Читать книгу Последний Хранитель Многомирья. Книга первая. Пока цветёт радостецвет - Светлана Шульга - Страница 8

Развешанные между кухонными полками и буфетом свежие, еще не пожелтевшие охапки трав и веток перешушукивались, покачиваясь от теплого сквозняка. Афи застряла в них крыльями, но выбралась, разворчалась и была такова. Час стоял предвечерний, папуша Фио задерживался на полях, и на кухне Хомиш и мамуша Фло по-прежнему оставались вдвоем.

Фло копошилась над соломенными корзинами, что Хомиш принес из храма. Любимое занятие не терпело спешки. Много времени отнимала работа в храме Радости, но чаеварение и изготовление напитков – без этого невозможен ни один день Фло Габинс.

Она тщательно выбирала чистые листья, зарываясь лапами в круглую корзину с витыми мягкими ручками. Осматривала и откладывала хрупкие соцветия, жухлые сморщенные ягоды и ровные стебли, доставая их из другой – квадратной – корзины с невысокими бортами. Причмокивала и изредка переговаривалась с Хомишем, что сидел за ее спиной и, взобравшись с лапами на папушин стул с высокой резной спинкой, изучал темные пятна, появившиеся на домашнем радостецвете.

– Смотри-ка, дыра, – сокрушалась Фло Габинс, – опять большеухи пробрались в храм и прогрызли корзины. Ох-ох-ох, попотчевались составом для спокойствия. Надо бы в храмовой кладовой все корзины просмотреть, – продолжала она, не отрываясь от отсчета ингредиентов. – Сбилась, сколько ж уже положила? Семь веточек вагустры. Нужно еще одну и четыре луноцвета. Листья позабудки и десять веточек негрустина. Три жмени ягод непечалиуса. Ирис, а куда запропастился ирис?

Мамуша закидывала по очереди травы, цветы, ягоды в бурлящую в чане воду. Каждый новый ингредиент посуда встречала доброй порцией густого пара.

– Мамуша, и мне чая, – оторвался наконец от радостецвета Хомиш и придвинулся вместе со стулом к столу, где орудовала травница. Он сложил крест-накрест лапы, водрузив их вместе с локтями на стол и уместив сверху подбородок с ямочкой, и стал наблюдать, как волшебничает мамуша.

– Хомиш, ты уже пил сегодня чай спокойствия, – мамуша на миг замерла и приостановилась в новом коротком походе от трав к бурлящей на печи посуде. – И тебя все еще что-то тревожит?

– Тревожит. Радостецветы болеют, разобраться мне б, отчего. Вот и папуша отмечает – беда-беда на полях с цветами радости. Просыпаться не хотят.

– Может, им корни грызут большеухи? Надо подсказать Фио… А чего? Глянь, как мои корзины и мои запасы трав, – мамуша охнула, повернулась к Хомишу и протянула в лапке попорченные веточки и разгрызенные засушенные плоды. – Что за белоземье было? Голова кругом.

– Мамуша, белоземье было впрямь не как иные, – осторожно произнес Хомиш. Его ушки прижались, а подбородок глубже врезался в удобно лежащие на столе скрещенные лапы. – В это белоземье ко мне прилетало так много бабочек снов. И прилетали черно-красные.

Фло пристально окинула Хомиша тревожным взглядом.

– Всегда помни, малуня – какой бы злой сон не пришел, главное, вовремя от него проснуться. Всегда так делай, когда к тебе прилетают черно-красные бабочки.

– Я-то помню, – откинулся на спинку стула Хомиш. – В это белоземье снов было больше. Иные узнавал, и просыпаться не хотелось. Эти сны теплые и пахнут скусно, как эти пышмы твои. – Хомиш втянул воздух, словно снова погрузился во вкусные сны. – Но в первый раз прилетали и такие, каких я в жизни не смотрел. От них и просыпался несколько раз, как ты и велела. Один раз даже вставал и слышал, как ты беспокоилась о чем-то, а папуша спорил. Сказать откровенно, почудилось – вы ссоритесь. Но потом смекнул – это тоже сон. Вы же с папушей не ссоритесь.

– Малуня, никто в муфликовых деревнях не ссорится, и мы нет. Зачем это? Муфли живут долго, но муфли очень мудрые, и они не тратят время на глупости. Не по нам это. Мы лучше потратим время на вкусную еду, на сердечную беседу, на добрый праздник или на то, чтобы обнимашкаться.

Мамуша была права, здесь такие долгие времена стояло спокойствие, что никто и не мог вспомнить, а было ли когда-то в этом славном огромном мире по-иному. Даже злые сны редко прилетали к обитателям Многомирья.

