Читать книгу Медвежьи сны - Светлана Смолина - Страница 2

Как все эти годы, которых набралась целая копилка, ей удавалось балансировать между состоянием «прелесть какая дурочка» и «ужас какая дура», как циркачке под освещенным куполом, он не понимал. Или это сейчас, после ее фортеля, он убедился, что она законченная дура, а раньше была милая и славная девочка? Чудесная, наивная, упрямая и любимая дурочка. Впрочем, давно это было, и даже еще раньше, чем давно. За двадцать лет до аккуратной и пахнущей духами записки, встретившей его в супружеской спальне на ее подушке, как рождественская открытка. Или как эпитафия на смерть их брака. И что это значит: «Димочка, меня не надо искать, я ушла»? Вечер в одночасье перестал быть томным, испоганив воспоминание о коллекционном коньяке.

Как это ушла? Зачем? С кем, наконец, или к кому? Платья на вешалках еле умещаются, батарея обуви не уменьшилась. Драгоценности не взяла, документы и деньги на месте. А жены нет.

Искать или нет, не ей решать. Он сам разберется, не мальчик уже, не в прятки с дворовой девчонкой играет. Ясно, что искать будет и найдет – это даже не вопрос!

С другой стороны, если ушла без скандала, без предыстории, значит, все, тупик, приехали. Была любовь, воспоминания, а она все разом вычеркнула и предала. Жили-были, как в сказке, столько всего повидали, крутились и выживали в голодное время, в смутные годы многоходовки рисовали, на экономическом подъеме замки воздвигали, он – каменные, она – воздушные. Но ведь строили вместе и построили всем назло. Теперь живи в полную силу, отдыхай, пользуйся заслуженными благами. А ей, оказывается, эти блага – как барже кувшинка. Она и записки пишет, потому что боится с глазу на глаз. Конечно, проще сесть на метлу и под покровом ночи смыться на шабаш. Вот узнает, где тот шабаш, всю гору с землей сровняет!

Почему поговорить-то было нельзя? Он что, пень бессловесный? Когда он отказывался ее выслушать? Озвучила бы претензии, обсудили бы все, как люди. Да, впрочем, какие у нее могут быть претензии? Он с первого дня все в дом тащил. Все для семьи, все самое лучшее – ей. Хочешь – поездка в Вегас на Рождество, хочешь – бриллианты россыпью, выбирай, что нравится. На вертолете хотела покататься – зафрахтовал. Шикарный кабриолет прямо с конвейера купил. Что там она выбирала на этот раз ко дню рождения? Круиз по Карибам, черепах на Галапагосских островах погладить? Да не вопрос, пусть будут черепахи, ящерицы, динозавры, любая тварь, лишь бы Машка была довольна.

Он все для нее делал, даже больше, чем все. Потому что они семья, стая, они нужны друг другу. И он всегда об этом помнил, что бы ни случалось, какие бы извилистые дорожки ни уводили его из дома. Он возвращался к ней из любых искушений, из сомнительных передряг, из постелей совершенно невозможных красавиц. А она написала эту чушь про «не ищи» и укатила на своей мурселаго в неизвестном направлении с одной дорожной сумкой, как дешевая секретарша. Впрочем, его секретарши ездят на матизах, а она…

И с чего она решила, что можно забрать мурселаго? Машина записана на жену. Но кто за нее заплатил, кто потакал всем милым женским слабостям к железным коням? У нее за всю семейную жизнь их такой табун набрался, какой иному гонщику не снился. А она их меняла, как маникюр, капризничала. Эта не такая, и на этой не комфортно. Ауди ей скучная, БМВ агрессивная, порше избитый, лотус слишком бондовский, феррари… Ну, пусть будет феррари. И он покупал ей феррари в комплектации, как у Шумахера, только деньги плати. Но феррари ей тоже успевала надоесть за полгода. А нынешней ламборгини еще и трех месяцев нет.

А теперь она ушла. Ну и дура! Ужас какая дура, нисколько не дурочка! Нашла любовника побогаче? Едва ли! Те, что побогаче, малолеткам юбки задирают. А эту, похоже, на молодежь потянуло. Как будто он в тираж вышел. Да у них и разницы-то всего ничего. Семь лет, даже не смешно. Он еще хоть куда мужик, еще поборется за свое счастье. Правда, в последние годы жирком заплыл, спортзал забросил. Даже на охоту больше не ездит. Кстати, надо бы ребятам напомнить про ту таежную делянку, а то засиделись в офисах. А там просторы, сосны стоят стеной, речушка рычит на камнях, как тигрица…

Так, отвлекся! И где ее искать? Или не искать? И кто тот моральный урод, козел блудливый, к которому она ушла от успешного мужа? Неужели один из этих творческих, которые в галерее ошиваются с утра до вечера? Трубадуры от Интернета, прямоходящие приматы с голым задом. У Сашки в прошлом году жена спуталась с инструктором по йоге или по какой-то такой же ерунде. А этой совсем уж неземное подавай. Оно и выглядит как неземное, на мужика не похоже даже в голом виде. Дырявые джинсы, немытые патлы до задницы, затертый студенческий на метро. Ничего своего за душой, все одолженное и замусоленное. Рухлядь с помойки таскают и в творческом порыве делают из нее эти… слово модное… инсталляции. Он однажды был на их модной выставке, глазу отдохнуть не на чем. А она с ними носится как курица с яйцом. Как-то хотела дома картину повесить. «Перспективный художник, его полотна лет через тридцать будут сотни тысяч евро стоить!» А он только фотографии этой перспективы посмотрел… Хорошо, что до еды, а то бы вырвало! Да пусть хоть миллиарды стоят, он до этой пакости в своем доме, даст бог, не доживет. Даже в гараже под брезентом такое хранить противно. А ей с ее тонкой душевной организацией надо было поддержать талант. Наверняка и денег дает втайне от него.

Да и черт с ними, с деньгами. Хотелось ей меценатствовать – пусть, он же не запрещал. Только с какой стати он должен делить ее с одним из этих немытых гениев? Это его жена на его машине… Он двадцать лет на ней женат, лучшие свои и ее годы. А тут эта несуразная записка, и вся жизнь псу под хвост!

Осталось узнать, с кем она сбежала, и оторвать ему ноги… Хотя ноги – это меньшее, чего он лишится! А с этой зарвавшейся анархисткой он разведется сразу, как найдет. Разыщет – и к адвокату. Хотя никакого брачного контракта у них нет, все по старинке, а значит, придется делить с ней пополам то, что нажито.

