Читать книгу Клуб одноногих - Светлана Тремасова - Страница 4

Лили в облаках
Глава третья
О мистере Тройлебене и других семейных историях (поэтому самая длинная)

Оглавление

– Дорогой мистер Тройлебен… нет-нет, «дорогой» нельзя… Уважаемый мистер Тройлебен! Я работаю редактором-корректором… но какая разница, кем я работаю…

«Уважаемый мистер Тройлебен!

К сожалению, мы не знакомы, но я смею предположить, что вы (или кто-либо из ваших родственников) были наставником и нянькой нашего деда, отца, а также и меня, пока мне не исполнилось семи лет, и мы не переехали из собственного дома в Рождественском переулке в квартиру на улице Гражданской.

Тройлебены сопровождали Полосухиных от начала их рода, каждый из них воспитывал по четыре-пять поколений нашей фамилии, ведь Тройлебены, как известно, потомственные долгожители и воспитатели, и род их гораздо древнее рода Полосухиных.

Я пишу к Вам, мистер Тройлебен, в надежде узнать о судьбе нашего воспитателя и учителя Карла Тройлебена, и если он жив, мы будем рады увидеть его и его преемника вновь в кругу нашей семьи.

С глубоким уважением, Лилия Полосухина».

Лили спросила, смогу ли я отправить это письмо мистеру Тройлебену, потому что сама она может в последний момент испугаться это сделать и совсем изведет себя сомнениями, так как все равно не успокоится, пока это письмо не будет отправлено адресату – а там уж пусть случай, судьба или почта решают его, а вместе с ним и нашу участь в любую сторону.

– Но по какому же адресу? – спрашиваю я.

– Я не знаю его адреса, но, наверное, можно найти адрес компании «Тройлебен и КО» и отправить туда, а там передадут? – неуверенно предположила Лили.

У меня тоже были сомнения, но, в конце концов, чем была бы наша жизнь без подобных писем? Адрес компании «Тройлебен и КО» был найден, и письмо отправлено…

Через неделю Лили, сидя за столом возле окна в образе прямо какой-то выпускницы бестужевских курсов, который теперь только в книгах, кажется, и остался запечатлен, воскликнула:

– Ты только посмотри! – на столе лежала полосная распечатка журнала, взятая домой для внесения последних правок: одна стопка слева, перевернутая лицом вниз, вторая – прямо перед Лили, которая ставила в ней правки острым карандашом. – Посмотри! Это он, господин Тройлебен!

На черно-белом отпечатке был портрет человека возрастом от 30 до 40 – сложно даже сказать, к какому краю ближе. Человек был взъерошенный и возбужденный – он, видно, что-то говорил и теперь застыл между слов с полуулыбкой счастья и довольной умиротворяющей и расслабляющей усталости.

– Что ж, он очень… я бы даже сказал, симпатичен! По крайней мере, на этой фотографии.

– Не в этом дело, он слишком молод!

– А может, это сын того Карла Тройлебена или даже его внук?

– Надеюсь, письмо еще у тебя? – спросила Лили.

Не знаю даже, что отвечать ей в таких ситуациях… Более того, на письме стоит адрес этого трухлявого пня на Рождественской… старого двухэтажного дома, в котором от четырех полноценных семей остались только я, соседка Валентина и бабушка, такая древняя, что никто не помнит, чья она. Бабушка обычно все дни проводит, подремывая на пенечке возле калитки со стороны улицы, и так как однажды Валентина, спеша на работу, чуть не убила ее калиткой, теперь, перед тем как выйти на улицу, мы стучимся в калитку с обратной стороны, а бабушка в ответ подает голос: «Входите, входите…» Валентина уже на пенсии, но продолжает работать в парке культуры и отдыха – заводит карусель. С тех пор, как умерла ее лучшая подруга – Алевтина, Валентина совсем одна, а теперь еще на зиму карусели закрыли, и ей совсем одиноко и без подруги, и без работы. Поэтому она все больше спит, а когда ей не спится, уходит в парк и ходит там, как шатун, до темна… Вот такие дела.