Но при этом мамуша вздохнула так глубоко и беспокойно, что даже росток радостецвета в горшочке затрепетал.

– Мамуша, мне не уразуметь, что ж изменилось. Но с тех пор, как проснулся, каждый день мне чудится и страшным, и захватывающим. Вот как ты. И спокойная ты, и тревожная. Все от того, что просто я повзрослел?

Мамушина грудь снова всхолмилась от глубокого вздоха. Хомишу не понравилось, как почтенная муфлишка закусила губу и стала теребить и комкать веточку вагустры.

На кухне булькал отвар, сухо шебуршали подвешенные на цветные ленточки зеленые припасы главной травницы, и тихо потрескивал огонь в печи. Кто-то чихнул во дворе и поскребся вроде бы в окно, заигогокала вспуганно новая каняка папаши Фио в стойле, но затем снова все затихло.

Мамуша как не обращала внимания на все эти звуки и молчала. Хомиш попытался сам понять, что же так тревожит его все время с самого первого мгновения пробуждения, что каждую минуту поедает изнутри? «Видно, это моя трусость», – предположил мысленно Хомиш, и бутон домашнего радостецвета как будто кивнул в знак согласия.

Он надеялся, что проснется другим Хомишем. Тем Хомишем, которого мамуша не будет называть малуней. Тем Хомишем, которым будут гордиться папуша и Фрим, тем Хомишем, на которого Лапочка будет смотреть не со снисхождением, а с обожанием.

– Кто бы ведал, что случилось, – заговорила наконец мамуша, словно нашла единственно подходящий ответ. – Может, повзрослел не ты. Может, повзрослели все в нашем Многомирье. И мы, и наши жилища, и наши мысли. И даже само Многомирье.

Голова Хомиша склонилась. Мамуша еще помолчала и сказала:

– Не дело это, в добром жилище тревогу кормить. Полно тревожиться и сомневаться. Вырос мой малуня. Хоть и не смогу признаться себе, что такой взрослый. Такой взрослый, что наверняка скоро захочешь подарить любоцвет какой-нибудь прелестной муфлишке. Да, малуня? – хитро посмотрела на своего сынушу Фло Габинс и подмигнула.

– Мамуша, – пуще прежнего вздохнул Хомиш и посмотрел на мамушу исподлобья, – ты опять называешь меня малуней…

– Но вокруг же никого нет. Обещаю – буду называть тебя малуней, только когда вокруг ни души, – и мамуша попыталась забыть о том, что все сегодня чрезвычайно не так, как всегда, и даже воздух словно стал гуще и начал менять оттенок, как это делают муфли, когда меняется их настроение. Она потрепала Хомиша по грубой шерстке на затылке и махнула в воздухе лапкой, как если бы тревожные мысли обрели плоть и как норны жужжали и летали вокруг нее. – Ириса нужно побольше. Ты знаешь, что слово «ирис» идет от слова «радуга»? Ирис обязательно нужен для чая спокойствия.

– Мамуша, я смекнул, – вдруг оживился погрустневший Хомиш, шкурка муфля изменила цвет, – мне не нужен чай спокойствия. Мне нужен чай смелости.

Мамуша порадовалась такому преображению.

– Хомиш, – подошла она и погладила его по голове, не выпуская из лап веточку, – запомни, чай не подарит тебе вечной смелости. Любой мой напиток поможет тебе на жалких несколько мгновений. Тебе не нужен чай смелости, поверь.

– А что нужно? Мамуша, я чувствую себя трусливым. Таким ничтожным. Я… – искал слова Хомиш и смотрел на мамушу снизу вверх, – когда… тогда… как мы встретились с чудищем, повел себя не так…

– Как ожидала Лапочка? – подхватила Фло Габинс и снова подмигнула влюбленному муфлю.

– Ага, – вытолкнул Хомиш из глубины души.

Хомиш вымучил это «ага», но что оставалось делать? Его шкурка снова выдала правду за него.

– Ты смел, малуня. Верь сердцу мамуши. Часометр тикает и всему отмеряет свое время. И давай-ка оставим все эти нерадостные разговоры и соберем побольше чая спокойствия. Он всем сейчас не помешает. Неспокойно вот тут, под нагрудником. И Хранителю наварю.

– Мы видели глифа Хранителя. Когда он опять прилетит, мамуша?

