Читать книгу От мистерии до стрит-арта. Очерки об архетипах культуры в политической коммуникации - Светлана Шомова - Страница 3

Для начала – в полном соответствии с названием главы – один из любопытных сюжетов современного политико-коммуникативного взаимодействия лидера с городским электоратом.

В августе 2013 года BBC News, а следом и другие СМИ сообщили о неожиданной акции премьер-министра Норвегии Йенса Столтенберга. На один день он тайно стал водителем такси, развозя инкогнито жителей Осло по нужным им адресам. «Как сообщил чиновник, таким образом он хотел пообщаться напрямую со своими избирателями, – писала Lenta.ru. – По его словам, “такси – одно из немногих мест, где люди искренне делятся своими взглядами”. Премьер-министр надел форму таксиста и темные очки и раскрывал свою личность только в тех случаях, когда пассажирам удавалось его узнать»[20].

В этой истории мы имеем дело с целым рядом политико-коммуникативных методов взаимодействия с аудиторией. Так, далее в материале сообщалось о том, что происходящее в такси снимала скрытая камера, и полученные кадры предполагается в дальнейшем использовать в предвыборной кампании. Что некоторые подробности акции выложены на странице политика в Facebook, что норвежцам сообщено об отдельных критических замечаниях, полученных Столтенбергом от пассажиров… Но самое интересное здесь, конечно, не рядовое использование традиционных СМИ или социальных медиа в политико-коммуникативных целях, не ставка на визуализацию действия и даже не перформансный характер происходящего. Самое интересное – это апелляция к особого рода сюжету как основной единице коммуникации, эксплуатация его драматургического потенциала и его не просто нарративный, а подчеркнуто узнаваемый характер.

Особенно много комментариев вызвала цитировавшаяся BBC фраза премьер-министра: «Для меня действительно важно знать, что думают простые норвежцы. И одно из тех мест, где люди откровенно говорят, что они думают, – это такси». «Что-то мне это напоминает…» – с такой ремаркой обсуждали пользователи социальных сетей акцию Йенса Столтенберга. Действительно, сценарий произошедшего – вольно или невольно – отсылает нас к одному из широко известных сюжетов мировой культуры. Древняя сказка о Гарун-аль-Рашиде, который неузнанным ходил по Багдаду, дабы узнать, что думает о нем простой народ, явилась воплощением мифологических представлений о нищем как переодетом божестве или властителе, странствующем по земле, чтобы испытать людей[21]. Со временем этот сюжет оброс огромным количеством новых деталей, оказался «отягощенным» различными модификациями и ответвлениями. Так, у Гомера это царь Одиссей, вернувшийся после долгого отсутствия в родные края, в чужом обличье и какое-то время остающийся неузнанным, а в российской истории – народные мифы о царе-избавителе, «настоящем царе», воплотившиеся, например, в легенды о Димитрии Самозванце или о чудесном спасении бежавшего от расстрела и вернувшегося Николая II[22].

Значительное видоизменение сюжетного мотива в культуре разных стран и эпох, с нашей точки зрения, не должно нас смущать; в основе любого варианта лежит общение правителя (царя, божества) с народом в неузнанном, переодетом виде. Таким образом, мы имеем дело с повторяющимся сюжетом, построенном на некоем архетипическом представлении о «справедливом» властителе, которому небезразличен его собственный народ и то, что он о властителе думает, а в случае с акцией норвежского премьер-министра – с интереснейшей «трансляцией» данного нарратива в область электорального взаимодействия. Остается лишь удивляться, что подобный прием не является повседневным и регулярным инструментом политической коммуникации (хотя и встречается в ней нередко), ибо его потенциал весьма значителен. Не случайно Е. М. Мелетинский, изучая архетипические сюжеты, указывал на их весомую социальную нагрузку; подобные сюжеты, как и мифы, утверждал он, «не только имеют корни в коллективно-бессознательном, но обращены на Космос и социум, они бессознательно социальны и сознательно космичны в силу сближения и отождествления социума и Космоса»[23]. В другой своей работе этот же автор, размышляя о юнговских архетипах, отмечал, что они «представляют собой преимущественно образы, персонажи, в лучшем случае роли и в гораздо меньшей мере сюжеты»[24] и указывал на необходимость обратить внимание на наличие в культуре своего рода архетипических сюжетных мотивов, «микросюжетов», несущих более или менее самостоятельный и достаточно глубинный смысл.

В литературоведении, культурологии, других областях гуманитарного знания интересующий нас феномен повторяющегося сюжета носит разные наименования. Только что упомянутый Е. М. Мелетинский пользуется термином «архетипический сюжет», другие авторы писали о «странствующем сюжете» (В. М. Жирмунский[25]), «бродячем сюжете» (прежде всего, А. Н. Веселовский[26]) «кочующем», «заимствованном» и прочих видах подобного сюжета (различные авторы в том или ином преломлении). Нам кажется наиболее операциональным в рамках данного исследования термин «блуждающий сюжет», ибо он отражает не только «кочевание» определенных фабул и мотивов внутри мифологических представлений, эпических, фольклорных и иных произведений разных стран и эпох, но и «перетекание» подобного рода сюжетов из текстовых образований, стоящих у истоков культуры, в иные типы коммуникативной деятельности, их более позднее многовариантное проявление в художественной, рекламной, политической (интересующей нас в первую очередь) и иной коммуникации.

Здесь необходимо сразу отметить, что в гуманитарной науке XX–XXI веков для обозначения повествовательной структуры наряду с термином «сюжет» получил широкое распространение термин «нарратив». Будучи одним из значимых понятий философии постмодернизма, этот термин стал исходным для развития целой дисциплины – нарратологии и, в общем и целом, трактует повествование как изложение определенной последовательности событий с точки зрения тех или иных рассказчиков[27]. Отталкиваясь, в частности, от идей В. Я. Проппа и дополняя собственно сюжетную проблематику различными аспектами комплексного повествовательного дискурса (взаимоотношения между актантами у А.-Ж. Греймаса[28], различные функции и виды последовательности действия у К. Бремона[29] и т. д.), исследователи нарратива вполне успешно распространяют его законы на те или иные модели реального поведения и рассматривают его как «механизм организации человеческого опыта»[30]. Один из представителей теории Homo narrans, В. Р. Фишер, отмечал:

Нарративная парадигма видит людей как рассказчиков историй – авторов и соавторов, – которые творчески читают и оценивают тексты из жизни и литературы. Она представляет существующие общественные установления скорее как проводники сюжетов, которые всегда находятся в процессе воссоздания, нежели как сценарии[31].

Хотелось бы подчеркнуть, что в рамках данного исследования мы пользуемся терминами «нарратив» и «нарративный» в основном как синонимами понятий «повествование», «повествовательный», предпочитая в качестве основной категории рассматривать все-таки категорию сюжета. Это связано, с одной стороны, с целями настоящей работы, а с другой (в меньшей степени, но тоже существенно) – с предпочтениями и традициями исследовательской школы, к которой принадлежит автор. Нас занимают не столько закономерности построения нарратива, разновидности повествователей, роли персонажей, волнующие структуралистов, сколько повторяющаяся последовательность действий и мотивов, собственно, и образующая конкретный феномен блуждающего сюжета. Кроме того, именно понятие «сюжет» является опорным для филологической традиции, в рамках которой предмет нашего интереса исследован наиболее полно.

Любопытным является сам генезис научной постановки вопроса о наличии в культуре (мифологии, фольклоре, художественной литературе, театральном искусстве, рекламном креативе и т. д.) повторяющихся сюжетных мотивов и драматургических конструкций. Еще Аристотель в своей «Поэтике», используя вместо понятия «сюжет» родственный ему термин «фабула», указывал, что «действия и фабула составляют цель трагедии, а цель важнее всего. Кроме того, без действия не могла бы существовать трагедия, а без характеров могла бы»[32]. И добавлял: «Прежде поэты отделывали один за другим первые попавшиеся мифы, ныне же лучшие трагедии слагаются в кругу немногих родов, например, вокруг Алкмеона, Эдипа, Ореста…»[33]. Отметим, что в некоторых переводах «Поэтики» в начале последней цитаты используется термин «случайные фабулы» – в противовес тому, что «теперь», по мысли философа, они все более следуют некой повторяющейся идее и конструкции, описывая судьбу одних и тех же знаменитых героических родов. Однако для нас важнее его замечание о связи поэтических и драматургических фабул с мифами и прямое указание на то, что эти сюжеты, как правило, описывают судьбу героя и связанного с ним рода. В политической коммуникации, как мы увидим далее, блуждающие сюжеты тоже зачастую связаны с формированием архетипического образа (Героя в том числе) и служат своего рода «фоновой поддержкой» для конструирования соответствующего имиджа политика.

Много позже повторяющимися сюжетами немецких сказок заинтересовались их собиратели и систематизаторы братья Гримм. В результате родилась теория немецкой мифологической школы о том, что почвой зарождения поэзии служит языческая – в первую очередь, арийская и древнегерманская – мифология и что все современные сюжеты так или иначе можно свести к прасюжетам (как все языки мира так или иначе могут быть сведены к нескольким праязыкам). Теория эта вызвала немало критических откликов; скажем, филолог и феноменальный эрудит Т. Бенфей, создатель «миграционной теории» сюжетов (или, в другом варианте, «теории заимствований»), декларировал древнеиндийское происхождение всего сюжетного фонда, за исключением басен о животных, которые он возводил к Античности[34]. Существовали и иные точки зрения на проблему; например, сторонники антропологической теории самозарождения сюжетов (А. Тайлор и другие) утверждали, что дело отнюдь не в заимствованиях; просто в сходных условиях жизни первобытных народов возникали сходные «абрисы» психических отражений, что и привело к известной повторяемости мифов, легенд, сказок и т. д.[35] Подчеркнем здесь, что сам по себе вопрос о генезисе «общих» сюжетов, их миграции, причинах возникновения данного явления, способах культурного взаимовлияния и т. д. весьма сложен; многие теории, связанные с данным феноменом, прямо противоречат друг другу либо могут быть взаимопримиримы лишь весьма условно. Однако для нас важны в данном случае не столько детали, сколько общая закономерность существования и значимости подобного социокультурного и коммуникационного феномена. Не вдаваясь в тонкости литературоведческих дискуссий, отметим, что для нас главным остается признание различными исследователями существования сюжетов, переходящих «из века в век, из края в край» – и при этом не просто повторяющихся, но связанных с архетипической базой, с мифологией и фольклором разных этносов. Более того, сам А. Н. Веселовский словно предсказал перетекание интересующих его сюжетов и их «простейших повествовательных элементов», мотивов, в иные сферы человеческой деятельности и творчества, не только литературные:

Возвращение к ним [сюжетам] более постоянно, чем обыкновенно думают, когда оно проявляется оптом, оно невольно возбуждает вопрос о причинах такого спроса. Как будто у человека явилась полнота новых ощущений и чаяний и он ищет им выхода, подходящей формы и не находит среди тех, которые обычно служили его творчеству… Тогда он обращается к тем образам и мотивам, в которых когда-то давно отлилась его мысль и чувство, теперь застывшие и не мешающие ему положить на эти старые формы свой новый чекан[36].