Не берусь сказать точно, был ли на самом деле тот господин Тройлебен, который сопровождал ранние детские годы Лили, или это плод ее фантазий, или долгий сон, рассыпанный на несколько ночей и плавно перетянутый в реальность. Говорят, что вполне возможно попросить что-то во сне, чтобы оно явилось тебе наяву, вот и Лили, может быть, встречала, и не раз, в сложных лабиринтах своих грез господина Тройлебена, а однажды взяла его за руку, да и привела в свою жизнь – и, более того, в таком случае ей удалось привести его и в нашу жизнь, в жизнь всей нашей семьи.


Из историй о наших предках по линии Полосухиных можно составить практическую энциклопедию неврозов. Сестра отца страдала ипохондрией, в особенности боялась за свое сердце, ей казалось, что ее сердце – это ребенок, которого она должна была родить, и вот теперь он временами обиженно бьется и сетует на то, что не может вырваться и уйти от нее. Иногда она раздумывала вслух о том, что если бы она вовремя родила его, то ему было бы уже лет двадцать, и он теперь учился бы, может быть, в институте на юриста… а может быть, уже женился бы… и так далее, и сердце своими толчками без конца напоминало ей об этом. Мужчины для нее были породой, никак не совместимой с женской, она не желала замуж, а только сетовала: «Когда же Господь научит женщин рожать без их участия?!», и верила, что когда-нибудь это будет возможно… но без медицинского вмешательства, а как-нибудь иначе…

Их младший брат, казалось, уже с детства был бродяжкой – ходил всегда чумазый, одежда на нем всегда была поношенная, с чужого плеча, обувь – с чужой ноги. Хорошие, купленные для него вещи он прятал в чулан, а если его заставляли надеть что-то новое или одевали силком, то за пару часов обновка становилась такой, будто она уже полгода провисела на огородном пугале. Он таскал со всех свалок поломанные игрушки и складывал в сарай. Его школьная сумка была полна огрызков карандашей, обломков линеек, кусочков ластиков, разных частей от авторучек, которые он постоянно перекручивал, заматывал кусками изоленты или склеивал остатками какого-то клея. Он без конца что-то находил – на дороге, на школьном дворе, на улице он постоянно нагибался, чтобы что-то подобрать – обломки, остатки, копейки. Его звали «санитар». Вместо ранца в школу он носил походную сумку с красным крестом, которую отдал ему один приезжий фельдшер – единственный подарок, который не был отправлен в чулан, наверное, потому что сумка была уже не новой, с добротной кожаной заплатой на дне. И если у кого-то что-то терялось, обращались к нему, и он находил. Еще его звали «миллионером». Возле большой свалки металла у него, говорят, была вкопана в землю вверх дном большая фляга из-под молока – так, что сразу и не найдешь, сверху в дне фляги пробита щель – в нее он кидал монеты, которые находил. Все смеялись, что миллион копеек у него там точно есть. Деньгами он не пользовался. Говорят, эта фляга и сейчас там зарыта.

Дед наш боялся дневного света. У него от солнца слепли глаза и краснела кожа. Он был снайпером на Великой Отечественной, и остался у него с той войны прибор ночного видения «Дудка» с двумя толстыми цилиндрами, торчащими ото лба в стороны, как муравьиные усы, и танкистский шлем. Он вырыл на огороде себе землянку и с весны до осени жил там, как крот, вылезая в сумерках: в гимнастерке, в широких штанах, заправленных снизу в носки, в шлеме танкиста и с прибором «Дудка» в пол-лица – так он собирал с картошки колорадского жука, полол грядки, ходил на рыбалку. Вообще, он был резчик по дереву. Ему заказывали карнизы под шторы, наличники на окна, а шкатулки и фигурки бабушка носила заведующему краеведческого музея, который, бывая в городе, сдавал их в магазин «Искусство».

