Читать книгу Малахитница. 13 рассказов от авторов курса Евгении Кретовой «Бестселлер фэнтези» - Светлана Соколовская - Страница 3

Позади с громким шуршанием и треском осыпалась земля. На мгновение Глаша ослепла в наступившей тьме.

– Глашка! Глафира! Ты где? Не вздумай прятаться, слышишь? – тут же раздался за спиной мужской окрик. Он прозвучал словно издалека, приглушенный рыхлыми стенами подземелья.

«Как не слыхать? Слышу, Пантелей Ильич, – подумала девушка. – Только теперь уж все едино, другого исхода нет».

А там, за стеной обвала, уже стучали кирки, ругались мужики, по-черному бранился заводчик, пытаясь выбраться из-под завала. Но Глаша уже не слушала. По земляным стенам побежали яркие огоньки малахитовых светляков, указывая путь. В лицо пахнуло свежим ветерком с запахом мокрой хвои, и девушка пошла ему навстречу. Земля под ногами стала твердой и ровной, стены подземелья, как живые, расступились, и вот уже впереди засеребрился лунный свет, прочерченный синими тенями деревьев.

Глаша шагнула в блестящую от росы траву и вздохнула полной грудью. За спиной, треща кореньями, сомкнулась земля, скрывая огромную нору.

«Спасибо вам, золотые дайки, сестренки мои названые!» Девушка поклонилась на четыре стороны и, не оглядываясь, пошла с поляны только ей одной видимой тропинкой.

Видит бог, не мыслила себе Глаша такого, да выбора ей не оставили.

Глаша, младшая дочь деревенского кузнеца Михея, росла шустрой и любопытной до всего. Могла целый день в лесу играть, а когда домой возвращалась, раскладывала на полу самоцветные камешки, корешки разные и рассказывала сестрам и братьям про золотых змеек, серебряных ящерок и говорящие камни.

Отца эти игры сначала удивляли, потом начали раздражать, а потом и вовсе злить. И чем старше становилась Глаша, тем сильнее было видно, что совсем она не похожа на родителей. Уж больно яркая получилась девчонка, волосы да брови как смоль, глазища большие, карие.

Поползли по деревне слухи нехорошие, будто Глашка с рудными бесами знается, потому у ее отца и железо самое лучшее. Да много чего еще врали.

Кузнец Михей начал жену попрекать, мол, и вправду нагуляла она младшую дочь от золотого змея Да́йко, как есть бесовку горную родила.

Однажды ночью дети услышали, как за стеной отец ругается люто, а мать плачет. А на следующий день Михей унес в кузню тюфяк да подушки с одеялом и с того дня с женой больше в одной постели не спал. Про младшую дочь решил так: подрастет Глафира до невестиных лет, тут и сбагрит ее замуж куда подальше, где про его семью никто не знает.

Тем временем матушка Глашина от обид да попреков начала хворать и чахнуть, от горьких слез стала слепнуть, а потом и вовсе померла. Михей и дети горевали сильно. Однако вечно горевать не будешь, вернулись к делам мирским.

В эту пору объявились в окрестностях монахи-бегунцы, от царевых указов прятались. Построили они скит в лесной глухомани, а по деревням ходили за подаянием, предлагали молиться за людишек грешных в обмен на хлеб да всякую снедь. Монахи-то монахи, а сплетни собирали не хуже деревенских кумушек и про Глашку-бесовку тоже услышали. Начали они захаживать к кузнецу и уговаривать отдать им младшую дочь.

– Злыми слухами земля полнится, – говорит монах кузнецу. – А в скиту дочка твоя от людей скроется, будет ваши семейные грехи отмаливать, чистотой непорочной богу угождение сделает. Глядишь, и позабудется напраслина. Замуж-то ее все равно никто не возьмет.

Михей нахмурился, но ничего монахам не обещал.

И вот как-то говорит он младшей дочери:

– Готовь приданое, Глафира. Скоро приедут тебя сватать.

– Как же, батюшка? – удивилась она. – Еще старшие сестры не просватаны. Как же я могу поперек старших-то?