Получается, он горбатился столько лет, чтобы отдать ей половину бизнеса? Она сбежала, а за это ей бонус? Как же! Оставит себе машину, заберет вещи из гардеробной и шкатулку с бирюльками и до свидания! В бабкину однушку. Сто раз ей говорил, что никому эта хрущевская халабуда не нужна, а она уперлась: не продам и все. Пути к отступлению готовила?

Вот, кстати, туда и надо заехать в первую очередь. Едва ли у нее фантазии хватило на что-то более экстремальное. Если только к одному из этих чудиков в подвал не ушла, как подпольщица. В мастерскую, как они гордо именуют свои трущобы в Бирюлево или в Бибирево. В подвале она долго не выдержит. Там сыро и пыльно, и она начнет кашлять и задыхаться по ночам.

Нет, быть не может! Большая любовь на помойке отпадает, если она не совсем спятила. Туберкулез в два счета заработает, и прощайте радости творческого секса на раскладушке между мольбертом и батареей. Ей бы жить на Кипре, где вечное лето. Дом давно куплен, могли бы переехать и горя не знать, а у него все дела.

Ну, дела никуда не денутся, дела остались, а жена сбежала. И официально машину в розыск не подашь, машина на ней. Впрочем, неофициально ее быстро найдут. Такие машины свой век по обочинам не доживают. Спутниковая система, персональный менеджер. Это тебе не на серийной тойоте кататься. Она свою машину не бросит, сама на ТО гоняет, деньги платит, чтобы прямо при ней делали. А куда им деваться? Это она внешне нежное создание с ангельским взглядом, но если уперлась, то и наорать может, и слезу пустить. И тут проще сделать, чем выпрашивать себе поблажки.

Кто бы мог подумать, Машка и машины… Двадцать лет назад он сам посадил ее за руль. Она была законченная кляча, от страха не то что за дорогой следить, ручку переключения передач нащупать не могла. Он вздыхал, вывозил ее на пустырь, и они наматывали круги вокруг мусорной кучи, задраив окна, чтобы не воняло. Пока однажды собака не перебежала ей дорогу… Уж эти уличные барбосы! В общем, отмывать машину от гниющих овощей и закрашивать царапины ему не понравилось. Он бесился, как бык в загоне, не понимал, зачем ей вообще машина, если любая неожиданность вызывает такую панику. И все сильнее убеждался, что за рулем ей делать нечего. А когда объявил: «Баста и хватить изводить мое и наше время», она вдруг уперлась и заявила, что все равно научится. Не хуже него! Он тогда и злился и смеялся до колик. Не хуже него, когда он мальчишкой сел за руль, без прав, без разрешения отца! Носился по дворам, выкупив у соседа старенькую «копейку». Потом сдал на права с первого раза, потому что ездил лучше всех в группе. После армии заработал себе на москвич. Так хотел машину, что вагоны по ночам разгружал. А дальше понеслось… Одна машина, другая. Уличные гонки, ночные ремонты. Щенок еще был, а как перед девчонками форсил! Когда еще, как не в двадцать два, жить на всю катушку.

А Машка оказалась упорная, как бронетранспортер. Ездила по выходным на бульварное кольцо, пока он отсыпался, осваивалась со знаками, с поворотами, с пешеходами. Он иронизировал месяц, другой, полгода, а она вставала рано утром в воскресенье, как иные на ежедневную пробежку или псину вывести, или в храм на заутреню, и уезжала. А потом в десять забиралась к нему в кровать, счастливая, с брызгами после душа в волосах, и он только ржал, как гаишник: «Доложьте нам оперативную обстановку на дорогах!», и, не слушая ответа, целовал ее, куда придется. В этих воскресных пробуждениях самое приятное было обниматься, пока на кухне фыркал кофе в кофеварке, соседи, как дятлы, долбили стены, а она пыталась рассказать, как покаталась. Но он смеялся, утопая в ее волосах, в ее изгибах и впадинках, в ее тепле и уюте. Да как она могла покататься? Она же трусиха, всего боится: машин, людей, собак.

Через год его машина утром не завелась, и она вызвалась отвезти его в аэропорт. Лихо перестраивалась из ряда в ряд, первая рвала со светофоров, не пропустила какого-то придурка в древней БМВ. Он смотрел на ее счастливый и напряженный профиль, стараясь не показать своего удивления. «Не гоняй, не женское это дело! – предупредил он, выходя на стоянке. – Эйфория первого года никого до добра не довела!» Она, как послушная девочка, согласилась, но не поверила. Однако, вопреки прогнозу, аварии обходили ее стороной. Пока она не видела, он придирчиво осматривал машину. Нет, ничего криминального, ни одной царапины. В конце концов, пришлось признать, что все-таки упрямая девка справилась.

Теперь она никуда не спешила по выходным и будила его по утрам чуть раньше, с теми же самыми брызгами в волосах и счастливыми глазами. И они часами разговаривали о его работе. Разговаривали, когда целоваться уже не было сил, и можно было просто валяться до обеда, чувствуя себя успешным и довольным. Бизнес пошел в гору, дома ждала жена – умница и красавица, и впереди маячили сто лет удачи и благополучия.

А еще через три года она сказала, что никогда не сядет за руль. Не сказала даже – кричала и рыдала у него на плече так, что он опасался за ее ум и свои нервы.

Все дело было в собаке. Собака была такая старая, что сунулась под машину будто специально, чтобы поскорее уйти из жизни. Шел дождь, а она просто шагнула с тротуара под колеса, и Машка не успела затормозить. Да как тут затормозишь, если темно, скорость и асфальт по колено в воде. А уличная псина твердо решила покончить жизнь самоубийством именно под их «девяткой», где за рулем, как назло, была эта любительница всего живого. Он бы сбил и не заметил. Ну, то есть, заметил бы и поехал дальше. За окнами ливень, не то, что выйти, окно не приоткрыть, салон как из шланга заливает. Он отлично помнил, что курить хотелось страшно, а жена уперлась – не кури, пока дождь не утихнет.

В общем, собака кинулась, машина встала, Машка выскочила в новых туфлях прямо в воду, животину из-под колес тащит. Собака мокрая, как половая тряпка, вся в крови, глаза закатывает. Стоило тронуть – визжит. У Машки глаза, как блюдца, то ли дождь, то ли слезы по щекам. Не знает, как за собаку взяться, чтобы ей не больно было. Пришлось самому выйти, затащить бедолагу на заднее сиденье и везти в клинику. Накрылись планы на вечер, он как чувствовал с утра, что весь день к черту летит. Да если бы только день… Нет, понятно, что живое существо важнее планов. Но если бы он знал, если бы только догадывался… Ни за что бы ее за руль не пустил.