Бабушка. В молодости она патологически боялась рожать. Когда время подходило к этому, она не выходила из дома и готовилась к смерти – собирала чистую одежду, в которой ее положат в гроб, перебирала по крохам свою жизнь и плакала… и никакие дела не могли вырвать ее из когтей парализующего страха, никакие уговоры, утешения, никакие радости жизни. После родов она будто впадала в кому – ни на что и ни на кого не реагировала, у нее не было сил даже самой есть и пить, она лежала неподвижно и думала, что уже мертвая, и ничего не хотела – ее практически вытаскивали с того света, не из болезни, а из того смертельного нервного перенапряжения, которое она пережила. Она родила троих, и каждый раз это происходило как впервые. Девочка родилась сама, в кровати, куда ее мать, почувствовав, что с ней происходит что-то не то, легла умирать. Их случайно нашла соседка, которая зашла попросить лопату, – девочка лежала молча, мать была без сознания. Акушер орал: «Таким, как ты, нельзя рожать детей!», священник кряхтел: «А кто ее спросит? Бог дает – куда деваться?..» Отлежав несколько недель, она как будто рождалась заново и совсем не воспринимала своего ребенка как собственного. Как если бы ей принесли нового барашка растить к остальным. Она даст ему, как положено, все, что надо, но то, что она носила его и рожала – она как будто этого не помнила напрочь. Или не хотела помнить. Чувства связи крови и плоти, отделившейся, оторвавшейся от твоей, она избегала, боялась, не хотела.


Отец наш, говорят, раньше был веселым, имел друзей, выпивал и гулял, поступал в институты и бросал их, любил столярничать, мог поставить печь или выложить погреб, и все думали, что он самый нормальный из всех Полосухиных. Но он изменился, не ясно точно, когда это произошло, но как будто чего-то испугался. Он изменял маме, которая тогда была его невестой, она уходила от него, уезжала, и тогда он все силы бросал на то, чтобы ее вернуть. Ему во что бы то ни стало вдруг понадобилось жениться именно на ней, он оторвался от друзей и компаний, стал нелюдимым, мрачным. Он усмирил себя. Он стал похожим на насекомое, которое само себя пригвоздило к стене, при этом самого себя убеждая, что именно так и необходимо жить. С рождением Лили он стал еще более невыносим. Его раздражало все, и чем дальше, тем больше. Мама, купая Лили, даже зажимала ей рот, если та начинала плакать – отцу нужна была тишина, он тогда всерьез занялся наукой, и ничто не должно было ему мешать. Может, поэтому Лили теперь так панически боится воды?

Голос у отца жесткий, резкий и низкий, и от его громкого рыка я действительно чувствовал, как мое сердце, казалось, по-настоящему отрывается и падает в пятки, и начинает колотиться там, как бешеный кролик, и колени действительно начинали дрожать. Такую же встряску испытывали и Лили, и мама, поэтому все всегда пытались, как могли, избежать этого. Но отец редко говорил спокойно – чаще приказывал. Со временем он этим тоном стал вести любой разговор. Все наши друзья и знакомые, случайно услышав этот его голос в соседней комнате или в трубке телефона, с испугом спрашивали: «Кто это был?», и потом, если обещали позвонить, просили: «Только ты сам подойди к телефону», а перед тем как зайти к нам – узнавали, дома ли отец, и предпочитали на всякий случай подождать на улице.

В его комнате всегда было холодно и неуютно, вечерами она была похожа на мрачный подвал, едва освещенный одной тусклой лампой; всю мебель он выкрасил в тяжелый коричневый цвет. Он не выносил шума, а тем более плача. Когда он слышал, что кто-то ревет, он начинал ругаться и пытался вызвать скорую, чтобы нас забрали в психушку. Поэтому Лили часто пряталась в темном чулане, где среди книг, плотно, до потолка, населяющих самодельные полки, можно было и тихонечко прореветься в подушку, а потом, взяв с полки книгу, удалиться в иную реальность, недосягаемую, как сон…

Может, поэтому Лили и ревёт, призывая в подмогу чуланную тьму хаоса, которая в детстве ее успокаивала. Со мной этот фокус не проходил – я в темноте начинал орать еще громче, и меня выносили на улицу. Поэтому я вырос очень закаленным и мог в мороз в одних трусах кататься по двору на велосипеде. И мне повезло больше – у меня уже была Лили, которая могла меня успокоить, пока мать успокаивала отца.