Целую систему мировоззрения человека, непроизвольно выражающиеся первобытные образные (мифологические) представления о жизни усматривала в сюжете другая известная исследовательница вопроса, О. М. Фрейденберг; с ее точки зрения, функция сюжета в сознании заключается, в частности, в движении от принятия старого опыта к обретению нового[37]. А еще один, весьма самобытный исследователь проблемы миграции сюжетов (хотя его имя сегодня, к сожалению, и менее на слуху), Ф. И. Буслаев, обнаруживает причину постоянного обращения человечества к сходным сюжетным построениям «в одинаковых способах жить и чувствовать, мечтать и допытываться и выражать свои жизненные интересы в слове и деле»[38].

На наш взгляд, все это некоторым образом (хотя и недостаточно полно) объясняет причину рекрутинга подобных сюжетов политической коммуникацией: обращение к тем «наднациональным» нарративным конструкциям, которые не только хорошо знакомы людям (на каком бы языке те ни говорили), но и способны при этом стать своего рода «копилкой» общих чувств, мыслей и образов, обеспечивает в результате «узнаваемость» политика электоратом на подсознательном уровне. Не случайно упоминавшийся выше Е. М. Мелетинский называл подобные коммуникативные феномены именно архетипическими сюжетами. Напомним, что, выработав стойкий иммунитет к обычным политическим слоганам и написанным «бездушным языком» политическим программам, люди все еще продолжают прислушиваться к историям (недаром в современных медиа столь популярна технология storytelling’а – рассказывания историй). Подсознательно «узнавая» извечные (например, библейские) мотивы междоусобной войны, сражающегося против всех и непонятого толпой героя, справедливого возмездия и т. д., слушатели политических «историй» невольно переносят эмоции принятия и восхищения, отторжения и негодования на тех или иных политиков, на определенные ситуации. Можно сказать, что блуждающие сюжеты, в силу своей универсальности, способны дать людям некие ответы на базовые вопросы их бытия, «подсказать» модели восприятия событий. А значит, разговор с электоратом на языке сюжетики, обращающейся к глубинным архетипам нации и являющейся одной из «несущих конструкций» сферы коллективного бессознательного, способен наладить более эффективное взаимодействие лидера с адресатом политико-коммуникативного акта и расширить общую палитру методов влияния на аудиторию.

Какие же основные сюжеты можно причислить к категории блуждающих? Этот вопрос не так прост, как кажется; перечни главенствующих сюжетов мировой культуры пытались составить многие писатели, драматурги, фольклористы, ученые-филологи… Так, одним из первых был Ж. Польти, предложивший список из 36 сюжетов, к которым, по его мнению, сводится мировая драматургия. Среди них – мольба, спасение, преследуемый, бунт, самопожертвование во имя идеала, богоборчество, фатальная неосторожность, судебная ошибка и т. д. и т. п.[39] Хотя в дальнейшем этот автор подробно расшифровывает и иллюстрирует примерами каждую позицию из своего списка, с нашей точки зрения, речь здесь идет скорее не о развернутых, законченных сюжетах, а об отдельных их мотивах, тематических элементах, переходящих из одного сюжетного образования в другое[40].

Напомним, что разные исследователи выделяли различные «неразложимые частицы» внутри древнейших – мифологических либо сказочных – сюжетов; А. Н. Веселовский называл их мотивами (мы также придерживаемся данного термина), К. Леви-Стросс – мифемами[41] и т. д. Обнаружить подобные «локальные» частицы архетипического сюжета в политической коммуникации (особенно в неформальном ее сегменте), на наш взгляд, проще, чем развернутый и законченный сюжет. Так, например, отзвуки понятного всем мотива «самопожертвование во имя идеала» обнаруживаются в различных протестных акциях, нередко с трагическим исходом. Вспомним хотя бы самосожжение в центре Праги молодого чеха, причиной которого он назвал в прощальном письме личный протест против зла («Так называемая демократия, за которую мы боролись, не является демократией в прямом смысле этого слова. Это власть чиновников, денег и сильных мира сего, которым плевать на обычных людей»)[42]. Еще более «свежий» пример – самосожжение японца в Токио, объявившего перед смертью, что он не хочет жить, так как не согласен с политикой правительства премьер-министра Синдзо Абэ, желающего вовлечь страну в военные конфликты…[43]

Разумеется, не всегда политический перформанс, транслирующий подобный «вечный сюжет», заканчивается трагически; вариантов его драматургического развития множество. Приведем в пример антиэстетическую, но наделавшую много «информационного шума» акцию петербургского художника П. Павленского, приколотившего себя осенью 2013 года к брусчатке на Красной площади. Обсуждающие эту акцию в различных СМИ культурологи, искусствоведы, художники, журналисты, писатели[44] по-разному оценивали значимость ее как арт-действа, как события современного искусства, но практически все восприняли ее как проявление протеста, распознали «политический посыл» месседжа. А это означает, что мотив «самопожертвования во имя идеала» является общим для людей с разными идеологическими установками, разным образованием и идентичностью и понятен аудитории без слов, независимо от того, одобряется ли ими с политической точки зрения то или иное конкретное событие.

Значительно меньше «вечных» сюжетов, чем в названном выше перечне, выделял знаменитый аргентинский писатель Х. Л. Борхес. В своей короткой новелле «Четыре цикла» он утверждает: «Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни оставалось, мы будем пересказывать их – в том или ином виде»[45]. В отличие от крайне «локальных» сюжетных конструкций, объединенных в список Польти, истории Борхеса, напротив, глобальны; их можно назвать гиперсюжетами, «втягивающими» в свое пространство не только конкретную короткую фабулу, но и множество вариативных фабульных ответвлений, ассоциативных связей, дополнительных структурных элементов. Самой старой среди своих четырех историй Борхес называет историю об укрепленном городе (Троя), «который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно»[46], но, тем не менее, будут стоять до конца. Среди других сюжетов – истории о возвращении (Улисс-Одиссей), о поисках сокровищ (Ясон) и о самоубийстве (самопожертвовании) бога.

Именно из-за «глобальности», обширности названных сюжетных конструкций они оказались чрезмерно растиражированы в различных коммуникативных системах (средства массовой информации, реклама, художественная литература, театральное искусство, живопись и т. д.), и сфера политики, на наш взгляд, не является здесь исключением. Однако зачастую отзвуки подобных сюжетов являются не намеренной и осознанной технологической конструкцией, направленной на повышение эффективности политико-коммуникативного акта, а всего лишь еще одним дополнительным подтверждением «цикличности» человеческой истории. Так, героический сюжет об обороняющемся до конца городе наполнен для каждого россиянина особым архетипическим смыслом, отмечен высочайшим накалом исторической памяти. Подобных сюжетов в русской политической истории было, увы, немало – и, конечно, не Троя окажется первой ассоциацией, которая возникнет у нас в связи с данной нарративной конструкцией… При этом последний по времени трагический пример реконструкции, возвращения «из небытия» подобного архетипического сюжета – Славянск, обороняющийся весной 2014 года, в начале противостояния на Юго-востоке Украины – вряд ли можно отнести к осознанным сценариям политико-коммуникативным воздействия на аудиторию; катастрофа развернулась слишком внезапно, чтобы можно было списать ее на запрограммированную и спланированную коммуникативную игру. Уходя из области политической коммуникации в область международной политики, дипломатии, военных действий, такая нарративная основа события не лишается своих архетипических корней, не перестает находить мгновенное узнавание и глубинный отклик в душе человека, но выходит за рамки возможной эмпирики данного исследования.

Нечто среднее между расширенным, детальным списком сюжетов Польти и лаконичными «четырьмя историями» Борхеса предложил К. Букер в своей книге «Семь основных сюжетов. Почему мы рассказываем истории?»[47]. В частности, в его классификации названы сюжеты «Туда и обратно» (о герое, вырванном из привычной среды и всеми силами старающемся вернуться обратно, как Робинзон Крузо или Алиса; этот сюжет напоминает нам, например, о М. Ходорковском, его политических письмах и статьях из тюремного заключения и неоднократных попытках «вернуться» за счет данных средств коммуникации в реальный и свободный мир), «Победа над чудовищем» (практически любой оппозиционный политик выстраивает свою коммуникацию на историях о борьбе с «монстрами» авторитаризма, коррупции и прочее) и т. д.

Одну из существенных ролей в перечне сюжетов К. Букера играет конструкция «Из грязи в князи» (или, иначе, история Золушки). Мы бы сказали, что такой сюжет является одним из самых излюбленных для политического storytelling’а; в целях создания собственной предвыборной легенды им пользовались многие политики – как отечественные, так и зарубежные. Типичным примером может служить хоть уже и несколько отдаленная от нас по времени, но весьма показательная с точки зрения интересующей нас проблематики история политического успеха президента США Дж. Картера. В 1976 году, когда до президентского кресла ему было еще далеко и американцы только начинали привыкать к имени губернатора штата Джорджия, не успевшего до тех пор стать широко известным в стране, в одном из американских журналов появилась статья журналиста С. Брилла, где он передавал свои впечатления от речи Картера на встрече с молодыми избирателями.