– Не твоя печаль, – ответил Михей. – В скиту сгнить завсегда успеешь. А так, глядишь, и хозяйкой будешь, и деток народишь. Да и старшим сестрам легче будет женихов найти, коли ты отсюдова уедешь. И хватит об том!

«Выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть», – говаривала матушка. Глаша спорить с отцом не стала, а про себя решила, что при первом же удобном случае сбежит из дому. Сама она не из пугливых, а там, даст бог, все как-нибудь сладится.

Потихоньку от старших собрала девушка себе мешочек с одежкой да обувью, уложила вышитый кисетец, в котором хранила маленькую иконку – матушкино благословение, утолкала кулек сухарей и соль в берестяной кубышечке. Словом, подготовилась.

Вот как-то утром Михей объявил семейству, что нынче пожалуют к ним сваты, про Глафиру сговариваться. Сестры весь день у печи хлопотали, братья вместе с отцом в кузне да во дворе были, а Глаше велено было к смотринам готовиться. Слух про то дошел и до скита. Монахам это не понравилось, у них на Глашку-бесовку свои планы были.

Вечером собрались за столом сваты с женихом и Михей сам со старшими детьми. Глаше сказано было сидеть в своей каморке, пока не позовут. Но она исхитрилась подглядеть, каков из себя жених.

Оказался здоровенный угрюмый парень, кулаки с горшок, белобрысый, лицо жесткое. Такой и прибьет – не заметит. Поговорили старшие, сторговались, Михей велел Глафиру гостям предъявить. И тут во дворе собаки завыли. Все кинулись к окнам, глядь, а кузница-то горит! Монахи-злыдни подожгли!

Побежали все туда, а Глаша спустилась тихонечко, подхватила мешок заплечный, выскользнула в щель заборную и помчалась без оглядки.

* * *

Зима сковала льдом воды Круть-реки, завалила сугробами железоделательный завод, крепость вокруг него и мастеровой город, что рассыпался домишками за крепостной стеной. На окраине, в избе у одинокого вдовца, деда Вавилы, прижилась Глаша. А чтобы соседи сплетен не сочиняли, объявил Вавила, что это его сродственница, сирота, аж с самого Киржача пришла.

Поначалу Глаша просто помогала по хозяйству, а дед и радехонек, намаялся в одиночку-то. Со временем дед Вавила начал Глафиру помаленьку камнерезному делу учить. Сам-то он к тому времени уже мало что мог. Нарежет на стареньком станке пластинок из самоцветных камней, а Глаша их потом пошлифует, дырочки просверлит – получаются пряжки да пуговицы. Эту мелочь охотно скупали заводские приказчики. Тем и жили Глаша с дедом Вавилой.

Наступили святки. Собралась заводская молодежь, нарядились кто в овчину, кто в маски раскрашенные, кто в космы соломенные и пошли по дворам святочные песни петь да колядки собирать. Пошла и Глаша с ними. Наколядовала полную котомку пирогов да лепешек, собралась было домой, но тут по улице в расписных санках промчался какой-то хмельной приказчик и чуть не сбил девушку. Снег из-под копыт метнуло Глаше в лицо, она не удержалась и хлопнулась всей маней в сугроб.

Подружки захохотали. И тут один паренек подскочил, помог Глаше подняться, собрал снедь, что из котомки вывалилась, и начал с Глашиного тулупа снег отряхивать.

– Премного благодарны, – сказала девушка. – Только со своим подолом я и сама справлюсь.

Подружки снова рассмеялись. Одна из них крикнула парню:

– Ты там полегче, Ерофеюшка! Неровен час лишку залапаешь – придется жениться!

Тут уж вся компания расхохоталась. Но парня это ничуть не смутило. Он только улыбнулся Глаше, словно солнышком осветил, и спросил вежливо:

– Это чьих же такая краля будет?

– Глафира я, мастера Вавилы сродственница, – ответила девушка. – А вас как звать-величать?