Айболит покопался у собаки в шерсти, уколол, салфетками обложил и выдал, что жить ей все равно оставалось несколько дней от силы, опухоль или пневмония, сейчас уже и не вспомнить. Тут бы Машке успокоиться, а она начала рыдать, что не нам оценивать, сколько кому жить, и что она животину убила и никогда себе этого не простит. И что не нужны ей теперь машины, один вред от них, будет на метро ездить и пешком ходить. И как она на своих шпильках да в шубе за десять штук баксов собралась в метро обтираться? Любому ясно, что это все случайность, погода, такая собачья судьба.

У него голова кругом шла, то ли жену успокаивать, то ли доктора слушать. В общем, собаку пришлось усыпить, не из-за аварии, а чтобы гуманно, по старости. Он расплатился за укол и утилизацию тела, как это называется у айболитов, вызвал такси и увез Марию домой, потому что садиться в их машину, даже не за руль, она наотрез отказалась. Увезти-то увез, а вот успокоить так и не смог.

Это был классический нервный срыв, как объяснили ему потом мозгоправы. Неделя, две недели… Практически случай из учебника. А что ему с той классики? Ему надо было знать, как все это прекратить! Она плакала и плакала и ничего не хотела слушать. Его нервы гудели и рвались, он напивался, орал на подчиненных и уходил спать в кабинет на диван. И все равно даже через подушку и две закрытые двери слышал, как она плачет. Позже, на приеме у модного профессора по нервным болезням, которого рассекретили компаньоны, он узнал, что не собака всему виной. Что нервы у его спокойной и уравновешенной жены расшатаны до предела. «Вы не знаете, отчего ваша супруга такая возбудимая?» – почти ехидно спрашивал профессор каждые десять минут. Вот интересный какой дед! Это его дело диагноз ставить и лечение назначать! Ему-то откуда знать, почему у нее нервы ни к черту! Откуда у нее вообще нервы, если все было хорошо, любовь и взаимопонимание. Они прожили в браке пять лет, она ему каждое утро про любовь говорила и целовала, когда он на работу уходил. А тут этот триллер с суицидальной собакой, и оказалось, что его счастливую и довольную жизнью жену надо класть в институт по нервным болезням, потому что она истощена до крайности и совершенно не в себе.

Что ему пришлось пережить в тот период, Мария не знает, или не помнит, или не хочет знать и помнить. Ее кололи, кормили таблетками, снова кололи и часами с ней разговаривали. О чем разговаривали – он не в курсе, она толком сказать не смогла. Через две недели она перестала быть похожа на себя. Привидение в халате – щеки ввалились, глаза стали еще больше, губы бледные, пальцы истончились до прозрачности. Кажется, возьмешься – и переломятся. Разве такой была его Машка? Она то рыдала, когда он уходил, цеплялась за него как за последнюю надежду, умоляла не запирать ее в психушке, то на следующий день отказывалась от свидания, говорила, что не хочет его видеть, что вообще все не так и им надо расстаться. Вот так взять и расстаться на ровном месте, из-за собаки, из-за таблеток этих! Он думал, что сам спятит. А потом она вдруг перестала к нему выходить, все через сиделку передавала. А эта рыба стоит, хлопает глазами и слово в слово Машкину истерику повторяет, как отрывки из Гоголя в школе. А он-то в чем виноват? Ну, собака, ну, померла, царство ей небесное или что там у собак после смерти. Нервный срыв из-за какой-то блохастой шавки – и у него вся жизнь кувырком!

Ведь все было хорошо, по-настоящему хорошо! Он почти и не изменял ей в тот период. Или уже изменял?.. Хотя, да, пожалуй, что уже погуливал. Как посадил ее дома, сказав, что дороже выходит, когда она возвращается вымотанная с работы, так и начал задерживаться сам. То с друзьями посидеть, то девицу в баре на коктейле раскрутить. Хотя, если начистоту, сдались ему эти девицы, если у него красавица жена на широченной кровати в ослепительном итальянском белье ждет, когда любимый муж вернется. Может, даже ужин приготовит. Она в тот период борщи училась готовить и солянки, которые ему нравились. К поварскому делу у нее тоже талант открылся. Правда, ей зачем-то для борща вдохновение требовалось. Но ему это было все равно, он и в рестораны ее с удовольствием водил, женой хвастался. Волосы у Машки всегда были прямые и длинные, как у русалки, цвета гречишного меда, талия тоненькая, а грудь в ладони еле помещается. А его все равно тянуло на разнообразие. Чертова кобелиная сущность, как мать его говорит. Весь в отца. А когда профессор въедливо так спрашивает: «Есть ли в семье проблемы, может, сложности какие?», то ясно намекает, что не все у них кристально. Какие могут быть проблемы, если она не знает о его развлечениях? Или догадывается? Чует, как зверь, что запах от него не тот, и глаза блестят, и настроение на секс в супружеской постели все реже приходит.

Нет, мало ли какие она себе глупости придумывает. Знать доподлинно не может, так что проблем никаких нет. Нет проблем в семье – и точка! И поэтому откуда у нее срыв, никто так и не догадался. Поискали причину, витаминов с успокоительным накололи, подлечили нервы, как сумели, и выпустили. Вернулась его Машка домой тощая, как спагетти, одни глаза на лице, в глазах – тоска вселенская, будто за все человечество радеет и жизнь кладет. Он ей тогда по глупости новую машину купил, фольксваген джетту, серебряный металлик, не какое-то чудо отечественного автопрома. Она даже взгляд не остановила. Машины – зло. Без обсуждения. Тогда он ничего лучше не придумал, как щенка домой притащить. Она с порога глянула на собаку, побледнела и чуть в обморок не хлопнулась. Пока он ее валерьянкой отпаивал, щенок обмочился в коридоре и сожрал его кожаную перчатку. В тот же вечер отвез щенка друзьям, там напился до чертиков, с кем-то подрался, от кого-то сам в глаз получил. Все равно так лучше, чем придумывать, как ее развлекать.