«Я выращиваю арахис в штате Джорджия, – начинает Картер мягким голосом, и его голубые глаза поочередно останавливаются на каждом из присутствующих. – Я первый в семье моего папочки, кому когда-либо в жизни повезло». Его голос звучит смиренно, но гордо. «Обычно я вставал в четыре часа утра на сбор арахиса. Затем шел пешком три мили вдоль железнодорожного полотна, чтобы сдать собранные орехи. В моем доме не было ни водопровода, ни электричества… Но я выбился в слушатели Военно-морской академии США и стал физиком-ядерщиком… В 1970 году я стал губернатором Джорджии в результате предвыборной кампании, обращенной ко всем людям… А сейчас я хочу стать вашим президентом, чтобы дать вам правительство, которое будет честным, компетентным и преисполненным любви и сострадания… И когда я буду вашим президентом, – тут его губы растягиваются в улыбке, открывающей все зубы, глаза еще больше светлеют, – я надеюсь, что вы навестите меня. Пожалуйста, не оставляйте меня одного там, в Белом доме… Если у вас возникнут вопросы или вы захотите дать мне совет, пишите мне, пожалуйста! Пишите просто: “Джимми Картеру, Плэйнс, штат Джорджия” на конверте, и письмо найдет меня»[48].

Мы имеем здесь дело с типичной историей Золушки, которая выбилась в люди только благодаря своему трудолюбию, доброте и терпению, и, попав «во дворец» (пусть пока только губернаторский), не утрачивает связь со своим народом, поражая «подданных» искренностью и интересом к их повседневным делам. Конечно, подобная риторика рассчитана в основном на очень молодых и неискушенных в политике людей, однако в тех условиях она оказалась достаточно эффективной. К маю 1976 года американская пресса подхватила и широко растиражировала все эти легенды; язвительные комментарии автора процитированной выше статьи по поводу банальных речевых стратегий политика вызвали ярость самого Картера и его советников, а сам С. Брилл довольно скоро был объявлен «не заслуживающим звания журналиста»[49].

Весьма интересные и важные соображения по поводу интересующего нас феномена блуждающего сюжета, помимо уже названных нами теоретиков и практиков литературного мастерства, оставили также ученые, исследовавшие народные сказки и пытавшиеся составить их систематические классификации, которые зачастую сводились именно к перечневому перечислению ведущих сюжетных конструкций. Так, известнейший фольклорист В. Я. Пропп попытался выделить основные сюжетообразующие элементы сказки, которые он назвал функциями действующих лиц[50]. Всего он выделил 31 функцию, среди которых: обращение к герою с запретом; нарушение им данного запрета; прощание героя с домом; обман со стороны антагониста (анти-героя, вредителя); нанесение вреда (зла, ущерба) со стороны антагониста; герой и антагонист вступают в непосредственную борьбу; герой подвергается преследованию; герой неузнанным возвращается в родные края; герою предлагается трудная задача и т. д. и т. п.

Отметим сразу немалое количество совпадений названных функций с ведущими мифологическими, эпическими, фольклорными мотивами, отмеченными выше. Не вдаваясь сейчас в сложный вопрос отличия сказки от родственных ей или смежных жанров[51], скажем лишь, что многие исследователи считают сказку частично «десакрализованным», несколько упрощенным вариантом мифа. Однако для нас важнее всего в данном случае другое: большинство из выделенных Проппом сюжетообразующих элементов сказки прекрасно «ложится» на истории, которые любят рассказывать политики сами о себе или же политтехнологи о «вверенных» их попечению лидерах. Скажем, представители политической оппозиции часто пользуются сюжетом о герое, подвергшемся гонению (именно так развиваются «сюжеты» о судебных преследованиях оппозиционных лидеров – в частности А. Навального). Во время предвыборной гонки представители конкурирующих партий или политики-антагонисты предъявляют публике примеры «вреда, наносимого антагонистом» или же разыгрывают игру, которую можно условно обозначить «герой и антагонист вступают в непосредственную борьбу» (примеры сюжетов подобного рода обнаруживает, например, кампания по выборам мэра Москвы весной – осенью 2013 года). Такие нарративные конструкции проявляются как в ситуациях непосредственного политико-коммуникативного взаимодействия противников (в телевизионных дебатах, различных ток-шоу и т. д.), так и в заочной полемике в СМИ, в плакатной борьбе, «войне листовок». Можно привести и иные примеры «конгруэнтности» сюжетных поворотов волшебной сказки тем перипетиям политической легенды, которую предлагают электорату современные политики.

Еще более подробные классификации повторяющихся сюжетных элементов сказки предложили профессиональные собиратели сказочного фольклора – такие как, например, финский ученый А. Аарне. Оказавши мировой науке, по словам Проппа, «неоценимую услугу», этот исследователь «взял несколько больших европейских сборников и установил имеющиеся в них сюжеты. Повторяющиеся сюжеты Аарне назвал типами сказок. Он составил каталог типов и опубликовал его на немецком языке… Каждый тип сказки получил название и номер… Каталог Аарне получил всемирное распространение и вошел в мировую науку. На русский язык его перевел проф. Н. П. Андреев под заглавием “Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне”… Количество найденных сюжетов оказалось поразительно малым»[52].

Конечно, «малое» количество сюжетов констатируется Проппом с достаточной степенью условности; в любом случае, счет в такого рода указателях (в отличие, скажем, от перечня Борхеса) идет даже не на десятки, а на сотни. Помимо названных авторов, попытки составить подобные системные классификации предпринимались и иными авторами; в нашу задачу не входит представить здесь полный список существующих сюжетных перечней, но даже приведенные примеры, на наш взгляд, иллюстрируют достаточно высокую степень генетической взаимосвязи между сюжетными схемами пространства мировой культуры и принципами конструирования акций публичной политики. При этом мы не склонны соглашаться с теми мастерами современного политического консалтинга, которые уж слишком «в лоб» постулируют такую взаимосвязь; так, нам представляются несколько прямолинейными формулировки типа: «Если же говорить о собственно литературе, то ее первые праформы в виде легенд, мифов, саг, сказаний, былин, генеалогий и гимнов имели четкую общественно-политическую функцию»[53]. На наш взгляд, взаимопроникновение культурных, социальных, психологических, политических феноменов осуществляется на самом деле тоньше и неоднозначнее; востребованность блуждающих сюжетов культуры сферой политической коммуникации является данностью не потому, что миф или былина всегда и в любом случае были «политически заострены» изначально, а из-за высокого потенциала сюжета как технологии конструирования реальности. По словам Ю. Лотмана, «сюжет представляет собой мощное средство осмысления жизни. Только в результате возникновения повествовательных форм искусства человек научился различать сюжетный аспект реальности, то есть расчленять недискретный поток событий на некоторые дискретные единицы, соединять их с какими-либо значениями (то есть истолковывать семантически) и организовывать их в упорядоченные цепочки (истолковывать синтагматически)»[54]. В этой способности сюжета «упорядочивать» процессы, происходящие в реальной жизни, четко структурировать коммуникацию, подчеркивать ее главные элементы, а также выявлять их скрытое значение (а также в целом быть интуитивно понятным для широких масс), и кроется, с нашей точки зрения, секрет его притягательности как особой технологии политико-коммуникативного взаимодействия с аудиторий.

Добавим к этому, что свойство подобных сюжетов (напомним, Е. М. Мелетинский называл их архетипическими) обращаться напрямую к бессознательному человека, говорить с ним на языке скрытых, но при этом легко считываемых аудиторией символов, может превратить названную технологию – при грамотном применении – в весьма эффективное «оружие массового поражения» электората. Размышляя о распространенных мифологических сюжетах, метафорах, образах, сопутствующих человечеству на протяжении всей его истории, автор книги «Тысячеликий герой» Дж. Кэмпбелл подчеркивал: сила их в том, что они с давних времен «актуализировали и приводили в действие все жизненные энергии человеческой психики. Они связывали бессознательное с полем практичес кого действия – не иррационально, по законам невротической проекции, а напротив, способствуя проникновению зрелого и трезвого практического понимания реального мира (в качестве контролирующей инстанции) в царство детских желаний и страхов»[55]. Более того, продолжает исследователь, дабы охватить их полноценный смысл, «мы должны уяснить, что они являют ся не только симптомами бессознательного (каковыми действи тельно являются все человеческие мысли и действия), но вмес те с тем осознанным и преследующим определенный замысел утверждением неких духовных принципов, остающихся неиз менными на протяжении всей человеческой истории, как неизмен ны физическая форма и нервная система самого человека»[56]. И вот эта неизменность, повторяемость, связь с самыми глубинными слоями человеческих «нервов и психики», умение соединить бессознательное с «полем практического действия», с «трезвым пониманием реального мира», и позволяет архетипическому сюжету не только глубоко укорениться в культуре, но и стать неотъемлемым элементом спутником самых разных сфер коммуникации – в том числе и политической.

Однако установление самого факта перманентного рекрутинга политической коммуникацией повторяющихся сюжетов из сферы мифологии, фольклора, художественного творчества – лишь первый шаг на нашем пути. Следующим шагом необходимо выявить механизмы такого рекрутинга и проанализировать основные варианты использования данного рода конструкций во взаимодействии политика с аудиторией.

Здесь самое время напомнить о том, что коллективное бессознательное, основу структуры которого как раз и оставляют архетипы, отличается от сознания тем, что «отражаемая им реальность сливается с переживаниями субъекта, его ценностными отношениями к миру… В бессознательном действительность переживается субъектом через такие формы уподобления, отождествления себя с другими людьми и явлениями, как непосредственное эмоциональное чувствование, идентификация, эмоциональное возбуждение»[57]. В политике, которая по сути своей должна была бы стать бесспорным царством «рацио», коллективное бессознательное проявляет себя торжеством не только чувственно-эмоциональных, но даже и иррациональных элементов: верований, фантастических образов, утопических идей и т. д. (эти элементы Б. А. Грушин в свое время называл имажинитивными, то есть напрямую связанными с воображением, и определял их как наименее исследованные в теории познания)[58]. Происходит это, в частности, потому, что, по мнению многих исследователей, политическое конструирование реальности сегодня осуществляется за счет символических форм. По формулировке Е. И. Шейгал, «политика основана не столько на глубоко проработанных интеллектуальных концепциях, сколько на пропаганде», а пропаганда, по справедливому замечанию политолога А. Н. Савельева, «это язык аллегорий, гипнотизирующий массы, язык мифологем и мифосюжетов»[59].