– Ерофей Марков, мастер, – ответил юноша. – Дозвольте проводить?

Глаша кивнула согласно. Ерофей подхватил тяжелую котомку и зашагал рядом. Так и познакомились.

Полюбился Глафире молодой мастер. Да и как не полюбить такого? Высокий, статный, кудри русые, глаза голубые, как весеннее небо, а как улыбнется, так сердце девичье и вовсе теплым воском тает.

Ерофей начал захаживать в дом деда Вавилы, да всегда с каким-нибудь гостинчиком – то пряников принесет, то кулечек орешков сахарных, то вязанку бубликов с маком. Раз вечером сидели они так, чай пили, и тут кто-то заколотил в дверь.

Ерофей поднялся, открыл. Хлынул в горницу морозный воздух студеными клубами, а следом ввалился, топоча сапожищами, бородатый мужик, один из дворовых холопов Пантелея Ильича, хозяина завода. И с порога заявил:

– Велено вашу девку в барский дом взять, на вечернюю службу.

Ерофей побледнел. Дед Вавила тоже в лице изменился, поднялся медленно и говорит:

– Никак сие неможно. Так и скажи Пантелею Ильичу.

– Это чего ж так? – удивился мужик.

– Недужная она нынче, – заявил старик и незаметно сделал Глаше знак рукой. – Застудилась намедни, жар у нее, лихоманка.

Глаша тут же сообразила и начала надсадно кашлять. Мужик зыркнул на нее исподлобья и брезгливо скривился. Ничего не сказал больше, повернулся и ушел. Ерофей тут же запер за ним дверь на засов. Дед Вавила, словно враз обессилев, опустился на лавку и покачал головой.

– Пришла беда – отворяй ворота, – проговорил он с горечью.

Глаша кинулась к деду.

– Да что ж такое, дедушка? Об чем ты?

– Хозяину нашему новую игрушку захотелось, – сказал Ерофей зло. – И когда только высмотреть успел?

– Что вы все загадками говорите? – забеспокоилась Глаша. – Скажите уже, что за напасть такая эта вечерняя служба?

– Такая напасть, что после нее девки брюхатые ходят. Пантелей Ильич натешится, а потом их замуж распихает али продаст кому. Для него крепостные все равно что щенки борзые, – мрачно объяснил парень и сжал кулаки.

Глаша остолбенела.

– Я не крепостная, – наконец произнесла она, – я из вольных. И отец мой вольный, и матушка, царствие ей небесное.

– Зато мы подневольные, – сказал Вавила. – На перво́́́́́́й отбрехались, а дальше… Бог не выдаст, свинья не съест.

Еще дважды приходили за Глафирой люди Пантелея Ильича, да все никак не сподобились девку забрать. А потом все забылось как будто.

Пришла весна. Вскрылась Круть-река, с глухим треском и гулом унесла потемневший лед. Глаша в глубине души ждала, что после поста и Светлой Пасхи посватается к ней Ерофей. Но парень о сватовстве не заговаривал, только с каждым днем все больше печалился. Не выдержала Глаша, спросила однажды, о чем он кручинится.

– Как же мне не печалиться, Глашенька? Я жить с тобой хочу, дом вести, детишек растить. Да только не бывать этому. Ежели мы с тобой повенчаемся, ты сама крепостной у Пантелея Ильича станешь, и детей наших крепостными запишут. Не хочу я этого, – ответил Ерофей, и на его лицо легла тень.

– А ежели сбежим? – предложила Глаша. – На вольные земли подадимся?

Ерофей помолчал немного, задумавшись, и проговорил:

– Всю жизнь бегать не будешь. Я тут поспрошал заводских мужиков… Говорят, барин-то наш, Пантелей Ильич, как-то перед гостями бахвалился, что, мол, он барин самый что ни на есть правильный, справедливый. И ежели кто из его мастеров предъявит хороший выкуп за себя, так он тому мастеру честь по чести вольную оформит. Так может мне попробовать? Подкоплю деньжат, серебряную аль золотую жилу найду и тем от барина откуплюсь. Как думаешь, Глашенька?

