборе —

раз в день, по кошачьему расписанию.

Объявились наследники,

забрали в город —

на мягкие кресла, тёплые полы;

к детям и витаминам для шерсти.

* * *

И вот теперь она лежит на столе,

толстая, пушистая.

Равнодушно дает лапы, показывает язык —

нечеловечески дорогому ветеринару.

А после его ухода думает:

«Ну что вы, ребят, ну зачем?

Ну какие девять, при нашей-то жизни?»

Вздыхает

и плотнее сворачивается в клубок.

Лысые сосны ниже многоэтажек,

двор уперся коленями в гаражи.

Так вот живешь-живешь,

и не замечаешь даже,

где она началась – взрослая жизнь.

Взрослая жизнь отбирает плеер, стреляет курево,

спиливает, не спросив, наше старое дерево,

не таскает котов;

мир, где отцовскую куртку носил без палева,

где десятки раз вступался за Серого, —

так вот влегкую

сбрасывает со счетов.

И ничего не сходится – если снова

смерить шагами по диагонали,

от своего до Дашкиного подъезда.

И ни к кому не ходится —

после школы ли,

после смерти мамы

или попросту после переезда.

Вот я, Марья Моревна,

вот море, что качает меня на руках…

Вот милая Мирамис,

вот мои дровосек и огниво —

где же радость моя, где?

Сплошь стекляшки и фантики.

Вроде бы, небо сине, люди взрослы,

улица разноголоса. Что же я? —

каждое утро стою так близко

к краю земного диска,

что страшно перевернуть мир.

Каждое утро врастаю в стылую пристань,

каждый день жду моих братьев.

Братья мои —

Чук и Гек, Гензель и Гретель,

ёжик и медвежонок.

Утлым судёнышком, долго ли, коротко ли, —

плывут ко мне. Везут ладан и мирру.

Сёстрам по серьгам везут

братья мои Диоскуры.

Птице по песне,

курочке по зёрнышку,

каждой твари по паре.

Каждому везут по вере его.

Только мне – ничего.