Отметив важное для нас уточнение о гипнотической роли мифосюжетов, оброненное исследователем, зададимся вопросом: можно ли говорить об особой их функции в политическом бессознательном? Об этих проблемах специально размышлял Ф. Джеймисон, автор книги «Политическое бессознательное. Нарратив как социально-символический акт»[60]. Утверждая, что повествование – не столько литературная форма, сколько специальная эпистемологическая категория, открывающая мир, этот исследователь приписывает ей особую функцию в истолковании социальных противоречий; но, поскольку эта функция не осознается, он обозначает ее как политическое бессознательное. Не ставя своей целью защиту или критику данной теории, отметим лишь, что сам термин «политическое бессознательное» не является сегодня чем-то вроде «академического мейнстрима»; исследователи обычно охотнее говорят о «коллективном бессознательном в политике»[61]. Нам кажется, что при определенных оговорках эти понятия можно употреблять как условные синонимы; однако для нас важнее в данном случае не терминологические дискуссии, а сама ведущая роль нарративного фактора в бессознательных структурах, которую постулирует Ф. Джеймисон. Чтобы увлечь толпу, иногда достаточно позволить ей почувствовать себя сопричастной той или иной «истории», которую рассказывает вождь; это срабатывает особенно хорошо в тех случаях, когда повествование соотносится с весьма известным и узнаваемым сюжетом, закрепленным в исторической памяти аудитории, и позволяет соотнести историю с теми надеждами и чаяниями, которыми живет народ.

Уточним, что при осознанном обращении к распространенному и узнаваемому сюжету как раз и возникают те самые излюбленные политическими технологами методы использования древних, жестких, лежащих в самой глубине коллективного бессознательного структур (архетипов), которые способны символически оплодотворить и «возвысить» вполне прагматические цели борьбы за власть. Речь идет о перенесении наиболее устоявшихся образов и сюжетов мифологического мышления в современную нам политическую реальность и об актуализации их в коммуникативных актах различной формы. Некоторые исследователи даже считают, что подобные технологии особенно характерны именно для российской политической истории, в которой специалисты обнаруживают «постоянное присутствие и воспроизводство… архаических черт культуры, ценностей и идеалов, воплощаемых, в частности, в мифах, определявших поведение значительной части общества, а на протяжении больших периодов, в том числе в ХХ веке, – и судьбы всей страны»[62].

Знаменательно, что, не используя филологического и литературоведческого термина «сюжет», многие исследователи-политологи также обнаруживают в истории человеческой культуры повторяющиеся схематические конструкции, вневременные и общецивилизационные повествовательные темы, которые, по выражению В. Н. Васича и А. А. Ширинянца, составляют некий единый «мифологический ансамбль». Относя к этому «ансамблю» мотивы заговора, золотого века, к которому необходимо вернуться, культурного героя-спасителя и т. д., ученые считают, что политический миф «создается коллективным воображением, комбинаторные механизмы которого располагают относительно ограниченным набором формул»[63]. Именно поэтому специалистам по политической коммуникации нужно эти повторяющиеся формулы хорошо знать, при необходимости выстраивая из них, как из вечных «кирпичиков», те или иных сложные «архитектурные сооружения» эффективных коммуникативных актов.

Отдельные авторы порой, пожалуй, даже несколько преувеличивают значение мифологического мышления и воздействие архетипических конструкций на политическую жизнь социума, считая, что этим факторам под силу определять ее развитие. Так, по мнению В. С. Полосина, сопереживание политическому мифу – первое необходимое условие легитимизации массовым сознанием институтов власти и конкретных лиц в качестве персонажей этой власти. Вторым необходимым условием легитимизации общественным сознанием политического действия является индивидуальное соответствие личности политика его мифическому прототипу[64]. Считая, что подобная абсолютизация роли политической мифологии в вопросах, связанных с политической властью, остается дискуссионной, мы, тем не менее, воспринимаем приведенные соображения как крайне важные для темы нашего исследования, ибо здесь «нащупываются» те самые закономерности массового сознания и мышления, которые объясняют причины и механизмы активного «вброса» в сферу практической политики архетипических и мифосюжетных конструкций. Как точно определяет Н. Г. Щербинина, «именно с помощью политического мифа архетипы прорываются в политику вообще и постсовременную в частности. И самым политически влиятельным архетипом является Герой, который становится формой для репрезентации политического лидерства и власти в любой культуре и во все времена»[65]. Этот же автор добавляет, что сегодня «политическую мифологию принято соотносить с архаической мифологией, под которой чаще всего подразумевается повествовательная форма (курсив наш. – С.Ш.). Сама форма сказания предполагает такие непременные атрибуты, как драматизация повествования, яркая образность сакральной истории и наличие центрального героя (герой мифа, сказки, легенды, былины, исторической повести)»[66].

Мы бы добавили, что усилителем мощи архетипического и мифологического конструкта, его катализатором в политико-коммуникативных системах, с нашей точки зрения, является именно сюжет (мифологический, эпический, сказочный). Е. М. Мелетинский в свое время не случайно полемизировал с последователями К. Юнга, которые говорили преимущественно об устоявшихся образах и считали сюжеты чем-то по определению вторичным, в то время как они «далеко не всегда вторичны и рецессивны; они, в свою очередь, могут сочетаться с разными образами и даже порождать их»[67]. В то же время мы хотели бы согласиться с упомянутыми выше исследователями в том, что наиболее прямой путь к сердцу избирателя – это выбор политиком правильного «мифологического прототипа», оживление культурного архетипа Героя. Дело в том, что герои со времен греческой мифологии «причастны экзистенциальному измерению, которое по природе своей является сверхчеловеческим»[68], а потому ассоциация с архетипом Героя предназначена выявить особую сущность политика, его пусть не божественную – но «надчеловеческую» позицию в мире людей. Именно героические сюжеты обладают самым высоким коммуникативным потенциалом; именно «внутри» последовательного движения нарратива Герой способен показать себя и добиться победы… Дж. Кэмпбелл пишет:

Сказочное повествование, которое претен дует на описание жизненного пути легендарных героев, могу щества божественных сил природы, духов смерти и тотемов предков данного рода, – есть не что иное, как символическое выражение бессознательных желаний, страхов и конфликтов, лежащих в основании сознательных моделей человеческого поведения. Другими словами, мифология есть психология, ошибочно прочитанная как биография, история и космология… Высвеченные здесь, как в флюороскопе, основания раскрыли саму подоплеку загадки Homo sapiens – западного и восточно го, первобытного и цивилизованного, современного и архаич ного. Целый спектакль разворачивается перед нами. Мы долж ны лишь прочитать его фабулу, с ее постоянными ходами и их вариациями, и тем самым прийти к пониманию глубинных сил, которые предопределяют главные линии человеческой судьбы и по-прежнему продолжают влиять на всю нашу частную и общественную жизнь[69].

Попробуем обнаружить отголоски тех или иных блуждающих сюжетов, связанных с определенными типажами героев, в примерах современной российской политической коммуникации. Это поможет нам определить наиболее «общеупотребительные» варианты применения данной технологии и оценить степень ее эффективности.

Сюжет о герое, отправляющемся за приключениями и покоряющем мир. Герои индийского эпоса или библейских сказаний, противостоявшие в странствиях жизненным испытаниям; персонажи греческих мифов, преодолевавшие порог за порогом в поисках сокровища (Ясон, путешествующий за золотым руном и в конце концов возвращающий себе трон; Прометей, сумевший покорить небеса, похитить у богов огонь и подарить его людям); в древнерусских былинах – Илья-Муромец, с его тремя «поездочками», во время которых он совершает свои подвиги… Все эти образы в совокупности своей имеют в генезисе тот самый архетип, который, несмотря на свою сказочность, оказывается удивительно операциональным при выстраивании коммуникации с массовой аудиторией. Схему, обрамляющую данный тип сюжета, Дж. Кэмпбелл описывает так: «Герой отваживается отправиться из мира повседневности в область удиви тельного и сверхъестественного: там он встречается с фантастическими силами и одерживает решающую побе ду; из этого исполненного таинств приключения герой возвращается наделенным способ ностью нести благо своим соплеменникам»[70].

Мы не случайно начинаем анализ именно с этого типа сюжета; как оказалось, он достаточно хорошо приживается на российской почве. В частности, пристрастие к достаточно экстравагантным по меркам «большой политики» и весьма необычным по своей сути коммуникативным акциям демонстрирует лидер нации, один из наиболее популярных политиков России – В. Путин. Пришедший в свое время на смену правителям «в возрасте», подтянутый и спортивный, умеющий проявить физическую смелость и умение владеть собой в нестандартных ситуациях, этот политик словно воплотил в себе ожидания людей, мечтающих о сильном лидере. Не случайно американская исследователь-славист Х. Гощило, ставшая одним из соавторов и редактором-составителем недавно вышедшей на Западе книги «Путин как знаменитость и культурная икона»[71], в одном из своих интервью говорит: «Я не припомню какого-либо еще современного государственного деятеля, имевшего такое громадное количество восторженных поклонников и поклонниц в своей стране и за рубежом… Многие его воспринимали как мифологического героя, единственного лидера, способного спасти Россию»[72]. Авторы другой книги, Ф. Хилл и К. Гэдди, утверждают, что важной чертой образа российского политика является его героизация, способность перенестись в иной, «волшебный» мир и решить любую проблему[73].

