Читать книгу И ты, Гомер! Фантасты о писателях - Светлана Тулина - Страница 3

– Ты чего смурной, Игорек? Через два часа – море!

Улыбка соскучившегося без общения водилы делала его похожим на хомячка, набившего защечные карманы зерном.

– Ну и где оно, море? Пять тыщ километров ехал, чтоб увидеть, – спросил я.

Я втюхал ему байку, что никогда не видел моря, дабы настроить водилу на лирический лад. Лирик-хомяк. Прикольно, да? И он повелся: начал рассказывать о том, какое оно – море. Да так вкусно это у него получилось, что я поневоле заслушался:

– …ворочается, как большое животное.

Мне понравилась метафора, и я поддержал:

– Животное, которое хочет сожрать Землю… – и тут же осекся, почувствовав неуместность своей буйной фантазии.

Но он ничего, нормально так отреагировал:

– Ага, хочет. И злится, штормит, когда не получается…

Пока водила болтал, мысли мои обратились к литературе. Для чего я взял с собой КПК-шку – маленький портативный комп? Ясень пень: чтобы в любых походных условиях не прекращать писать. Но писатель предполагает, а время – деньги. Как раз отсутствие последних и вынуждало меня последние десять дней ночевать в палатке, минуя города, еду готовить на костре и кормить собой комаров. Блин, девушкам путешествовать намного проще: и покормят, и напоят, и… Впрочем, это уже лишнее – у них свои проблемы. У меня, конечно, проблем тоже набралось за эти десять дней, хоть роман пиши. «Из жизни автостопщика»… А что, это идея!

Так, на фиг все идеи. Мне сейчас необходимо выйти из походного состояния. Обналичить кредитку. Снять комнату с видом на море. Помыться, постираться. Въевшийся в одежду запах костра раздражал меня в последние дни не меньше, чем комары. Путешествие грозило оказаться испорченным, даже толком не начавшись. И как первобытные люди умудрялись существовать под открытым небом? Во всяком случае, понятно, почему они, в итоге, создали цивилизацию.

И снова водила прервал мои размышления:

– Да ты не слушаешь совсем, паря! Вон, оно море-то. Глянь в окно!

Я посмотрел. Животное оно не напоминало – просто серо-голубая полоска, притаившаяся у горизонта. Но на душе стало веселее: я добрался, я все-таки добрался!

Говорят, все южные города чем-то похожи. Размеренное течение жизни, местные жители, свысока глядящие на туристов, громоздкие пансионаты, соседствующие с неказистыми домишками, которые того и гляди развалятся под напором ветра. И пляжи, пляжи, пляжи… Чтобы отыскать банкомат, пришлось протопать пару километров, и каждый новый квартал был как две капли воды похож на предыдущий. В какой-то миг мне даже показалось, что я брожу по кругу, но нет, море все время было по левую руку. Я устал. После лесной жизни город казался серым, однообразным и бесполезным: здесь негде разбить палатку и развести костер. За две недели я совсем отвык от цивилизации.

Прохожие бросали на меня косые взгляды. Взлохмаченный, небритый, пропахший костром и лесом, я ничуть не походил на среднестатистического туриста. Впрочем, баба Лиза, у которой мне порекомендовали остановиться, только скользнула оценивающим взглядом и коротко назвала сумму. Я нахмурился. По словам моих знакомых, в прошлом году стоимость комнаты у бабы Лизы была поменьше. Однако прежде чем начать торговаться, я решил посмотреть на жилье. И расцвел, забыв о деньгах!

– Вход отдельный, до пляжа – двести метров… – ворковала она, стараясь получить свои деньги.

А я просто млел. Между двухэтажным деревянным домом и сараюшкой, в которой мне было предложено жить, лежал широкий – метров тридцать – двор, наполненный терпким с кислинкой запахом моря. Во дворе раскинулся абрикосовый сад, крупные налитые солнцем плоды считались здесь обычным делом, как в средней полосе яблоки. От покосившегося столба к сараю шли провода – значит, здесь есть электричество. Чуть в стороне, у входа – летний душ с прислоненным к нему выгоревшим шезлонгом. Внутри сарая стояла широкая пружинная кровать, тумбочка и письменный стол, на котором предыдущие жильцы, скорее всего, просто обедали. Я собирался трапезничать в самом дешевом кафе, поэтому письменный стол будет мной использован по его прямому назначению. Как подставка для КПК. Я готов был расцеловать эту самую бабу Лизу, ведь здесь я буду творить!

– Спасибо, меня все устраивает, – только и сказал я, забыв даже поторговаться.

– Ужин принесу за отдельную плату, – сообщила мне хозяйка, когда я отдал деньги за неделю вперед.

Есть мне пока не хотелось. Оставшись один, я первым делом поставил комп на подзарядку и лишь потом пошел мыться и стираться. Въевшаяся в дороге грязь отстирывалась с трудом – я дважды прополоскал в холодной воде джинсы, выстирал футболку, и переоделся в состоящий из светлых шорт и броской клетчатой рубахи – «городской прикид». В нем я почувствовал себя человеком. Творчество ждало меня, я должен был доказать миру, что творец – он и на море творец. Но КПК еще не зарядился, поэтому я решил позволить себе небольшую поблажку: море, ребята, похоже на женщину, с ним нужно знакомиться в первую очередь, иначе взаимности ждать не стоит.

Путь к пляжу лежал через пансионаты. Жара еще не спала: вечер только вступал в свои права, и за заборами пансионатов еще вовсю веселились дети, а на шезлонгах под зонтиками нежили свои телеса дородные дядьки и тетки. Цивилизация!

Я попытался взглянуть на себя со стороны: не чужой ли я на этом празднике жизни? Светловолосый веселый парень, правда, не слишком загорелый, но это упущение я собирался наверстать в ближайшие несколько дней. Казалось, я идеально вписывался в пеструю толпу курортников. Тут мой взгляд упал на грязные походные кроссовки, и я шмыгнул носом, сделав себе пометку «купить легкие тапочки». Лесные ночевки следовало срочно выбросить из головы, если я не хотел испортить себе весь отдых.

«Преобразовав» себя в полноправного члена отдыхающего сообщества, я неожиданно сделал парочку открытий. Во-первых, мне хотелось так же лениво и бездумно, как все эти люди, предаться купанию и отдыху, а во-вторых, я отметил количество красивых девушек вокруг. Оба открытия меня не слишком порадовали: и то и другое сулило препятствия творческому труду, поэтому было принято соломоново решение: море и девушки должны использоваться по назначению в разумных пределах. Какие пределы считать разумными следовало определить на месте, однако врожденное чувство меры не должно было меня подвести.

Следуя этому плану, я быстренько окунулся (море было теплым, и я подумал: «Если оно животное, то сегодня это животное доброе и сонное»), и растянулся на песке, высыхая и рассматривая других купающихся, преимущественно, конечно, девушек. А посмотреть было на что: и морковно-красные от переизбытка солнца северянки, и смуглые местные красотки со вздернутыми носиками, и даже две негритянки, которым вообще непонятно зачем загорать… Следуя привычке любую свободную минуту использовать для литературных трудов, я мысленно начал уже воображать личную жизнь ближайшей ко мне смуглянки (кудрявые черные волосы, веснушки, мини-бикини), когда вдруг мой взгляд, скользнув, упал на Девушку в белом, медленно идущую по песку. И тут же мой интерес к смуглянке пропал.

Привычку оценивать свои чувства со стороны я пестовал уже несколько лет. Каждый писатель должен понимать мотивы хотя бы своих поступков, иначе ему как писателю грош цена. Я сосредоточился и попытался выявить причину интереса к незнакомке. И – вот странно! – не смог: девушка как девушка. Белое прозрачное платьишко, под которым виден такой же белый раздельный купальник, черные длинные волосы (действительно длинные, почти до поясницы), европейское лицо с капелькой азиатской крови, сказывающейся в разрезе глаз и высоких скулах. Походка медленная, словно не идет она по песку, а плывет… Вот оно! Походка! Именно она меня заинтересовала.

Между тем Девушка в белом остановилась от меня в нескольких метрах, легким, неуловимым движением избавилась от платья и «поплыла» в сторону моря. Кожа ее была светлой, чуть тронутой легким загаром, а купальник даже белее платья – просто белоснежный. Неожиданно вспомнилась какая-то старая примета: по тому, как девушка входит в воду, можно определить какая она любовница. Она вошла так, словно и не было границы песка и моря: без паузы, без малейшего раздумья. В этот момент я поймал себя на мысли, что КПК, по-видимому, уже зарядился, а домой совсем не хочется…

Пару минут я предавался внутренней борьбе, не забывая, впрочем, даже во время особо яростных аргументов и контраргументов поглядывать на голову девушки, мелькавшую среди волн. Та часть моего «я», которая была за возвращение в сарайчик, ужин «от бабы Лизы» и упорный труд на ниве литературы, уже почти праздновала победу, когда незнакомка показалась из пены прибоя во всей своей красе. Желание писать сразу же куда-то испарилось, да и сам факт препирательств потерял всякий смысл: я уже твердо знал, что останусь, и обманывать самого себя было глупо. Вздохнув с облегчением, я уже внутренне прикидывал, что ей скажу, с мнимой беззаботностью проходя мимо, когда мой взгляд упал на платье, оставленное незнакомкой на берегу… Я чуть не выругался вслух! Возле ее платья на раскладном шезлонге (такие здесь дают напрокат, причем дерут за них три шкуры, это я уже выяснил) расположился дядька за пятьдесят довольно мерзкого вида, как мне тогда показалось: редкие, с залысинами, волосики желтоватого цвета, кожа – в тон – тоже желтоватая, нездоровая. Массивный нос контрастировал с маленькими, глубоко посаженными глазами, улыбка, которой он встретил объект моего внимания, показалась мне лошадиной.