А как только подвернулась возможность уехать в Европу на полтора месяца, он заторопился, собрал вещички и – фьють, как институтка на воды! Правда, жизнь распорядилась иначе, вернулся через три недели, довольный, загорелый, с кучей контрактов и светлыми перспективами, но как только к двери подошел – словно в кому впал. Стоял и боялся открыть. Не хотел ни ее слез, ни тоски в глазах, ни молчаливого кивка невпопад. Бросил сумку у стены, уселся на корточки, как торговец арбузами на рынке, курил одну за другой и все ждал, что за долготерпение ему сверху спустят чудо. Дверь откроется, и на пороге она, родная, красивая, непредсказуемая. Когда в невестах ходила – все друзья изводились, за что ему, обормоту, такое счастье. Часа два он сидел у двери, как бездомный пес, и мечтал, что всех шлюх пошлет побоку и командировки туда же. «Мы же еще поживем с тобой, да, Машка? Мы молодые, мы все сможем вместе». Докурил, полез искать ключи в сумку, и – чудо! Дверь открылась, и на пороге она. Бог ты мой, сколько же он ее не видел! Все еще одни глаза на лице, но какие глаза! Увидела его и сразу на шею бросилась. «Димочка! Как же ты долго не возвращался! Я так тебя ждала! Так ждала!» И не врет, ждала, соскучилась до чертиков, мертвой хваткой вцепилась. А сама такая субтильная, как манекенщица, ребра под пальцами, будто клавиши рояля, обнять страшно! Он ее сгреб в охапку, как букет ромашек, и сразу потащил в спальню, плащик на ходу стянул, запутался пальцами в пуговках на блузке, дернул в раздражении. А она ни слова о своих планах, ведь собиралась же куда-то. Цепляется за него, как мартышка, и целует, целует, словно сто лет не видела. До вечера он так и не вспомнил, как жрать хотел, пока ехал из аэропорта, а она не вспомнила, куда собралась. Уже в ночи заказали еду с доставкой и даже на кухню не пошли, все в спальне съели. И утром он в офис не поехал. Потому что у него было чудо – его Маруся! Не такая, как до болезни, удивительная, невероятная, какую он только в своих мечтах представлял, хоть и мечтать-то толком не научился.

Что с ней случилось за время его командировки, он не понял, хотя подробно выспрашивал, с пристрастием, буквально по часам. Она рассказала, как рыдала, как неделю вообще не ела, как за руль в первый раз за много месяцев села… Но что изменилось, было неясно. Как будто это она, а не он, на отдыхе побывала.

А может, машина ее спасла. Ее машины всегда спасали, сколько он помнит. Для кого-то машина – железный монстр, так и норовит увезти то в кювет, то такому же неудачнику в бок, а для нее – барокамера, космический корабль, ковер-самолет в поднебесье. Всех пробки бесят, а она улыбается, в окошко смотрит серыми глазищами и напевает что-то. Зато мужики вокруг стекла опускают, шеи выворачивают и телефончик просят. Правда, когда его в салоне видят, быстро люки закрывают и переборки задраивают, потому что за такие заигрывания можно и в морду получить. А Машка только смеется и норовит его поцеловать. Всегда так: стоит ему разозлиться – она с поцелуями лезет. Что там у нее в голове перемыкает, разве разберешь!

Вот с тех самых пор, как он понял, что у нее полжизни в машины вложено, он начал покупать ей дорогие авто, а она начала возить его утром на работу или в середине дня, если была свободна, или когда он звонил и предлагал прокатиться. Иногда она даже забирала его из офиса, когда мимо ехала. А когда не забирала, он ездил по бабам или с друзьями встречаться. В тот период он и загулял напропалую, как запойный. А до того – цветочки! Как же его это заводило: жена привозит в ресторан, а оттуда он уже с любовницей отправляется на квартиру, или в отель, или вообще в баню. Черт его знает, чего ему не хватало, адреналиновых впечатлений или гормоны никак не могли угомониться. И в то время она точно знала, что он гуляет. Находила на его рубашках помаду, необъяснимые чеки из бутиков, счета из дешевых гостиниц. Он ничего не прятал, все на виду. Да, гуляет, но ведь женат на ней, не на девках этих. Другая бы истерики закатывала через день, а она принимала его гулянки как данность. Он понимал, что так неправильно, не должно быть, и в какой-то момент даже разозлился.

– Ты меня не ревнуешь, что ли, Машка?

– А надо?

Надо, конечно, надо. А как иначе? Если не ревнует, значит, не любит, значит, все равно ей, где он и с кем. Зато он ее ревновал – не дай бог никому! Как влюбленный носорог. Однажды друзья заехали, пока он на переговорах застрял, она им кофе налила, посидели, поболтали о жизни, но его так и не дождались. А он потом весь вечер ее пытал с пристрастием, что ей было за дело до их проблем? Зачем им кофе с чужой женой, когда хозяина дома нет?

Вместо истерик она только подшучивала над его загулами.

– Ты, Димочка, развлекайся, только никакой заразы домой не приноси!

– А на остальное тебе наплевать?

– Ты же возвращаешься…

– А если не вернусь?

– Тогда кто тебя обратно сможет затащить? Значит, на этом наша любовь кончится…

– То есть ты меня заранее предупреждаешь, что разлюбишь?

– Смешной ты, Димочка. Если ты не вернешься – это ты меня разлюбишь.

– Да как тебя разлюбить, такую…

– Какую?

А он подходящих слов не мог найти. Просто знал, что разлюбить не может, потому что только она одна – его женщина, по-настоящему его. И ей никто не нужен. Но не ревновать все равно не мог. Ведь сегодня она верна, а завтра… Кто знает, сколько вокруг нее окажется героев-любовников, падких на его собственность!

И вот дождался через двадцать лет, когда и предположить не мог. Все же хорошо было, просто замечательно! И тут: «До свидания, Димочка, не ищи!» Разве она сама бы такое придумала? Бросить его без объяснений после двадцати лет счастливого брака… Где теперь ее искать – неясно. А найти необходимо, чтобы, уже глядя в глаза, серьезно спросить: «То есть, как это ты уходишь?», и наорать, в чувство привести, или, может, в постель сразу потащить, потому что он уже и забыл, когда в последний раз спал с ней, со своей Машкой.

Без колебаний она выбрала южное направление. Не к морю, а в маленький городишко, расположенный гораздо южнее столицы, в стороне от основных трасс, гигантских заводов, светских развлечений и правительственных маршрутов. В стороне от жизни, какой ее знала Маруся. Эти городишки умирали медленно и почти безболезненно, как собака, получившая смертельную дозу снотворного. Глаза еще смотрят тебе в глаза, лапы подрагивают, язык тянется к носу, а кровь уже разносит яд по венам и зрачки мутнеют. Опять она думает о собаках! Нет, городки просто ветшали, приходили в упадок, как провинциальная барышня, в юности вывезенная родителями в столицу на бал, не нашедшая на скромное приданое достойного ловца и вынужденная коротать девичий век в родительском доме за сотни верст от надежд своей молодости. И вдруг она совсем уже не барышня, и мало кто может узнать в этом осеннем увядании нежные майские бутоны.