На наш взгляд, именно этот запрос на героя, которому многое по плечу и который способен справиться с любой опасностью не только на земле, но и в небе, и под водой, получил ответ в виде разнообразных сюжетных «историй», предлагаемых электорату одним из наиболее высокопоставленных должностных лиц страны. Так, в августе 2011 года, после погружения с аквалангом, В. Путин поднял со дна Таманского залива две древние амфоры VI века. Эта подводная эскапада обсуждалась мировой прессой в разной тональности; российские же блогеры с самого начала заподозрили, что «находка» отнюдь не была случайной. И хотя ученые-археологи утверждали в интервью российским журналистам, что, в принципе, любой аквалангист, погрузившись на дно в месте затопления древней Фанагории, может найти подобные артефакты, и Путин «поднял их со дня честно, честно заработал»[74], все же сомнений по поводу этой истории было больше, нежели восторгов в связи с ней. Тем более, что позже, по сообщению Ленты. ру, пресс-секретарь политика Д. Песков признал, что сосуды были найдены «во время экспедиции (за) несколько недель или дней (до погружения премьера)», то есть Путин не находил их, а только поднял со дна…[75]

Однако нас сейчас интересует не степень подлинности событий, легших в основу этой PR-акции, а ее «архетипическая подкладка». Дело в том, что сама по себе история погружения на морское дно и успешного возвращения оттуда несет на себе отпечаток крайне древних ритуалов, относящихся к обряду инициации и имеющих отчетливо архаический привкус. Так, например, размышляя о древнегреческих героях, известный исследователь истории религии и мифологии М. Элиаде, замечает: «Многие эпизоды из истории Тесея – это на самом деле посвятительные испытания. Например, ритуальное ныряние в море (испытание, приравниваемое к путешествию в загробный мир, а точнее – в подводный дворец Нереид)…»[76]. Разумеется, Тесей не единственный герой, проходящий подобное испытание; мотивы такого рода (ныряние за сокровищами и последующее возвращение на землю) встречаются и в шумерско-аккадском «Эпосе о Гильгамеше», и в древнерусских былинах новгородского цикла о Садко, и во многих иных мифологических, эпических, фольклорных текстах разных народов. Заметим, что и в биографии описываемого политика подобная «инициация морем» не была единственной; мотивы покорения дна морского просматриваются, например, и в истории с погружением на дно Байкала на субмарине «Мир-1» (2009 год), и в спуске на батискафе к месту крушения парусного фрегата «Олег» в Финском заливе (2013 год). Английская «The Daily Mail», анализировавшая последний случай и написавшая, что «российский лидер, к сожалению, по всей видимости, не нашел никаких сокровищ», тем не менее в своей статье отметила, что погружение на подводном аппарате стало очередным примером «проявления мужественности Путина»[77]. Тем самым PR-эффект данной акции можно считать состоявшимся.

Конечно, завоевание морского дна – не единственная история, которую можно отнести к группе сюжетов о герое, покоряющем мир. Весьма показательным в этом смысле может служить анализ использования в российской политической коммуникации пространственных архетипов высоты, символики неба и полета. Сюда логично отнести, например, одну из самых «спорных» с точки зрения политико-коммуникативной эффективности PR-акций В. Путина – его участие в программе по спасению сибирских журавлей, которое журналисты коротко окрестили «полет со стерхами». Стерх, или белый журавль, занесенный в Красную книгу, находится под угрозой полного исчезновения, и ради сохранения и восстановления этой редкой популяции журавлят сначала выращивают в питомнике, а затем пытаются приспособить к жизни в дикой природе. Одной из важных составляющих выживания стерхов является обучение их технике полета на дальние дистанции; для этого был разработан специальный метод, в соответствии с которым птенцов ведут по маршруту будущей миграции с помощью мотодельтаплана, управляемого человеком. Заранее подготовленные к полету журавлята должны воспринять мотодельтаплан как лидера стаи, а потому послушно последуют за ним до места зимовки.

В 2012 году акция «Полет надежды» проводилась при личном участии президента России. Владимира Путина, пилотирующего дельтаплан, одели в белый шлем и белый комбинезон, за ним смогли подняться в воздух и держаться какое-то время в воздушном потоке несколько птиц. Но, хотя политик, судя по его комментариям в прессе, остался очень доволен своим участием в программе, на сей раз «Полет надежды» в целом не увенчался успехом. Стая из шести стерхов была доведена до Белозерского федерального заказника в Тюменской области, однако то ли дикие серые журавли не приняли своих сородичей, то ли сами стершата не успели адаптироваться к новой жизни – но в результате птенцы не улетели на юг вместе со взрослыми птицами, и их пришлось возвращать на самолете домой, в Окский заповедник[78].

Человек в небе, рядом с птицами – в мире, где только крылатые могут парить свободно и бесстрашно… Очевидно, что этот сюжет «отягощен» в подсознании современного жителя Земли – практически независимо от его этнической, культурной и религиозной принадлежности – целым рядом ассоциативных цепочек, множеством символических и архетипических связей. Загадочный Этана из шумерско-аккадской мифологии, взмывавший на орле к звездам, – «тот, кто взошел на небо»… Пророк Илия, возносящийся на небо на огненных конях… Древнегреческий Аполлон, улетающий на колеснице, запряженной белыми лебедями, в страну гипербореев… Вольга Всеславьевич из русских былин, умеющий «обернуться белым соколом и взмыть под небеса»… Как отмечают специалисты по античной мифологии, «путешествие героя на верхнюю землю, пребывание его у небесного народа – одна из главных сюжетных схем мифологии, героических сказаний»[79], а потому обращение к данному сюжету в сфере политической коммуникации в принципе выглядит вполне логичным и оправданным.

Интересные замечания о важнейшей роли образа неба в человеческой культуре мы находим у Элиаде в работе, цитировавшейся немного выше. «Мы должны всегда помнить о восприятии сакральности неба, небесных и атмосферических явлений, – пишет исследователь. – Само по себе созерцание неба принадлежит тому редкому опыту, который дает спонтанное откровение о трансцендентности и величии. Кроме того… символика полета, мысленное переживание высоты как освобождения от веса, способствуют созданию образа неба – богатейшего источника и обиталища сверхъестественных существ: богов, духов, культурных героев…»[80]. Если учесть, что тот же автор напоминает о том, что «птица – один из архетипических образов духа»[81], становится ясным, какова общая смысловая нагрузка PR-акций, подобных полету со стерхами или – из близкой сюжетной серии – управлению штурвалом истребителя, и какой скрытый подтекст закладывают в них их авторы. Тем более, что специалисты давно знают: «человек обычно склонен более охотно воспринимать живое, яркое, личностно окрашенное, чем абстрактное, безличное, серое… Повышение эмоционального накала влечет за собой обострение суждений, и спектр когнитивных категорий, предлагаемых для интерпретации события или явления, сужается»[82]. Ставка на то, что политик будет восприниматься массами «не разумом, но сердцем» – именно в этом состоит цель «реинкарнации» ярких и узнаваемых подсознанием сюжетов в политической коммуникации.

При этом излишняя вычурность некоторых акций президента России (в том числе его «приключения» со стерхами) принудила пресс-секретаря политика к своего рода оправданиям перед широкой публикой из-за явной «театрализованности» событий. «Если вы думаете, что сидят какие-то яйцеголовые люди и придумывают, как президенту полетать на дельтаплане под камеру, вы ошибаетесь, – сказал он в интервью «Комсомольской правде». – Все наоборот… Это то, к чему лежит его сердце»[83]. Конечно, такие реплики возникли не случайно; напомним, что участие В. Путина в «Полете надежды» было весьма неоднозначно воспринято как профессиональными политологами, аналитиками, журналистами, так и рядовыми потребителями политической информации. Например, в уже цитировавшемся интервью американский славист Х. Гощило причислила эту акцию к «грубоватым рекламным трюкам», заметив, что никто из западных лидеров на такое не решился бы[84]. А биолог и журналист И. Колмановский на портале «Эхо Москвы» вообще усомнился в правомерности подобных акций: «Если посмотреть на весь перечень вех в карьере Путина-“зоогеографа”, складывается ощущение подделки: у него какое-то удивительное чутье на яркие и пустые проекты»[85].

В целом акция породила множество комментариев в средствах массовой информации, огромное количество откликов в сети Интернет (среди последних превалировали, главным образом, иронические высказывания) и даже ряд голосований по типу «Какая пиар-акция Путина нанесла ему наибольший вред?» – заметим, что полет со стерхами одержал в этом голосовании убедительную победу[86]. В одной из последующих глав мы поговорим о реакции интернет-сообщества на попытки мифологизации образа власти подробнее; но сейчас нас интересуют главным образом причины столь негативного отклика аудитории на попытки проведения нестандартных PR-взаимодействий. Почему, несмотря на общую грамотность и логичность задействования архетипических сюжетов в политической коммуникации, общество порой откликается на них скепсисом и иронией?

На наш взгляд, причины лежат в «незаконченности сюжета», которая, в свою очередь, разрушает негласно заявленный миф. Дело в том, что сценарная схема такого рода «постановочных событий» в политико-коммуникативном дискурсе всегда приблизительно одинакова и в целом соответствует тому архетипическому сюжету культуры, который Дж. Кэмпбелл обозначил как «зов к странствиям». «Судьба поз вала героя и перенесла центр его духовного тяготения за пределы его общества, в область неизвестного, – пишет об этом сюжете Кэмпбелл. – Эта судьбоносная сфера, таящая как опасности, так и сокровища, может быть представлена по-разному: как далекая страна, лес, подземное, подводное или небесное царство, таинственный остров, высокая горная вершина или как состояние глубокого погружения в сон; но это всегда оказывается место удивительно меняю щихся и полиморфных созданий, невообразимых мучений, сверхчеловеческих свершений и невыразимого восторга…»[87]. Отмечая, что примеры таких сюжетов можно приводить бесконечно и из разных уголков света, исследователь подчеркивает, что «области неизведанного (пустыня, джунгли, морские глубины, далекая земля и т. п.) являются открытым полем для проекции содержания бессознательного»[88], и это, на наш взгляд, лишний раз объясняет «цепкость», с которой подобные архетипические пространственные мотивы приживаются в политической коммуникации. Но этот же автор не раз на протяжении своей книги указывает, что герой путешествует в мир неизведанного не просто так, его цель – добыть некое сокровище и вернуться с ним в мир людей, «где это благо может помочь возрождению общины, нации, планеты или десяти тысяч миров»[89]. Иными словами, искатель приключений обычно жаждет не напрасных, а осмысленных подвигов, а его «сверхчеловеческие мучения», погружения в пучину морскую или полет в небесах должны быть освящены зримой, понятной и социально значимой целью. Невнятное же завершение истории (бесславное искусственное возвращение стерхов обратно в заповедник или амфоры, оказавшиеся заранее положенными на морское дно) разрушает героический миф, привносит долю комизма в PR-взаимодействие с аудиторией. И вместо того чтобы укрепить доверие к политику и обеспечить легитимацию его действий в подсознании публики, напротив, обесценивает их и сеет недоверие к политической коммуникации в целом.

