Читать книгу Живи и не бойся - Светлана Викторовна Ильина - Страница 5

Глава 4

Оглавление

Макс проснулся рано и посмотрел в окно – небо затянули тучи, ожидался долгий и противный дождь. Вчера был бы прекрасный вечер, если бы не эти дурацкие танцы Валери. Нет, всё-таки он чего-то не понимает в женской натуре, до этого она никогда не говорила, что любит танцевать. А тут ещё этот латинос, что б ему пусто было!

В душе опять, словно змея, шевельнулась ревность. Он стал вспоминать её счастливое лицо во время танца и с холодной ясностью понимал, что никогда не видел свою девушку такой восторженной. От отчаяния его настроение перешло в депрессию и отвращение к самому себе. Почему он не может также наслаждаться жизнью? Он попытался представить, что делает его таким же счастливым и понял, что это скорее всего будет либо хорошая музыка, либо рисование. И ещё моменты близости с Валери… Ему нравилось говорить с ней обо всём на свете, находить общие книги, восхищаться фильмами и музыкой, строить планы. А потом целоваться до безумия. Правда, в последнее время встречаться они стали всё реже. У Валери было много планов, и времени на общение почти не оставалось, но это же не значит, что они разлюбили друг друга? Сердце заныло от такой неприятной мысли.

Настроение было как на кладбище…

"А меня же отец сегодня как раз на кладбище и будет ждать", – осенило его. Пятнадцатого июня – годовщина смерти деда Константина. Макс вскочил с кровати, быстро собрался и поехал в Сент-Женевьев-де-Буа.

Русское кладбище находилось в нескольких километрах к югу от Парижа. Ещё в 1927 году княгиней Верой Кирилловной Мещерской часть кладбища была зарезервирована для захоронения русских эмигрантов. Когда Макс проходил по улицам города мёртвых мимо медленно разрушающихся склепов, покосившихся памятников со старыми надписями с дореволюционной орфографией, его охватывало странное чувство, будто Россия только такая и осталась – мёртвая, под большими и маленькими православными крестами и берёзами вокруг могил. А то, что сейчас называется этим именем – ненастоящая Россия, иная, не имевшая права носить это святое название. Ведь здесь были похоронены лучшие сыны и дочери былой империи: военные и казаки Белой Армии, писатели Булгаков и Бунин, а из Советской России выехали Тарковский и Нуреев, найдя здесь, во Франции, последнее упокоение.

"Кто же там-то остался?" – думал он, направляясь в церковь Успения, надеясь встретить там отца.

Храм был построен в стиле Новгородской церкви пятнадцатого века, а расписывал его Альберт Бенуа, здесь же и похороненный со своей женой. Внутри церкви было малолюдно, и Макс сразу увидел отца, стоявшего справа у иконостаса. Он любил там стоять и читать мемориальную табличку с именами генералов, офицеров и казаков, замученных британцами в Лиенце. Русские фамилии казались такими родными и знакомыми, будто все, кого убили англичане, были родственниками дворянам Елагиным. Но это было не так. И дед Константин ни с кем из них не был знаком. Незадолго до войны он закончил Сорбонну и, работая в окуппированном Париже, тайком записался в Сопротивление и передавал экономические сведения французскому правительству, находящемуся в Лондоне. Как могли немцы так долго терпеть француза с русской фамилией? Это осталось загадкой. Но когда его всё-таки арестовали – в войне уже случился перелом, и расстрелять деда не успели.

Служба заканчивалась. На солею вышел старенький священник и начал негромко говорить проповедь. Макс не прислушивался поначалу, но какие-то слова иерея заставили его вздрогнуть и подойти поближе.

– …Вы знаете, что на этом кладбище похоронен Борис Константинович Зайцев. Недавно я перечитывал его записки о жизни во Франции и поразился, насколько глубокой была его оценка жизни русской эмиграции. Вот послушайте… – голос батюшки окреп. Он достал из кармана небольшой листочек и зачитал: – "Политические формы России рухнули легко: видимо, себя пережили. Дух России оказался вечно жив. В бедах крушениях он сильней расцвёл. Насколько есть в нём дуновение Духа Святого, настолько и жизнь." Вы слышите, братья и сестры? Насколько в нас живёт Дух Святой, настолько мы и живы. А не будет Духа, будем как гробы – внешне красивыми, а внутри… сами знаете что. Если есть в нас истинная жизнь, то всё остальное Господь подаст, а не будет Духа – тогда будет по слову другого великого человека: "И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слёзы лью…" Вопль Пушкина по Истине да будет в наших сердцах. А мы чувствуем тоску, неудовлетворённость от собственной боязливости, но молчим и ничего не предпринимаем. Чего мы боимся? Может, потерять что-то материальное? Но разве не страшнее потерять себя? Мы должны сопротивляться миру сему, поклоняться Правде, иначе наша соль снова потеряет силу, и Господь, уже однажды низвергший наших предков вон из России, исторгнет и отсюда.