Чтобы найти въезд в город, ей пришлось плутать узкими дорогами с плохим покрытием, и мурселаго, обиженно подрагивая на неровностях, неохотно катилась прочь от федеральной трассы, словно подозревая, какое испытание ее ждет. На столбе висел указатель с названием населенного пункта, под ним расположилась «девятка» с красно-синими огнями на крыше, и пока мурселаго, сверкая спицами, входила в поворот, румяный гаишник сглатывал слюну, усилием воли подтягивая нижнюю челюсть вверх.

Никогда раньше президентские кортежи, царские кареты и космические корабли из голливудских сериалов не заплывали в этот медвежий угол. Забыв об атрибутах власти и магическом жезле, который работал эффективнее иной волшебной палочки, он смотрел, как мурселаго, упрямясь, как арабский скакун на ярмарочном родео, втаскивала в город серебристо-черное тело. А когда итальянская мечта замерла, опустила тонированное стекло и спросила: «Как проехать к начальнику ГАИ?», лейтенант Лазейкин решил, что сходит с ума от жары, и потер пухлой рукой вспотевшее лицо. К его окончательному ужасу машина взмахнула крылом и из нее вышла миловидная женщина. Самая обыкновенная, среднего роста, в коротких легкомысленных кремовых брючках, в обтягивающей маечке, с копной русых волос, собранных заколкой, и направилась к нему. Машина негромко урчала, как цирковой лев позади дрессировщика, нагоняя благоговейный ужас на зрителей.

– Мне нужно проехать в ГАИ.

– Что-то случилось? – выдавил лейтенант Лазейкин, проглотив полный рот слюны, чтобы та не потекла по трем его подбородкам. – Я могу помочь?

– Помочь можете, если расскажете дорогу, – улыбнулась владелица космического корабля.

И он, пожирая глазами необыкновенного грифона, поднявшего крыло в приветствии, принялся сбивчиво объяснять, как попасть в родную контору.

– Проводите меня, уважаемый! – взмолилась женщина, не понявшая из его объяснений и половины. – Я потеряюсь в этих ваших налево и направо и разобью подвеску.

Он бросил свой пост, включил «люстру» и зачем-то сирену и поехал очень медленно, щадя идущий сзади шедевр итальянского дизайнерского бюро, по возможности выбирая дороги без ям и трещин. Когда они остановились возле пункта назначения, она благодарно помахала провожатому и в сопровождении изумленных взглядов подошла к дежурному.

– Мне нужен начальник.

– Начальник смены? – уточнил усатый мальчишка в форме и низко надвинутой фуражке. – По какому вопросу?

– Начальник ГАИ. По личному.

Он взглянул на нее с непониманием и забормотал, что по личным вопросам начальник население не принимает. Но Маруся оперлась локтями о стойку и с серьезным видом заглянула дежурному под лаковый козырек.

– Начнем с того, что я не население. И у меня есть предложение, от которого он не сможет отказаться.

Ее позабавило процитировать «Крестного отца», зная, что парень даже не догадывается, о чем речь. То ли ее внимательный взгляд, то ли загадочная фраза возымели действие, но спустя минуту она уже стояла перед рассекреченной дверью на третьем этаже.

По сложившейся в столице традиции даже рядовые гаишники были дородными мужчинами, а уж начальники и подавно, однако в кабинете сидел высокий тощий человек с изможденным лицом язвенника.

– Что вам? – нахмурился он, окинув ее рассеянным взглядом.

– У меня есть к вам предложение, – энергично начала Маруся, но осеклась и шутить с властью не стала. – Я хочу продать свою машину понимающему человеку.

– Это в газету.

– Не могу, – сокрушенно посетовала она. – Через газету ее не купят.

– А мне какое дело? Продавайте, где хотите.

– Потому что вы – заинтересованное лицо.

Заинтересованное лицо почти перестало быть изможденным и стало слегка заинтригованным.

– В чем?

– Помочь мне выгодно ее продать. Потому что купить ее может только один человек в городе. С выгодой для меня и для себя. Вот он-то мне и нужен, но я не знаю, как на него выйти, а вы знаете.

– И кто этот человек? – все еще недоумевал полковник милиции.

– Понятия не имею, – легкомысленно улыбнулась Маруся, вызвав приступ язвенного раздражения у большого начальника за столом. – Я приезжая и никого здесь не знаю.

– Послушайте, дамочка!..

– Мария Климова, – представилась она. – Я хотела сказать, что в каждом городе есть человек, который им владеет. Иногда это мэр, чаще – авторитетная фигура в тени. Вы лучше всех знаете, кто тут хозяин, поэтому я пришла к вам.

– Так… – задумчиво протянул гаишник, оценив глубину ее познаний о мировой иерархии, и посмотрел с интересом. – И что это за машина?

Маруся кивнула в сторону окна. Возле подоконника он молчал так долго, будто его разбил внезапный столбняк.

– Ламборгини мурселаго кабриолет? – наконец уточнил он и от трудных иностранных слов с натугой покашлял.

– Приятно встретить понимающего человека так далеко от столицы, – засияла Маруся, выглядывая на улицу из-за костлявого плеча.

– В угоне? – внезапно осознал полковник и пригвоздил мошенницу к полу неподкупным взглядом.

– Господь с вами! Она была моей уже на конвейере.

Он как-то сразу поверил, покивал с суровым выражением на медленно оттаивающем лице.

– А почему продаете?

– Обстоятельства, – в тон ему сухо пояснила женщина и вернулась на просительский стул.

– И сколько вы за нее хотите?

– Сущие пустяки, – небрежно сказала Маруся и посмотрела в пол. – Однокомнатную квартиру в хорошем доме, что-нибудь на колесах, вроде хонды прелюд, и пятьдесят тысяч евро, двадцать из которых ваши.

– Шутите?

– Да разве дорого?! Мурселаго всего три месяца в России, пробега меньше пятнадцати тысяч. Неужели здесь нет человека, способного взять эксклюзив? Их выпущено по всему миру чуть больше четырех тысяч. Она же стоит…

– Поищем! – перебил он, не желая услышать астрономическое число, превышающее стоимость всех машин в его городе.