А у нее от этих слов глаза засияли, щеки румянцем расцвели. Бросилась Глаша любимому на шею и заговорила горячо:

– Я помогу, Ерофеюшка, коли не забоишься! Я ведь сызмальства самоцветные камни да золото знаю, чую их! Еще маленькой была, играла в лесу с золотыми змейками-дайками, и они мне показывали, где россыпи самоцветные, а где жилы золотые да рудные.

Просветлел лицом молодой мастер, обнял свою милушку и поцеловал крепко.

– Ты и есть моя золотая дайка, любушка моя, – прошептал он.

Сладко защемило Глашино сердечко. И не только от того, что его переполняла любовь, а еще и от того, что принял ее тайну Ерофей, не испугался и не обозвал ведьмой да бесовкой. На том и порешили.

В тот же вечер слуги Пантелея Ильича явились за девкой Глашкой. Отбояриться на этот раз не вышло.

Сам Пантелей Ильич сидел за накрытым столом, чай пил. Предъявили ему девушку. Он окинул ее липким взглядом и приказал:

– Нут-ка, повертись!

Глаша с места не двинулась.

– Вы, Пантелей Ильич, меня работать вызвали, – заговорила она, – так скажите, чего делать надо. А я не карусель на ярмарке, чтобы попусту вертеться.

Заводчик голову набок склонил, прищурился нехорошо так и прошипел:

– Не по чину ба́ешь, девка. Знаю я про ваши шашни с Ерофейкой Марковым. Замыслила лучшего мастера у меня сманить? Думаешь, коли ты не моя крепостная, так тебе все дозволено?

– Намедни вы, по пьяному делу, прилюдно побожились, что ежели вам какой холоп насыплет золота столько, сколько сам весит, вы тому холопу вольную дадите, – храбро заговорила Глаша, а у самой внутри все мелким бесом дрожит. – Помните ль, барин? Люди-то слышали.

Как только Глаша про золото сказала, у заводчика глаза заблестели и лоб испариной покрылся.

– Не ты ли, красавица, мне то золото принесешь? – спросил он вкрадчиво.

– Ежели отпустите Ерофея – принесу, – ответила девушка.

Заводчик ухмыльнулся, довольный, и велел своим холопам с Глафирой теперь же идти.

Под утро вернулись слуги, с ними и Глаша. Доставили барину на тележке золотой крошки. Тот аж затрясся весь. Велел песок драгоценный взвесить да в сундук ссыпать. А на Глафиру зыркнул алчно и говорит:

– Вот что, девка, ступай снова. То золото за Ерофея было, а ты еще и за себя заплати, а то обоим вам воли не видать.

Глаша отерла пот с лица и нахмурилась.

– Как же так, Пантелей Ильич? Не было такого уговора!

– Ты, девка, говори да не заговаривайся! – рыкнул тот в ответ. – Лучше в окно глянь, на полюбовничка своего.

Кинулась Глаша к окошку. А там посреди барского двора стоит у столба Ерофей, нагой по пояс, руки цепью прикованы, губы в крови. Перед ним стоит мужик, кнутом поигрывает. Вскрикнула Глаша. Ерофей услышал, повернул к ней избитое лицо и одними губами сказал: «Беги!»

– Стоит мне свистнуть, ему тотчас кнутом ребра пересчитают, – сказал заводчик. – А потом и тебе. Будет у вас венчание на крови. Что побелела, молодаечка?

У Глаши внутри все заледенело. Она и думать не хотела, что с ее ненаглядным такое может случиться. За себя ей не было страшно, а вот за любимого… А барин решил, что девка глупая упрямится, и махнул рукой своему подручному. Взвился в воздух черный кнут, рассек со свистом воздух и пропорол Ерофею спину. Брызнула молодая кровь на землю, повис парень на цепи в бесчувствии. Глаша закричала было, да голос пропал.

А барин глумится:

– Передумал я! Не убью Ерофейку, а покалечу. Ежели ему ноги переломать, и он тут останется, и ты завсегда рядом будешь. Не бросишь ведь его болезного? Не бросишь. По глазам вижу.

