Читать книгу Лестница в небо - Светлана Верещакова - Страница 13

* * *

Втиснувшись в пол-оборота на стул с гнутой, круглой спинкой, стоявшим у окна между раковиной и крохотным кухонным столом, он пил чай, слушал матушкины разговоры о своей племяннице – дочери старшего брата, рано потерявшей своих родителей и выросшей в доме своей бабушки. Она не доставляла своим существованием каких-либо хлопот, но и, не радовала особыми успехами в жизни. Ему было знакомо и привычно ворчание мамы на то, что внучка её не слушает, что слишком самостоятельна и всё делает не так, как следовало бы делать в её возрасте.

«Мам, ну она ведь уже совсем взрослый человек, ей лучше знать, как двигаться. Девочка-то, хорошая. К тому же ты сама её воспитывала, что теперь жаловаться», – сказал он, глядя в окно, за которым были видны еще не зазеленевшие, голые тополиные ветки.

«Весна скоро», – добавил, выдержав короткую паузу, возникшую непроизвольно от его задумчивого взгляда на улицу. «А Пасха в этом году когда?»

Мама ответила и сама поинтересовалась: «Надолго ты в этот раз?»

– А что, уже успел надоесть? – отшутился он и сразу добавил, – Видно будет, мама. Как сложится…

Пребывание его в этом городе зависело от многих обстоятельств, носило непредсказуемый характер, он никогда точно не знал насколько он приехал, а иногда не мог сказать – зачем. Ему просто нравился этот городишко, с ровными квадратами старых кварталов и хаосом пыльных новостроек, его здесь помнили и любили многие, а он помнил и дорожил многими. У него оставалась здесь, как бы «своя», большая квартира в новых микрорайонах. Уже проданная бывшему крупному партийному работнику, вовремя сменившему амплуа на волне «перестройки», зарабатывающему хорошие деньги на спекулятивных сделках, но все еще не достаточные для того, чтобы рассчитаться за приобретенную жилплощадь, довеском к которой служил подземный гараж, расположенный пятью этажами ниже. Он, по-прежнему, называл эту квартиру своей, приезжая жил там: позволяло количество комнат, отношения с новым владельцем, относительное одиночество нового владельца. Не оформившийся хозяин был даже рад его приездам, пропихивал какие-то новые контракты, используя старые связи владельца бывшего, к тому же по вечерам было с кем опрокинуть рюмку-другую коньячку. А ещё с его приездом в большой квартире появлялись симпатичные и привлекательные мордашки девушек, которые он с умилением мог лицезреть по утрам на кухне, во время совместных завтраков, облизываясь как мартовский год; угодничал и мягко улыбался, как-то по-стариковски, хотя и был еще вполне молодым и приятным мужчиной с благородной сединой, находился в затянувшемся разводе с женой, имел молодую любовницу, правда, редко появляющуюся у него в гостях. Эти совместные завтраки были бывшему партийному боссу по душе, лица девушек менялись, но были все хороши, девушки ослепительно улыбались, умели шутить и понимали шутки, не жеманничали и не стеснялись, если иногда слишком откровенно распахивались полы шелкового кимоно. Кимоно всегда оставалось прежним, приходилось впору своим временным пользовательницам, – отступы от стандарта 90—60—90 были не значительны, – и ничуть не смущалось, меняя хозяек; впрочем, это происходило не слишком часто…

– Ма-а… Я поеду к себе, приму ва-анну, выпью чашечку кофе…

– Пирожки возьми с собой. Хозяина угостишь.

– Да нельзя ему пирожки, он и так толстеть начал! Заеду позже, сам съем, поужинаю, с племянницей любимой пообщаюсь.

– Ну, давай, сынок. Будем ждать.