– Хорошо, – покладисто согласилась Маруся. – И еще мне нужна гостиница и охраняемая стоянка.

– А вот с этим у нас туго, Мария Климова. Гостиница на ремонте, а охраняемых стоянок у нас не водится.

– Тогда ваша задача усложняется. Продать машину и найти жилье надо уже сегодня, потому что ехать мне некуда, – лучезарно улыбнулась она и пожала плечами.

Внезапно перейдя на панибратский тон, начальник указал на дверь:

– Подожди там, я позову.

Она с пониманием отнеслась к условиям конфиденциальности и в коридоре присела на низенькую кушетку, какие стоят в приемном покое в больнице. Ее ожидание затянулось почти на полчаса, и она уже начала клевать носом, когда волшебная дверь в светлое будущее растворилась и унылый голос позвал:

– Заходите. Покупатель скоро приедет.

«Скоро» в этом городе оказалось действительно скорым, не таким, как в Москве, где «скоро» – это время между двумя часами и полным рабочим днем. Или парой недель, если вопрос не касался жизни и смерти.

Покупатель ее космического корабля приехал не один. Их было двое, и если бы не легкая одышка и редеющие волосы на крупной медвежьей голове с непроницаемыми глазами, она бы сочла, что мужчины родные братья, а не отец и сын. Тот, что моложе, несерьезно бросился к окну, не в силах оторваться от созерцания четырехколесной красотки, а второй остановил на Марусе тяжелый взгляд.

– Что ты хочешь за машину?

Она повторила схему обмена эксклюзивного авто на скучную жизнь в захолустном городишке, уверенная, что он уже сто раз все обдумал и принял решение.

– И с чего ты взяла, что кому-то нужна твоя тачка?

– Я уже вижу, что кое-кому она нужна.

Очаровательная Марусина улыбка скользнула к окну и вернулась к хозяину города, потихоньку затухая, как изображение на экране старого лампового телевизора.

– И ты решила, что мы ее купим, а не возьмем просто так?

– Просто так? – Маруся старательно наморщила лоб, но тут же сообразила, что ее испытывают, и приняла игру. – Сейчас не лихие девяностые. Люди научились договариваться культурно.

– В девяностые ты под стол пешком ходила, пока братва на шестисотых договаривалась с народом, – усмехнулся одними губами мужчина.

– Вы мне льстите, – сказала она, охватив одной кокетливой улыбкой сразу двух мужчин. – В то время я уже давно вышла из-под стола.

– Вечер воспоминаний устроим после сделки. – Мужчина удобнее устроился на стуле и сложил на груди руки. – Так что с машиной?

– Есть еще одно условие. – Маруся покрутила на пальце обручальное кольцо и взяла эффектную паузу, заставив троих оппонентов занервничать. – Даже не одно.

– Не расходуй мое время, – не выдержал хозяин. – Я могу и передумать.

– Мурселаго не должна засветиться в базе и на дорогах Московской области.

– Обиженный муж? – понимающе кивнул покупатель.

– Почему же обиженный! – улыбнулась она, вдруг поняв, что может расслабиться. – Со связями в столичном регионе. И если он появится здесь, всем не понравится.

– Мы у себя дома! – На этот раз в холодных глазах промелькнуло подобие улыбки. – А кто защитит тебя?

– Он приедет не воевать, а вернуть свою собственность.

– Тебя или машину? – уточнил хозяин, и Маруся вспыхнула, как сигнальная лампочка.

– Я совсем не…

– Ты хочешь ее? – Обратился хозяин к сыну, не сводя глаз с пылающего лица женщины. – Ты согласен на эти условия?

– Конечно!

– Машина твоя. – Он бросил на стол увесистый пакет, сверху накрыл его связкой ключей. – Квартира в центре, мебель и все дела. Уборщица уже чистит, потому что этот герой там с бабами гулял неделю. – Он кивнул в сторону помрачневшего сына. – Хонды нет. Заберешь его ауди ТТ.

– Ауди хорошая машина, – вежливо поддакнула она.

– Добро! – Мужчина поднялся, сунув руки в карманы брюк. – У меня тоже есть условия. Слушай внимательно, чтобы потом не хвататься за сердце. Все договоренности останутся между нами. Ты теперь в моей юрисдикции и будешь жить по правилам моего города, а московские замашки оставишь в ламборгини под ковриком. Город подчиняется мне. Если я сказал: «Спать!» – все спят, если я сказал: «Праздник!» – все поют и танцуют.

– Я понимаю, – с неподдельным уважением ответила Маруся. – Так и должно быть.

Он одобрительно кивнул и расправил плечи, сделавшись еще значительнее и опаснее, как вставший на дыбы медведь.

– А теперь скажи, что ты собираешься делать в моем городе?

– Петь! – неожиданно для себя выпалила Маруся и рассеянно посмотрела за окно. – Я буду петь.

– Даже когда я приказал спать? – нахмурился хозяин.

– Когда весь город уснет, – подыграла ему Маруся, – я готова петь в лучшем ресторане для тех, кому позволено жить вне правил.

– Только мне позволено жить вне правил!

Он повысил голос, вздернул тяжелый подбородок, и отчаянная дамочка дипломатично улыбнулась в ответ.

– Значит, я буду петь для вас.

Двое свидетелей этого диалога перекинулись понимающими взглядами, как будто знали больше, чем могли себе позволить. Маруся насторожилась, но хозяин не заметил возникшего напряжения, как-то потеплел и перестал походить на разбуженного посреди зимы властелина лесов.

– Ты хочешь работать на меня? – хмыкнул он и поднял бровь. – Почему ты решила, что мне это интересно?

– Да я… – растерялась Маруся и вдруг нашла неоспоримый аргумент: – Вы же еще не слышали, как я пою.

Именно тогда Димка Климов и влюбился, как последний школяр. Стоило ей взять гитару и среди сигаретного дыма, взвизгиваний девчонок, которых безбожно тискали под столом, и пьяных тостов завести романс, он попал в сети ее голоса и уже не смог вырваться обратно.

«Целую ночь соловей нам насвистывал, / Город молчал и молчали дома, / Белой акации гроздья душистые, / Ночь напролет нас сводили с ума».

До диплома Марусе оставалось полгода, и до цветущей акации не меньше, и до соловьев в университетских кустах сирени, и до немыслимой ночи после свадьбы, воспоминание о которой сводило его с ума много лет. А тогда она просто пела, пятикурсница на шаткой табуретке на другом конце стола, с длинным хвостом пшеничного цвета, серыми глазами и улыбчивыми губами, которые словно стеснялись этих внезапных улыбок и опускали уголки вниз, когда глаза ловили заинтересованный взгляд. Она пела и про две гитары, и про то, как он не любил, и про золотую рощу, и про ямщика. И Димка знал, что сегодня эта девчонка уйдет с ним, с кем бы она ни пришла.