Жуть! Что этот старпер делает рядом с моей прекрасной незнакомкой? Охраняет, как дэв, ее невинность? Или наоборот – под пологом ночи срывает цветы любви с поляны, по которой следовало бы гулять лишь эльфам? Как бы то ни было, но человек с лошадиной улыбкой уступил девушке свой шезлонг и тут же, отлучившись на минутку, принес еще один, в который уселся сам, и начал что-то увлеченно рассказывать ей.

Настроение упало ниже плинтуса. Логично было бы, конечно, переключиться на первоначальный план и уйти ужинать к бабе Лизе, но простые решения – не для меня. Я не только остался, но даже купаться во второй раз не пошел – чтобы, не дай бог, не упустить из виду незнакомку. Между тем Лошадиная улыбка решил, видимо, портить мне настроение и дальше: он не отлипал ни на секунду от своей спутницы, силясь своим ржанием вызвать аналогичную ответную реакцию у моей незнакомки, но та совсем не улыбалась и отвечала, похоже, рассеянно и невпопад. Взгляд ее время от времени скользил по пляжу, и мне показалось, что раз или даже два остановился на моей скромной персоне.

Наконец, они поднялись. Шезлонги тут же заботливо забрали работники пляжа – бронзовые парни в узких плавках. Незнакомка что-то сказала им, они ответили, и тогда, наконец, она улыбнулась: белоснежно, в тон к купальнику. Не спеша, я тоже поднялся и, отряхивая с себя прилипший песок, стал смотреть, куда направятся «голубки». Те шли в кафешку. И конечно – в шикарную, с неоновым оформлением и швейцаром.

Я потратил еще пару-тройку минут на внутренние терзания, которые длились до парадного входа, а затем шагнул внутрь – словно прыгнул в омут…

В кафе было прохладно и пахло пряностями. «Голубки» расположились на летней веранде. Лошадиная улыбка делал официанту заказ, судя по жестикуляции, – довольно замысловатый, а Девушка в белом рассеянно тыкала пальчиком в свое меню. Когда я сел за соседний столик и посмотрел в такое же меню, то мне стало ясно: попроси я повторить их заказ, и можно уже завтра отправляться домой «на бобах»… Но не уходить же? Заказав чашечку эспрессо, я присовокупил к ней бутерброд, цена которого показалась мне более или менее приемлемой, и пачку «Парламента» – ну не позориться же здесь с мятым «Петром I»?!!! Дождался, когда принесут заказ, и грустно закурил.

Между тем соседний столик довольно быстро оброс яствами, у меня аж слюнки потекли, пришлось отвернуться в сторону небольшой сцены, где музыканты настраивали инструменты, и успокоить урчавший желудок бутербродом, который оказался размером чуть больше пятака… Минута – и над площадкой потекла негромкая мелодия. Свет тут же притушили, танцпол окутала характерная для всех южных городов вечерняя полутьма. Световой день здесь короче, чем в средней полосе, и сумрак наползает неожиданно. В этой полутьме Девушка в белом, словно лебедь, поплыла к танцевальной площадке. Готов поспорить, все мужчины этого кафе перестали жевать и смотрели только на нее. Впрочем, не знаю – за всех не поручусь, но вот я точно перестал жевать. И курить тоже перестал. И даже, по-моему, дышать перестал…

Нет, она не была профессиональной танцовщицей. Строго говоря, она просто двигалась по танцплощадке без всяких там эффектных поворотов. Плыла. Она снова плыла!

Возможно, мне показалось, но во всем кафе воцарилась тишина: ни единого звука, кроме музыки. И лишь когда мелодия закончилась, словно прорвало плотину: где-то хлопнула пробка из-под шампанского, женщины и мужчины потянулись на танцплощадку, и новая мелодия, на этот раз – куда более живая, заразительная, закружила их в танце. Казалось, что в этом водовороте моя незнакомка должна непременно стушеваться, потерять свою медлительную прелесть, но этого не произошло: она по-прежнему плыла в своем темпе, и это, как ни странно, смотрелось так же хорошо, как и в первом танце…

Музыка заиграла медленнее, и ее подхватил за талию, закружив в танце, смуглый мужчина в светлом костюме. Она запорхала, как бабочка, словно и не было медлительности, подстроилась под партнера… Мельком я оглянулся на Лошадиную улыбку: улыбки-то у него как раз не было – флегматично и сосредоточенно он поглощал заказанные яства. Я отвернулся.

Хотелось ли мне потанцевать с ней? Конечно, хотелось! Но вот беда: откуда-то змеей выползло смущение – мне казалось, что в шортах я буду слишком контрастировать с приличной публикой в летних костюмах… Впрочем, зря я опасался: и пяти минут не прошло, как на танцплощадку выбрался толстяк в совершенно, на мой взгляд, неприличных шортах цвета хаки, и начал выписывать пьяные кренделя. И ничего – нормально. Я нервно сделал пару затяжек, притушил сигарету и пошел в круг танцующих.

Вблизи незнакомка показалась мне еще красивее, чем издалека: глаза ее блестели и излучали свет. На этот свет я и полетел, как мотылек – и следующий танец был наш.

Осторожно, словно хрупкую статуэтку, я обнял ее за талию и аккуратно закружил, подстраиваясь под ритм. Как оказалось, подстраиваться было излишне – она подчинилась, повторяя все мои движения, будто отражение. Будто часть меня. И я, уже ни о чем не думая, отдался танцу целиком…

Может быть, я заснул? Может, потерял сознание? Не помню ничего, кроме легкого головокружения и танца, бесконечного, как сама жизнь. Нет, все-таки припоминаю, что кто-то пытался меня отлучить, даже оторвать от незнакомки – бесполезно: словно и впрямь стала она «плоть от плоти»… И только потом, когда она сама отстранилась и, поклонившись на прощанье, пошла к своему столику, я вдруг понял, что имел в виду Платон, описывая муки разделенных надвое человеческих существ, потерявших свои половинки. Я больше не был целым без нее! Хотелось заплакать.

Я вернулся за свой столик. Закурил. С тоской посмотрел на то, как Лошадиная улыбка оплачивает счет…

И тут в мою безнадежность ворвался ее взгляд. Глаза в глаза. Длилось это целую вечность… А потом она вдруг улыбнулась и весело так, заговорщически, подмигнула мне. Я моргнул, и видение пропало – они пробирались между столиками к выходу.

– Счет! Официант, счет! – заорал я.

Не дождался, конечно. Оставил на столике заведомо большую купюру и рванул к выходу вслед за исчезнувшей парой.

Когда я выскочил из кафе, они уже почти растворились в темноте, пропитанной запахом моря – только вдали мелькнуло светлое платье. Стояла ночь, по-южному влажная и жаркая, со стороны моря дул легкий ветер, трещали цикады. Я рассекал вязкий морской воздух, стараясь догнать девушку и ее пожилого спутника. О чем буду говорить с ними, я еще не знал, ноги несли меня сами, такое ощущение возникает, когда бросаешься вниз с обрыва и никак не можешь остановиться. «Мистика какая-то», – подумал я отвлеченно и тут же отбросил эту мысль – никакой мистикой и не пахло, просто Незнакомка в белом основательно вскружила мне голову. Я остановился, когда она вместе со своим спутником скрылась в дверях роскошного пансионата, на фасаде которого горделиво красовались четыре звездочки.

В задумчивости я присел на лавочку. Закурил. Не идти же к ним в номер! Самое логичное – отправиться домой и вернуться сюда утром или днем – сейчас они наверняка лягут спать… На мысли «лягут спать», я представил, как Лошадиная улыбка обнимает мою незнакомку и меня передернуло.

В общем, вопреки всякой логике, я остался на месте, нервно куря одну за другой сигареты, а проклятое воображение, натренированное литературными занятиями, продолжало выдавать эротические сцены, постепенно сменяющиеся картинками жесткого порно. Я решил не мучиться и уйти. Докурил очередную сигарету, поднялся… В этот момент дверь пансионата приоткрылась, и из нее выскользнула она.

Я ожидал всего, чего угодно, но только не этого! Старая примета оказалась верна – как девушка входит в воду, такова она и в любви. Без секундной задержки, без малейшего колебания, незнакомка вплыла в мои объятия. И снова был танец, и снова я почувствовал себя единым существом: двуглавым, четырехруким и четырехногим. И только когда одежда сама по себе слетела с нашего единого тела, мелькнула мысль, что Лошадиная улыбка может нас застукать. Эта мыслишка не могла помешать нашему единению, но ее хватило, чтобы наше четырехногое существо встало на две (мои) ноги, и переместилось в кусты. Наверное, кустарник должен был поцарапать наше тело. Но не поцарапал. Это был наш танец, наша ночь и все вокруг, даже кусты, были на нашей стороне.