Возможно, тогда, из того чуланного хаоса, Лили и вытащила господина Тройлебена, который вселял в Полосухиных сказочную веру в собственные силы, воплотила того, кто вел каждого из нас по иному пути. Отец тогда сумел сдать все экзамены, чтобы, наконец, получить одно из высших образований, пройденных им в большей или меньшей степени. Стал научным сотрудником в научно-исследовательском институте, изобрел высокотехнологичный биопрепарат, который с минимальными затратами перерабатывает органические отходы в высококачественное биоорганическое удобрение, писал научные статьи…

Более того, похоже, именно тогда в нашей семье начали вспоминать историю о том, как Тройлебены пришли в жизнь Полосухиных и стали неотделимы от нее. Оказывается, только под добрым оком этих волшебных гувернеров и только благодаря их благотворному влиянию наша бабушка долгие годы преподавала в университете сопромат, а дед занимался проектированием секретных подводных лодок. И если бы рядом с ними не было Тройлебенов… эта тотальная неуверенность, скованность от чужого взгляда, страх оказаться на виду и неумение отражать прямые удары, это патологическое чувство незащищенности убили бы род на корню. А Тройлебены – это та сила, которая могла освободить или хотя бы притупить до возможной степени, или избавить в нужные моменты от этого тяжелейшего гнета.

Что именно заставило Тройлебенов покинуть Полосухиных, и когда, и куда они от нас ушли, никто толком ответить не мог. Как говорила бабушка, перемены веками происходят незаметно, а проявляются зачастую решительно и в одночасье. Наверное, так оно и вышло.

И как Лили на несколько лет удалось вернуть к нам Карла Тройлебена – тоже не ясно. Хотя я был тогда так мал, что не могу ничего вспомнить. Господин Тройлебен вновь сумел умиротворить всю нестройную нервную жизнь Полосухиных. А когда он ушел, все опять пошло кувырком. Убаюканные господином Тройлебеном неврозы отца снова вцепились в него со страшной силой. Он как будто вдруг испугался того, что он может. Все. Сам. И его тут же перекосило: он то не мог есть, то не мог спать, то его постоянно рвало на работе, так, что работу пришлось сменить. Он остался в институте, но стал столяром и садовником. Он бросил курить – потому что выкуренная сигарета сразу взвинчивала его до истерики, перестал выпивать даже по праздникам, потому что образовалась язва двенадцатиперстной кишки. По вечерам смотрел телевизор, уединяясь в своей комнате. Он требовал, чтобы еда была готова вовремя, и у мамы, помимо прочих забот, появился жесткий кухонный график, а у нас вместе с ним – диета без жирного, соленого, жареного и прочего. Все, что было нужно отцу, должно было исполняться сию минуту, иначе то, что пришло ему в голову, не даст ему покоя, он не сможет больше ни о чем думать, ничем заняться, пока это не будет исполнено, а значит, покоя в доме не будет никому.

С тех пор в доме поселился мрачный беспричинный страх. И он уверенно, мелкими щупальцами въедался в людей: в маму, в Лили, в меня. Мама буквально ходила на цыпочках – и днем и ночью она жила в напряженном ожидании очередного нервного взрыва и только и делала, что каждую минуту старалась эти истерики и крики предотвратить. Лили не раз по дороге из школы хотела уйти куда глаза глядят, но глаза видели вокруг лишь реальность, которая при внимательном рассмотрении вызывала страх, и хотели закрыться.

Чтобы каким-то образом уживаться с внешним миром и продолжать работать, отец сделал для себя очень четко расписанный график со всеми необходимыми церемониями, буквально до того, с какой тропинки и какой ногой входить в институтский двор, сколько сделать шагов по направлению к углу здания; какие-то углы он на несколько шагов проходил мимо, потом возвращался, останавливался, обязательно поднимал голову и смотрел на верхний край водостока, топтался на месте, а потом уже двигался дальше. Его передвижения по институтскому двору были похожи на ритуальный танец. Если по пути приходилось останавливаться с кем-то и разговаривать, то после разговора он шел в последнюю правильно пройденную точку и продолжал свой путь по нужной, ему одному известной схеме.

Он никогда не ходил в столовую, а брал обеды с собой; пути домой, из дома, в ближайшие магазины им тоже были закодированы, и тщетно кто-нибудь желал составить ему компанию – он или отказывался идти, или говорил: «Ну, пойдем, немного прогуляюсь…» Провожал до ближайшего угла и возвращался в исходную точку, из которой мог продолжать свой единственно верный путь.