Если попытаться разложить интересующий нас в данном случае блуждающий сюжет на основные структурные элементы, мы получим следующую схему движения событий:

1) появление сложной и необычной задачи, которая позволит политику-герою проявить свою силу (порой почти сверхъестественную) и показать себя в неожиданном качестве – ярым защитником природы, удачливым историком-археологом, талантливым покорителем сложной техники и т. д.;

2) с помощью переодевания (белая одежда и первоначально планировавшийся «клюв», обязательный для предводителя стаи стерхов; костюм аквалангиста; униформа шахтера; байкерская кожанка и т. д.) кардинально меняется облик героя, и политик оказывается на пороге приключения, способного воодушевить массовую аудиторию и поразить ее воображение. Архетипическая маска выбирается с тем расчетом, чтобы герой показался «своим» для того или иного сегмента аудитории, а условный «порог», который предстоит переступить, должен потребовать от политика качеств настоящего культурного героя: личного мужества, физической силы и выносливости, удачливости в исполнении предначертанного;

3) собственно «приключение»: пересечение некоего мифологического порога, в результате чего герой оказывается в мире неизведанного (поднимается в небеса, спускается в морские глубины, оказывается в чаще леса и т. д. и т. п.). При этом активно используются мотивы инициации героя, пространственная и временная символика и прочие важные методы формирования мифологического образа и сюжета;

4) решение поставленной задачи: преодоление испытаний и возвращение в естественный мир с неким свершением, способным изменить судьбу тварного мира или мира людей. Этим свершением может стать некий материальный артефакт (амфоры) или же нематериальный трофей (завоеванная победа, приведенное к успеху дело и т. д.).

Обнаружив примеры использования данного блуждающего сюжета в политической коммуникации В. Путина, мы видим, что, несмотря на достаточно удачный выбор самой нарративной схемы и аккуратное следование ей, общая эффективность политико-коммуникативного взаимодействия с аудиторией может оказаться значительно меньшей, нежели это планировалось изначально. Как и любые другие инструменты, относящиеся к комплексу бессознательного, использование блуждающего сюжета – то есть некоей узнаваемой схемы действий, рассчитанной на активизацию архетипов в подсознании аудитории, – должно опираться на полноту и завершенность истории. В случае, если «приключение» оказывается мало осмысленным, а трофей, добытый политиком-героем, – сомнительным, массы могут «не узнать» предлагаемый сюжет и вместо иррационального восторга испытать вполне разумный скепсис. Критическое мышление разрушает миф, архетипическая маска плохо «сидит» на герое, а имидж политика оказывается под угрозой.

Сюжет о герое-спасителе. Святой Георгий Победоносец, пронзивший копьем дракона и спасший предназначенную в жертву прекрасную девушку… Тесей, сразивший Минотавра и сохранивший жизнь юным афинянам… Фольклорные легенды о царе-избавителе, в каком бы обличье тот ни появлялся… Все это – вариации едва ли не самого популярного в мировой культуре «блуждающего» сюжета о герое, побеждающем воплощенное зло; эти истории особенно дороги человеческому сердцу и составляют глубочайшую основу любой народной культуры. Известно высказывание В. Вундта, который утверждал:

Существует естественная, всюду распространенная, характерная для наивного миропонимания склонность приписывать всякое ценное или важное, значительное изобретение – личности как творцу его. Так, уже первобытный миф создает образ «спасителя человечества», который принес огонь, изобрел оружие и орудия, ввел религиозные церемонии, культ. События, почему-либо глубже запечатлевшиеся в народной памяти, сага также связывает с именами отдельных героев. Еще у китайцев их былые властители считались творцами их древнейшей культуры, в замечательном слиянии образов мифического спасителя и сказочного героя. Один из этих властителей создал, по китайскому преданию, язык, другой изобрел письмо, третий ввел земледелие…[90]

В общем и целом блуждающий сюжет о герое, своими подвигами спасающем мир, можно назвать своего рода нарративной схемой, запечатленной в коллективном социальном опыте человечества и его же коллективном бессознательном. Зло всепроникающе и всемирно, и везде, где оно наносит удар людям, – «вздымается мольба о герое-избавителе со сверкающим мечом в руке, удар которого, прикосновение которого, само появление которого освободит землю»[91]. При этом представителей разных областей знания привлекают, конечно же, разные аспекты и грани построения героико-мифологического сюжета. Помимо уже упоминавшихся нами философии, литературоведения, истории, на данной «территории» могут работать любые сферы гуманитарной науки, занимающиеся – в широком смысле слова – текстом и его границами (так, в культурологии зачастую исследуются «пересечения» мира фольклора и религиозной веры[92], а в семиотике интерес исследователей вызывают структурные связи и тема гибели/воскрешения героя[93]). О. Ранк, изучавший мотивы рождения героя, мести и расплаты в его судьбе с точки зрения классического психоанализа, делает в одной из своих книг любопытное «анатомическое» сравнение: с его точки зрения, мифы о героях представляют собой «стандартное сказание» – нечто вроде идеального человеческого скелета, который с теми или иными отклонениями может наблюдать врач при просвечивании человеческих фигур, внешне как будто отличающихся друг от друга…[94]

Однако нас интересует в повествовании о герое один-единственный и главный его мотив – мотив победы над чудовищем. Именно этот поворот блуждающего сюжета можно скорее всего встретить в сфере политико-коммуникативной нарратологии, именно этот смысл – возвеличивание героя-драконоборца (или змееборца, в другой трактовке) – чаще всего транслируется в «политической легенде» современного лидера. М. Кошелюк в своей книге «Выборы. Магия игры. Технология победы» утверждает (и он далеко не одинок в подобном мнении), что к архетипу Героя-лидера восходит имидж любого политика:

Полноценный имидж может быть сформирован только через совокупность образов-прототипов, конкретизированных в большей или меньшей степени. При ближайшем рассмотрении оказывается, что эта совокупность ассоциируемых с политиком образов не случайна. Зоной их пересечения является базовый архетипичный образ Героя-лидера, способного преодолевать препятствия, побеждать Дракона… Доказательство способности политика «побеждать Дракона» может быть определено в качестве базовой задачи формирования имиджа… Можно сказать, что в свернутом виде в имидже представлены интуитивно схваченные проблема и ожидаемый путь ее решения. В этом смысле имидж всегда перспективен, он выражает некий взгляд на будущее, прогноз. Но время, отведенное политику (без соответствующей корректировки имиджа), ограничено периодом актуальности соответствующей проблематики. Герой востребован до тех пор, пока требуется (ожидается) его участие в развитии событий. Затем на смену ему идут другие герои[95].

Наивно было бы предполагать, что вечный сюжет о Герое, побеждающем Зло (как бы оно ни именовалось), отрабатывается современными политическими лидерами с одинаковой степенью успешности. И варианты внедрения данного сюжета в политическую коммуникацию весьма разнообразны. Это может быть некая громкая законодательная инициатива (например, подготовленный в свое время по приказу президента Д. Медведева и подписанный им в весьма сжатые сроки «Национальный план противодействия коррупции») или же многочисленные появления губернаторов различных областей, раздающих указания о помощи людям, на местах катастроф и природных бедствий. Встречаются среди подобных акций и достаточно театрализованные попытки напрямую «сразиться со злом», символизирующие личную доблесть и силу героя – так выглядело, скажем, непосредственное участие В. Путина в тушении лесных пожаров, предпринятое им с борта противопожарного самолета-амфибии в Рязанской области в августе 2010 года (заметим тут, кстати, что само по себе потенциальное владычество над огнем – сильный архетипический символ, «принадлежность шаманов и колдунов»[96], призванный заново подчеркнуть сакральность власти политика).

Однако эффективнее всего архетип Героя-змееборца «оживает» в политико-коммуникативном дискурсе благодаря особым поведенческим стратегиям, используемым политиком на длительном отрезке жизненного пути. Евгений Ройзман сумел стать мэром Екатеринбурга, на наш взгляд, не в последнюю очередь потому, что давно известен согражданам своей непримиримой борьбой со «стоголовой гидрой» наркомафии. Его фонд «Город без наркотиков» существует с 1999 года, и несмотря на то что жесткие методы Ройзмана многим не по душе, организация добилась определенных (хотя и не абсолютных, разумеется) успехов в этой борьбе. В результате имидж героя, сумевшего замахнуться на почти непобедимое зло и частично победить его, сыграл свою роль в истории политического успеха данного общественного деятеля. При этом оппозиционные настроения Ройзмана и его сложные отношения с властью только дополнительно укрепили в сознании аудитории образ человека, который «использует свою энергию для того, чтобы оставить свой след в мире, а также для того, чтобы разрушить или изменить ригидные, отмирающие структуры… Герой (который зачастую выступает в качестве Воина) идет навстречу огромной опасности, чтобы победить зло и защитить общество и священные ценности»[97].

Еще более очевидным образом блуждающий сюжет, центральным структурирующим элементом которого служит архетип Героя-спасителя, актуализировался в свое время в политическом портрете Сергея Шойгу. Этот лидер, являющийся одним из долгожителей российского истеблишмента, когда-то не случайно приобрел в СМИ славу популярного и харизматичного министра. Ныне министр обороны, экс-губернатор Московской области, наибольшую известность он, конечно, получил как многолетний глава МЧС России. «Загадочный спасатель» (так называла его пресса еще в 1990-е годы[98]) с самого начала взял за правило лично выезжать на все крупнейшие чрезвычайные происшествия и руководить ликвидацией их последствий. В результате в сознании россиян его фамилия оказалась накрепко связана со всеми трагедиями новейшей истории России – и одновременно с бесчисленными подвигами спасения людей: так было и после чудовищного землетрясения в Нефтегорске (май 1995 года), и во время чеченских событий, и в ходе спасательных операций, связанных со всеми крупнейшими терактами (Беслан, «Норд-Ост», взрывы в метро и т. д.). При этом, хотя общее количество спасенных жизней за годы его работы превысило миллион (эту цифру Шойгу считает главной при оценке деятельности МЧС), сам политик всегда оставался вполне скромным героем, не стремящимся к особой публичности или «эффектным выходам» перед телеаудиторией; вполне гармоничной в его устах выглядит сказанная им однажды фраза «Я мечтаю о том, чтобы люди забыли, кто такой Шойгу и что такое МЧС»[99]. Образ «немного усталого героя с доброй улыбкой, который успевает спасать всех и везде»[100] оказался настолько прочным, что рейтинг политика остается стабильно высоким и на других его должностях, уже не связанных непосредственно с гуманитарной миссией. Добавим к этому, что на укрепление архетипа работают и отдельные яркие детали биографии Шойгу: так, важной частью его образа стало то, что он является не политиком «номенклатурного» образца, а лидером, появившимся когда-то вполне «внезапно» из глубокой провинции, Тувы, и быстро завоевавшим себе заслуженное место на политическом небосклоне России.