Спустя вечность, вечность и еще раз вечность, когда я расслабленно курил, а она сидела у меня на коленях, обвив руками мою шею, я узнал ее имя – Ирина. Мысленно я сразу переименовал ее в «Инь».

Меньше всего в этот момент мне хотелось допытываться о мотивации ее поступка, но один важный вопрос я не мог не задать:

– Кто он тебе? – спросил я. – Отец? Любовник?

Она пожала плечами:

– А есть разница?

Разница была, конечно, принципиальная, но я не решился настаивать. У каждого свои тайны.

И тогда я начал рассказывать ей о себе. Сначала немного сбивчиво, потом увереннее. Рассказал, что я – начинающий писатель (нет, не так, я назвал себя «литератором» – это слово мне всегда нравилось больше), что здесь, на отдыхе, продолжаю творить и очень надеюсь, что напишу что-нибудь стоящее…

Ирина-Инь слушала внимательно, но почему-то все время улыбалась, а, услышав о писательстве, вдруг звонко рассмеялась:

– То ли мне везет на литераторов, то ли они притягивают друг друга…

– Что? Твой… он тоже литератор?

– А ты не узнал? – в ее голосе прозвучало сомнение.

– Н-нет, – покачал я головой. – А что, был должен?

– Я думала, Куцего знают в лицо…

– Как-как? Куцего? Аркадий Борисович Куцего?!!

– Ну да!

Если бы она оказалась наследной принцессой княжества Монако, то и тогда я был бы поражен меньше. Тот, кого я весь вечер именовал Лошадиной улыбкой, не кто иной, как писатель с мировым именем Аркадий Куцего! Этого просто не могло случиться!

Я мотал головой, словно нокаутированный в первом же раунде Майком Тайсоном «Черный носорог» Клиффорд Этьен, пытаясь разложить и собрать по кусочкам заново все мысли о Лошадиной улыбке. Как я мог не заметить, что у него лицо мыслителя? Как мог не признать с первого же взгляда того, чьи книги будоражили мое воображение не первый год? Того, кем я всегда так восхищался? Мне было стыдно. А вдруг… Вдруг она – его жена, а я…

Пока я путался в мыслях, как муха в паутине, Ирина уже оделась (только тут я заметил, что на этот раз платье на ней было не белым, а черным, как южная ночь) и смотрела на меня выжидающе, как бы говоря своим видом: «Провожай!»

Провожать было, слава богу, недалеко, и с этим квестом я справился успешно. Даже поцеловал ее на прощание, но мысли мои крутились только вокруг личности Аркадия Борисовича. Если бы я знал, что это он… Если бы хоть на секундочку мог себе вообразить…

Как-то «на автомате», продолжая все время думать о нем, я добрался до своей сараюшки и первым делом открыл на КПК «Ось второго порядка» – любимый, читанный-перечитанный роман Аркадия Куцего.

Как ни странно, перечитывать книгу не захотелось. Я переключился на текстовый редактор и начал писать рассказ об автостопе. Слова текли, словно вода. Вода, в которой плавает лебедь Ирина-Инь…

Так я и заснул в обнимку с компьютером.

После бурной ночи я планировал спать минимум до обеда, но проснулся внезапно, словно кто-то постучал в ставни моего сна. А может, сработала привычка подниматься рано, засонь-автостопщиков трасса не любит. С трудом разлепив глаза, я выскочил во двор, направившись прямиком в душ. После умывания организм настойчиво потребовал завтрака, у меня даже возникло искушение постучаться в окно к бабе Лизе, но я вовремя спохватился, в красках представив, какой была бы моя реакция, разбуди меня кто-нибудь в такую рань. Постиранная вчера одежда высохла, и я переоделся в чистое, перед тем как отправиться в сторону пляжа – искупаться и, заодно, позавтракать.

На этот раз море было слегка встревоженным животным: возмущенно брызгало на берег пеной и ворчало, но меня все же приняло любезно – покачало на волнах и взбодрило. Обсыхая под утренними лучами, я прикидывал, сколько можно потратить на еду, когда вдруг увидел прогуливающуюся вдоль линии прибоя фигуру, показавшуюся мне знакомой. Вид у Аркадия Куцего, а это оказался именно он, был задумчивый, даже рассеянный, но при этом траектория его движения была удивительно верной: волны несли пену к самым его ногам, но теряли свою приливную мощь и откатывались, не доставая буквально нескольких сантиметров до ботинок – обувь оставалась сухой и безукоризненно чистой. И эта мелочь показалась мне чрезвычайно важной. «Передо мной человек, который выше обыденности, даже грязь к нему не липнет», – подумал я.

И в тот же момент, словно желая меня опровергнуть, какая-то особенно мощная волна покатилась к ногам литератора и разбилась о его ботинки. Впрочем, он этого даже и не заметил. Но я уже принял решение и, схватив одежду, уверенной походкой двинулся навстречу Аркадию Куцего.

Внутренне я приготовился к самому худшему: Куцего узнает во мне вчерашнего танцора, мысленно свяжет мою особу с ночным исчезновением Ирины, бросит мне в лицо обвинение или задаст каверзный вопрос. Отпираться, обманывать я, конечно же, сочту ниже своего достоинства и во всем признаюсь. Пусть на этом наше общение раз и навсегда закончится, зато все будет честно – это самое малое из того, что я могу сделать для своего кумира. А может, и не нужно никаких вопросов с его стороны – рассказать вот так, сразу, все начистоту – и все?

С этими мыслями я встал на пути писателя (волны зашипели у ног, словно потревоженный клубок змей) и сказал:

– Здравствуйте, Аркадий Борисович!

Не заметить меня было невозможно, и он вынужден был остановиться.

– Здравствуйте, – ответил он неуверенно, видимо, силясь вспомнить, где мог меня видеть.

Его мысли витали далеко, и мне снова стало стыдно: Аркадий Борисович, возможно, специально уединился, чтобы продумать замысел очередного гениального произведения, а я, итак со всех сторон виноватый перед ним, бесцеремонно возвращаю его к действительности.

– Извините, – начал я, – я в каком-то смысле ваш коллега… Начинающий автор… Узнал вас и решился подойти, чтобы… Чтобы выразить свое восхищение вашим талантом…

Я совсем смешался, чувствуя, что начинаю нести чушь, и умолк, так ничего толком и не сказав. Однако Куцего, видимо не единожды сталкивавшийся с поклонниками, взглянул хоть и с тоской во взоре, но все-таки снисходительно:

– Все мы когда-то были начинающими авторами…

Непонятно было, кого Куцего имеет в виду, говоря про «всех» – мы были вдвоем. Между тем мой кумир продолжал:

– …а кое-кто так и остался в статусе «начинающего».

Казалось, он раздумывает, будет ли удобно после этой фразы поклониться и пойти дальше, но этому мешала то ли вежливость, то ли что-то другое. Я растолковал это как: «Что мне делать с этим внезапно появившимся поклонником?» Никакого «вчерашнего танцора» во мне, он, конечно же, не признал.

И тут литератора, судя по всему, осенила какая-то идея: посветлев лицом, словно решив сложную задачку, он вдруг проговорил совсем другим, приглашающим тоном:

– Я сейчас как раз собирался завтракать. Не хотите ли, молодой человек, составить мне компанию? Как, кстати, вас зовут?

– И-игорь, – ответил я с заминкой, огорошенный столь неожиданным приглашением, не в силах поверить в свое счастье: завтрак с самим Куцего – это же событие, которое запомнится на всю жизнь! – Куда идти?

– Может быть, сначала, Игорь, хотя бы шорты наденете? – сказал он с легкой усмешкой.

Только тут я заметил, что стою перед ним в мокрых плавках, со скомканной одеждой в руках, и невольно засмеялся.

Кафе на этот раз было недорогим, а завтрак – вкусным. Я уплетал за обе щеки, чем, по-моему, вызвал невольное восхищение писателя.

Подождав, пока я доберусь до кофе, он вежливо спросил:

– И что вы пишете, Игорь?

– Фантастику, – пытаясь справиться с волнением, ответил я. – И реалистическую прозу. О людях.

– Это хорошо, что о людях, – в глазах Куцего мелькнула задорная искорка. – А стоят они того – люди?

– Стоят, – ответил я. – Литература должна писать о людях, иначе творчество бессмысленно! Вы не согласны?

– Почему же, согласен, – Куцего прищурился. – Только важно понимать, о каких людях нужно писать и как строить текст.

– И как его строить? – навострил уши я.

– Объяснить на пальцах?

– Если можно, да, – выдохнул я с тайной надеждой.

– Сожалею, молодой человек, но на пальцах ничего не получится, чудес не бывает. Мне необходимо видеть ваши тексты, чтобы дать более-менее объективные рекомендации.