В домашней жизни такого четкого графика у него выстроить не получалось – там всегда ему наперекор возникали непредвиденные проблемы, требующие, как правило, еще и быстрого решения. В основном, это были проблемы покупки чего-то или поломки. Мама справлялась с этим, но отчасти: она покупала продукты и одежду, и если одежда не подходила, ходила обменивать, иногда по несколько раз. Но когда нужно было поменять, например, текущий водопроводный кран, или в книжном шкафу падала полка, она не знала, что делать. Обращаться к кому-то она не могла, да и не к кому было обращаться. И она приходила к отцу, а он кричал, что ничего без него сделать не могут, даже такую ерунду, что ему некогда, и мама уходила и плакала, и от обиды, что, мол, и муж есть, а ни слова сказать, ни помочь ей некому, и от бессилия. В итоге полку прятали, книги раскладывали по разным местам, кран тёк, она бегала по магазинам в поисках точно такого же, чтобы наверняка, и новый кран лежал и ждал отцовского вдохновения. Вдохновение на него накатывало стихийно, он начинал выворачивать, выкручивать, выдвигать, и мы понимали, что все другие дела нужно срочно бросать, потому что если вовремя что-то ему не подашь, не протрешь, не найдешь, это может грозить потопом, скандалом, или он может по ходу сломать ненароком что-то еще, отчего легче никому, конечно, не станет. О том, чтобы вызвать слесаря-водопроводчика, речи быть не могло. Отец все может делать сам, и не надо подвергать это сомнению… Он действительно мог делать многое, но будто бы боялся в это верить и тем более убеждаться в этом, что со стороны выглядело очень странно: человек, который делает, но изо всех сил сопротивляется, кривится и мешает самому себе, ругается, что не хочет тратить время на ерунду, а эта «ерунда» появлялась в доме с завидным постоянством. И когда на него снисходило желание, мы, затаив дыхание, каждый раз боялись спугнуть его вдохновение – раздраженное, злобное, но продуктивное. Наверное, оттого мы с Лили потихоньку стали учиться всему сами – менять краны и полки, клеить, красить, шпатлевать, класть линолеум и плитку…

Немало проблем у Лили было в школе. Маму периодически вызывали учителя: девочка ничего не знает, а если знает, то все равно молчит, она где-то «летает» на уроках, снова двойка, будет не аттестована… Лили стояла у доски, на нее смотрели десятки глаз, учитель то требовал, то уговаривал, и Лили уже чувствовала, как противоречиво бьются в ее голове уже два бесплотных существа – одно перепуганное, возникшее от требования, напоминающего парализующий отцовский приказ, другое, не менее испуганно, старалось всеми силами не подвести учителя и как-то собрать в голове вспоминающиеся строчки, одновременно пытаясь утихомирить безумство первого существа – нет, это не отец, учитель добрый… тут кто-то из детей начинал тихим шепотом, прикрываясь книжкой, подсказывать, и в голове Лили рождалось третье существо, которое шептало: «…нет, никто не верит в то, что ты хоть что-то знаешь, да ты и сама в это не веришь!..» «Ну как же, – являлось четвертое, – вот прямо перед моими глазами висят страницы нужного параграфа, я просто могу прочитать все как есть…» «Если ты прочитаешь все как есть, – скептически возникало пятое, – скажут, что ты тупая зубрила, а надо все рассказать своими словами!» «Как ясно, правильно и умно написано в учебнике, – шелестело следующее, – мне никогда своими словами этого не повторить…» «Ну давай же уже, все ждут, что ты молчишь?..» И Лили ничего не оставалось, как утопить их всех потоком слез… Вот когда она их утопит и успокоится, тогда она все расскажет, но не каждый учитель это понимал.

Мама не ругала Лили, она приходила к учителю и объясняла, что такой вот ребенок. И Лили умудрялась сдавать экзамен, сказав два-три ключевых слова на каждый наводящий вопрос. Отец кричал: переводи в другую школу или пусть не учится совсем, возьмут куда-нибудь уборщицей! И мама снова плакала.

Еще было ужасно, когда кто-то заболевал – отец категорически не мог этого терпеть, он кричал: все ерунда! она не болеет! – и глаза его при этом быстро бегали, будто желая убежать от самих себя. Он пытался обмануть себя и всех, потому что не мог сидеть у постели больного, но не мог быть спокоен со знанием того, что кто-то в доме болен. Я думаю, это от собственного бессилия: он может помочь, но что-то в нем постоянно сопротивляется этому – это очень тяжелая борьба. Но мама и Лили болели довольно часто, вероятно, только болезнь могла дать им хоть какую-то передышку в этом нескончаемо нервном напряженном существовании. И часто от отца это приходилось скрывать.