Тяжелое молчание было ему ответом. На кладбище никогда не было особенно радостно, а тут ещё батюшка Валентин тоску навёл. Права Валери – как это по-русски – всё усложнять…

Макс подошёл к отцу и взял его под руку. Тот вздрогнул и повернулся. Как он постарел в последнее время! Осунувшееся лицо избороздили морщины, которых раньше Макс и не замечал. Под глазами мешки. А ведь отец ещё не старый, на пенсию только на следующий год собирался выйти.

– Папа, ты хорошо себя чувствуешь? – прошептал Максим, выходя с ним из душного храма.

Тот задумчиво кивнул.

– Спасибо, что приехал. К деду пойдём? Надо поправить могилу, да и к твоему прадеду с прабабкой заглянем. Они там недалеко.

– Я помню, отец, – ответил Макс.

На старых могилах под православными каменными крестами были установлены дощечки "Елагин Николай Константинович 1885–1961 гг. Елагина Софья Алексеевна 1891–1960 гг." Прадед так любил свою жену, что прожил без неё меньше года. Макс, конечно, их не застал, а вот деда Константина помнил хорошо. Тот был сухощавым высоким стариком. Немного резким, но умевшим сдерживать эмоции, чтобы никого не обижать. Он брал маленького Макса в эту церковь причащаться, не принуждая выстаивать длинные службы. Но Максу самому нравилось стоять на литургии – уж больно красиво пел мужской хор, да и росписи храма он разглядывал с удовольствием, а потом дома пытался повторить рисунки Бенуа. Дед заметил его склонность к рисованию и настоял, чтобы Максима отдали в художественную школу. Теперь Макс добрым словом поминал дедушку…

Они с отцом очистили могилы от сорняков и старой листвы, покрасили оградку и пошли к выходу. Николя ступал тяжело, будто придавленный мыслями.

– Почему такую неприятную проповедь говорил сегодня отец Валентин? – вдруг вспомнил Макс, надеясь отвлечь отца от грустных мыслей.

– Неприятную? – задумчиво повторил Николя, – знаешь пословицу – хочешь узнать правду – приготовься услышать неприятное.

– Какую правду? – не понял Макс.

– Такую… мы всего боимся, сын, и я в том числе. Боюсь жить по совести, боюсь сказать правду, и даже Бога…

– Что Бога? – не понял Максим, заводя машину, – Бога боишься? Так Его, вроде, и положено бояться, разве нет?

– Положено… Но я боюсь приблизиться к Нему. А вдруг Он от меня потребует чем-то пожертвовать, а я не готов. Вот что я понял в последнее время – я стал трусом. Отец мой не боялся работать у немцев и передавать сведения французскому правительству, а я опасаюсь резких движений. Даже твоя мать оказалась смелее меня – решила развестись и развелась.

Неприятное воспоминание будто толкнуло в грудь.

– Так ты поэтому так хандришь?

Отец не ответил. Они подъехали к дому, и Николя не спеша вышел из машины.

– Зайдёшь ко мне? – обернулся он к Максу. Тот заколебался – нужно было поехать к Бернарду, он что-то хотел рассказать о предстоящей командировке. Но время ещё было.

– Зайду. Надо поговорить, – решил он.

В квартире было необычно пусто и… грязно. Из кухни не доносились обычные вкусные запахи, не шумела вода, не звенела посуда, как он привык, когда мама была дома. На столе, на тумбочке стояли грязные чашки, бокалы, пепельницы были полны окурков. Николя достал бутылку красного вина и два чистых фужера.

– Выпьешь со мной?

Макс отрицательно покачал головой.

– Объясни, почему вы разошлись с мамой? Ты изменил ей?

Николя тяжело сел рядом и, глядя на тёмное вино, мрачно усмехнулся.

– Можно и так сказать – я изменил всей её семейке. Так выразился Бернард, когда я заявил, что хочу уехать в Россию.