Вот так рушатся самые радужные надежды. По-видимому, от Куцего не укрылся мой разочарованный вздох, и он сдался:

– Хорошо, приносите тексты, я смогу завтра уделить вам часок.

– Правда?! – я и мечтать не мог о такой удаче.

Куцего немного помолчал, и сказал:

– У меня к вам, Игорь, тоже будет просьба, причем неожиданная.

– Конечно! Чем могу быть полезен? – от волнения я перешел на какой-то высокопарный стиль. Наверное, мне казалось, что именно так следует вести беседу двум литераторам.

– Дело в том, – продолжал Аркадий Борисович, – что я отдыхаю не один. Со мной э… спутница. Это молодая девушка, ей хочется по вечерам хорошо проводить время: танцевать, развлекаться… А я, в силу некоторых объективных причин, не всегда могу составить ей компанию. Отпускать ее одну – тоже, как вы понимаете, боязно. Поэтому, если бы вы согласились иногда сопровождать ее…

Я обомлел. Во время нашей увлекательной беседы я, честно признаться, совсем забыл об Ирине. А вот теперь Мастер предлагает мне – ее вчерашнему любовнику! – сопровождать ее! Возможно ли такое?!

Писатель увидел сомнения на моем лице, но истолковал их по-своему:

– А! Как же я мог забыть? Вас, конечно же, заботит материальная сторона вопроса: развлечения здесь стоят денег, и немалых. Не беспокойтесь: я все оплачу. Мало того, я готов доплачивать за потраченное вами время…

– Нет!

– Отказываетесь от моего предложения? – удивился писатель.

– Да! То есть нет… Я хотел сказать, что платить за потраченное время – это уже слишком, – нашел я, наконец, что сказать.

– А, вы об этом… Пусть так, но счета, в том числе ваши, я просто обязан оплатить. Очень рад, что вы согласились.

Боже, как мне было стыдно, просто готов был сквозь землю провалиться! Куцего же напротив – пришел в отличное расположение духа.

Улыбаясь, он поднялся из-за столика:

– Вот и чудно! Вас не затруднит придти сегодня вечером в кафе «Элефант». Скажем, в 8 часов?

– Конечно, я приду, – сказал я таким тоном, словно назначили место и время моей казни.

И ушел в свой сарай, думая, что не решусь придти.

Конечно, пришел. Причем надел лучшее, что отыскалось в рюкзаке, даже выпросил у бабы Лизы утюг и тщательно выгладил рубашку, постирал и высушил походные кроссовки. Сказать, что я волновался, – почти ничего не сказать. Мне казалось, что наши отношения с Ириной, уже замечены проницательным Куцего, для которого людские души как раскрытая книга. Я вновь и вновь мысленно сравнивал себя с Иудой, впрочем, начиная входить в положение последнего.

«Элефантом» называлась та самая кафешка, где мы вчера танцевали с Ириной. Я топтался перед ней, как грешник перед входом в преисподнюю: и знал, ведь, что зайду, и никак не мог решиться. Впрочем, может, и ушел бы восвояси, но сзади кто-то положил мне на плечо руку. Вздрогнув, я обернулся. Это был Аркадий Борисович, который спросил, улыбаясь:

– А вот и Игорь. Уже дожидается, оказывается, мы с тобой задержались. Знакомьтесь. Ирина, это Игорь, Игорь, это Ирина.

Я уставился на нее, лихорадочно пытаясь выбрать нужный тон. Она вновь была в белом. На этот раз платье было коротким, и заканчивалось вышивкой – точь-в-точь как у бабы Лизы на занавесках. От такого сравнения я нервно усмехнулся.

– Рада познакомиться, – сказала девушка с нейтральной улыбкой, будто и впрямь видела меня сегодня впервые. По идее, меня это должно было успокоить, но почему-то разозлило, и злость помогла мне взять себя в руки. «Буду общаться исключительно с Куцего, – решил я про себя. – Пусть играет роль декорации в этой сцене!»

Между тем мы прошли в кафе и сели за тот самый столик, где они провели вчерашний вечер. Официант принес меню, и начал вежливо расспрашивать у Куцего, будет ли сегодня он заказывать креветки.

Тот отмахнулся:

– Креветки и всякие там прочие суши – это для моей спутницы, а мне, пожалуйста, свежий шашлык, да поострее…

Пока они возились с меню, я сидел, помалкивая: не я заказываю музыку, не мне под нее и танцевать. Но официант вдруг выдал фортель, совершенно для меня неожиданный:

– А, молодой человек, который оставляет щедрые чаевые! Что будете заказывать сегодня?

Мать растак этого придурка! Покраснев, я попросил кофе и какой-то суп. Мне показалось, что Куцего посмотрел на меня с удивлением и даже хотел что-то спросить, но удержался. Настроение испортилось окончательно. По-моему, Аркадий Борисович это заметил, и счел своим долгом начать рассказывать Ирине о том, что я – его коллега, начинающий литератор. Он так и сказал – «литератор», на что Ирина прыснула, не удержавшись. По-моему, я покраснел.

Между тем Куцего продолжал:

– Литература, мой юный друг, не терпит легкомыслия, это серьезный труд, работа в поте лица от рассвета и до заката. Ну, или от заката и до рассвета, как кому удобнее. Выжимать из себя слова может любой графоман, едва научившись читать, а вот чтобы создать насыщенный образ надо быть не просто художником, но еще и трудоголиком, потому что образ этот будет от вас ускользать, как загнанный зверек. Вы будете раз за разом хватать пустоту, и только в тот миг, когда научитесь отличать пустую породу от рудоносной жилы, у вас появится шанс. Но между этим шансом и реализовавшим себя писателем – огромная пропасть. Вы будете рвать жилы, засыпать в обнимку с клавиатурой, чтобы поутру удалить написанное. Впрочем, о чем это я, предмет разговора знаком вам не понаслышке.

Я быстро кивнул, соглашаясь с маститым писателем.

– А еще литература никогда не принесет вам денег. Если вы мечтаете разбогатеть, советую прямо сейчас бросить это неблагодарное занятие и уйти в бизнес. Или в бандиты.

Куцего пристально разглядывал меня, словно размышляя, какая из этих стезей меня привлечет. Я поднял глаза на писателя и спросил:

– Но Аркадий Борисович, а как же вы?!

Моя растерянность не ускользнула от Куцего, и в ответ на этот, казалось бы, простой вопрос, он осунулся и тихим голосом, будто размышляя, сказал:

– Хотя, возможно, молодой человек, вы когда-нибудь найдете свою музу. Но лучше бы вам стать бандитом, честное слово.

Между тем вновь, как и вчера, заиграла музыка. Площадка понемногу начала заполняться танцующими.

«А фиг вам, – сказал я себе. – Сегодня вообще танцевать не буду!»

Словно разгадав мои мысли, Ирина, которой наш разговор, по-моему, уже порядком наскучил, сказала немного манерно:

– А не соблаговолит ли молодой человек пригласить девушку на танец?

Пришлось подняться. А что мне оставалось?

И в этот момент Аркадий Борисович сделал нечто вовсе неожиданное – он тоже поднялся, положил на столик несколько крупных купюр, сказал:

– Я, пожалуй, вернусь в пансионат, развлекайтесь без меня. Игорь, вы, надеюсь, проводите Ирину домой? Мы с вами увидимся завтра, как и договаривались.

Хотелось запротестовать, но маленькая ладошка Ирины уже крепко ухватила меня за запястье и потащила в круг танцующих. С Куцего она даже не попрощалась!

На этот раз никакого слияния с Ириной в единое тело я не чувствовал. Она, конечно, это заметила и шепнула с легким раздражением:

– Ты будто штык проглотил, что с тобой такое?

Я бы ответил, но в это время музыка стала громче, и разговаривать стало невозможно. Пожав плечами, я попытался расслабиться, но у меня не получилось. И вдруг я почувствовал поцелуй на своих губах. Это было так неожиданно, так остро, что где-то внутри меня образовалась пустота – пропасть, в которую я вдруг упал с головокружительной скоростью. Мне стало плевать и на Кучего, и на наши с ним литературные разговоры. Вообще плевать на все и на всех, а особенно – на гребаного официанта, который сейчас наверняка ехидно улыбается…

Впрочем, когда мы расплачивались, его улыбка была сама любезность. Подонок вновь получил крупные чаевые.

Выйдя из кафе, мы тут же попали в объятия ночи, и на этот раз они были холодными. Ноги у меня слегка заплетались, в голове шумело, ощущение – как будто хорошо выпил, хотя на деле – всего лишь бокал вина. Ирина взяла меня под руку и спросила:

– Мой кавалер пригласит меня на чашку кофе к себе, или сразу сдаст на руки дракону в замке?

Меня немного злила ее манера общения, но сейчас это уже не имело никакого значения – и получаса не прошло, как мы кувыркались на моей постели, принимая замысловатые позы. Любовницей она была прекрасной. Но именно любовницей, а не любимой: незримая тень Куцего лежала между нами, не давая слиться в единое целое.