На наш взгляд, поразительная устойчивость «героического имиджа» Шойгу является одним из наиболее любопытных штрихов его образа. Как отмечают политологи, у российских граждан «накопилась некая усталость: на протяжении многих лет их спасали в тяжелых ситуациях, но в какой-то момент возникло ощущение, что подобные ситуации из года в год не исчезают. И уже не один самолет упал, а пятнадцать, не один дом сгорел, а множество разных, и спасатели на этом фоне стали играть несколько иную роль…»[101] Но в этом видят возможную причину эпизодических снижений рейтингов совсем других политиков, а вовсе не самого Шойгу – за годы нахождения у власти «Путину не удалось переломить ситуацию так, чтобы уменьшилась необходимость в спасателях», добавляет только что процитированный источник.

Изучая роль героического мифа в конструировании отечественной политической реальности, Н. Г. Щербинина подчеркивает, что «герой представляет собой архетипический прообраз, который схематически и структурно задает образ лидера, в том числе и политического. И такого рода образ воспринимается как секулярная форма персонификации сакрального… Герой – это образцовый, символический и архетипический феномен вообще, а политический Герой существует, но не в обычной реальности, а в сакральном мире»[102]. Данный исследователь особое место уделяет осмыслению роли героя-змееборца[103], рассматривая в этом качестве в разных своих работах то Петра I (победа под Полтавой над врагом, символизирующим высшее зло), то Ленина («святой воин», поражающий змея и спасающий революцию), то иных представителей русской политической истории. Благодаря этим примерам ощутима определенная разница в подходах к изучению самого феномена героического архетипа в современной гуманитарной науке. Традиционной парадигмой является именно преимущественное вычленение того или иного образа, цементирующего «рассеянный во времени» имидж определенного политика и позволяющего (с той или иной степенью безусловности) легитимизировать его властные устремления в глазах массовой аудитории. Нас же архетипический образ Героя в политической коммуникации интересует лишь как структурный «стержень» того или иного блуждающего сюжета, который характеризуется повторяющейся нарративной схемой, четкой последовательностью этапов действия и обязательной законченностью повествования. Именно поэтому Е. Ройзман или С. Шойгу, привычно коммуницирующие с аудиторией в рамках одной и той же поведенческой стратегии, представляются нам более убедительными представителями политического сюжета о герое-спасителе, чем, например, Д. Медведев, у которого за все годы пребывания во власти так и не появилось одного «ярко выраженного», неприемлемого именно для данного лидера, противника-«Дракона»… Или, скажем, Г. Зюганов, на счету которого не так много конкретных, состоявшихся побед над «Злом» и который в бессознательном восприятии россиян, судя по исследованиям политических психологов, на глазах теряет такие обязательные для Героя качества, как активность, сила и самостоятельность, а также несет в своем образе «признаки возможного поражения»[104].

Каковы структурные элементы интересующего нас блуждающего сюжета о герое-спасителе? Перечислим их поэтапно:

1) наступление на государство и общество некоего «чудовища» (Дракона), воплощающего в себе абсолютное Зло. Такое «чудовище» может выступать под маской войны как архетипической ситуации зла; природной или техногенной катастрофы; социальных или политических пороков (наркомания, безработица, коррупция); террористических актов и т. д.;

2) появление в гуще событий политика-Героя и совершение им активных действий по преодолению Зла. Условное «переступание порога» в данном случае может выражаться в принятии сложного решения о том, чтобы ввязаться в неравный бой, а в качестве «сверкающего меча» в руке политика могут выступать: нестандартный поступок, ряд последовательных и эффективных мер по преодолению кризиса, решительная личная инициатива, создание эффективно работающей структуры или организации, принятие закона и прочее;

3) полная или (чаще всего) частичная «победа над драконом» при деятельном участии самого лидера. С точки зрения эффективности использования блуждающего сюжета как политической технологии здесь желательны «уникальное торговое предложение», своего рода «личная легенда», позволяющие сформировать образ политика как героический бренд;

4) извлечение «уроков на будущее»: Зло, не побежденное окончательно, должно быть хотя бы приостановлено, а Герой остается на страже «рубежей», защищая от него своих сограждан. Показательно в этом смысле одно из признаний С. Шойгу: хотя лучшей наградой его спасателям не раз становились уникальные случаи спасения людей в катастрофах и природных бедствиях, помочь удавалось не всем. В интервью он как-то рассказывал, что в Нефтегорске удалось найти мужчину, проведшего под завалом несколько дней. Врачам было ясно, что после высвобождения его ног из-под бетонной плиты спасти человека, скорее всего, не удастся. К сожалению, так и случилось… Но этот эпизод стал толчком для разработки уникальной мобильной установки по очистке крови, до сих пор использующейся в МЧС и ставшей гордостью российских спасателей[105].

Заметим: в отработке сюжета о герое-спасителе, в отличие от сюжета о герое-искателе приключений, несущественными являются внешний антураж события, «сцена действия», костюм политика… Никаких «белых клювов» и водолазных одежд, экзотики подводного царства или небесных пространств. Напротив: в этом случае на первый план выходят не мифологические, а «земные» черты образа политика, постулируется его человеческая (хотя и особенная, наполненная символической силой) сущность. Зато как инструмент осуществления сюжета крайне важны длительность и последовательность усилий политика-героя по борьбе со Злом, его искренняя заинтересованность в этих сражениях и готовность стоять в них до конца.

Сюжет о герое, «расчищающем поле» и наводящем порядок в хаосе. Согласно мифологическим представлениям многих народов, Боги создали мир из первозданного Хаоса, однако проявления его еще живы, и героям приходится наводить порядок на своей земле. «Первые свершения героя – это его действия по расчистке поля»[106], – указывает Дж. Кэмпбелл, и в виду в данном случае имеется как устранение оставшихся чудовищ – порождений Хаоса, так и окончательное «структурирование», упорядочивание нового мира – наведение порядка на земле. Поэтому среди главных подвигов Геракла – не только живописная победа над Лернейской гидрой, укрощение Кербера и прочие славные сражения с порождениями темных сил, но и в самом прямом смысле «уборка территории»: расчистка Авгиевых конюшен… Шумерские боги-герои – основатели городов; древние цари-пахари западных легенд; русский богатырь и землепашец Микула Селянинович, чью сумочку не смог даже приподнять великан Святогор, ибо в ней, по словам Микулы, таилась «вся тяга земная»… Все они «расчищают поле» как в фигуральном, так и в прямом смысле: с одной стороны, названные герои выступают как воины с прошлым, богатыри и победители, с другой – успешно хозяйничают на родной земле. А главное, эти архетипические конструкты (породившие в более поздние времена огромное количество образов литературы и искусства с соответствующей смысловой нагрузкой) хорошо вписываются во вполне осознаваемую потребность массовой аудитории в упорядоченном, хорошо организованном мире. И потому имидж Героя, выступающего в качестве борца с наследием минувшего Хаоса, пытающегося обустроить свою землю («привести в порядок свою планету») и берущего ситуацию под контроль, представляется вполне релевантным инструментом коммуникации современного политического лидера с обществом.

Примечательно, что в блуждающем сюжете такого рода особенно упорно отрабатывается образ врага – Чужого, представителя Хаоса, с которым приходится вступать в борьбу Герою, устроителю мирной жизни. Элиаде в одной из своих самых известных работ, книге «Образы и символы», пишет:

Множество текстов говорит о врагах, противниках, посягающих на их территорию, как о призраках, демонах, силах Хаоса. Так, враги фараона назывались «сынами разрушения», «волками», «псами» и т. д. …Враги, нападающие на город (или любую другую обитаемую и организованную территорию) и угрожающие его укладу и самой жизни в нем, ассоциируются с демоническими силами, поскольку они стремятся вернуть этот микрокосм в состояние Хаоса, то есть разрушить его. Разрушение установленного порядка, уничтожение его архетипического образа равнозначно возвращению в… бесформенное состояние, предшествующее космогонии. Заметим, что те же образы используются в наши дни, когда речь идет об опасностях, противостоящих тому или иному типу цивилизации: мы говорим о «хаосе», «беспорядке», «сумерках», в которых суждено захлебнуться нашему миру… Представление о противнике как о демоническом существе, настоящем воплощении сил зла, тоже дожило до наших дней[107].

Можно сказать, что размытое вселенское «Зло», о котором речь шла в предыдущем сюжете, или же зачастую полное его отсутствие (как в сюжете о герое в поисках приключений), заменяются в последнем случае вполне конкретным противником, мешающим победить Хаос. Весьма зримо эксплуатация названных архетипов проявляется в коммуникации политиков, причисляющих себя к «крепким хозяйственникам» и вдобавок охотно разыгрывающих карту культурной идентичности, то есть символически переводящих пару «Герой – Враг» в дихотомию «свой – чужой»; при этом Герой-политик, разумеется, выступает в ипостаси «своего» для электоральной публики, а Хаос воплощает враг, пришедший из другого мира, – чужой, пытающийся изменить уклад Города. В этой роли могут выступать «понаехавшие» мигранты, «оборотни в погонах» и прочие знаковые фигуры, угрожающие законности и порядку.

Интересные примеры использования данной PR-технологии можно обнаружить в электоральных коммуникациях действующего мэра Москвы – Сергея Собянина. Однако, прежде чем приступить к осмыслению «просвечивающего» в его политических стратегиях блуждающего сюжета о Герое, «расчищающем поле» и сражающемся с Хаосом, скажем несколько слов об общей роли в данной повествовательной схеме концептов «своего» и «чужого». Дело в том, что само по себе дихотомическое противопоставление «свой – чужой» относится к излюбленным вариантам конструирования дискурса политической слоганистики, пространства рекламных плакатов, митинговой коммуникации и иных вариантов предвыборного взаимодействия с избирателем. При этом «свой» в рамках социокультурной идентичности понимается как человек, соответствующий нормам и ценностям, близким самому индивиду (от способов мышления до поведенческих стереотипов, от языка до экзистенциальных мифологем) и, соответственно, вызывающий чувства близости и симпатии. Что же касается «чужого» – отметим, что, несмотря на широкое использование этого термина, единого и точного его понимания учеными так и не выработано, – то это, прежде всего, нечто незнакомое, непознанное, то есть то, к чему не может апеллировать собственный жизненный опыт. Чужое, конечно, может вызывать к себе некий интерес, но чаще всего воспринимается как что-то непонятное, холодное, далекое, таящее в себе несомненную угрозу или опасность… Архетипические образы «чудовищ, порожденных Хаосом» – от гидр и грифонов древних мифов до монстров современной массовой культуры (например, кинематографа) – как нельзя лучше ассоциируются с понятием «чужой» и вполне способны воплотить в себе образ Врага.