– Спасибо, мама! Я знаю, что будете ждать. Я вас тоже люблю…

Выйдя из дома, он чуть задержался на бетонном, железнённом цементом крыльце, ещё раз осмотрел двор своего детства, что-то припоминая, и неторопливо зашагал в сторону улицы, когда-то обильно засаженной тополями, а теперь утыканной по краям убогими чурочками, с едва обозначившимися побегами новых веток. Улица эта была короткой и не широкой, пролегала между двумя кварталами. Грузовые машины могли спокойно разъехаться на ней, не более того. Да и нужды в этом не было, машины появлялись здесь нечасто – в годы его детства транспорта у населения в личном пользовании практически не было, а из грузовых, здесь только «мусорка» и ездила; дважды в день, – утром и вечером, ныряя между домами во дворы, сигналя длинно и протяжно, дескать: «Несите свои ведра, выбрасывайте мусор». Жильцы спешили из подъездов – женщины в домашних халатах, мужчины преимущественно в синих трико, вытянутых на коленках, в белых майках или фланелевых рубах с закатанными рукавами, детвора, – в чем уж их застала эта обязательная процедура. Взрослые здоровались между собой, перекидываясь парой обычных фраз: хозяйки о домашних делах, мужики – договариваясь о вечерней игре в домино или, обсуждая перипетии последнего футбольного матча, прошедшего на городском стадионе, а шпана интересовалась друг у друга: «Уроки сделаешь, выйдешь?» Длинными, светлыми летними вечерами жизнь их двора наполнялась гомоном ребятни, стуком доминошных костяшек, бульканьем разливаемого взрослыми из эмалированного бидончика «Жигулевского» пива, терпким запахом папирос: «Беломора» или «Севера». Как непременный атрибут их двора: два фронтовика в пиджаках с орденскими планками и нардами на скамье.

Когда сумерки начинали сгущаться, всё чаще можно было слышать: «Витя, домой! Саша, домой!». По срывающимся с места игр мальчишкам, было легко определить, кого и как зовут. Самые отчаянные и неугомонные из них кричали в ответ: «Ща-а, ма-а!», и продолжали, но уже с долей некоторой обречённости, резать ножами «Белочка» расчерченные на земле круги, если, конечно, складишок втыкался в податливую почву после умелого броска «с руки», «от локтя» или, что было уже «высшим пилотажем» – от кончика носа или ото лба. Когда обладатель «сокровища», – ножа за рубль двадцать с пластмассовыми накладками на ручке, изображавшими белку или пантеру, – уходил, оставшаяся подростковая публика начинала плавно перемещаться в сторону беседки, куда, по мере того, как время близилось к десяти, подтягивались «старшие». Они держали за грифы свои «шестиструнки», пыля клешами, висящими на бедрах, и вскидывая кивком головы длинные чёлки.

Оба конца тихой улицы упирались в другие, более оживленные. Одна из них пролегала вдоль парка имени каких-то там пионеров и, время от времени, тренькала звонками проезжающих по ней трамваев. Другая отделяла городскую окраину от начинавшейся прямо за ней производственной зоны: автопредприятий, мастерских и прочего хозяйства, той области, которая в детстве казалась им «Терра инкогнито», манила, прячась за высокими заборами с колючей проволокой и сторожами. В эту сторону улочка имела пологий спуск, начинавшийся как раз от его дома. Он хорошо помнил, как они, как раз в пору, когда весёлое весеннее солнце топило остатки снега, сваленного на газоны, разделявшие улицу и тротуар, пускали по текущим обильным или скудным ручьям, в зависимости от погоды, кораблики, выточенные из сосновой коры, с бумажными парусами, насаженными на спички.

Снег таял быстро, щедрую впитывали газоны, изрезанные венами тополиных корней, а сухой асфальт в эти мартовские дни покрывался светло-коричневыми полосами, оставляемыми корой, которую мальчишки отдирали от стоявшей тут же сосны-мученицы, тёрли эту кору об асфальт, придавая, таким образом, своим суденышкам совершенную, в их представлении, форму. Пальцы частенько обдирались об асфальт, покрывались ссадинами, но надо было спешить – весна в Сибири бывает очень скоротечной, если речь идет о таянии зимних снегов. Это потом, она растягивается, кочевряжится в своей лености и противостоянии северным ветрам. Может не один раз удивить холодами и снегопадом. Но снегопады эти мелки, едва скрывают кляксы проталин и лишь прихорашивают город на несколько часов, скрывая от глаз окурки, фантики и мелкий мусор, сметаемый дворниками с тротуаров в сугробы на протяжении долгих зимних месяцев.

Более всего эта улица нравилась ему летом, когда тополя, отбросав свой пух, успокаивались, становились степенными, смыкались кронами выше проводов, разделяющих улицу на две половины точно по центру. На проводах висели, покачивающиеся даже в безветренную погоду, жестяные розетки фонарей с круглыми лампочками, вспыхивающими по вечерам жёлтым светом, создавался зеленый тоннель, в глубине которого в ночные часы, казалось, оставались жить дневные радости.