Провожая ее в пансионат, я хранил молчание. И лишь когда стали прощаться, взял крепко за плечи и, глядя ей прямо в глаза, спросил:

– Кто он тебе? Отвечай!

– Любовник, – ответила она, будто в лицо плюнула.

Вернувшись домой, я долго вышагивал из угла в угол своей сараюшки – никак не мог успокоиться. А потом открыл КПК, и вновь начал писать – да так яростно, словно хотел вывернуть себя наизнанку. Слова ложились гроздьями – насыщенными, яркими, объемными, обличающими. Под утро я вдруг понял, что рассказ не об автостопе, а о любви и ответственности, о выборе и его последствиях. Там была девушка и дорога… И еще что-то, что нельзя передать в двух словах, что читатель может только пережить вместе с автором. Девушка в рассказе совсем не походила на Ирину, поэтому я мог смело показать утром текст Аркадию Борисовичу.

С Куцего мы, как и договаривались, встретились в кафешке. Когда я пожимал ему руку, то вновь почувствовал себя Иудой, целующим Иисуса. Честно – мне очень хотелось рассказать ему об отношениях с Ириной, и я даже начал:

– Вчера, когда вы ушли…

Но он мягко перебил:

– Всему свое время, Игорь. Сейчас будет лучше, если мы посмотрим наконец, что вы пишете.

Уговаривать меня, не пришлось: дописанный ночью рассказ был, на мой взгляд, лучшим, что я создал в этой жизни, и мне хотелось, чтобы Мастер прочитал его. Рано утром я отыскал на берегу моря интернет-кафе (есть же чудики, которые в такую чудесную погоду сидят в Сети) и распечатал рассказ в двух экземплярах. Куцего открыл текст, пробежал глазами первую страницу и задумчиво уставился куда-то в потолок. Потом отложил текст в сторону.

– Молодой человек, как вы считаете, что нужно для того, чтобы написать хороший рассказ?

– Умение писать и жизненный опыт? – предположил я.

Основанием для моего предположения был громадный объем прочитанной учебной литературы. Каждый второй писатель только и твердил о том, что слагаемые успеха – опыт и мастерство, мастерство и опыт. Куцего же только поморщился.

– Все это, конечно, важно, но не слишком. Михаил Юрьевич Лермонтов весьма в юном возрасте написал вещи, которые до сих пор считаются классикой русской литературы. При этом ни жизненного опыта у него не было, ни литературного мастерства. В то время в Российской империи вообще писательской школы как таковой не существовало, был один Пушкин, блиставший в салонах и творивший такое с языком, от чего современники приходили то ли в ужас, то ли в экстаз. И вот однажды в питерском салоне Хитрово-Фикельмон их пути пересеклись – великого писателя Александра Сергеевича Пушкина и молодого корнета лейб-гвардии гусарского полка Миши Лермонтова…

– Они никогда не встречались! – перебил я.

– Полагаю, встречались, просто Лермонтов постарался забыть об этой встрече, а Пушкину рассказать о ней помешал Дантес. Впрочем, неважно, речь не об этом. Чтобы написать хороший рассказ, не нужен ни опыт, ни мастерство. Нужна единственная вещь. Фантазия.

– Фантазия есть у многих, – вздохнул я.

– Не скажите! Управлять своими фантазиями может не каждый. Это адская работа, молодой человек. Вот пример, – Куцего щелкнул пальцами. – Когда я еще жил с первой женой, старший сынишка любил забегать ко мне в кабинет во время творческого процесса. Однажды он наблюдал, как я на протяжении получаса сидел на одном месте, прогоняя перед глазами структуру будущего текста, я тогда писал «Ось второго порядка», а потом тихо спросил: «Папка, ты что делаешь?» – «Работаю», – ответил я. «Ты не работаешь, ты в стену смотришь», – тут же заявил ребенок. Так вот, умение «смотреть в стену» – самое важное в нашей профессии. А если к этому добавить еще катализатор!

– Катализатор? – переспросил я. – Вдохновение что ли?

– Не совсем, – мне показалось, что Куцего смутился. – Поймите, стучать по клавиатуре – не главное. Главное вот тут, – писатель поднес палец ко лбу. – Шекспир вообще не писал пьесы, он просто придумал сюжет и рассказал актерам как его сыграть. И о «Глобусе» узнала вся Европа. Придумайте новую историю, и даже если она будет написана языком третьеклассника, у нее есть будущее. Понадейтесь только на профессионализм, и вы всю жизнь будете писать одну публицистику. Без фантазии литература мертва. Любая, не только фантастика. Просто научитесь верить в свой вымысел, и читатель будет ваш.

– Так просто? – я не мог понять, обнадежил меня Куцего или разочаровал.

– В нашем ремесле нет ничего сложного, – ответил Аркадий Борисович, подзывая официанта со счетом. – Жизнь порой бывает фантастичнее любого романа.

– Это точно, – согласился я, вспоминая наши отношения с Ириной.

Расставаясь, он крепко пожал мне руку:

– До вечера, Игорь. Надеюсь, вы составите снова нам компанию в кафе?

Ну разве мог я ему отказать? Про себя я решил: никогда больше я не буду наставлять рога этому великому человеку, как бы того ни хотелось Ирине!

В «Элефанте» сегодня было многолюдно, как никогда, – я так понял, что праздновался чей-то день рождения, и нам достался лишь столик в углу. Именинник – смуглый, с массивной золотой цепью на шее, улыбался белоснежными зубами, и эта улыбка мне не понравилась – так мог бы улыбаться волк, перед тем, как вонзить клыки. Куцего, как всегда, сделал большой заказ. Официант – тот самый, что видел, как мы целуемся с Ириной – юлил перед ним всем телом: отрабатывал очередные чаевые. Аркадий Борисович на этот раз был молчалив, Ирина – тоже: мне показалось, что у них произошла размолвка. Я чувствовал себя не в своей тарелке.

И только после смены блюд Куцего заговорил.

– Как вы считаете, молодой человек, какая тема достойна настоящего писателя?

– Тема?

– О чем стоит писать, чтобы ваш текст вошел в историю?

– О жизни? – предположил я.

– Жизнь – прекраснейшая из выдумок природы, – произнес Куцего, задумчиво глядя на Ирину. – Это Гете. Читали?

Я торопливо кивнул.

– Жизнь стоит того, чтобы жить, а писать надо о чем-нибудь другом. Более ярком, насыщенном, искреннем.

– Например, о любви? – спросила Ирина.

– Например, о женщинах, – ответил ей Куцего, глядя почему-то на меня. – Только женщины способны скрасить нашу жизнь, заставить ее заиграть всеми красками. И совершенно не важно: есть любовь или ее нет. Когда женщина рядом, каждый день становится праздником. Когда она уходит, самое время думать о смерти.

– Но почему… – попытался перебить мастера я, но он не дал мне этого сделать.

– У Овидия была Фабия. У Данте – Беатриче. Рядом с Петраркой оказалась Лаура. Пятнадцать лет рука об руку с Вольтером стояла Эмилия дю Шатле. Бальзак, напротив, те же пятнадцать лет ждал смерти князя Ганского, чтобы жениться на его вдове. Вальтер Скотт в молодости встретился с Маргаритой Стюарт: выйдя однажды из церкви, он увидел девушку, которая шла под дождем без зонта. Он предложил ей зонт и дружбу. Девушка, однако, спустя шесть лет предпочла некоего бизнесмена Форбса, тем не менее на всю жизнь оставив шрам в душе писателя. А жена ростовщика Францеско Джоконды Мона-Лиза, у которой был роман с Леонардо?..

Голос у Куцего был спокоен, но его пальцы жили собственной жизнью, выбивая на столе дробь. Ирина накрыла его широкую руку своей миниатюрной ладошкой:

– Успокойся, мы об этом уже говорили.

Аркадий Борисович потер лоб и продолжил:

– Пишите о женщинах, Игорь, не прогадаете. В каждой из них заключен целый мир, шаг за шагом раскрывая его, вы удержите читателя на коротком поводке до самой развязки.

– А в конце будет хэппи-энд, – продолжил мысль писателя я. – И книга станет бестселлером.

– Вы же хотели писать про жизнь, – улыбнулась Ирина. – В жизни хэппи-эндов не бывает. Истории про любовь обычно заканчиваются свадьбой, а в жизни со свадьбы все только начинается.

– Это банально, – поморщился я.

– В том и состоит призвание литературы – небанально рассказывать о банальных вещах, – вздохнул Куцего. – Каждый писатель идет по канату над пропастью. Шаг вправо – и он начнет скатываться к штампам. Шаг влево – и ему не поверят. Тут поможет только ваше литературное чутье, Игорь. Чувствуете, что пишете штамп – постарайтесь вывернуть его наизнанку. Тащит ваш герой даме сердца букет алых роз – остановите его росчерком пера. Поменяйте алый цвет на белый, розы на хризантемы, букет на охапку. Пусть он войдет не в дверь, а через окно, вам даже не придется придумывать мотивацию, романтика покроет любое безумие.

– Романтика – это отсутствие банальностей? – задумался я. – Или, наоборот, их наличие.