Глафира вдруг выпрямилась, словно кол проглотила, глазищи засверкали недобро.

– Верно, барин, не брошу, – заговорила она. – Видать, некуда нам деваться, твоя взяла, Пантелей Ильич. Так и быть, послужу тебе. Только Ерофея не калечь.

Обрадовался заводчик, руки свои загребущие радостно потирает.

– Покажу я одно место заветное, – продолжила Глафира. – Только идти туда прямо нынче надо. Сегодня ночь особая, золотые змеи-дайки наверх выйдут. Коли споймаешь их, будешь всю жизнь на золоте есть, а они будут тебе служить и рудные места показывать.

Заводчик враз собрался, взял факелы и самых лютых своих холопов, а Глаше велел на руку цепь надеть, чтобы не сбежала.

Привела их девушка к яме. Спустились. И тут открылась им большая нора. Заводчик пустил вперед Глафиру, за ней холопа с факелом, а следом сам полез. Остальные мужики у норы остались.

Оказалось, что это вход в старый рудник. Пока Пантелей Ильич оглядывался, Глаша зашептала заговор волшебный. Лопнула цепь на ее руке, а из всех щелочек вокруг полезли, шипя, золотые дайки, заметались с тонким звоном по стенам, заискрили в свете факелов призывными всполохами. Заводчик со слугой, как ошалелые, кинулись змей ловить. А Глаша все шептала и шептала. Зашевелилась земля вокруг, и обрушился на Пантелея Ильича свод рудника, скрыв из его глаз Глафиру.

– Глашка! Глафира! Ты где? Не вздумай прятаться, слышишь? – раздался мужской окрик словно издалека, приглушенный рыхлыми стенами подземелья. «Как не слыхать? Слышу, Пантелей Ильич, – подумала девушка. – Только теперь уж все едино, другого исхода нет».

По стенам побежали огоньки малахитовых светляков, в лицо пахнуло свежим ветерком с запахом мокрой хвои. Земля под ногами стала твердой и ровной, стены подземелья расступились, и впереди засеребрился лунный свет, прочерченный синими тенями деревьев.

Глаша шагнула в блестящую от росы траву и вздохнула полной грудью. За спиной, треща кореньями, сомкнулась земля, скрывая огромную нору. «Спасибо вам, золотые дайки, сестренки мои названые!» Девушка поклонилась на четыре стороны и, не оглядываясь, пошла только ей одной видимой тропинкой.

Слуги, что у норы остались, услышали крики барина и полезли ему помочь. Только ничего у них не вышло, завалило и их самих.

А Глафира тем временем вернулась в барский дом и нашла возлюбленного в подвале. Ерофей лежал на соломе лицом вниз, бездыханный, изорванный кнутом, с переломанными окровавленными ногами. Обняла Глаша любимого, горькими слезами омыла его бледное лицо и зашептала заговор целебный. Захрустели молодые кости, срастаясь заново. Новые жилы потянулись по ним. А в жилах горячей волной вскипела новая кровь. Ожил Ерофей, застонал от боли.

Ожили, зашевелились камни стен, с треском и скрежетом поползли в стороны, открывая проход, из которого сверкающим ручьем хлынули в темницу золотые змейки. Облепили они Глафиру и Ерофея, переливаясь волнами желтого, красного, белого света. А потом вдруг померкло все и исчезло. Слуги и дворовый люд прибежали в подвал на шум и вспышки, а там и нету никого. Только стены замшелые да куча окровавленной соломы на полу.

Заводчика Пантелея Ильича все ж таки откопали. Жив он остался, только умом поехал. С той поры за ним слуги как за малым дитем ходят, с ложки кормят, слюни вытирают да подштанники меняют. Глафиру и Ерофея Маркова ни в заводе, ни в городе, ни окрест никто больше не видел. Правда, дед Вавила спустя время рассказал, что молодые, мол, счастливо сбежали на вольные земли, где и повенчались. Многие поверили.