Так и случилось. Они бродили по хрустящему снегу на смотровой площадке, она дышала на озябшие пальцы и терла щеки несуразными лохматыми варежками. А ему даже в голову не пришло везти ее к Петьке в пустующую хату или зажать в подъезде возле теплой батареи, чтобы под полосатым свитером трогать нахальными пальцами соблазнительную грудь. Она была не из тех, которым он покупал мороженое в дешевых кафе и кого приручал на вечеринках в профессорской квартире верного друга. Она пела, а ему хотелось плакать и держать ее за руку, и он бы так и делал, если бы она могла аккомпанировать себе одной рукой. Голос у нее был низкий и глубокий, сильный и в то же время осторожный, и казалось, что она, подобно лесной фее, играючи шла по звукам, как по струнам арфы.

Потом она сдавала госэкзамены, и он места себе не находил, когда она дневала и ночевала в библиотеке или у подружки. Ему необходимо было видеть ее все время, каждый день. Слушать, как она смеется, как напевает какой-то глупый шлягер, как говорит: «Ах, Димочка, я ужасно, ужасно, невозможно занята! Еще пять минуток, и убегу!» И никуда не бежала. Смотрела на него восхищенными глазами, прятала виноватую улыбку и тянула весь вечер в пиццерии за бассейном «Чайка» бокал Кьянти, пока он успевал уговорить целую бутылку.

Зато спустя пять недель она сама его поцеловала. Он нашел машинистку для ее дипломной работы и взял на себя расходы. Вот тогда впервые она поднялась на цыпочки и чмокнула его в щеку. «Какой ты милый, Димочка, и заботливый! Никогда этого не забуду!» И «милый Димочка», которого большинство знакомых считали изрядным сукиным сыном, покраснел и смутился. А на следующий день при встрече она поцеловала его снова, уже как старого знакомого, и при прощании тоже попыталась. Но он уклонился от дружеского поцелуя и подставил ждущие губы.

Эта была первая ночь, которую они провели еще без соловьев, но уже целуясь, как взрослые, и она позволяла трогать себя через одежду, а ему и этого было достаточно для счастья. Едва на улице потеплело, он похищал ее из дома в субботу, увозил в лес и слушал, как она поет только для него. И соловьи тоже слушали и даже иногда подпевали, а он не смел рта раскрыть, хотя знал все ее песни наизусть. Так все и было, она оказалась лесной феей, крохотным крылатым эльфом, солнечным зайчиком на корпусе гитары.

В лесу он впервые признался, что любит ее с той зимней ночи в студенческом общежитии. Промямлил тихо и неуклюже, спотыкаясь на словах, как молодой бычок на вспаханном поле, ругая себя за косноязычие. А она вдруг посерьезнела: «А я полюбила тебя в прошлом году, только ты меня не замечал». И он понял, что всегда будет отставать от нее на шаг или больше, потому что она не боялась любить того, кто даже не знал, что она живет на свете.

Зато теперь она смелая! Нацарапала несколько слов и сбежала. Даже гитару свою не забрала. Забыла его подарок на десятилетнюю годовщину свадьбы, а песни увезла, и свой голос и его молодость умыкнула черт знает куда. Лучше бы захватила воспоминания и сердце, которое теперь ноет и ноет, как подумаешь, что она где-то поет другому мужчине и смотрит в глаза с виноватой улыбкой. А потом целует и шепчет на ухо: «Как же я соскучилась! Где ты был все это время? Я ждала… ждала…»

– Тогда завтра и споешь! – тоном, не терпящим возражений, потребовал хозяин города и обернулся к полковнику. – Звони нотариусу, будем машины оформлять и с квартирой разбираться.

Уходя из кабинета начальника ГАИ с наполовину опустевшим пакетом, ключами от квартиры и от красной ауди, она обернулась в дверях.

– Петр Евгеньевич, у меня к вам еще одна маленькая просьба.

– Что? – раздраженно спросил полковник, желая поскорее остаться наедине с банковскими билетами европейского сообщества.

– Мне нужен абонемент.

– Куда?

– Не куда, а на что, – поправила его посетительница. – Я, видите ли… езжу быстро. И если ваши архаровцы иногда смогут делать вид, что меня просто нет на дороге… Это ведь не сложно устроить? Других правил я не нарушаю, просто люблю скорость. Вы понимаете?

– Придумаем что-нибудь! – рассеянно буркнул тот и сделал знак, чтобы она освободила кабинет.

Маруся закрыла дверь и, не обращая внимания на отца и сына, с глубоким облегчением выдохнула.

– Вот и все!

– Все только начинается! – обнадежил ее новый работодатель и обернулся к счастливому владельцу серебристого грифона. – Дуй к своей кобылке. Загорелось ему машину купить… балбесу малолетнему!

– Он сделал хороший выбор! – заметила Маруся вслед «малолетнему балбесу», которому на вид было около тридцати.

– Его выбор сделал я, – сурово возразил мужчина. – А тебя завтра жду на прослушивание. Посмотрим, как и что ты умеешь. Кстати, за углом неплохая забегаловка. Поешь, пока тетка у тебя дома порядок наводит.

– Ладно! – согласилась она, чувствуя, что усталость неожиданно подмяла ее под себя, как свалившийся с крыши сугроб. – Поем и поеду домой.

– Ну да, домой! – усмехнулся он и посмотрел внимательно и как будто с тревогой. – Устала с дороги?

И вдруг стал так похож на ее Димочку, что даже сердце защемило. Муж тоже внезапно переключал тему разговора и спрашивал: «Устала?» и тут же, не принимая возражений, отправлял ее в постель.

– Нет! – бодро сказала она и отвернулась, скрывая заблестевшие слезами глаза. – Только есть хочется.

– Ну, иди, – милостиво отпустил он. – Там скажут, чтобы тебя хорошо покормили.