– Игорь, я только что говорил, что в каждой из женщин находится целый мир. Так вот романтика – это попытка доказать, что внутри кавалера заключено нечто, что больше этого мира. Как правило, с возрастом это заблуждение проходит.

Потом он поднялся – даже раньше, чем вчера, вежливо попрощался, и мы с Ириной вновь остались одни.

– Идем танцевать, кавалер? – спросила она меня с улыбкой. Начинал повторяться вчерашний сценарий.

Я нехотя поднялся, танцевать не хотелось.

Было ощущение, что я марионетка в чужом спектакле. Черт подери! Если я не хочу танцевать, то зачем себя заставлять? Я решительно сел обратно за столик, нервно закурил.

Ирина обернулась удивленно. Спросила:

– Ты не хочешь сегодня танцевать?

– Надоело плясать под твою дудку, – буркнул я в ответ.

Думал – обидится, но она звонко рассмеялась, подошла ко мне и вновь, как вчера, я почувствовал на своих губах поцелуй.

Несомненно, она обладала надо мной какой-то неведомой властью – немедленно закружилась голова, и захотелось наплевать на принципы, закружиться в вихре страсти. Неимоверным усилием воли стряхнув это наваждение, я оторвался от нее и сказал:

– Потанцуй без меня.

Казалось, мое поведение ее позабавило. Словно устанавливая правила игры, она спросила:

– С кем ты хочешь, чтобы я танцевала сегодня. С ним? – она указала на мужчину лет сорока за соседним столиком – тот как раз с интересом наблюдал за нами.

– Или, может, с ним? – она повернулась в другую сторону и указала на именинника с волчьими зубами.

Я невольно вздрогнул, но ответил решительно:

– Повторяю: не хочу больше плясать под твою дудку, будто дрессированный медведь. Не хочу, чтобы ты тайком изменяла со мной Аркадию Борисовичу. Не хочу наставлять рога прекрасному человеку, развлекаться с тобой на его же деньги. Я чувствую себя подонком…

– Вчера тебя это не остановило, – выражение ее лица стало странным – то ли разрыдается сейчас, то ли молча повернется и уйдет. Мне вдруг стало жаль ее. Подумал: она совсем не такая плохая, как я себе вообразил, просто я не знаю мотивов ее поступков.

И вдруг я понял, что люблю ее. Такой, какая есть – развратной, загадочной, закрытой на все замки и при этом свободно допускающей меня к своему телу. Не важно все это, ничто больше не важно…

Я начал вновь подниматься, чтобы сказать ей об этом, но она вдруг резко повернулась и пошла в сторону празднующих. Минуя удивленные взгляды, подошла прямо к имениннику и, взяв его за руку, повела к танцплощадке. Его мимолетный взгляд, брошенный в мою сторону, был торжествующим, а улыбка особенно мерзкой и страшной. Волк все-таки добрался своими клыками до моего горла. Я сел обратно за свой столик в полном отчаянии и заказал коньяк.

Я смешал кофе и коньяк в пропорции один к одному и сидел, поглощая эту смесь. Именинник танцевал с Ириной один танец за другим, а потом она села за его столик. Официант, судя по всему, внимательно следивший за развитием этой драмы, уже неприкрыто ухмылялся, шепча что-то на ухо своему коллеге. Я выпил еще, и мне вдруг захотелось швырнуть официанту тарелку прямо в лицо, затем подойти к имениннику и ударить прямо по зубам, чтобы с этой рожи сползла хамская уверенность. Вообще, хорошо было бы разнести нахрен это кафе так, чтобы все говорили потом: сюда зашел настоящий элефант, и ему не понравилось обслуживание. Моя фантазия разыгралась не на шутку.

Я действительно поднялся, но на деле все произошло совсем иначе, чем в воображении: официанта я не тронул, а на волкозубого даже не взглянул – снова страшно стало. Единственное, на что достало сил, – подойти к Ирине и шепнуть ей на ухо:

– Вернись, пожалуйста, за мой столик.

В общем, я показал себя вшивым интеллигентом. Впрочем, этого оказалось достаточно: Ирина поднялась, чтобы идти со мной.

Однако волкозубого я недооценил. Скалясь своей фирменной улыбкой, он усадил Ирину обратно, а мне сказал:

– Девушка пришла сюда сама, братан.

– Да пошел ты! – моя интеллигентность тут же испарилась.

И эти мои слова были ошибкой: как-то очень ловко он оказался рядом со мной и, продолжая улыбаться, поволок к выходу, обхватив одной рукой за плечи. Со стороны, наверное, могло показаться, что давние приятели решили подышать свежим воздухом. Но вот стоило нам оказаться за дверями кафе, как «приятель» ударил меня локтем в грудь – так, что ребра хрустнули. Я лишь только охнуть успел, как следующий удар – на этот раз в лицо – опрокинул меня на землю, которая оказалась очень твердой. По-моему, он хотел ударить еще ногой (инстинктивно я свернулся, прикрывая живот), когда раздался женский визг. С удивлением я узнал голос Ирины.

– Оставь его в покое, козел! – кажется, она рыдала при этом.

Она помогла мне подняться. Из кафе выскочил официант. Подал намоченную холодной водой салфетку. Может быть, мне почудилось, но в его глазах было сочувствие. Потом Ирина проводила меня до дому. Я шел медленно, морщась от боли. Разговаривать не хотелось.

Секса на этот раз между нами не было, но заснул я в ее объятиях. А когда проснулся – стояло уже утро, и в постели я был один.

Чувствовал я себя отвратительно – стоило пошевелиться, как грудь отзывалась болью. Но это, конечно, еще не было поводом к отмене нашей очередной утренней встречи с Куцего: слишком уж она была важна для меня. А еще волновало: как Ирина добралась домой?

Аркадий Борисович выглядел сегодня неважно. Неужели не спал всю ночь, дожидаясь Ирину?

Синяка он у меня будто бы и не заметил, сразу начал обсуждать мой рассказ.

– Насколько я понял, идея текста – показать бесхребетность героя, типичного нашего современника, стоппера. Возможно даже, вы задавались целью поднять тему «потерянного поколения», с позиции автора-демиурга загнать свой персонаж в моральный тупик, чтобы потом выставить его в отрицательном свете. Стоит отметить, у вас ничего не получилось. Вы, наверное, считаете, что, отказавшись от оценки конкретных действий героя, вы открыли что-то новое в литературе? Еще Солженицын использовал эту методику, и надо сказать грамотно использовал. В его текстах есть один отрицательный герой – Система, и принципиальное «неоценивание людей» дает ему возможность вынести приговор Системе. На Солженицына, в отличие от вас, работает сама ситуация. Ваш герой катится по наклонной плоскости – это да. Вот только вы не зафиксировали точку, где началось его падение, эта точка вынесена за рамки рассказа. Этот стоппер, по сути, не совершил ни одного поступка – ни хорошего, ни плохого, поэтому читатель даже в самом конце рассказа не знает, как к нему относиться. Помните Наутилус: «…ведь все, что нес, ты не донес, значит, ты ничего не принес»? Не только ваш герой ничего не принес в рассказ, но и вы сами ничего не донесли до читателя. И потом эта девушка, которая спасла герою жизнь. Вот она дает свою оценку – жесткую и не совсем понятную. Задайте себе один вопрос: как должен был поступить герой, чтобы избежать сложившейся ситуации, а потом постарайтесь дать на него четкий и единственный ответ. В тексте этого ответа нет, читатель его не видит. Композиция нарушена, открытый финал работает против вас, автору текста остается только посочувствовать. Знаете, еще в вашем рассказе прослеживается некоторое сходство с «Героем нашего времени» Лермонтова. Вас определенно вдохновил характер Печорина, с той лишь разницей, что тот-то находится в обществе, он всего лишь рама, в которой читатель видит нравы своего века. А у вас общества нет даже за кадром, все действие происходит на большой дороге, в вакууме. Что вы хотите сказать читателю этим рассказом? Кого показать?

Чем больше он говорил, тем больше снова напоминал Лошадиную Улыбку – того типа, которого я возненавидел с первого взгляда. И только в конце смягчился, вдруг стал прежним Аркадием Куцего, которого я успел уже полюбить за эти дни. Чувство подавленности, однако, осталось – я чувствовал себя никчемным подмастерьем, недостойным такого учителя.

Вернувшись домой, я засел за КПК и попробовал писать, следуя советам Мастера, но у меня ничего не выходило – мысли путались, грудь мучительно болела. А еще больше меня тяготило, что вечером вновь нужно идти в это проклятое кафе, где меня вчера избили. Впрочем, выбора у меня, как всегда, не было…

В кафе меня ждала неожиданность: Ирина сидела за столиком одна.

– А где Аркадий Борисович? – спросил я растерянно.

– Он… – начала она, но в это время подошел наш неизменный официант.

Вид этого малого так поразил меня, что я на секунду даже позабыл о Куцего: на его лице красовался синяк не меньше моего, но вид при этом был сияющий, он даже подмигнул мне.

– Вчера пришлось силой успокаивать одного буяна, – сказал он заговорщически. – Больше он вас не побеспокоит.