Единственный выход, чтобы Лили смогла выжить в дальнейшем, это выйти замуж – так считала мама, и муж Лили, уж конечно, будет не Полосухин – этот факт успокаивал ее больше всего. Но, увы. Лили не хотела быть ничьей женой, она боялась любой особи мужского пола, даже если это не потенциальный жених – она не могла отвечать преподавателю-мужчине, она шла в другой магазин, если продавец – мужчина, она не вставала и не садилась рядом с ними в очереди и автобусе, и даже мальчишек сторонилась, если они были не совсем малыши, и уж тем более сверстников.

Окончив школу, Лили постриглась «под мальчика» и стала носить брюки и мужскую клетчатую рубашку. Так ей было спокойнее. В университете, куда она поступила на филологический, ее мальчишеская фигура не привлекала внимания сверстников, общение с девушками ей тоже не совсем удавалось.

Так Лили опасливо пробиралась по жизни, непрестанно шарахаясь от любого взгляда извне и пугаясь проявлений собственной сущности, как тень, все время прячась и стараясь, чтобы ее никто не замечал. Так длилось, пока она, совершенно отчаявшись хоть что-то переменить в своей жизни, не решила родить ребенка. И было ей на тот момент двадцать семь лет, когда Лили окончательно поняла, что уже пора сделать какой-то решительный шаг, который будет беспрекословным в глазах родителей – таким же беспрекословным, как замужество или мистер Тройлебен.

Надо сказать, что Лили никогда не думала, что так уж важно и необходимо в жизни найти свою половинку. Она чувствует себя частью Хаоса, оформленной, но все же подобной Хаосу, то есть совершенно самодостаточной, имеющей в себе и женское, и мужское, и все прочие начала. К тому же Лили, в отличие от своей тетушки, баюкающей сердце вместо младенца, знала древний обряд зачатия от лунного света – не знаю, с какой звездной пылью просочилось это в ее сознание, не знаю, верить в это или нет, но сынуля появился, и я не знаю, как могло быть иначе.


Это и многое другое хотела бы Лили рассказать господину Тройлебену, когда бы встретилась с ним. Но сначала она поняла, что хочет сшить платье. Лили нашла в шкафу отрез ткани, который когда-то купила в маленьком магазинчике только из-за того, что он был синего цвета и с серо-стальными цветами, и еще потому, что на ощупь ткань была похожа на лягушечью шкурку. Лягушечья шкурка капризничала, пришлось покупать новую иголку для швейной машинки, долго подбирать нитки и прокладывать ткань бумажными полосами. Когда платье было готово, к нему явно недоставало украшения. В его поисках Лили обошла много магазинов, долго и мучительно вглядываясь в бесконечное множество всяческих штучек, и не раз уже ей хотелось бросить эту затею, но она с одержимым упорством продолжала искать, будто только тогда, когда она найдет то, что ищет, сложится некий код, без которого ничего дальнейшего не будет.

Лили вернулась домой в синем платье с серо-стальными цветами и россыпью прозрачных синих кубиков на шее. Она была будто рыба, вернувшаяся в свою родную водную стихию, отмывшая свою чешую, вдохнувшая, наконец, просторы бескрайнего океана после тухлой мелкой лужицы, – блестела и переливалась. Она была так поглощена воплотившейся идеей, что даже не удивилась присутствию господина Тройлебена, главы российского филиала компании «Тройлебен и КО», который заехал уже довольно поздно, думая непременно застать ее, но ждал уже полчаса, сидя на диване, попивая липовый чай и разглядывая альбом, в который сынуля наклеил изображения всяческих новомодных монстров. Увидев его воочию, Лили окончательно решила, что разговор должен быть коротким.