Едва ли не самой тревожной характеристикой этого феномена является то, что «чужое» способно находиться в самой непосредственной близости от нас; мы боимся его, потому что оно посягает не только на внешнее, но и на внутреннее пространство нашей жизни. А самое главное – это то, что «чужой» всегда существует в бинарной оппозиции к «своему/родному/близкому», а следовательно, из него проще всего лепится образ врага, столь эффективно и удобно используемый в политической коммуникации. Напомним, что, по определению К. Шмитта, оппозиция «свой – чужой» (или, как чаще определяет это исследователь, «друг – враг») столь же явно определяет специфику политического, как оппозиция «добро – зло» в области морали, «прекрасное – безобразное» в области эстетики или «рентабельное – нерентабельное» в экономике:

Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации… Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он быть хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела… Он есть именно иной, чужой[108].

Возможно, понимая, что для Москвы он по-настоящему не успел стать «своим», С. Собянин предпринял наиболее удачные коммуникативные шаги в рамках предвыборной кампании мэра Москвы (весна – осень 2013 года), именно дистанцируясь от образа Чужого/Врага. Самая запоминающаяся – и по-своему весьма удачная – PR-акция Собянина представляет собой серию вирусных роликов под общим названием «Кто угодно, только не Собянин!», размещенную в сети Интернет и собравшую несколько миллионов просмотров. Воспринимаемые на первый взгляд как агитация против и.о. мэра Москвы, на деле эти коммуникационные обращения позволили кандидату «размежеваться» с теми лицами и социальными стратами, которые наиболее неприятны среднему москвичу, и – тем самым – произвести эффективную отстройку от «чужих» в глазах избирателя.

Один из этих роликов представляет собой монолог продавца шаурмы, рассказывающего, как прекрасна была его жизнь до прихода в Москву Собянина, который все «испортил». «Вот здесь стоял – стеклянный, красивый… – мечтательно показывает он место на асфальте, где находился его ларек. – Аромат на весь район… Кому мешал?.. Ты из метро вышел, пивка купил, закусить хочешь – пожалуйста тебе: вкусный, питательный шаурма…». Воплощая в себе все, что так долго вызывало раздражение у москвичей (узкие проходы у метро, давка в час пик, молодежь с пивом в руках, некачественный фастфуд из подозрительного мяса), да еще умножая эту негативную коннотацию на характерную внешность гастарбайтера и кавказский акцент, герой ролика буквально обречен вызывать антипатию, а его «враг» Собянин – напротив, невольное уважение зрителя. Однако особенно убедителен продавец шаурмы, когда жалуется на «притеснения» московского мэра: «То справку покажи, то лицензию делай, то медкнижку покажи… Достал! – и, с прорвавшейся бранью, – Кто угодно, только не Собянин!»[109]

Заметим, что создатели ролика попутно делают и впечатляющую антирекламу оппонентам и.о. московского мэра. «Да кто хочешь приезжай в Москву! Садись в кресло… Хоть Навальный-Хавальный… Этот же хоть уважает, понимает бизнес. Наверное, с ним можно договориться!» В результате социальные сети и Youtube запестрели откликами посмотревших ролики горожан: «Ну, теперь точно буду за Собянина» и «Молодец, мужик!»

В других обращениях из той же серии (например, «Гаишники против Собянина») отстройка от «чужого» происходит уже по принципу не этнической, а социально-групповой идентичности.

Гайцы тебе что, не люди?.. Раньше все было понятно, все было по полочкам, все по таксе… А Собянин этот ваш – беспредельщик. Какого… он по всей Москве камеры на…? Смотрит он за всеми! Мне приходит – мне! – вот… жены моей машина… Чтобы я – и платить?!.. Нормальных гайцов вообще не осталось. Я человек, я готов помогать людям! Поймал – остановил – заплатил – отпустил. Все! Со мной ты мог договориться – с камерой поди договорись…

Сдобренный отборным матом и вызывающий неизбежное отторжение зрителя, этот ролик, хотя и снабженный обязательным слоганом «Кто угодно, только не Собянин!», лучше любого парадного портрета или официальной пропаганды «рисует» московскому мэру имидж настоящего хозяина города, твердого хозяйственника и борца с «хаосом», оставленным ему в наследство предыдущим мэром. Центральные образы данной предвыборной рекламы – типичные представители «чужих» как нарушителей порядка: кавказец в тренировочных штанах и с классической барсеткой; гаишник, ностальгирующий по временам, когда перед его поборами все были одинаково бессильны… Но их золотое время закончилось, когда «пришел Собянин», сумевший «расчистить поле» и навести порядок на своей земле. Отмечая, что подобные вирусные ролики вполне способны привлечь избирателя (особенно молодого), эксперты определяют и их электоральный КПД: «Несколько процентов голосов такие ролики вполне способны дать Собянину»[110].

Попробуем разложить сюжет о герое, сражающемся с Хаосом прошлого и «расчищающем поле», на составные элементы. Интересно, что в данном случае общая повествовательная схема пунктирно повторяет нарратив, изложенный в монологах героев только что рассмотренных вирусных роликов, и в целом может быть представлена следующим образом:

1) воцарение на земле «непорядка», возвращение в Город или любую другую человеческую обитель проявлений минувшего Хаоса. В их роли могут выступать явления и персоны, «чужие» для данной цивилизации, воплощающие в себе силы временно побежденного или давно отступившего зла, нарушающие гармонию и сложившуюся структуру отношений в социуме;

2) появление политика-Героя, готового «расчищать поле»: сражаться с прошлым, наводить порядок, заново структурировать окружающий мир, закладывать основы для построения нового, более справедливого мироустройства;

3) решительные действия Героя (эффективные указы; личные решения и поступки; законотворческие инициативы – скажем, в случае с Собяниным это было постановление о сносе киосков в Москве, практически в прямом смысле слова «расчистка поля») и – как их прямое действие – отступление «сил Хаоса», признавших себя побежденными;

4) появление «ростков будущего», первых ощутимых результатов усилий героя. Возвращение на землю порядка и благоденствия (или хотя бы близкой надежды на них).

Рассмотренные нами выше три блуждающих сюжета, схемы которых успешно используются в политико-коммуникативных системах, достаточно зримо отличаются друг от друга по своему технологическому и психологическому инструментарию. В сюжете первого типа зачастую наиболее важным средством воздействия на аудиторию оказывается необычный, «чудесный» поворот действия, яркая зрелищность события, его эксклюзивность – такому сюжету важно выделиться в общем ряду будничных политических мероприятий, поразить людей символическим и смысловым рядом. В сюжете второго рода ставка делается на эмоциональное потрясение электората за счет трагизма происходящего; другая важная эмоция – восхищение политиком, лично участвующим в преодолении последствий той или иной трагедии. Последняя же сюжетная схема не предполагает столь высокого накала страстей; здесь важнее «практическая», повседневная значимость проблемы для широкого и четко очерченного круга людей (например, жителей конкретного города), планомерная и длительная работа политика по «расчистке поля», его честность и неподкупность по отношению к врагам общества и государства. «Народный герой, – отмечает К. Флад, – как правило, представлен не как творец мира, но как лицо, делающее мир пригодным для человека и тем самым порождающее культуру»[111], и это суждение, на наш взгляд, как нельзя лучше описывает совокупность сюжетов о героях, «расчищающих поле».

Мы могли бы перечислить и иные варианты «блуждающих» сюжетов, перманентно оживающих в политической коммуникации различных стран и эпох, в том числе – в современной российской политике. Так, весьма популярным и распространенным является сюжет о борьбе различных поколений за власть – «новые политики», дышащие в спину «отжившим политическим силам», фактически воспроизводят в своих коммуникативных стратегиях мифологические схемы «схватки» эллинских богов (противостояние Крона с Ураном, а позже Зевса с Кроном), эпические перипетии Махабхараты или иные известные в культуре нарративы. Весьма интересным – однако требующим отдельного и обстоятельного осмысления – мог бы быть анализ эсхатологических мотивов и библейских элементов сюжета о «казни» трехлетнего мальчика в Славянске, переданного в июле 2014 года Первым каналом российского телевидения (характерно, что новостной сюжет был подан именно в жанре повествования — устного рассказа свидетеля, не подкрепленного практически обязательной для данного типа СМИ «картинкой» с места якобы произошедшего события)… Есть и иные типы сюжетных схем, заслуживающие интереса в рамках поставленной нами темы.

Однако дело, разумеется, не в количестве примеров. Нам важно подчеркнуть: повторяющаяся раз за разом «история», цикл связанных с ней архетипических сюжетных ходов крайне эффективно готовят публику к «узнаванию» политика в качестве долгожданного Героя и обеспечивают прогнозируемые ассоциации с ним. Не случайно Л. Беннет и М. Эдельман, посвятившие специальную работу политическим нарративам, считают рассказывание «повторяющихся историй» наиболее правильным способом донесения до масс той или иной политической идеи, а также указывают, что в некоторых случаях необязательно даже рассказывать сюжет полностью: достаточно предложить публике наиболее узнаваемые его фрагменты, и всю историю целиком человек «достроит» в своей голове уже самостоятельно…[112]

Таким образом, можно заключить, что «блуждающий сюжет» (в силу своего неизбежного «присутствия» в комплексе коллективного бессознательного и потенциального психологического воздействия на массовую аудиторию) можно считать вполне действенной политико-коммуникативной технологией – в том случае, разумеется, если его архетипическая узнаваемость будет согласована с магистральными имиджевыми характеристиками лидера, подкреплена правильно выбранными поведенческими стратегиями и внедрена в сознание публики с помощью грамотно подобранных акций. Это не означает, конечно, что архетипические образы и смыслы «просвечивают» в политико-коммуникативных системах исключительно в форме повторяющихся нарративных схем. Весьма интересные закономерности проявления подобных культурных конструктов обнаруживаются также в моделях вербальной коммуникации современных политиков.

К их анализу мы сейчас и переходим.