Ну надо же! Этот парень, оказывается, готов отрабатывать свои чаевые…

И тут зашел Куцего. Выглядел он еще хуже, чем утром. Был задумчив и ничего не ел, хотя заказал, как всегда, много. За столиком повисло тягостное молчание.

И тут он вдруг заговорил своим обычным, спокойным тоном:

– Литература, молодой человек, не терпит слабых. Это вам не бокс, где может повезти в решающем раунде. В литературе синяками не отделаешься, она убивает душу, быстро и качественно. Ваши тексты откровенно слабы, и я не знаю, что вы можете сделать, чтобы они стали лучше. У каждого писателя в жизни однажды наступает такой период, когда техника вроде есть и сюжеты еще не перевелись, а шедевра не получается. Словно бьешься головой о какой-то невидимый потолок, и так попробуешь, и эдак, ан нет – вроде все хорошо получается, но не шедевр, не шедевр, не шедевр! – Куцего машинально поправил прическу и жестом остановил готовое сорваться с моего языка возражение. – Помолчите, молодой человек, если хотите хоть чему-нибудь научиться. В ваших текстах слабое место – это сюжет. Точнее не сюжет в общепринятом смысле, а то, что я называю «сюжетной составляющей персонажа» – поступки главного героя, его поведение в рамках происходящего в тексте. Нет-нет, с мотивацией у вас полный порядок, я понимаю, почему ваш стоппер так себя ведет, тут не придерешься. Вот только в процессе их совершения он перестает быть героем, понимаете? Он плывет по течению, он не действующее лицо, а всего лишь объект повествования, а субъектом остается автор. Заставьте его совершать поступки, причем не с бухты-барахты, а обдуманные поступки. Именно этого не хватает вашему герою – рефлексии. Когда он встает перед выбором и действует по зову, как говорит современная молодежь, собственной задницы, он остается субъектом. А вот когда он вопреки здравому смыслу выбирает нечто неосязаемое, духовное, тогда он и оживает. И пусть критикам кажется, что с мотивацией не порядок, на то они и критики, чтобы истекать желчью, это их работа. А ваша задача – долбить головой потолок, пока его не сломаете. Или не пробьете голову, я уже говорил, что литература не терпит слабых.

– Как вы думаете, у меня есть шанс сломать этот потолок? – быстро спросил я.

– Ни малейшего, – отрезал Куцего.

Я несколько минут помолчал, потом спросил:

– Помните, вы говорили про катализатор. Нечто, что может протолкнуть писателя на следующий уровень. Это ведь вдохновение, да? Чтобы преодолеть природный потолок писателю необходимо вдохновение? Я вас правильно понял.

Куцего тяжело вздохнул, и я вдруг увидел, насколько этот человек устал.

– Никакого вдохновения не существует, – четко сказал он. – В принципе.

– Но катализатор…

– Катализатором может быть что угодно. Один мой знакомый писатель долго пытался бросить курить. Бросил. Через месяц закурил опять, а все написанные за этот месяц тексты отправил в корзину. Вместе с сигаретным дымом он теряет надрыв, на котором пишет романы. Ту самую искру, которая превращает просто хороший текст в шедевр. Для него табак – это катализатор.

– А что катализатор для вас? – на автомате спросил я и осекся, поймав ледяной взгляд писателя.

– Для меня катализатор – моя муза. Ирина. Я бы назвал ее смыслом жизни, но такое определение будет неполным. Она и есть моя жизнь, когда она полюбит другого, я умру.

Сказал – и сразу поднялся, ушел не прощаясь. Я отметил, что к еде он так и не притронулся.

Как и всегда в это время заиграла музыка, но на этот раз мелодии были все больше какие-то грустные. Мы потанцевали немного – всего пару танцев, а все остальное время сидели и молча слушали музыку, оба погруженные в себя. Ирина казалась мне сегодня совершенно чужой и неизмеримо близкой одновременно. Мы словно весь вечер вели с ней безмолвный диалог, пытались без слов настроиться друг на друга, понять, срастись, сродниться.

Когда мы вышли из кафе, небо хмурилось. С моря дул ветер, и пахло дождем. Я знал, что нужно немедленно вести ее в пансионат, чтоб успеть до ливня, но она попросила:

– Пойдем к тебе, – и такая при этом была мольба в ее голосе, что я просто не решился отказать.

И вот, прямо по дороге домой, когда с неба уже начинали падать первые капли, она вдруг начала рассказывать о себе и о Куцего.

Они познакомились, когда Ирина была еще школьницей. Она училась в той же школе, которую когда-то закончил Аркадий Борисович. Его – уже в ту пору известного писателя – пригласили провести авторскую встречу для старшеклассников. Он пришел и просто очаровал аудиторию. В конце встречи он пригласил желающих в литературную студию при Доме писателей, и конечно все закричали, что придут. Пришли только Ирина и ее подруга. Ни тогда, ни потом ничего стоящего она не писала, но вот общение с Куцего так ей понравилось, что девушка стала посещать студию регулярно. Он ее заметил, стал заниматься с ней отдельно, и постепенно они подружились. Выяснилось, что у Аркадия есть жена и двое взрослых детей, но он уже давно живет совсем один: жена от него ушла еще в ту пору, когда он был никому не известным графоманом. Ушла со словами, что для него «писанина» важнее, чем семья. Став известным и начав получать хорошие гонорары, он начал помогать оставленной семье, а потом и вовсе содержать ее, но жить продолжал отдельно, хотя сейчас жена была совсем не против их воссоединения… Через пару лет после начала их общения, когда Ирине было уже восемнадцать, и она училась на первом курсе юридического, Аркадий (рассказывая, она всегда называла его именно так – Аркадий) признался ей в любви. Она была в шоке от этого признания, но с другой стороны благоволение Мастера ей льстило. Любила ли она его? Нет, никогда. Жалела – да, восхищалась – да, но не любила. Впрочем, это не помешало им стать любовниками. Связь эта длилась несколько лет. Когда она, наконец, поняла, что никогда не сможет полюбить его, случился первый разрыв – она начала встречаться со своим ровесником. Но писатель был мудр: он позволял ей все, что угодно, никогда не укоряя за измены, и она всегда к нему возвращалась. Но и это не могло длиться вечно: две недели назад она заявила ему, что уходит окончательно, что хочет быть свободной от него, выйти замуж, создать нормальную семью. Видя, что ему никак не удастся изменить ее решение, писатель вымолил у нее последнюю милость: совместную поездку на море. «Хорошо, – сказала она ему, – но там я буду от тебя совершенно свободна!» Он принял и это…

– Как, а разве я – это не ограничение твоей свободы? – в это время мы уже сидели у меня и пили чай.

– Нет, не ограничение, – ответила она. – Я сама тебя выбрала, и он с самого начала знает, что мы занимаемся сексом.

Вот это был тяжкий удар! Я сидел, разинув рот.

И тут она резко поднялась.

– Это все, что я хотела тебе рассказать. А теперь прощай, и не смей меня провожать!

Сказала – и выбежала прямо под водяные струи, оставив меня в одиночестве.

Всю ночь я не мог ни спать, ни писать – сидел и слушал дождь, который все набирал силу. Задремал лишь на рассвете, когда небо резко – как всегда бывает на юге – посветлело, а точнее посерело – оно было плотно обложено тучами.

Утро встретило ливнем. Я сомневался, что писатель в такую погоду не пропустит встречу, но сам решил идти, несмотря ни на что. В походном снаряжении у меня имелся простенький дождевик из полиэтилена, и я накинул его на себя, но он не смог спасти: уже через несколько метров я вымок насквозь. Тогда я вернулся назад (знал, что дурная примета, но мне было плевать), отыскал сухую футболку и джинсы, завернул их вместе с кроссовками в полиэтилен, чтобы не вымокли, и шагнул в ливень в одних плавках. Такая стратегия себя оправдала: не было мокрой одежды, липнущей к телу, и я чувствовал себя купающимся. Вода, правда, была прохладной, но это ничего – терпимо.

Выйдя к морю, я, наконец, увидел то самое разъяренное животное, о котором мы разговаривали с водилой, – оно бушевало, обрушивая на берег огромные водяные валы. Черное небо, черная ярящаяся вода, сплошная пелена ливня – я на пару минут забыл обо всем, созерцая это грандиозное зрелище.

В кафе я сразу проскользнул в туалет, где вытерся бумажными полотенцами и переоделся в сухое. Вид получился почти приличный. И только тут я вспомнил, что впопыхах не взял с собой денег – если Куцего не пришел, то мне придется возвращаться под ливень, даже не позавтракав…

Он пришел. Сидел как всегда за своим столиком и что удивительно – абсолютно сухой. Невольно вспомнилось о том, как море жалело его ботинки. Я решил, что сегодня у нас будет откровенный разговор, причем не о литературе. Я очень хотел поговорить начистоту. Но вышло не совсем так, как я предполагал. Куцего сделал заказ, на этот раз помимо еды официант принес бутылку водки и одну стопку. Аркадий Борисович молча налил себе водки, залпом выпил, закусил черным хлебом, внимательно посмотрел на меня. В его глазах заиграла какая-то искра, я не смог определить, что это был за взгляд: уважение, сочувствие, понимание.