Макс оторопело глядел на отца. Тот налил целый бокал и с жадностью выпил, словно это была вода.

– Новость за новостью… Чего это вдруг? Ты же говорил, что никогда не решишься…

– Да! Я трус! – пьяно закричал отец. Он как-то быстро опьянел, и Макс подозревал, что его мешки и помятый вид свидетельствуют о постоянных возлияниях в последние дни. – Я боялся неизвестности, а теперь мне надоело под всех подстраиваться. И если Бернард с твоей матерью считают, что у тебя или у них самих будут неприятности от родства со мной, то я уеду.

– Что за глупость! Отец, успокойся, прошу тебя, сядь… Chacun porte sa croix en ce monde[3], – Макс забрал пустую бутылку у отца, пытавшегося налить из неё вина. – Давай поговорим спокойно. С чего ты взял, что у меня будут неприятности? У нас полно приезжих, все живут и работают, как смогут устроиться.

– Сынок, – глядя мутными глазами, продолжил отец, будто не слушая его, – всем есть место в Европе, кроме русских. Нас никогда не понимали и не поймут. Мы внешне – да, похожи на них, но внутренне другие. Нам придётся или ломать себя, подстраиваясь под них, или уезжать. Третьего не дано. Тебя ещё это не коснулось, но вот увидишь…

Николя вдруг встал и нетвёрдой походкой подошёл к книжной полке, где всегда стояли его любимые книги. Он вытащил одну из них и показал Максу.

– Помнишь у Набокова?

– Что я должен помнить? Какой роман ты имеешь в виду?

Отец не ответил, просто открыл первую страницу и начал читать:

– "Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шёпотом. Все встали, обмениваясь улыбками…" Ха-ха, разве это не про нас, Максим? Улыбки и приговор… А потом ещё и с палачом, будь добр, подружись… На, возьми, почитай на досуге, чтобы освежить в памяти, что тебя ждёт.

Макс взял книгу, только чтобы не спорить, и усадил отца на стул.

Николя сел и опустил голову на руки. Было неприятно видеть отца в таком состоянии. Пожалуй, за много лет это было впервые. И он его не осуждал – разрыв с матерью – тяжёлое потрясение. Получается, они из-за него развелись?

– Почему мама верит Бернарду? А ты… отец, от тебя я не ожидал такой бесхарактерности.

– Разве женщину можно уговорить делать то, что она не хочет? – вдруг разумно спросил Николя, подняв голову.

Макс смутился, вспомнив вчерашний вечер с Валери.

– Да, я понимаю.

– Что, уже понимаешь? Подожди, это цветочки.

– Ты же не знаешь, о чём я, – с досадой заметил Макс.

– Да все они одинаковые… – махнул рукой Николя, – ещё наплачешься. Эх сын, поехали вместе в Россию, а? Мне одному будет одиноко.

Такая грусть была в глазах отца, что Макс чуть было не пообещал. Но, встряхнувшись словно от наваждения, возразил:

– Никуда я не хочу ехать, мне и здесь хорошо. Здесь свободная страна, а там… неизвестно что.

Поморщившись, будто от кислого лимона, Николя вздохнул.

– Не надо разговоров о свободе, о правах человека. Я уже сыт этим по горло. Всю жизнь преподаю литературу и постоянно боюсь слово лишнее сказать: вдруг донесут, что я гомофоб или занимаюсь путинской пропагандой? А как говорить о русской литературе, где всё построено на нравственности, и одобрять гей-парады? А? Тебя не допрашивали, как ты относишься к этим п…? А меня всё время допрашивают. Нет, надоело врать, скрывать свои чувства. Одно радует, что через год на пенсию… Тогда уже можно будет не молчать.

Макс посмотрел на часы – пора было ехать к Бернарду. Он упросил отца лечь на диван, немного прибрался в комнате. Подумав, взял книгу и тихонько вышел, заметив, что Николя уснул. На душе было тревожно. Рушился привычный, уютный мир, но в душе ещё теплилась надежда всё исправить. Может, родители одумаются? Ведь не верит же мама, что отец способен уехать от неё в далёкую Россию? Кому он там нужен? Да и сама она выглядела расстроенной. Нет, надо обязательно их помирить.

Ободрённый таким решением, он поехал к офису Бернарда.

3

Каждый несёт свой крест в этом мире.

Живи и не бойся

Подняться наверх