Читать книгу Библиотекарь - Светлана Сазонова - Страница 2

Я пишу о Рафаэле, потому что мне никогда раньше не снились сны. Говорят, они снятся всем, но я не вспомню ни одного. Известны лишь рассказы о снах.

Вчера, 11 июня, я проснулся со странным ощущением – словно что-то забыл сделать. Так бывает, если не выпить таблетку или не отдать пустячный долг.

К тому же меня, полусонного, раздражал звук, тихий, но вновь и вновь повторяющийся. Тр-рр. Тишина. И вот опять – тр-рр. Что ещё за трещотка с утра пораньше?

Поднялся с постели весь потный, и ночью нет спасенья от этой чёртовой жары. В коридоре горел свет, не выключенный накануне. Отец разворчался бы, будь он здесь. Палишь электричество почём зря, так он говорит.

Зато при ярком освещении не нужно было долго искать причину странного звука. В коридоре на стене висит несколько фотографий, дорогих мне. Среди прочих – изображение прекрасной актрисы. И вот на её-то округлое плечико и совершил посадку крохотный вертолётик, голубая стрекоза. Чудесный кадр, жаль, нет фотоаппарата. Упущена возможность запечатлеть сон, ведь это он и был…

Проснувшись по-настоящему, я предпочёл остаться в постели. Люди с облегчением вздыхают, очнувшись от кошмара. А я, впервые увидев такой красивый сон, захотел уснуть опять. Люблю полежать и подумать с утра. Утром мысли не в тягость. Помню, Рафаэлю казалась чудной эта моя особенность – отсутствие сновидений, он даже завидовал, ведь его часто мучали кошмары, сны были такие изощрённые, подробные, словно огромный сложный пазл или конструктор. И он мечтал, чтобы ему снился каждую ночь чёрный квадрат, потухший экран и больше ничего.

О чём только люди не мечтают, с какими только странностями не столкнёшься! Странный человек – не всегда интересный. Но Рафаэль был именно таким.

Народная мудрость «с глаз долой – из сердца вон» на него не распространяется. Часто думал о нём, но никогда не писал. По всей вероятности, даже время и расстояние расплавились, как на той картине, в жарком, чертовски жарком июне, если он сейчас так близок ко мне.

Мы познакомились с ним летом, таким же жарким, как это. Я на каникулах решил подработать и не придумал ничего лучше, чем устроиться библиотекарем в альма-матер.

Эта новость не удивила бы никого из моих знакомых. Слава книгочея, дурака с фантиками преследует меня всю жизнь, едва научился читать. Всё, как пропал тогда с потрохами, так и живу поныне в своих и чужих фантазиях. Любовь к книгам, как всякая настоящая любовь, делала меня не только счастливым, но и одиноким сукиным сыном. Тяжело было прежде всего потому, что я ни с кем не мог поговорить, рассказать о силе своих чувств. Библиотека – это Вселенная для таких, как я. Но как ни бесконечны стеллажи, рано или поздно один библиотекарь встретит другого.

В свой первый рабочий день я пришёл пораньше, вскарабкался на шестой, последний, этаж здания Университета. Дверь в читальный зал, где мне предстояло работать, была ещё закрыта. В коридоре было прохладно и сумрачно. Уселся на ступеньки и стал ждать. Минут через десять появился бледный кареглазый и темноволосый мужчина. Оглядев меня с доброй усмешкой, он открыл дверь. И тут, на ярком свету, я увидел, что рукав его светло-голубой рубашки испачкан красным. Наверное, он задел свежевыкрашенную стену – на первом этаже шёл ремонт. Рафаэль перехватил мой взгляд и сказал: «Да, это краска. Я – дерево, помеченное для вырубки». На деле же Рафаэль…

Видите ли, все мы – и я в том числе – лишь стараемся быть или казаться лучше, чем есть. Он же был хорошим человеком, очень хорошим. И наше общение было таким естественным, словно дружба подразумевалась сама собой в этом подлунном мире.