– Бытует мнение, что сегодня в большую литературу невозможно пробиться без денег или связей в издательском мире. Это однобокий подход. Да, посредственный писатель может стать легендарным, если в его раскрутку вложены серьезные деньги. Например, один очень мегатиражный писатель был раскручен просто на спор. Дело происходило в баре, на втором этаже Центрального дома литераторов. Спонсор сказал: «а хочешь?» Писатель, не будь дураком, ответил: «хочу!» И его постъядер стал известен по всей России, пошли миллионные тиражи, которые, кстати, еле-еле отбили вложенные в него деньги. Сейчас он планирует замутить межавторскую серию по своему миру. Проблема одна, это слишком убыточное предприятие, мир-то убогий, ограниченный. Да и подземные сооружения есть не в каждом городе. Такие примеры, казалось бы, должны убедить, что без толстого кошелька в большую литературу не стоит и соваться. Но если вдуматься, они доказывают обратное, первичен именно текст. Из десяти книг, выходящих в основных отечественных издательствах, прибыль приносят только две-три. Еще пять крутятся где-то в нулях, остальные убыточны. Проблема в том, что при всей мощи современной издательской машины невозможно предсказать, какие тексты принесут прибыль. Книгоиздание похоже на лотерею. И знаете, молодой человек, почему издатели идут на риск, выпуская убыточные книги, выплачивая большие гонорары начинающим авторам? Они хотят сорвать джек-пот. Время от времени появляется идеальный роман, который при минимальных вложениях способен принести серьезную прибыль. Моя «Ось второго порядка» – хороший пример такого текста. Я сейчас могу вообще ничего не писать и прекрасно проживу на выплаты от переизданий этого романа. Напишите такой текст, и вы сразу окажетесь в когорте коммерческих авторов. Напишите два таких текста, и вы при жизни станете классиком.

– А чем отличаются коммерческие авторы от классиков? – робко спросил я.

Аркадий Борисович пристально взглянул на меня, налил себе водки, выпил.

– Коммерческие писатели – это мейнстрим, те, кого любят читатели. Деньги, тиражи, экшн. Классики – это те, кого любят литературоведы. Тексты на стыке с философией, глубокие мысли, три-четыре уровня восприятия. Как правило, эти два направления не сочетаются. Либо ты пишешь, чтобы развлечь читателя, либо чтобы заставить его задуматься. Но из любого правила есть исключения. «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Доктор Живаго» Пастернака. Кстати, последний роман был обречен на неудачу – будь он написан сегодня, его не взяли бы ни в одно издательство. У Пастернака чересчур поэтичный язык, его предложения – сплошное нагромождение образов, по которому плачет институт корректуры. Но… роман выстрелил. Нобелевская премия пятьдесят восьмого, всемирное признание… Тот самый джек-пот. Хемингуэй, Камю, Мориак, Киплинг… Они были моими кумирами. У меня до сих пор сохранилась тетрадка, куда я выписывал их биографии. Потом я перешел на отечественных классиков. Тургенев, Лермонтов, Пушкин. Знаете, эти люди совершенно не похожи друг на друга, но биографии их написаны будто по шаблону. Достаточно слабые тексты на старте, потом умеренный рост, и вдруг резкий скачок, переход на другой уровень. Пушкин, писавший похабные салонные стишки, и автор «Евгения Онегина» – будто бы разные авторы. А Булгаков! Сравните написанный в двадцать третьем «Ханский огонь», мастеровитый, но нисколько не выдающийся, с законченным в сороковом «Мастером».

– Любой литератор совершенствуется со временем, – заметил я.

Куцего сверкнул глазами и негромко возразил:

– Я знаю многих наших современников, начинавших гораздо сильнее Булгакова. Я вам по памяти могу назвать десятки современных рассказов не хуже «Ханского огня». А много ли романов вы знаете, которые можно поставить в один ряд с «Мастером и Маргаритой»?

Я промолчал, и Аркадий Борисович одобрительно хмыкнул.

– А знаете, что еще общего я обнаружил в биографиях великих писателей? Женщину!

Эта фраза Куцего была столь неожиданна, что я фыркнул.

– Вы что-то хотите возразить, молодой человек? – тон Куцего моментально стал ледяным.

– Женщина есть в биографии каждого мужчины, – как можно более мягко постарался сказать я. – Люди гетеросексуальны, так устроен мир.

– С появлением женщины в жизни каждого из великих писателей произошел качественный скачок. Переход на новый уровень. На смену мастерству пришел гений. Каждый из классиков обрел свою музу. Про это не всегда можно узнать напрямую, из биографии писателей. Например, про Полину Виардо знает любой школьник, а о наличие музы у Лермонтова можно судить только по его произведениям. Помните образ Веры из «Княжны Мери»? Он возник отнюдь не на пустом месте.

– И здесь нет ничего странного, – ответил я, думая об Ирине. – Женщины испокон веков вдохновляли мужчин на поступки. Будь то шкура мамонта или романс, посвященный даме сердца.

– Я попытался нарисовать для себя образ этой загадочной музы… – задумчиво продолжил Куцего. – Да-да, я считаю, что это была одна женщина. Конечно, внешность была каждый раз чуточку иной, блондинка или брюнетка, молодая или не очень… Но вот психологический портрет… Он прекрасно лег на всех этих дам. Как будто это была одна женщина. У Тургенева и у Булгакова, у Лермонтова и у Пушкина, у Киплинга и у Хемингуэя.

– Пушкин и Лермонтов современники, – напомнил я, всерьез опасаясь за психическое здоровье мэтра. – Как они могли делить одну музу на двоих?

– Слава к Лермонтову пришла только после гибели Пушкина. Помните «Смерть поэта»? Они встречались перед этой дуэлью, у них была одна женщина, она была с Пушкиным, а потом полюбила Лермонтова. Когда муза уходит от писателя, тот должен умереть! – Мне казалось, Куцего не видит меня, его слова слились в одно сплошное бормотание. То ли сказался алкоголь, то ли просто стресс, вызванный потерей любимой. – Мое время уже истекает, молодой человек, и я так и не нашел выхода. Я стал тем, кем стал, благодаря Ирине. Я впервые увидел ее еще в школе, и у меня пол ушел из-под ног. Сначала я не понял, откуда ее знаю, пытался вспоминать, мучился, а потом вдруг осенило. Это она, муза великих писателей. Я в жизни не встречал никого похожего, и вдруг – раз и бинго! Я в то время был уже известен, но известность была липовой. Я бился головой о потолок и подумывал уже оставить литературу. А потом написалась «Ось второго порядка». Это все она, Ирина. Ее заслуга. С самого первого дня она заняла все мое сердце, без остатка. Все эти годы я жил только ею и литературой. Они переплелись в моей жизни, они стали моей жизнью. А сейчас жизнь потеряла смысл, – Куцего взглянул на меня, и теперь я понял, что увидел в его глазах в самом начале разговора. Это были пустота и отчаянье.

– Аркадий Борисович, попробуйте когда-нибудь изложить эту историю на страницах своей новой книги, – предложил я. – Это получится шедевр не хуже «Оси».

– Я это никогда не напишу, – прохрипел Куцего. – Я вообще больше ничего не напишу – мое время на исходе.

– Тогда это сделаю я, – ляпнул я. – Причем сяду писать прямо сегодня!

Сказал – и сам испугался своей наглости.

– Хорошо, – вдруг согласился он. – Пиши.

Я встал и вышел обратно под ливень. Его струи стали еще холоднее, а море просто взбунтовалось, яростно терзая землю, – валы докатывались почти до дверей кафе.

Вернувшись домой, я переоделся в сухое, сварил в турке кофе и сел писать. Ушел с головой в этот процесс настолько, что не пошел на ужин.

Было уже темно и лило с прежней силой, когда кто-то отчаянно начал колотить в мою дверь. Открыв, я увидел Ирину. Несмотря на плащ и большой зонт, она вся была мокрая – струи воды стекали на пол. Лицо ее тоже было мокрое, но виной тому был не только ливень – она плакала.

– Что случилось? – спросил я у нее, помогая снимать мокрую одежду.

– Арк-к-адий пр-ропал, – с трудом выговорила она – зубы ее стучали от холода.

Почти насильно я раздел ее полностью, завернул в одеяло, и вручил чашку горячего кофе. Теперь, глядя на нее еще и через призму фантазии Аркадия Борисовича, я знал о ней, вероятно, больше, чем она сама. Это было удивительное чувство.

– Сидит, наверное, в одном из кафе, зря ты беспокоишься, – сказал я как можно спокойнее.

– Нет, – ответила она. – Еще днем все кафе закрыли. Штормовое предупреждение. А его нет с самого утра…

И вдруг – без всякого перехода, без предупреждения, она облепила меня всем своим телом, и зашептала:

– Игорь, я люблю тебя. Я хочу быть твоей навсегда.

Это было так неожиданно, что на секунду я растерялся. А уже в следующую мы вновь, как в самую первую встречу, стали единым телом, которое невозможно разделить. Назвать это сексом было бы кощунством. Я понял, что жить дальше без нее уже не смогу.