– На праздник, надеюсь. Хомиш, ты ему отвезешь приглашение. И все тревоги ему поведаешь, и про черно-красных бабочек, и про чудище, и про все. – Хомиш кивнул согласно головой. – Вот и знатно. Да, Хомиш, как это мы не подумали! Праздник! – мамуша даже вильнула пышной юбкой вправо-влево от предвкушения. – А на праздник нам нужен будет эль. Даже отлегло. Ты же знаешь, что эль я люблю варить больше, чем чай спокойствия. Ведь чай спокойствия нужен в минуты грусти, а эль – в минуты радости. Не дело муфлям варить что-то для грусти. Правда, малуня? Все отложат работу. Соберутся на храмовой площади. Заведем наш патифон. Муфли наденут свои праздничные шапочки, новые красные ботинки и лучшие наряды, поставим громадный праздничный стол, накроем его самой белой скатертью-вышиванкой. Слетятся норны и гости, все рассядемся, будем пить эль, а потом плясать кафуфлю и петь.

Хомиш ничего не ответил, но мамуша уже его и не слушала, она уже пела свою любимую песенку радости и виляла юбкой, будто уже танцует:

– Печали нет и страха нет,

Когда цветет радостецвет.

Покроет радость, как эфир,

Весь верхний мир,

Весь нижний мир.

Нет зла, болезней, нет вражды,

Когда в полях цветут цветы…

Хомиш смотрел, как мамуша теперь легко, не по ее годам, перемещается по кухне между добротным обеденным столом, шкафчиками цвета молодой травы и расписным буфетом, на котором птицы и лалани пританцовывали вслед за приободрившейся Фло Габинс.

Ее юбка уходила влево, и она лихо поддевала крышечки пузатых звонких баночек. Ее юбка улетала вправо, и она порхающими движениями доставала и перемешивала листики, цветки, стебли, бутоны, ягоды.

Хомиш обожал наблюдать. Он не впустую глядел, как иные муфли. Он видел. А ты ведь догадался уже, мой дорогой читатель, что глядеть и видеть – не одно и то же.

Муфель Хомиш любил следить за тем, как засыпают радостецветы, как открываются под его внимательным взглядом радостениевода новые растения. Как мамуша готовит свои чаи и записывает самые удачные рецепты в толстую, уже покрывшуюся цветом старости книгу.

Он замечал, что у всего есть свой цвет: у детскости, молодости, старости. У муфлей, растений, глифов, земли.

У рождения, расцвета, умирания.

У мамушиных одежд тоже был свой цвет. Для приготовления завтраков она надевала белый фартук. Для работы с отварами да чаями – зеленый в цветочек. Для праздников у мамуши было особое розовое платье.

И у муфлей свой цвет. Точнее, два цвета. Фиолетово-сиреневый и бесцветно-серый.

Фиолетовые, сиреневые – это все честные, светлые и добрые муфли, живущие чинно да по муфликовым законам.

А стать бесцветным для муфля страшнее страшного.

Стать бесцветным – это практически значит для муфля то же самое, что и сгинуть.

Хомиш вернулся из своих мыслей, тревога окончательно покинула его сердечко, и он уже хотел пойти в оранжерею, но дверь распахнулась, и в комнату ввалился папуша. Довольный, громкий и грязный. Веточки в охапках зашелестели приветственно, а края мамушиных губ и ушек поднялись вверх.

– Стоит произнести «эль», и Фио здесь как здесь! – вместо приветствия произнесла мамуша.

– Моя Фло варит эль! Ой-ля-ля! – Папуша Фио всегда заполнял собой любое пространство, в котором оказывался. Вот и сейчас он будто не землю и грязь занес на сапогах, штанах и кожаном жилете, а вернул в жилище вместе с предвкушением праздника что-то легкое и игриво посверкивающее, как ночные огоньки. – Флошечка наварит эля? – потер лапы и подкрутил правый ус Фио Габинс, скинул сапоги и прищелкнул языком.

– Заходи шибче, Фио. Будет скоро и эль, – расплылась в улыбке мамуша Фло. – Но! – она подняла указательный палец вверх. – Эль для праздника.

– Эль! – приобнял мамушу Фио. – Расчудесно, Фло! Верно, праздник будет особенным. – Где бы ни заходила речь об эле, папуша Фио всегда появлялся в тот самый момент. Как если бы слово «эль» было каким-то заговорным словом, которое вызывало сразу и папушу. – Фло, моя дорогая! Что за славная моя Фло!

– И даже теперь повторяю – эль для праздника.

– А разве сейчас не праздник? Всегда, когда я вижу свою женушку, для меня это праздник.

Мамуша прыснула, и ее шкурка приобрела розовато-алый оттенок. Она прижала ушки и громко чмокнула папушу в щеку, а Хомиш со спокойным сердцем удалился заниматься всеми теми удивительными цветами и растениями, что обнаружил во время своего путешествия.