– Я хотела рассказать вам одну историю, – сказала Лили. – Когда-то, несколько веков назад, некий заморский торговец приехал в Россию и привез с собой карлика. Здесь, в России, один русский купец оказал ему очень большую услугу, я не знаю, какую, но за нее он подарил своего карлика этому купцу. Купец не знал, куда определить такой подарок, и хотел стравить его на потеху собакам, – какой еще от гнома прок? В это время гном увидел во дворе мальчишку, худого, оборванного и грязного, которого все шпыняли и называли дурачком, и сказал купцу: «Хочешь, я за три года сделаю из этого дурачка человека умного и знаменитого?» «Сделай!» – ответил купец. Через три года мальчишка стал искусным кузнецом. От этого мальчишки и пошел род Полосухиных… Это был наш далекий предок, уже не знаю даже, сколько пра-пра-пра… А гнома звали мистер Тройлебен… Исходя из этого факта, господин Тройлебен, прошу прощения, – заключила Лили, – что ваша фамилия ввела меня в заблуждение…

– Ну что вы, – возразил мистер Тройлебен, – напротив, это я прошу прощения, что вас ввел в заблуждение мой рост!

…и с этими словами мистер Тройлебен вынул из своего заграничного портфельчика фотографию, на которой сплоченной шеренгой стояли четыре улыбчивых американских гражданина.

– Это – мой дедушка, – показал он на человека в нижнем левом углу, седого с ровной, широкой, почти уже лысой бороздой на темени, – он сын того самого Карла Тройлебена, который был воспитателем вашего пра-пра-прадедушки. Еще в последние годы 19 века мой дедушка уехал в Америку, чтобы начать новую жизнь на новой земле, и к 1917 году ему удалось сделать там свой бизнес. Так появилась компания, которую он назвал «Тройлебен и КО». С тех пор, как вы видите, мы уже не карлики-долгожители, как наши предки, но наша династия процветает!

Лили никак не была готова к такому повороту. Она пристально взглянула на правнука мистера Тройлебена, и он в это время пристально взглянул на нее, будто тоже не знал, что же делать дальше. Лили торопливо скользнула взглядом по рельефам его лица и подумала только, что он действительно очень симпатичен – ответа в этот момент в ее голове не нашлось. Кроме того, собственный неосторожный взгляд смутил ее, и она быстренько встала… и сказала:

– Может быть, нам выпить чаю?

Словно испугавшись, что она сейчас уйдет, мистер Тройлебен быстро заговорил:

– Самое интересное, что я узнал все это всего несколько дней назад и только благодаря вам. Когда я прочитал ваше письмо, то подумал, что, скорее всего, это какой-то бред. В Америке много людей сходят с ума от элементарного страха оказаться на улице; я выяснил, где вы работаете, какая у вас зарплата, и подумал, что вы, возможно, действительно на грани сумасшествия, или же вам заплатили конкуренты, хотя, конечно, это маловероятно, да и зачем им было бы выдумывать такую неправдоподобную историю. И я убрал письмо в ящик, считая, что оно является, по всей видимости, лишь чьей-то фантазией и никакого отношения к реальности не имеет. Я почти совсем забыл о нем, но когда был в Америке и зашел поговорить с моим дедушкой, неожиданно вспомнил и рассказал это письмо, как забавный анекдот. Он спросил, почему я не привез письмо с собой, и сказал, что все в нем – правда. Что это он по преемственности поколений должен был вслед за своим отцом Карлом Тройлебеном стать еще воспитателем вашего отца и вовремя отправить своего родителя на покой, но поступил иначе, в то время как Карл Тройлебен оставался при своем деле до конца, возможно, даже надеясь на возвращение своего сына, то есть моего дедушки. Раньше мой дедушка говорил лишь о том, что в России в то время было плохо, и он решил уехать, и что в Америке надо жить сегодняшним днем… Мы решили, что эта история пока должна остаться между нами, не потому что она сможет как-то помешать нашей репутации, а только потому, что, возможно, она может нарушить привычный образ жизни нашей семьи, сложившийся за эти сто лет… Хотя, мне кажется, дедушка очень рад, что эта история обнаружилась, он сказал, что теперь, наконец, может сесть и записать всю богатую и удивительную родословную Тройлебенов, такую, что не только мы, но и все наши потомки будут ею гордиться…

– Почему же он раньше не делал этого?

– Я тоже задал ему такой вопрос. Он ответил, что так был увлечен своим бизнесом, что просто забыл об этом.