Она не успела удивиться, как рядом вырос здоровенный детина, почти улавливающий ультразвук, исходящий от шефа. Хозяин коротко кивнул и что-то сказал. Выражение лица у детины осталось прежним, зато включилась функция охраны. Он закрутил головой, как робокоп, и двинулся за Марусей, будто на привязи. Но возле кафе опередил ее, открыл дверь, пропустил внутрь и, протиснувшись в узкие двери, профессионально оттеснил к угловому столику, а сам, поймав за плечо официанта, начал что-то втолковывать ему шепотом. Официант кивнул, косясь лошадиным глазом на гостью, и, не потрудившись принести меню, исчез на кухне. А охранник убедился, что женщина пристроена, и расположился у стойки бара, раз в три минуты, как запрограммированный, поворачивая голову в сторону неприметного столика.

Через полчаса около ее ауди обнаружилась собака. Ей редко приходилось видеть дворовых собак такого размера. Высокая, как дог, с широченной грудью и тяжелой квадратной мордой, увенчанной непропорционально маленькими ушами, она, тем не менее, приветливо улыбалась. Короткая палевая шерсть была покрыта пыльным серым налетом, на одном ухе клипсой болтался репейник. Маруся в ответ нахмурилась и огляделась по сторонам, ища пути обхода нежданного препятствия.

– Я не умею ладить с собаками, – осторожно намекнула Маруся и на всякий случай попятилась за спину охраннику. – Можете ее отогнать?

– Это Филька, добрейшая душа! – впервые подал признаки человеческой, не роботизированной, жизни охранник и тоже растянул плоские губы в подобии улыбки. – Он знает машину. Сергей Дмитриевич ему иногда поесть выносил.

– Сергей Дмитриевич? – переспросила она, косясь на огромный розовый язык размером с походный котелок, вываленный из добродушной Филькиной пасти. – Я рада, конечно… Но пусть он уйдет.

– Филь, не будет ничего, иди. – Пес помотал лобастой башкой, не соглашаясь с таким развитием событий, и не тронулся с места, а охранник развел руками. – Он не уйдет, он котлету хочет.

– Я тоже фуагра хочу и устриц, – пробормотала балованная столичная штучка и вопросительно посмотрела на сопровождающего, как будто тот мог быстренько сгонять за котлетой и за фуагра для них обоих. – И что будем делать?

– Он вас не тронет, он добрый, просто упрямый. Если раньше получал котлету, то думает, что так будет всегда.

– Все когда-то заканчивается, – вздохнула о своем Маруся.

Пока охранник уговаривал Фильку, выразительно роняющего слюни на асфальт, она осторожно обошла машину и приблизилась к водительской двери, поражаясь габаритам собаки. Однако Филька был хоть и из простых, но не дурак. Послушав вполуха заискивающий монолог мужчины, он потянулся и, не без труда развернувшись между машинами, обратил морду к женщине. Теперь бессовестная пасть откровенно смеялась. И ей подумалось, что если пес встанет на задние лапы, то будет на пару голов выше.

– Филимон или как там тебя, – официально обратилась к нему Маруся, отступив назад, – мне надо за руль, отойди.

– Давайте я куплю котлету, – сообразил охранник. – Он все равно не уйдет, пока не поест.

– Как тебе не стыдно, – сказала Маруся в карие глаза пса. – Ты шантажист и вымогатель. Просил бы уж будку утепленную, трехразовое питание и ошейник со стразами.

Филька с неестественным вниманием слушал ее обличительный монолог, прислонившись пыльным боком к машине и слегка помахивая хвостом, отчего кузов красной ауди отзывался глухим «бум-бум», словно за углом били в тамтамы, предупреждая о грядущей опасности.

– Филь, Филь, Филь, – позвал охранник, но тот, глядя женщине в глаза, и ухом не повел, словно теплая котлета не распространяла неземной запах мяса и чеснока. – Он хочет, чтобы вы дали ему котлету, – догадался охранник и ткнул ей в руки сверток. – У меня не возьмет, упрямый черт!

– Ну, ты даешь, парень! – вздохнула Маруся, и оба, человек и пес, посмотрели на нее вопросительно, и протянула на ладони пакет. – Ешь и освободи дверцу, террорист лохматый.

Пес вздохнул, считая оскорбление незаслуженным, однако облизнулся, осторожно зацепил зубами котлету, не тронув пакет, и подался назад. Женщина не замедлила воспользоваться удачной диспозицией и в два счета оказалась за рулем. Ауди, рыкнув для устрашения, выскочила со стоянки, и в зеркало заднего вида стало видно, как террорист Филька потрусил вдоль бордюра за уезжающей машиной. Маруся плавно выжала акселератор и со злорадством в считанные секунды оставила собаку далеко позади.

Студия на третьем этаже элитного дома даже по меркам Москвы была достойной. Метраж не подвел, окна выходили в городской парк. И ремонт когда-то был уровня евро, да предыдущий хозяин постарался «обжить» помещение на свой разгульный лад. Впрочем, сантехника и кухня были отдраены до блеска, полы вымыты, пыль вытерта. «Ну, будем считать, что я в гостинице. Жила же в разных гостиницах, не впервой! – утешила себя Маруся и опустила сумку в кресло. – Только я там с Димкой жила. Какая разница, где жить, если с Димкой!» Невольные слезы навернулись на глаза, впервые с того момента, как она вышла из дома с отчаянной решимостью никогда больше не возвращаться в Москву. Маруся сдержанно всхлипнула и тут же дала волю чувствам. Слезы лились ручьем, и она ревела белугой над своей неудавшейся судьбой. Спустя час она устала плакать, поискала полотенце, налила горячую ванну с шапкой пены и, передохнув, продолжила реветь от жалости к себе. Когда вода остыла, ей ненадолго полегчало. Но следующая волна самобичевания и тоски накатила ближе к полуночи, когда, сидя перед пафосным кабельным каналом, она представляла, что делает муж в ее отсутствие. Хотелось думать, что он обзванивает друзей и знакомых, милицию, ГАИ, больницы или даже морги, пытаясь выяснить, куда исчезла жена, но вероятность этого после оставленной записки была ничтожно мала. Скорее всего, пьет в ресторане и тискает очередную покорительницу ветреных мужских сердец. Маруся, переключив телевизор на мультики, забралась под одеяло с головой. Дело было сделано и плакать было поздно, нецелесообразно, как сказал бы Климов. Если не можешь ничего изменить, нечего переживать и убиваться. Если можешь – меняй. Она изменила единственное, что было в ее силах в последние годы, – окончательно разрушила свою прежнюю жизнь.

Следующее утро Марии Климовой, в девичестве Авериной, предстояло встретить в глухом медвежьем углу без родных и друзей, в незнакомой квартире, с серийной машиной под окном, в полной пустоте и бессмысленности. Маруся в последний раз всхлипнула и уснула без сновидений.