Читать книгу История в зеленых листьях - Светлана Нина - Страница 9

Хоть Мира и хотела отношений со многими, чтобы понять людей и вдохновение, которое они черпали из скрученности с посторонней энергией, сжималась в кожуру и трусила теперь от новых знакомств, смотря словно сквозь людей, а не в них. Потому что все это уже было – сковырнувшиеся общие интересы, пересечение каких-то убеждений… А затем неизменное исчезновение без объяснения причин. Просто пошли своей дорогой, сделав ее черствой и сухой. В работе было проще – там жили люди-манекены, люди-функции, с которыми получалось безболезненно трепаться о перспективах компании, не затрагивая сути.

Артем нравился по большей мере столкновением с оголтелой уверенностью в себе. Возбуждением от его эксгибиционизма, такого нового по сравнению с запахнутой жизнью ее семьи, где фамильные секреты раскрывались в основном из-за обиды матери на отца. Будоражащее чувство быть приобщенной к истинно мужскому закрытому прежде миру тоже добавляло Артему неотразимости. В юности Мира и представить не могла, что так непринужденно будет обращаться с квинтэссенцией собственных подростковых романтических устремлений. Но теперь мужские разговоры мерещились предельно скучными и хвастались лишь дешевой злободневностью, основанной на проторенных тропах наскучившего социального неравенства.

В Артеме Миру привлекало пересечение черты, за которой скользкие отношения со взрослым выдрессированным поражать мужчиной переходят в новую плоскость и тем самым теряют некую недосказанность, зато приобретают надломленность. Его непомерное самомнение служило отличным цементом. Мира отдавала мужчинам пальму первенства лишь в одном – потребности блистать. Она не обладала даром увлекать, поражать. Ее никогда не бывало слишком много. Для этого ей казалась необходимой определенная внутренняя распущенность и даже неуважение к себе – раскрываться навстречу кому-то, кто не способен оценить.

А вот Артем блистал непередаваемо… умело смешивая самовлюбленность, очаровательную наглость и здоровую самоиронию. Не обремененная ханжеской моралью, Мира без стеснения задевала его, проходя мимо. Тогда у нее были на это и силы и желание. Еще не лизало сожаление о самой себе, более здоровой и энергичной.

Ее отвращение к обнаженному мужчине как к чему-то чужеродному, что способно нанести вред и привести к нежелательным последствиям, сдалось под напором смутного желания, чтобы ее наказали. Потому что другая модель поведения пришла позже и до конца не вытеснила детскую, полностью воссозданную на женском подчинении не столько из-за физической слабости, сколько из-за социальной обездвиженности.

Но и раздражал этот перевертыш широтой плеч и отсутствием застенчивости. Мира таила к Артему омерзение, подпитываемое завистью и попранной справедливостью. Было в нем что-то ненатуральное – широта склабящегося рта, размах шагов.

Нелюдимость Миры прогрессировала даже несмотря на показную легкость, с которой она завербовала себя в эти узы. От оголтелости мегаполиса, но главным образом от проецируемой им полнейшей топи желаний, стремлений и мнений. О родных краях не осталось почти ничего помимо воспоминаний – отпечатавшихся кусочков мгновений, отдавших мозгу импульс рассеивающейся энергии и сожалеющего раздражения. А прошлые золотистые видения воссоздавали утопичную картину взросления и счастья вхождения в жизнь.

– Сознание – единственный смысл и цель существования. Все на свете – его производное, – сказал как-то Тим, отзеркалив предшествующую этому ее собственную фразу, навек канувшую в забвение.

А Мирослава припомнила ночные огни Смольного, утопающие в глубинной черноте Невы, ослабленные капли на окнах такси. И свои походы по мостам, по новоявленной траве… В ней самой заточена была вся прошлая жизнь в воспоминаниях и немного будущего в грезах, как не будет… И эта золотая пыль воздуха, распластанная солнцем. Одновременно все и ничего, сакральная пустота и наполненность каждого вздоха прозрачным голубым воздухом.

Без семьи, которая прежде так тяготила своими непрошенными комментариями о ее внешности и друзьях, Мира порой чувствовала себя потерянной и ненужной. Хотелось бы возни, смеха, как в завязке английского романа. А реальные люди чересчур прыскали своими иглами, вывертами и лютой уверенностью в собственных смехотворных убеждениях. Каждый был невыносим по-своему. Утомляли и притирались до крови, даже не пытаясь нарастить ореол родственности и тактичности. Да и Тим разбил то, что еще было склеено. Наверное, ей стоило ходить в детский сад, чтобы знакомство с людьми не переросло в истовую юношескую ослепленность ими же, произрастающую из повышенной любви к классике, написанной экзальтированными социофобами с дремучими взглядами на действительность. Но взросление сменило акценты с интереса на утомленность, чему способствовало несколько болезненных историй расставаний с теми, кто, казалось бы, был близок и как никто необходим.