Задумавшись, Лили прошла в кухонный закуток, налила две чашки липового чаю с медом и принесла их. Мистер Тройлебен глотнул из чашки, удивился и продолжил:

– Я вернулся в Россию и снова забыл о письме, и не думал об этой истории, так как бизнес, которым я теперь занимаюсь, требует много сил, если не сказать, что практически все мои силы. Но сегодня ночью мне пришла в голову одна мысль: я подумал, что жить один на один с такой неправдоподобной историей, которая не имеет доказательств и, выходит, получается совершенно нереальной, должно быть, невыносимо тяжело, так что со временем, наверное, сам становишься сомневаться в собственной… адекватности. Сначала я хотел написать вам письмо и подтвердить, что эта ваша история не выдумка и не бред сумасшедшего, но потом я подумал: может, вам нужна какая-нибудь помощь? Я охотно помогу. Я могу дать денег или сделать что-нибудь еще…

– Нет, мне ничего не надо, – ответила Лили. – Достаточно того, что вы пришли и подтвердили факт существования своего прадедушки… ведь, возможно, действительно, со временем и я начала бы в этом сомневаться…

– И все-таки, я думаю, – сказал, подавляя зевок, мистер Тройлебен, – многое в этой истории сильно преувеличено, именно поэтому она и кажется такой неправдой, а на самом деле, скорее всего, была более заурядной…

Тут мистер Тройлебен слегка прикорнул и скоро заснул на диване, постепенно во сне все увереннее занимая всю его площадь. Лили укрыла его покрывалом и ушла спать к сынуле в соседнюю комнату.


Проснулся мистер Тройлебен только утром, когда все были уже на ногах и собирались по своим занятиям. Сынуля, как всегда, опаздывал в школу и отказывался завтракать. Мистеру Тройлебену пришлось съесть с ним тарелку молочной рисовой каши и пообещать подвезти его до школы на машине.

Выходя из автомобиля возле школы, сынуля был невообразимо горд и важен, а главное, феерически счастлив; это настолько умилило мистера Тройлебена, что тревога о делах, застывших без него в офисе, вновь на некоторое время покинула его, и он предложил подвезти Лили, куда ей нужно. Вместо этого Лили привела его в парк.

Валентина была уже там, она стояла в телогрейке возле будки с кнопками и рычажками, смотрела вверх, на огромное колесо с сиденьями для катающихся, и кричала:

– Ну что, Алевтина, давай, подтолкни!

Среди кресел смутно вырисовалась еще одна фигура в телогрейке и отвечала:

– Извини, Валь, я еще зубы чищу!

– Ну, нашла когда зубы чистить! – кричала ей Валентина.

– Ну, Валь, – отвечала та, – мне теперь их постоянно чистить надо, а то к твоей карусели никто за километр не подойдет, – и рассмеялась.

Наконец они карусель запустили. Алевтина все стояла наверху, и сразу даже непонятно было, что качели, крутясь, проходят сквозь нее. Стояла, следила за ходом и болтала:

– …а мой-то муж положил мой гроб в лодку, и мы поплыли… хорошо… Ты думаешь, почему старые люди ходят на похороны? – посмотреть, что остается после того, как человек умирает, как пусто становится в доме, как его не хватает…

Валентина внизу, подметая нападавшие за ночь листья, улыбаясь, ворчала:

– А я думала, ты мне помочь пришла…

Мистер Тройлебен застыл, глядя, как призрак движется сквозь сиденья по ходу неподвижной карусели. Парк был пуст, и только Валентина все мела и мела листья и разговаривала с призраком подруги.

– Вот видите, – сказала Лили, – на самом деле вокруг немало людей со своими неправдоподобными историями…

– Но я никогда раньше не встречал… ничего подобного.

– Может быть, потому что раньше это вас не касалось, а теперь, как оказалось, вы сами – часть такой истории…

Мистер Тройлебен сел в автомобиль, растер пальцами лоб и виски, потом, нажимая на кожу, сделал ладонями круговое движение по лицу с подбородка до темени, будто снимая налипшую маску, повернул ключ, взялся за руль, нажал на педаль, машина мягко пошла, и мистер Тройлебен вспомнил, что сам вчера отключил телефон и оставил его в салоне, поскольку отвел на беседу с Лили максимум двадцать минут.

Клуб одноногих

Подняться наверх