Но заслужить его внимание было не так-то просто. Я интуитивно стремился к этому человеку, мне нравился его умный и добрый взгляд. На утреннее приветствие он улыбался дружелюбно, но в остальное время молчал. Молчал и я, то ли из застенчивости, то ли из нежелания навязываться. Воды в рот набрали. Глупое положение.

Целый день сидеть за кафедрой и листать журнал – в этом и заключались мои служебные обязанности, потому что в июле читальный зал Университета был абсолютно и безнадёжно пуст. Рафаэль же приходил и занимался каталогами без устали целый день. Он стоял ко мне спиной, делал какие-то отметки на карточках, выстраивал карточки по алфавиту, сдувал, казалось, с них пылинки… Покончив с одним ящиком, он чуть слышно задвигал его и принимался за другой.

Так прошло около недели. Я изнывал от скуки; огромные окна Библиотеки выходили на ослепительно красивую набережную. Река, синяя издалека и жёлтая вблизи, обещала утешение в этакую жару. По сути, впервые молодость взяла верх над любовью к книгам. Я хотел купаться, загорать, знакомиться с девушками, пить лимонад, а как стемнеет – и чего покрепче… Но во вторник, сразу после обеда (на дне моей чашки ещё оставался кофе), Рафаэль задвинул ящик и подошёл ко мне. И тут я увидел, какой он бледный-бледный, ни кровинки.

– Послушайте… Я хотел просить вас закрыть сейчас читальный зал и проводить меня домой. Мне очень нехорошо. – Сказав это, он, сморщившись, положил под язык таблетку.

Как можно было ему отказать? Разумеется, я кивнул, схватил свою сумку, и два библиотекаря покинули читальный зал. Медленно, с остановками на каждом пролёте, мы сползли с верхнего душного этажа и вышли на улицу. Я сбегал через дорогу и купил нам с Рафаэлем холодной воды.

Мы шли по теневой стороне и по очереди пили из бутылки, молча передавая её друг другу. Вроде бы на свежем воздухе бедолаге стало легче.

Чтобы добраться до дома, нужно было подняться вверх с набережной по старым-старым, полуразрушенным ступенькам и пройти по главной городской площади. Она всегда казалась мне фантастичной, оттого что на ней происходили события уж совсем противоречивые. Пустая сейчас, не считая двух библиотекарей, изнемогавших от жары, она казалась мне тесной от теней рынка, легального здесь осенью. Торговцы с юга в тёмной одежде, нахваливающие свои дорогие дыни, крестьяне из ближних деревень с мешками-сетками дешёвых овощей, рубщики мяса, разделывающие при вас свежие свиные туши… Белые булки в прозрачных полиэтиленовых пакетах, свежее молоко, жёлтые слитки масла. Торговля на главной городской площади, словно в Средневековье… Довершало абсурдную ситуацию то, что мы пробирались сквозь эту воображаемую толпу под классическую музыку – Чайковский победоносно гремел из колонок, установленных на здании театра. Оперный театр абсурда…

Наконец, пересекли площадь и подошли к дому Рафаэля. Я, как всегда, сосчитал количество ступенек в подъезде (дурацкая привычка, знаю), рассмотрел все бранные надписи на грязно-зелёных стенах, поднялись на третий, верхний, этаж. Хозяин достал ключи, брелок – фигурка тигрёнка. Он открыл дверь, пропустил меня вперёд. Я, шагнув в темноту коридора, понял, что попал куда нужно. И оттого широко улыбнулся любимому запаху книг.

– Пойду лягу, – сказал Рафаэль, зажёг свет и, не взглянув на меня, ушёл.

Этот приступ был первой ласточкой, предшественником неизлечимого недуга, разлучившего нас. Но первая ласточка – как известно, нон фацит…

Я остался один в узком коридорчике, тускло освещённом маленьким цилиндриком. Рисунок на светильнике помню до сих пор: юная японка скрывала белизну своего лица от солнца под зонтиком, и неизвестные иероглифы. Гладкошёрстный чёрный пёс вышел из комнаты полюбоваться на редкого гостя, но почти сразу ушёл.

