Читать книгу Фотиния. Стихи и рассказы - Светлана Нагибина - Страница 6

Сумерки приучили глаза к темноте, и вошла ночь… Душа не спала. В тесной обстановке комнаты она смотрела куда-то внутрь себя. Хотя глаза были открыты и вполне уже ориентировались в темноте, они ничего не видели вокруг.

«Вот такая ты, жизнь», – Настасья лежала недвижно на старом диване в большой комнате и мысленно проводила ревизию своей долгой, как ей казалось, жизни.

Она была красива и в свои семьдесят той самой неброской русской красотой, о которой еще жива память в народе. Тусклый свет фонаря за окном панельной пятиэтажки ровно освещал правильные черты ее неподвижного лица: прямой нос с небольшой горбинкой, немного широкие скулы и упругую, почти без морщин кожу, тонкие выразительные губы и забранные в пучок седые волосы, как-то особо отливавшие сталью по ночам.

Снова ночь размотала в ее гулком пустом доме катушку черных ниток минут, которые Настасья с настойчивостью юного существа привыкла собирать в корзину судьбы.

Она страдала бессонницей много лет. С тревогой просыпалась едва за полночь и оставалась наедине со своими мыслями. Она гнала их, ради этого много читала, но ночь не отступала, поглощая все ее старания безвременным изнуряющим бодрствованием.

Настасья очень любила читать. В ее доме, теперь больше похожем на склад, находилось место и для книг. Они послушно стояли стопками прямо на полу, по всей ее небольшой квартире, постройки конца семидесятых.

Когда-то она заехала в эту квартиру с новым мужем и дочкой от первого брака. С тех пор прошло сорок лет. Дом изменился. Он выцвел, начал крошиться и распадаться без рук хозяина.

Хозяин ее дома, Георгий, был человеком властным и жестким, скупым на слова и на ласку, но умелым в домашних делах, «рукастым», как с нескрываемой гордостью говорила о нем сама Настасья.

Она отдала Георгию тридцать лет, и все бы ничего, да только не любила. Знала эту печальную правду о себе всегда, с того самого момента, как приняла предложение от невидного лысоватого мужчины средних лет, тоже имевшего за плечами неудачный опыт первого брака и сынишку.

Георгий постучался к ней, когда душа Настасьи переживала невыносимую боль развода, когда жизнь, казалось, уходила у нее из-под ног. И вошла ночь…

Неоглядная темень, полная слепота, охватившая бедную душу на долгие годы.

«Мне было всего тридцать пять тогда или даже меньше, – воспоминания снова копошились в памяти, поднимая из глубин сознания давно замолчавшие, думалось, отзвеневшие навсегда струны души, – когда я пережила ту боль, боль деления неделимого. Казалось, я умерла тогда и чувств во мне не осталось. Молодая была, от пустоты и отчаянья пошла за первого, кто позвал».

Почему-то сегодня на душе было тревожно. С чего бы память снова возвращала ее к событиям, таким далеким, не переставшим, однако, быть самыми важными в жизни?

Конец шестидесятых, семидесятые. Разгар советской эпохи, эпохи победившего социализма, как тогда говорили. Она мастер на крупном оборонном заводе в Кирове, на виду у многих, в почете. Парторг, человек с активной жизненной позицией, передовик производства и… жена. Да-да.

Настасья понимала: сильной женщине, и вообще любой женщине, нужна семья. Нужна любовь, чтобы просто жить и дышать, а потом уже и быть передовиком производства, и ветераном труда, кем и стала уважаемая всеми Настасья, с почетом закончив свой трудовой путь.

В далеких семидесятых у нее была семья, у нее была понятная жизнь, в которой многое было доступно, с названными на партийных съездах и конференциях идеалами, общими для всех, целями и планами, с надеждами и мечтами, с ее любовью.

Первый был любимым, Настасья родила ему дочь, подарила пылкость и нетронутость чувств. Но Василий, так его звали, послевоенное дитя, безотцовщина, сорвиголова, белокурый ветер с фотоаппаратом и удочками, после нескольких лет семейной жизни начал злоупотреблять.

Он предавал Настасью снова и снова, и она, хрупкая веточка, надломилась, как оказалось потом, на долгое время. Развод вырвал что-то важное из женского сердца.

«Вася, – сердце запнулось за такое родное когда-то и любимое имя. Первый, а может, единственный…»