Передо мной на многочисленных полках в три ряда стояли книги, которые… как бы выразиться точнее… Уверен, и никто меня не переубедит в том, что, к примеру, собрание сказок Андерсена в бархатном синем переплёте с золотым обрезом стоит, несомненно, больше, чем иная человеческая жизнь, пустая в своей жестокости. Здесь были книги, достойные трепета и вдохновения.

Знаете, я почувствовал себя некой романтической героиней, изучающей библиотеку хозяина в его отсутствие, когда вдруг услышал ровное дыхание. Заглянул в комнату – Рафаэль спокойно спал на диване, отвернувшись к стене. Наверное, лекарство подействовало. Пёс лежал рядом на полосатом коврике.

Назавтра на моё звонкое «Доброе утро!» Рафаэль поднял глаза, как всегда, усмехнулся и, наконец, нарушил обет молчания в читальном зале: «В следующий раз скажи это чуть потише. Глядишь, я и поверю».

Всё, с этого часа и навсегда Рафаэль для меня – особенный человек. Но его поколению (а он был старше меня на двадцать лет) присуща скромность, истинная, не напускная. И он частенько выражал недоумение по поводу моей привязанности. Рафаэль считал себя скучным и ворчливым человеком, то есть не самым подходящим товарищем для такого молодого тогда и легкомысленного, как я. Пытался объяснить ему, и не один раз, но вряд ли он воспринимал меня всерьёз. Может быть, ошибаюсь… Но сейчас, достигнув возраста Рафаэля, став его сверстником, я могу лучше выразить свои мысли. Итак, вот письмо для моего дорогого меланхолика, великого чтеца и остроумца, искушённого, но чистого.

Знаете, я вдруг понял, что все мои друзья – люди, склонные к печалям и, более того, к суицидальным настроениям. Даже в свой недавний день рождения я принимал поздравления вперемешку с признаниями о желании покончить жизнь самоубийством. Один мой знакомый сказал, что может дружить только с пьющими и неблагополучными. А мне хорошо бывает исключительно в обществе нервных. Наверное, я могу объяснить причину этих предпочтений.

Во-первых, знание приумножает скорбь. То есть умный зачастую означает печальный. Мне вообще наиболее интересны глубокие люди. А поскольку человеческий материал груб и неблагодарен, судьбе необходимо хорошенько его помять, чтобы получилось что-то пристойное… Все люди, близкие мне духовно, тяжело болели. Узнали, каждый в своё время, почём фунт лиха.

Во-вторых, нервные люди быстрые. Я люблю плавных, даже тихих, но не медлительных. Мне кажется, это качество напрямую связано с равнодушием. Сидит такой исусик, а в глазах – пустота.

И в-третьих, чувство юмора, артистизм. Психи – лучшие шутники, между нами говоря. Да, человек утром признаётся другу-имениннику в том, что подумывает всерьёз о верёвочке и мыльце, а вечером приходит на праздник и поёт до ночи в честь виновника торжества, как соловей.

Ну а я – человек наизнанку. Очень часто слышу, что рядом со мной людям хорошо, что я притягиваю и прочее. Могу дать слово себе, вам: не стараюсь нравиться. Думаю, я веду себя с людьми так, потому что они достойны этого обращения.

Не считаю себя светлым человеком или уж особенно добрым. Внутри меня офорты Гойи. И ещё музыка Амадея – это то, что звучит внутри меня, опять же. Может казаться – пафос. Но я понимаю каждую его ноту. Мне нравится он весь – от менуэта какого-нибудь крошечного до Лакримозы и арии Царицы ночи. Да, светлый гений, который очень плохо закончил. Часто думаю и об этом… Нет. Свет этот не от особенной доброты. Жалко просто людей. И если им почему-то легче рядом, да Бога ради. А мне вот с Вами лучше всего. Мы уже старые друзья, ничего не делим и ничего не доказываем.

Если бы Рафаэль признавал эпистолярный жанр, он прочитал бы это послание… Вряд ли это возможно, после того как он умер. Почти в каждом моём рассказе кто-то умирает, но Рафаэль умер в действительности. И это даже нельзя сравнить с небытием любимой реки в чужом городе – после окончания университета я уехал в столицу. Или с потерей девушки, которая некоторое время считалась моей невестой.